Текст книги "Игла в квадрате"

– Да не в этом дело! Ты видишь, тут еще конь не валялся. Надо все проводить – газ, воду. Корова у нас стельная. Молоко когда еще будет?!

– Я буду вам помогать.

– Да какой из тебя помощник?!

– Ну, по мере сил, конечно.

Они мне выделили закуток в дальней из двух своих смежных комнат. Закуток был отгорожен старым, видавшим виды шкафом. На противоположной стене, с другой стороны от нашего закутка, мерно и отчетливо отсчитывали время старинные часы, словно в нашем с Тоней далеком детстве – у добрейшего душой деда и нашей строгой бабки. Наверно, и бабка была не злой. Я помнила ее хуже, она ушла из жизни намного раньше деда. Казалось, время замерло и даже пошло вспять, – может быть, для того, чтобы дать почувствовать его протяженность, его необоримую значимость для всего сущего в этой жизни. Вот жили когда-то наши дед и бабка, жили неторопливо, не спеша, будто смакуя каждый отрезок времени и события, которые он вмещал, но главным в их жизни была любовь к детям и внукам – спокойная, добротная, несуетливая. И вот теперь Тоня с Виктором и я – со своим Ванькой. И снова эти мерные ходики. Теперь они отсчитывают наше время, вот только нет в нем ни размеренности, ни добротности, а все только суета да сплошная выморочность. Я покормила разоравшегося Ваньку, но переодевать не стала, решила, что сделаю это после купания. Вернулась Тоня, мы наспех перекусили и занялись ребенком. Он кричал, не переставая, все это время, словно почувствовал, что теперь можно и расслабиться.

– Я забыла, что они бывают такие, – сказала со вздохом Тоня.

Ванька затих в тазике, будто прислушивался к происходящему. Тазик был большой, алюминиевый, с таким, наверно, ходили когда-то в баню.

– Надо пупок помазать зеленкой, – заметила Тоня, – он еще не совсем зажил.

– Кажется, я ее выбросила вместе с пеленками.

– Как это выбросила?

– Мне было тяжело нести.

Тоня вздохнула.

– Ладно, завтра пошлем Виктора в аптеку.

– Тонь, что-то ты ничего не рассказываешь? Как Костя, как Танечка? – спросила я о детях с заискивающей интонацией.

– Таня сейчас у бабки живет – школу заканчивает. Не перевозить же ее сюда было. Она у нас умница, – сказала Тоня, подливая теплую воду в тазик. – Костик только из армии. Звезд с неба не хватает. Да в армии как раз такие и нужны. Да и что сейчас за армия! Ты-то как? – спросила она, немного помолчав. – Как же ты решилась? Сейчас время такое, что и при мужьях не очень-то разбегаются детей заводить.

– Я ни на что не решалась. Это Бог так решил. Сказал: хватит тебе примеряться к жизни, время начинать жить.

Я уже плохо соображала, о чем меня расспрашивала Тоня, я страшно хотела спать. Ваньке дала бутылочку с водой, он немного ее пососал и заснул. Но ненадолго. Всю ночь он кряхтел, попискивал, а то и вовсе заливался плачем, словом, пассажир оказался беспокойный. Я несколько раз вставала, брала его на руки и ходила, ходила по нашему закутку – вдоль свободной стены и окна – под мерное тиканье ходиков. Раз или два вставала Тоня. В общем, мы промаялись всю ночь. И судя по недовольному, слегка отекшему лицу Виктора, не выспался и он. В семь, выпив чая, он ушел на работу – на свою электроподстанцию, или как там она у них называется, а наш день завертелся, закрутился вокруг Ваньки, обеда, стирки, уборки и других бесконечных бабьих дел.

Всю первую неделю нам носила молоко Аленка – наша с Тоней племянница – с другого конца Баячивки. Иногда, а потом все чаще, трехлитровую банку с молоком приносил ее старший мальчик. Это молоко стало основной едой для всей нашей сборной семьи. Мы варили каши, делали творог – если молоко оставалось и прокисало, но такое случалось крайне редко. На второй неделе Аленка, ничего не объясняя, перестала снабжать нас.

– Тонь, может, давай покупать у нее будем?

