Текст книги "Игла в квадрате"

6

Через три дня Василия вызвали в штаб армии.

– Много немцев перестрелял? – мрачно спросил майор, который месяц назад подписывал приказ о его назначении комендантом.

– Ни одного ЧП в городе, – с вызовом посмотрел на него Василий.

– Поступила жалоба от гражданского населения, старшина.

– На что жалуются?

– А то ты не знаешь, на что! Стрелял в комендатуре по гражданским?

– Я в стену стрелял. Случайно попал в окно.

– Сколько выпил?

– Ни грамма. А то, что они взятку давали, в жалобе написано?

– Да кто станет тебе ее давать, кто?! – вскочил со стула майор. – Мародерствуете, небось, а ты покрываешь. Пиши заявление о демобилизации, завтра же в приказ пойдешь. И скажи спасибо, что под трибунал не отдаю. Исключительно за боевые заслуги…

Старшина хотел было послать майора на три буквы, но сдержался:

– Спасибо.

Василий достал из нагрудного кармана загодя написанное заявление, аккуратно развернул лист бумаги и подал майору. Тот хмыкнул, прочитал, исправил карандашом две ошибки и положил в папку, набитую бумагами.

– Все, свободен, товарищ старшина. Да, зайди в наградной отдел. Что у тебя за делишки с американцами? – запоздало удивился он. – Награду тебе прислали, и говорят, не самую маленькую.

– Награду? – тоже удивился старшина. – Выпивали с ихним рыжим комендантом. И что, прямо так и написано: награждается старшина Кожедуб?

– Не только написано, но и медаль со спецкурьером прислали. За заслуги перед американским народом.

Он посмотрел на Василия – и захохотал, откинувшись в кресле.

– Вообще-то, не верю я этому доносу, – сказал он, отсмеявшись. – Но реагировать надо. Кончилась твоя война, старшина. Родные, небось, погибли, вот и сорвался. Ладно, закрой на ключ дверь, помянем твоих и моих – и за победу выпьем. Пошли они все…

– Я так и знал, что это донос, – ухмыльнулся Василий, закрывая дверь. – Немцы пока напишут, пока по почте отправят… А здесь стук – и готово. Спасибо, что по инстанции не пошло письмишко.

– Да ладно, здесь без меня решили, что не в те сани посадили тебя, – разлил спирт по стаканам майор. – Полковник тоже замолвил словечко. Ты к Славе первой степени представлен?

– Прадставили.

– Может, и ее получишь. Хотя – сомневаюсь.

Они чокнулись, молча выпили, захрустели сухарями.

– Кто-нибудь остался на родине? – спросил майор.

– Костя, младший брат. Батька с матерью погибли.

– Досталось белорусам. Да и нам… Свою семью надо подкормить – а как?

– У американцев всего навалом, – сказал Василий, глядя в окно. – У них и немцы по улицам ходят, подняв голову.

– Еще бы не ходили, – снова налил в стаканы майор, – ворон ворону глаз не выклюет. Для брата припас что-нибудь?

– Ничего, – неохотно ответил Василий. – Консервов и сахару возьму на складе.

– На родине нищета, – стал вместе с ним смотреть в окно майор. – Здесь уже настоящее лето.

– У нас Днепр, наверно, тоже в берега вошел.

– Ну, за возвращение.

Они выпили.

– Больше не будем, – спрятал в сейф бутылку майор. – Пьяному награду не выдадут.

Василий сходил к писарям в наградной отдел. Американская медаль произвела фурор, посмотреть на нее пришел даже генерал.

– Молодец, старшина, герой! – пожал он руку Василию. – Но с такой фамилией и деваться некуда, кроме как в герои. Где служишь?

– Демобилизуюсь, – отвел глаза в сторону Василий.

– А, да-да, слышал.

Генерал стремительно вышел из комнаты.

– Помиловали, товарищ комендант? – с тревогой спросил Патрикеев, когда он подошел к машине.

– С завтрашнего дня другой у тебя будет комендант, – плюхнулся на сиденье Василий. – Приедем домой, сходи к бургомистру и забери мои вещи. В комендатуре переночую.