– Еще чего! Перебьется! Забыла, как ее мать растили всем миром!

– Тонь, ну как она это может помнить? Ведь не ее, а Любашу растили всем миром.

– Ну да! Я как-то не подумала об этом, – нехотя согласилась Тоня.

Виктор мрачнел с каждым днем. При его крутом нраве, когда он не привык ничего повторять дважды, ему, наверно, приходилось трудно – терпеть меня и Ваньку, нарушивших разом всю его незатейливую жизнь, приходилось молчать, в то время как его переполняли такие понятные чувства. Да только и я не могла вытерпеть такую муку. А ведь я стала на редкость услужливой особой.

– Ребята, может, к какой бабульке меня подселите – за деньги, разумеется.

Мне было гадко самой, что при каждых непростых обстоятельствах я предлагала всем деньги, но что мне оставалось делать, если ничего другого я предложить не могла? А ведь и деньги не всегда срабатывали. По крайней мере, это был единственный способ не выглядеть навязчивой, сохранить свое лицо, что ли.

Виктор молчал в ответ.

– Тоня, нет сил у меня видеть, как мучается Виктор, – говорила я Тоне наедине.

– Не обращай внимания! Такой уж характер.

И все же еще через неделю, на следующий день после скромно отмеченного дня рождения Ваньки – ровно месяц прошел с того благословенного дня, как он появился на свет, – Тоня сама подошла ко мне и сказала:

– Вот ключи. Тут наши соседи – хата на другом ряду, чуть левее нашей, сразу за огородами, – уехали в Харьков к детям. Хотели продать дом за полторы тысячи – не получилось, не получается пока продать его и за восемьсот, вот и отдали нам ключи, чтобы присматривали. Пошли поглядим хату, может, тебе понравится.

Я ликовала. Конечно, понравится. Еще бы не понравилась! Я буду сама себе хозяйкой!

– А что ж ты раньше молчала?

– Да забыла я про эти ключи вовсе. А еще нам с тобой оказана великая милость – мы сегодня назначены дежурными по Аленкиному хозяйству.

– Вот это новость! Хорошая новость! Что-то случилось?

– Аленка со всем своим семейством срочно в город уезжает – ее подруга разбилась на мотоцикле.

– Насмерть? – спросила я с надеждой, что это не так. – Подруга, наверно, молодая.

– Ну да, молодая. И муж молодой. Приехали с Севера погостить к родителям. А туда сбежали от астмы. Подружка здесь сильно болела. В общем, насмерть… Аленка просила корову подоить. Сходим, что ли?

– А почему бы не сходить!

В общем, нам предстоял насыщенный день. И у меня не шла из головы Аленкина подруга.

Легко сказать – хата напротив. Напротив – это значит, надо пройти весь Тонин огород, затем мини-пруд, выхваченный ковшом экскаватора – за бутылку самогонки – в многослойной толще богатой баячивской почвы. Виктор запустил туда мальков карпа, да только карпов я что-то там не приметила. Затем надо было пройти заболоченный участок, мы шли по колено в грязи, она чавкала под нашими грубыми резиновыми сапогами, было тяжело отрывать ногу. Зато Ванька чувствовал себя в рюкзачке замечательно: он был сыт, в безопасности и все ему было нипочем.

– Тонь, а чего мы не пошли в обход?

– Да я и сама теперь об этом себя пытаю.

Я сколько ни силилась, так и не разглядела, где та река, которая по весне должна была разливаться в низине и превращать землю в черное сочное месиво. Ну, тек там какой-то ручеек или канавка, да что с того? Не мог же он превратить степную низину в плодороднейшую долину. Мы поднялись наверх, забирая левее, и вышли прямо к хатке, дверь открыли с трудом. Солнечный свет дымными струйками пробивался сквозь щели в ставнях, обозначил размеры аккуратной кухоньки, из которой хорошо просматривалась уютная маленькая гостиная по одну сторону и крохотная спаленка по другую. Тоня растворила ставни, в кровь исцарапав себе пальцы, солнечные зайчики сразу весело заплясали по дощатому полу. Чертыхаясь, замотав ранку носовым платком, Тоня деловито оглядела газовую плиту и кран с водой. Раковина под ним была разбита и склеена каким-то цементирующим раствором, который потрескался вдоль всего шва. И все-таки в доме было сухо и чисто, как будто хозяева только вчера покинули его. А главное – дом излучал добрую энергию, которой так не хватало нам с Ванькой. Я подошла к печи, погладила пальцами старую стертую керамику, она приятным холодком обожгла мне руку. Мы снова вышли на улицу. Веранду и окна хатки увивал виноград, его крючковатые ветви были аккуратно обрезаны по краям окон, равномерно нависали над металлической решеткой, закругленной аркой вверху, так что от дома прямо к саду шел широкий сводчатый зеленый коридор. Зеленый, конечно, летом – не сейчас. Солнце заливало окна дома, играло темными бликами на стекле, в нем можно было увидеть отражение легких перистых облаков в высоком небе, зависшего точкой ястреба. Чуть ниже дома раскинулся сад: груши, яблони и сливы – все в розовом мареве, готовое брызнуть нежным цветением. Пахло сырой землей, готовой дать жизнь новому урожаю.

Мы сделали еще одну ходку – перенесли мои и Ванькины пожитки и еще кое-что, что щедро выделила нам Тоня: постельное белье, одеяло, подушки, старые простыни для Ваньки. Я очень устала. Но надо было еще сходить вместе с Тоней в конец деревни, к Аленке за молоком. Радовало то, что Аленкин дом стоял теперь в ряд с моим – на одной улице.

Аленкина хата возвышалась на основательном фундаменте, вокруг лепились коровник, птичник, свинарник и горбился погребок с зимними запасами. Все когда-то было задумано и сработано накрепко, казалось бы, на века. Да только к свинарнику теперь опасно было приближаться. В любой момент могла обвалиться крыша и придавить кабана, ютившегося внутри, или любую живность, оказавшуюся рядом. Посовещавшись, мы решили кабана оставить некормленым.

– Черт с ним! – сказала Тоня. – За день, небось, не сдохнет.

Движимые любопытством, мы вошли в Аленкину хату, хотя об этом она нас как раз и не просила, да нам и не требовались вовсе ни ее просьба, ни ее разрешение. Хата была крепкая, с душем и туалетом, что для деревни вообще роскошь, с большой гостиной, с двумя спальнями, одно неудобство – кухня была проходная. Однако на всем лежал отпечаток запустения. В зале огромной спрессованной горкой высилось неглаженое белье, пленительным кружевом выглядывала дорогая юбка, сверху распласталось немыслимой красоты детское платьице – наверно, Катькино.

– Как ты думаешь, сколько месяцев надо было это белье копить? – спросила я.

– Хорошо, хоть стирает, – задумчиво произнесла Тоня и шагнула на кухню, а оттуда сразу на выход. Я с Ванькой семенила следом. Полки на кухне были пустые, хоть шаром покати.

В коровнике мы подоили корову, то есть доила Тоня, а я ее развлекала.

– Тонь, а что оно течет совсем уж тоненькой струйкой? Так, что ли, надо?

– Слушай, хорошо, что вообще течет, я ведь дою в первый раз. Хочешь попробовать?

– Не хочу, да и Ванька спит, не хочу его тревожить.

Молоко продолжало течь слабой струйкой, но Тоня доила и доила корову – что сейчас надоит, то и будет нашей едой, по крайней мере, на ближайших два дня.

В птичнике было полно яиц – в каждом гнезде по яйцу. Даже в этом у Аленки был полный беспорядок. Нет, чтобы приучить кур к одному месту, – она халатно позволила им нести драгоценные яйца сразу в пяти гнездах.

– Елки-палки! Сколько добра пропадает, а мы голодаем! – ахнула Тоня.

Она аккуратно разложила награбленное по карманам, потом стала совать мне яйца в рюкзак – в свободные кармашки по бокам от Ваньки.

– Осторожно, Тоня, можем не донести.

– Ну не оставлять же их Аленке, она им счет потеряла – куры несут каждый день по десятку.