– Лизхен говорит – непонятный мы народ, русские.

– Еще бы они нас поняли. Если б поняли – не мы бы у них гостили, а они у нас. Ты что, встречаешься с ней?

– Иногда.

– Смотри, загремишь, как я, а то и дальше.

Патрикеев хмыкнул, но ничего не сказал.

В своем кабинете Василий сунулся было к столу – и остановился. Какой, к черту, кабинет! Какая комендатура! И как его вообще сюда занесло?

Да, он стрелял из всех видов оружия, прыгал с парашютом, взрывал поезда, беззвучно снимал часовых, даже научился говорить по-немецки, – но все это было абсолютно не нужно на гражданке, в жизни, которой он совсем не знал.

Неприятно засосало под ложечкой, по коже прошел озноб.

Лишь теперь он осознал, что в двадцать три года ему придется начинать жизнь с чистого листа. Как в тридцать девятом, когда его призвали в армию…

Без стука вошел Патрикеев, положил на стол наполовину заполненный вещмешок и сверток.

– Что это? – покосился на сверток Василий.

– Подарок от Лизхен, – смутился сержант и отступил к двери.

Старшина подтянул к себе сверток, развернул. Это оказался отрез темно-синего материала, Василию показалось – дорогого.

Краем глаза он видел, что Патрикеев приоткрыл дверь, собираясь улизнуть.

– У меня пистолет разражен, – сказал он.

– А автомат? – не отпускал ручку двери сержант.

– Отобрали.

Патрикеев шумно выдохнул воздух и остался в кабинете.

– Лизхен, говоришь? – не отрывал глаз от материала Василий. – Хороший отрез. Брату костюм сошью, на восемнадцать лет. А, Патрикеев?

– Так точно, товарищ…

– Да ладно тебе, – оборвал его Василий. – Не наше это, брат, дело, немцев щипать. Пускай другие занимаются. Мы свою войну закончили. Спирт есть? Тащи.

Патрикеев молча повернулся и вышел.

«Ну что, хер комендант? – посмотрел на себя в зеркало старшина. – Американскую медаль сейчас прикрутишь или потом? А на хрена она херу, собственно говоря!»

Он усмехнулся. Патрикеев два дня назад перестал называть его «хер комендант». Плохой знак. Так и получилось. Да, кому на роду написано быть убитым пулей – тот не потонет. Так и с ним: на первой же гражданской мине подорвался.

Ну, чему быть, того не миновать. Не боялся он войны – не возьмут его голыми руками и в мирное время.

А отрез Лизхен будет ему памятью. Все будет памятью: трофейный парабеллум, американская медаль, часы, подаренные Ивану с Верой.

Василий не знал, кем он станет в мирной жизни, но в том, что там над ним не будет начальников, он был уверен.

«Золотая свинья»

1

Небольшой отряд вооруженных верховых подъехал к охотничьему замку графов Тышкевичей в первый день Коляд.

Прижимал непривычно сильный для этих мест мороз. Под слепящим солнцем пуща за рекой сверкала замком из сказки. Грузными башнями стояли кряжистые дубы. Восточными минаретами возносились в небо темные ели. Неприступными бастионами подпирала их стена мелколесья и кустарников. Речка, закованная в ледяной панцирь, парила на стремнине, клокотала, пролегала она рвом, опоясывающим громадный замок.

С мелодичным звоном стреляли над головой сухие ветки. Верховые ежились на понурых крестьянских конях, тревожно озирались на каждый морозный выстрел из пущи. Топотали кони, скрипели полозья дровней, которые тащились в хвосте отряда, выбивало из глаз слезу низкое, едва-едва над верхушками елей, солнце.

От Першая до замка было километров десять, люди и кони устали.

– Замок, – наконец остановил коня передний всадник, бывший егерь Безручка.

Вереница верховых сбилась в кучу.

Комиссар в шапке-магерке, из-под которой торчали курчавые волосы, малорослый даже на коне, повел крючковатым носом:

– Замок?

– Он самый.