Мы продолжали инвентаризировать Аленкино хозяйство с рвением давно и сытно не наедавшихся людей. Погреб оказался закрыт. И хотя ключ мы нашли в щели, открыть его так и не смогли, а то бы разжились еще чем-нибудь. Единственная удача – перед дверью стоял бидон с подсолнечным маслом, мы заполнили им пустую трехлитровую банку, прихваченную на всякий случай в хате. Упоительная легкость грабежа!

– Может, не заметит, – равнодушно сказала Тоня.

В общем, мы обеспечили себя едой на ближайшие дни.

– Пусть бы они в городе еще на пару дней задержались, – мечтательно произнесла я.

– Ты что! Кабан с голоду сдохнет! – серьезно сказала Тоня.

– И то правда! – и мы прыснули с ней разом.

Мы беззастенчиво обобрали Аленку, да только что нам оставалось делать, если все наши мысли были лишь о еде – ее не хватало, как в голодные послевоенные годы. Даже если мы с Тоней и не познали того кошмара, я отлично помнила фразу бабушки (другой, не той, что была общей у нас с Тоней), что, наголодавшись в войну, она всю жизнь старалась наесться впрок. Но, если честно, все дело было в том, что я уже не могла смотреть на худенькие тушки голубей, контрабандно настрелянных Виктором в колхозном амбаре. Тоня заморозила их и каждый день понемногу готовила рагу.

Быт наш с Ванькой потихоньку обретал человеческие черты. В первый же вечер пришел Виктор, наладил нам газовую печь, водопровод – ему пришлось прилично повозиться. Мы с Ванькой отметили новоселье – испекли из Тониных яблок и Аленкиных яиц отличную шарлотку, угостили ею Виктора и Тоню.

В два часа ночи, лишь только я покормила Ваньку, кто-то постучал в окно. Я накинула халат и выглянула – это был Виктор.

– Корова наша телится, иди помоги Антонине, – сказал он так, будто был уверен, что я в состоянии оказать Тоне неоценимую помощь. – Я посижу с Ванькой, пока вы управитесь.

Легко сказать – иди помоги! Конечно, я уже не была той боязливой девочкой, которая без оглядки бежала от любых трудностей. Но все же… Я со страхом переступила порог коровника, на меня пахнуло сладковатым теплом хлева, чуть гнилостным запахом навоза. Я поставила в угол фонарь, который дал мне Виктор. Тоня подняла голову.

– А-а! Это ты, Женя! Принеси мне теплой воды из хаты.

Я бросилась выполнять команду.

– Да захвати чистые тряпки, они приготовлены на столе.

Я рванула к выходу. Машка жалобно замычала вслед. Я мгновенно осознала, что не переношу ничьих страданий – даже бедной Тониной коровы. Я обернулась – Машка лежала на ворохе соломы, под тусклым светом слабой лампочки, огромной тяжело дышащей глыбой. Я увидела вдруг, что весь сарай в паутине, ее смутные кружева, словно на пяльцах, были натянуты по углам и под потолочными перекрытиями. Я снова бросила жалостливый взгляд на Машку, ее брюхо неестественно бугрилось и заходило вдруг ходуном, из огромных коровьих глаз потекли слезы.

– Ну иди уж быстрее, – устало сказала Тоня.

Пока я дошла до хаты, я несколько раз чуть не упала. Ноги увязали в грязи, в какой-то хлюпающей жиже, я долго вытирала сапоги о решетку у крыльца, потом искала выключатель на кухне, чертыхалась, ждала, пока вода еще немного нагреется, искала тряпки – на столе их не оказалось. Потом осторожно и медленно потащила все это в сарай, в страхе, что снова споткнусь и горячая вода выльется прямо на меня. Когда я вернулась в коровник, теленок уже был у Тони на руках. Она обтерла его сухим тряпьем – малыш был скользкий и липкий – и сразу же занялась коровой.

– Надо ее освободить от детского места, – сказала Тоня решительно. – Я ведь первый раз принимаю теленка. Знаю все только теоретически – баба Соня преподала короткий курс, – добавила возбужденно она.

Я видела, как она намотала что-то на руку и потянула на себя. Машка снова замычала, но уже не так жалобно, как полчаса назад. Я не стала смотреть на то, что делает Тоня, но все же боковым зрением я видела, как какое-то кровавое месиво тяжело шмякнулось к Тониным ногам. Я попыталась сосредоточиться на теленке. Он был чудо как хорош – с белым пятнышком на лбу. Я не видела ничего лучше в жизни, разумеется, не считая моего Ваньки. Теленок лежал – совсем игрушечный – с точеными ушками, маленькие ноздри дышали размеренно, ножки с ювелирно выполненными копытцами были грациозно сложены. Он был игрушечный, но при этом живой и теплый. Машка нежно лизала его своим шершавым языком. И я никак не могла взять в толк, почему такое, изящно сработанное создание могло появиться на свет лишь в результате самых тяжких физических страданий, выпадающих на долю другого живого существа.

Тоня устало вытерла рукавом взмокший лоб, хотя – ей-богу! – ночь была довольно холодной. У меня тоже по спине пробежала струйка пота, а ведь я вовсе не перетрудилась. Тоня обтерла Машку мокрой тряпкой, потом сухой, подбросила ей свежей соломы.

– Все! Пошли спать!

А через два дня я слегла, как раз в тот день, когда получила телеграмму от Андрея – всего с одной короткой фразой: «Береги малыша!» Ни тебе здрасте, ни тебе до свидания! В общем, он не морочил меня больше посулами, не раздавал клятвенных обещаний, не вламывался в мою душу, он просто обозначил круг своих приоритетов. Я, словно в бреду, вставала ночью, чтобы покормить Ваньку, днем сквозь помутненное сознание делала смеси (у меня вдруг пропало молоко); пеленки я бросала в угол – скоро их собралась целая гора. К вечеру пришла Тоня и, слегка прикоснувшись к моему лбу, так и ахнула.

– Ты вся горишь! А что это у вас так холодно?! Как это ты еще ребенка не застудила?!

Она бросилась успокаивать разоравшегося Ваньку, потом стирала пеленки и подгузники (пользоваться памперсами Тоня меня решительно отучила: не барское это дело, да и вредно, говорят, лучше сэкономь денежку, Надька, небось, привозит их с наценкой, на всем, зараза, деньги делает). Потом Тоня бросила все и со словами: «Тебе надо пить антибиотики», – понеслась куда-то. Через час она вернулась с таблетками, забрала Ваньку и побежала доить корову.

Я смутно помню следующие три дня. Как-то ночью, в одну из тех сумбурных, горячечных, сумасшедших ночей, когда я лежала с закрытыми глазами в полубреду и меня бил сильнейший озноб, мне то ли привиделось, то ли действительно тренькнула калитка. Я никак не могла разомкнуть своих пластилиновых век, но чувствовала, что стоит мне сделать усилие и разорвать их, и я обязательно увижу в угасающем ночниковом свете Андрея на пороге своей халупы, как всегда неуловимо элегантного с его загадочной полуулыбкой – полузнанием чего-то весьма значительного. Он улыбнется снисходительно, будто бы скажет: «Да, я здесь, сегодня я с тобой – ведь ты этого хотела!» Я открывала глаза, протягивала руку – я хватала пустоту – такую явную, вполне материализовавшуюся до боли, до ломоты в сжатом кулаке. Потом я проваливалась куда-то и видела себя с ним уже на концерте, кажется, звучал орган, и музыка как будто расширялась и вот-вот готова была захватить нас в сумасшедший вихрь и бросить затем в узкую звездную реку. Потом был ужин при свечах и маленький букет крошечных голубых цветов с нежным тонким ароматом – на белой кружевной скатерти, – и все это на палубе роскошно белеющей в ночи яхты, на фоне огромной висящей над вздыбленной темнеющей горой луны и лилового шлейфа прибрежных фонарей. И я уже разговаривала с ним иначе, иначе запрокидывала голову и немного щурила глаза, – словом, делала все абсолютно не так, как свойственно мне в обычной жизни, когда у меня нет ни малейшего желания нравиться. А он все говорил и говорил, я мало что улавливала в тех завораживающих речах, помню лишь обволакивающий тембр его голоса, который обещал в будущем череду волнующих событий. Скептик и насмешник, он вдруг прикидывался неотшлифованным алмазом и шлифовать, разумеется, доверял только мне. Я забыла даже, что в иных ситуациях осторожность равна самосохранению. Я завороженно слушала его речи, я наслаждалась вином с привкусом любовного зелья, я восходила в своих мечтах до высот ослепительного счастья. А дальше каким-то неясным образом узкая звездная река превращалась в долгий темнеющий коридор с редкими лампочками над дверьми, и я шла и шла по этому мрачному коридору и стучала во все эти двери, да только мне никто не открывал, а когда все же открывали, я видела сплошь чужие лица. Они с трудом размыкали свои склеенные губы, что-то сбивчиво бормотали, горестно замолкая, но ни один из них не подал реплики, которой я так ждала.