Комиссар суетливо содрал рукавицы, расстегнул шинель, засунул под мышки онемевшие руки.

– Как бы не отморозить… – вынул он из стремян ноги, поболтал ими.

– В замке отогреемся! – хохотнул кто-то.

– Граф здесь? – повернулся к Безручке комиссар.

– Где он денется… Да вы сами увидите, что он за граф.

Комиссар посмотрел близорукими глазами ему в лицо, хотел еще что-то спросить – и махнул, скривившись, рукой:

– Ладно, езжай вперед, мы за тобой…

Кони потрусили к жилью. Завизжали петли ворот.

– Разбежались, – усмехнулся Безручка. – Тут уже дворни совсем мало осталось, один конюх и эта… хозяйка.

– А почему он сам остался? – поднял узкие плечи комиссар – и забыл их опустить. – Мог вместе с немцами или поляками.

– Сейчас увидите, – хмыкнул егерь. – Ему беги не беги – одна холера. А вам надо нос снегом растереть. Или шерстью.

– Что?.. – схватился за нос комиссар.

– Кончик побелел, на таком морозе не диво. Лес стреляет – значит, самый мороз.

Комиссар стал тереть нос рукавицей, со злостью разглядывая замок. Двухэтажное строение из красного кирпича блестело множеством окон. Широкие каменные ступени, заметенные снегом, восходили к высокой двери с бронзовыми ручками. По обеим сторонам ее – львы с оскаленными пастями. Черепичная крыша вровень с кронами сосен. Всего два этажа, но высокое здание. Из одной трубы вьется дымок.

От мороза тело задубело с головы до пят, но комиссар все медлил окунуться в тепло жилья.

– Роскошно жили, а, Безручка? – сузил он глаза.

– Дак ведь граф.

– Пошли.

Сразу громко заговорили люди, один из них кинулся по ступеням, стал стучать в дверь руками и ногами. Замок молчал, равнодушно глядя на людей холодными окнами.

– Может, окна высадить? – рванул с плеча винтовку детина в опорках, комиссар до сегодняшнего дня его никогда не видел.

– Отставить! – поднял руку комиссар.

И тут распахнулась половинка окна над входом, показалась простоволосая женщина.

– Вон там вход, там! – показала женщина рукой. – Парадный вход заколочен!..

Ругаясь, красноармейцы побежали за угол. Хорошо расчищенная дорожка подвела к неприметной двери, невысокой, с тугой пружиной. Полезли по одному в дверь. Детина, спина которого загораживала комиссару полмира, вдруг остановился, вскинул винтарь и ахнул в собаку, рычащую из будки. Та захлебнулась кашлем, затихла.

– Кто разрешил? – вызверился комиссар. – Кто позволил стрелять, спрашиваю?!

Детина, не больно испугавшись, расплылся в улыбке:

– Дак гавкает, товарищ комиссар, в ушах звенит!..

Комиссару захотелось двинуть в скалящуюся нахальную морду, но рядом никого не было.

– Поговори у меня… Марш в дом!

Иметь такого за спиной было страшно. Детина, поняв комиссара, по-свойски ему подмигнул.

Они прошли через пустую большую кухню – и оказались в зале. Свет падал из высоких стрельчатых окон вверху. По обеим сторонам лестницы в два больших пролета, как стража, стояли рыцари в латах. В полутемных нишах таились от незваных гостей мраморные скульптуры Аполлона, Пана, Вакха, Артемиды, Дианы. Аккуратные четырехугольники на стенах говорили, что еще недавно здесь висели портреты владельцев замка.

– Чем обязаны? – послышался голос сверху.

Женщина в длинном черном платье спускалась по лестнице, будто боясь поскользнуться. Она спросила по-польски, и это комиссару не понравилось.

– Так что, проше пани, – ответил он, – по поручению Совета солдатских, рабочих и крестьянских депутатов делегация к графу Тышкевичу. Вот мандат. Могу я видеть графа?

Женщина, не замечая бумаги, которую достал из-под шинели комиссар, смотрела ему в глаза.

– Граф… болен. А в чем, пан комиссар, дело?