Тоня приходила каждый день, варила какую-то кашку, я ела плохо – все казалось невкусным, от всего подташнивало. И я ужасно переживала из-за Ваньки, мне казалось, что он непременно пропадет без меня. В доме было по-прежнему холодно. Потом Тоня, проконсультировавшись у Виктора, где-то что-то подкрутила, и в хате начало теплеть. Она снова ушла, сказав на прощание, хотя я ей и слова не промолвила о Ваньке:

– Да ты не волнуйся! С Ванькой все хорошо – Виктор тетешкается. Как только температура сойдет, я верну тебе твою драгоценность.

Я представляла грубые руки Виктора и как он неумело управляется с крохотулей Ванькой, и это заставляло меня выздоравливать быстрее. Еще через два дня Тоня – ко всеобщей радости – вернула мне Ваньку, да в придачу притащила какую-то торбу, из которой чуть позже, после приступов бурного ликования по поводу воссоединения семьи, извлекла вышитую по краям, нежного цвета, старинную скатерть, накрыла ею стол, поверх постелила тонкую прозрачную клеенку, потом развернула широкий домотканый коврик, бросила его на пол, и наше жилище в один миг стало уютным и родным. Я испытывала к Тоне самые нежные, самые сильные чувства. Она спасла меня и Ваньку от неминуемой гибели.

А через неделю заболел Ванька. Я не находила себе места. Я знала, что маленькие дети редко болеют, у них обычно все еще силен материнский иммунитет, но все же это случилось. У него поднялась температура, и глазки утром затекли густым клейким гноем, так что на второй день он не смог вообще их открыть. Конечно, надо было бежать к детскому врачу, да только где он, тот детский врач? В центральной усадьбе фельдшерский кабинет пустовал, а ведь когда-то – по рассказам Тони – здесь был даже свой стоматолог. И снова нас спасла Тоня – она принесла какие-то глазные капли двух видов: одни темные, другие прозрачные, и я капала, капала их по очереди каждые три часа. Хотя еще надо было исхитриться, одной рукой зафиксировать Ванькин глаз, а другой попасть из пипетки прямо в узкую щелочку. Температуру мы сбивали жидким парацетамолом, он плохо помогал, но что нам оставалось делать! Я не выпускала малыша из рук целых три дня.

Дней через десять глазки очистились.

А потом в Баячивку пришла настоящая весна. Только ради этого стоило сюда примчаться. Заклубились пенным маревом сады, холмы покрылись изумрудной травой, воздух стал прозрачен и напоен ароматами, которых я не знала в городе. Мой сад покрылся красными пятнами дико разросшихся тюльпанов, вперемешку с белыми нарциссами они привнесли мажорное звучание в и без того торжественную поступь весны, крыльцо и веранду увил виноград, его нежные лозы потянулись к солнцу. Для глаз открывался такой простор, такой умиротворенностью веяло от дивных холмов, что я потихоньку стала приходить в себя, чувство уязвимости, незащищенности проходило, меня отпускала боль. Я больше не вспоминала о злополучной телеграмме.

Ванька на глазах превращался в розовощекого бутуза. Я стала давать ему понемногу деревенский творожок, чуть-чуть яичного желтка и скребла по яблочку в день. Яблок мне Тоня принесла мешок. На вид они были невзрачные, но Ванька за милую душу слизывал с чайной ложечки яблочную кашицу. Как только я вывозила его на бывшей Катькиной (Аленкиной подросшей дочки) коляске на просохшие дороги и начинала катать, он мгновенно засыпал. Первый раз, когда он улыбнулся во сне, я онемела от восторга. Мой ребенок счастлив, раз улыбается, пусть и во сне. Какие ангелы витают над ним, какие добрые вести и образы ниспосылают в его маленькое сердце?!

По ночам Ванька стал просыпаться лишь на короткое время – только для того, чтобы поесть. Я перепеленовывала его, осторожно выкладывала рядышком, и он быстро засыпал, смешно вытягивая во сне губки. Утром, когда я разворачивала его, он начинал потягиваться, радостно сучить ножками и ручками, гулить, корчить уморительные рожицы, – словом, минут пятнадцать-двадцать он пребывал в отличном настроении. Я делала с ним зарядку – он приходил в полный восторг, ласково разговаривала – он внимал каждому моему слову, напевала простенькие мелодии – он подвывал мне. Единственное, что меня огорчало, – в свободном состоянии он выкладывался дугой, закручивался этакой рыбкой, как будто мышцы с левой стороны животика были немного расслаблены. Я смотрела на него и ужасно переживала – словно доверенную мне очень важную работу я выполнила не самым идеальным образом.

Аленка отдала мне, как я уже рассказала, старую Катькину коляску, разбитую, обшарпанную, но все-таки она катилась по бездорожью, и это было главное. Теперь мы с Ванькой могли доехать до магазина, купить молока, хлеба, чая, сахара – такой минимальный паек постперестроечных времен – и на этом продержаться еще какое-то время.

Рядом с магазином находилась забегаловка под гордым названием «Кафе». Его содержала Надька – еще одна наша родственница. Вернее, ее муж Сашка был нашим с Тоней троюродным братом, а Надьку он привез из какого-то гуцульского села. Ни Сашку, ни Надьку мы знать не знали, пока не пересеклись наши пути в Баячивке на заре дикого капитализма. Надька оказалась девкой хваткой, взяла в аренду кафе, и торговля у нее покатилась как по накатанной. Потом она организовала выездную торговлю еще в четырех ближайших деревнях и пошла богатеть как на дрожжах. Продукты в Надькиных лавках шли нарасхват. Она ходила вся из себя прифранченная, завела себе молодого бойфренда, но и Сашку не обижала. Он был не по-деревенски элегантный, с благородной сединой, круглый, гладкий – весь лоснился. Его облик являл собой полное довольство жизнью, несмотря на Надькины измены. Вот только с детьми у них были проблемы – заниматься ими было абсолютно некому, да и некогда. Сашка как завгар принимал по расписанию благодарность от облагодетельствованных им клиентов, Надька моталась в райцентр за товаром, а их тринадцатилетний обалдуй караулил мамкину сумку, набитую деньгами, чтобы урвать хоть что-то от бешеных Надькиных доходов. Бедная Надька даже в туалет ходила с сумкой, полной гривен и долларов. Дочка их «успешно» училась в Харькове, проматывая то золотую цепь, то кольцо, то серьги, щедро даримые Надькой по поводу и без.

Завидев меня с Ванькой, Надька радостно бросалась мне на шею, дарила шоколадку, жвачку, чупа-чупс. И хотя Ванька еще не познал растлевающий вкус чупа-чупса, шоколада, а тем более жвачки, мы были благодарны ей и за это.

Следующим нашим пунктом в ровном течении дня было посещение Тони. Она была нам всегда неизменно рада, и это держало нас на плаву. Иногда она заигрывалась с Ванькой, тогда я становилась к плите и начинала готовить обед: какие-нибудь котлетки из Аленкиной коровы – той самой, что, по рассказам, в прошлом году застряла в болоте, да и напоролась там на разбитую бутылку, осколок которой разорвал ей на ноге сухожилие. И Аленке не оставалось ничего другого, как забить ту самую корову. Как есть эту бедную живность, вся история жизни которой проходила на глазах у хозяев, я не могла взять в толк. Может, поэтому Аленка и не ела сама ту корову, а продавала ее по частям Тоне. Однако я сомневаюсь, что Аленка была столь сентиментальна. Шея коровы туго крутилась в мясорубке. Я изо всех сил прижимала телом стол к окну – чтобы он не плясал при каждом повороте ручки мясорубки. Когда фарш был готов, я добавляла в него картофелину или морковку, а иногда и то и другое, лук и специи – все, что было под руками, делала круглые маленькие котлетки, слегка обжаривала их и долго тушила на маленьком огне. Виктор, приходивший на обед, подозрительно долго разглядывал мои котлеты, прежде чем решался проглотить одну из них, – они не были похожи на Тонины, как следует прожаренные на сковороде и оттого темные и с сочной корочкой. Он осторожно надкусывал первую, пытаясь понять, что же это такое, он делал это точно так, как Ванька впервые пробовал яблоко, а потом – ничего! – ел, вполне наслаждаясь.