Комиссар оглянулся на Безручку – болен?

– Ага, – встал тот рядом с ним, – я же говорил товарищу комиссару. Сдетинел граф на старости, проше пани.

– Микола? – дотронулась правой рукой до виска женщина. – И ты с ними, Микола?

– А с кем же мне быть, – плюнул тот на пол. – Не во дворцах проживаем.

Женщина покраснела.

– Так что с графом? – потерял терпение комиссар. – Здесь он или нет?

– Тут, тут, – сказал Микола. – Сидит в кресле и книжки разглядывает. А эта за ним горшки выносит.

– Проведите меня к графу, – пощупал распухший нос комиссар. – Что за шуточки, понимаешь, с представителями власти?

– А мы что? – понизил голос детина, застреливший собаку. – Какое у нас задание?

– Обследовать здание и реквизировать все ценное, – бросил через плечо комиссар. – Безручка, за мной.

Красноармейцы рассыпались по первому этажу здания. Детина, немного подождав, стал осторожно подниматься по ступенькам, проводя взглядом комиссара и Безручку.

– Куда? – остановился комиссар, свесился через перила. – А ну, марш на конюшню!

Детина, что-то буркнув, неохотно побрел к кухне.

– Сколько здесь комнат? – спросил комиссар женщину.

– Двадцать четыре.

– А отчего такой дворец в лесу построили?

– Охотничий дом.

– А-га. И на кого охотились?

– Пусть егерь расскажет. Я этим не интересовалась.

– Не интересовалась, – подал голос Безручка, – а графа к рукам прибрала. Из-за нее никуда ехать не захотел. Дети в Варшаве и Париже, а она тут.

– Жена? – усмехнулся комиссар.

– Покоевкой, горничной была, теперь как бы жена. Слышали: экономка в бубен бубит, покоевка в хрен трубит. Ну дак и натрубила.

– Хам!

– О-хо-хо! – скривился Безручка. – Этакие паны, по три в штаны.

– Отставить, – сказал комиссар.

Они миновали несколько комнат, остановились возле угловой, дверь которой была приоткрыта.

– Вот… – показала хозяйка.

Комиссар толкнул дверь ногой и вошел. За ним протиснулся Безручка, следом вошла женщина.

В кресле-качалке у окна сидел старик. Он поднял голову, и в глаза сразу бросилась его детская улыбка. Клочьями торчала неопрятная борода. На лысой голове спутались три волосины. Шишковатые пальцы бесцельно блуждали по отвороту халата, подбираясь к горлу. А улыбка была детская, беззубая.

Скользнув взглядом по гостям, он подался телом к женщине. Та подбежала, наклонилась, что-то прошептала в ухо, поглаживая его по голове и плечам.

– Именем республики, – сказал комиссар, – дворец и все графское имущество конфисковываются. Вы, граф, арестованы до выяснения обстоятельств. На сборы даю полчаса.

Старик в кресле выслушал, сморщив лоб, повернулся к женщине и что-то сказал по-французски. Та, не глядя на комиссара, перевела, мешая польские слова с русскими:

– Граф в политику не вмешивается. Он застался, потому что хочет умереть на родине. Все его гроши дети перевели за границу. Он просит дать ему возможность застаться тут. Дать спокуй.

– Скажите графу, что я исполняю приказ, – переступил, скрипнув сапогами, комиссар. – До выяснения обстоятельств я вынужден доставить его в Першай.

– Граф все понимает, он только не говорит… по-вашему.

Это прозвучало двусмысленно. Да, женщина комиссару не понравилась. Как женщина, как переводчица графа, как хозяйка лесного замка.

– Вы тоже поедете с нами. Замок будет взят под охрану. С собой берите самое необходимое. Граф ходить может?

Женщина, поколебавшись, кивнула.

Она опять наклонилась к старику, успокаивающе зашептала, поглаживая рукой по щеке. Тот оперся о ручки кресла, с усилием встал. Был он среднего роста, сгорбленный, руки и ноги полностью не разгибались. На плечах подбитый мехом халат, из-под которого видно чистое белье, на ногах мягкие валенки. Что он все улыбается?