– А было бы неплохо завести двух, а то и трех жен, – вдруг говорил он мечтательно. – Одна на кухне, другая с детьми, третья в спальне.

– А ты справишься? – беззлобно спрашивала Тоня. – Особенно в спальне?

Как-то раз, в конце мая, когда я была особенно в ударе, а может быть, просто очень голодна (все-таки Ванька рос и становился больше, а я, соответственно, меньше), я приготовила у Тони чудный плов в честь выходного дня – из молодого крепкого петушка, которого Виктор с утра приговорил к закланию. Вообще-то, видеть, как я уже сказала, как в твоем дворе что-то бегает, подобно Аленкиной корове или бедному Тониному петушку, а потом из этого готовить супчик или жаркое – это отдельный разговор, это не для изнеженных городских душ. Так вот, я сварила из шейки и грудки бульон, залила им два стакана длинного риса, который высыпала на предварительно обжаренное с морковью и луком мясо, все пересыпала изюмом. А через час мы сидели в роскошном Тонином саду – над пловом, приготовленным по рецепту моей бабушки (другой, не той, что была общей у нас с Тоней), вдыхали его волнующий аромат, вспоминали бабушку. Я покачивала ногой коляску с Ванькой, когда увидела во дворе Любашу, прикатившую нежданно из Никитовки, – Аленкину маму и нашу с Тоней двоюродную сестру в одном, как теперь говорят, флаконе.

– Ну, у нее просто нюх, – прошипела, не слишком радуясь приходу гостьи, Тоня и тут же сделала радостное, изумленное лицо навстречу сестрице. – Заходи, заходи, Любаша – как раз вовремя! Как там наша Никитовка стоит?

– Стоит! Что с ней сделается, будь она неладна!

Я засмеялась про себя на такое Тонино лицедейство, но и вправду было от чего разозлиться Тоне – у Аленки все ломилось от живности, а Любаша по запаху прибежала с другого конца деревни на плов из нашего тощего петушка. А мясо его было хоть и нежное, но настоящее, не то что у наших магазинных кур.

– Как отец? – спросила Любаша меня. Если ее кто-то и волновал, то не я и не Ванька, а разве что мой отец – все-таки единственный Любашин дядька.

Любаша с безразличием взглянула на Ваньку.

– Мальчик? – спросила она равнодушно. В ней чувствовалась усталость. Она была старше Тони на восемь лет и на восемнадцать – меня.

В тот вечер мы поздно разошлись, за семечками вспоминали всю нашу родню, можно сказать, историю клана. Я была крайне изумлена тем, что моя память сохранила так много подробностей из самого раннего детства и среди них главное – это чувство принадлежности к большой семье и обласканности ею.

На следующий день мы с Ванькой прикатили к Тоне к обеду. Работяги, которых нанял Виктор, как раз чистили колодец – был самый разгар работы. Когда один из них появился на поверхности, я увидела, что он был весь в грязи, но даже сквозь темный слой чернозема проглядывали черты опустившегося человека.

– Иди помоги Тоне на кухне, – буркнул мне Виктор, хотя видел, что Ванька не спит. Я поставила коляску под раскидистой грушей, показала взглядом Виктору, мол, поглядывай, и отправилась к Тоне на кухню. Меня ждала гора грязной посуды – более тонкую работу мне не доверяли, разве что в экстремальных случаях, но сегодня, видно, был не такой – и я сразу же приступила к мытью.