Комиссар осмотрел комнату. На письменном столе с изящно изогнутыми ножками несколько книг, одна из них раскрыта. Подсвечник с тремя толстыми огарками. Тяжелые шторы. На кровати – скомканные простыни, пуховое одеяло, две подушки. На новую кровать придется переезжать графу. И любви конец.

Действительно, отчего он не уехал в свои варшавские или какие-нибудь другие дворцы? На что рассчитывал?

– Золото в доме есть? – повернулся комиссар к женщине.

– Перед войной все вывезли. Немного из серебряного столового сервиза засталось, у меня нет… – она дотронулась до сережек в ушах.

– Совсем никаких ценностей?

– Только сам замок…

– А у него? – кивнул он на старика.

– Граф живет очень скромно.

– Безручка, займись коврами, – комиссар поморщился, потрогал себя за нос. – На конюшне кони есть?

Хозяйка хотела ответить, но Безручка перебил ее:

– Одиннадцать чистопородных арабских скакунов было, товарищ комиссар, сам видел! По двадцать тысяч рублей золотом каждый! И конюхов человек двадцать. Ни у кого такой конюшни не было, товарищ комиссар, ни в Вильне, ни за Вильней. Выводили на пробежку – земля дрожала…

– Тоже вывезли?

– Видать, немцам достались.

Граф вдруг заговорил, показывая рукой в окно. Чужая речь звучала приятно для уха, комиссар слушал, не перебивая.

– Ну? – уставился он на женщину, когда граф утомленно затих, вытирая с бороды слюну.

– Граф говорит, что кони и правда были очень дорогие, лучшие в России… В Англии покупали, так, граф?

Старик кивнул.

– Где они сейчас?

– В Варшаву увезли… Не знаю, этим управляющий занимался, но мы уже давно без управляющего… Граф отошел от всех дел, не захотел жить с семьей… Понимаете, мы не имеем никаких связей…

– Ладно.

Замок был наполнен голосами, грохотом, шуршанием, к потолкам с лепниной вздымалась пыль, собиравшаяся по углам годами. Красноармейцы деловито стаскивали в кучу все, что попадалось под руку: стулья, зеркала, скатерти, покрывала, посуду. С грохотом рухнул один из рыцарей у лестницы.

– Кахля на печи добрая! – крикнул в спину комиссару цыганистый парень с завязанной шеей. – В Ивенце мой дед кахлей занимался, эта оттуль…

– Кафель не трогать, – погрозил ему комиссар. – Вывезем только то, что могут украсть.

– А як же! – охотно согласился красноармеец. – Народное имущество. Но украсть и кахлю можно, и шпалеры, весь замок по кирпичине разберут, если что.

– А это? – похлопал комиссар по кобуре маузера.

– Дак ясно. Власть тогда власть, когда ее боятся.

Красноармейцы по одному заскакивали на кухню и выходили оттуда, жуя. У комиссара засосало в животе, но на кухню он не пошел. Нечего ему делать на кухнях. Интересно, кто готовил графу еду? Неужели эта, с задранным носом?

Сверху уже спускался, опираясь на трость, граф, женщина следом за ним несла раздувшийся саквояж.

– Что в нем? – потянулся комиссар к саквояжу.

– Необходимые бумаги, документы, печать с гербом… – раскрыла саквояж хозяйка, но из рук не выпустила.

Саквояж был из хорошей кожи, вместительный, удобный.

Из конюшни подогнали двух запряженных в сани лошадей, стали загружать в них ящики, узлы, скатанные ковры.

– Товарищ комиссар, – подбежал Безручка, – как будем зеркала вывозить? Фура нужна, и не одна…

– Отставить…

Комиссар посмотрел в одно из высоких венецианских зеркал – и сам себе не понравился.

– Возьмешь двух красноармейцев, останешься замок охранять. Старшим назначаю, ясно?

– Так точно! – вытянулся Безручка.

Комиссару отчего-то хотелось быстрее выехать из замка. Стоит он больно неудобно – в пуще на берегу быстрой извилистой речки. Комбед или исполком не разместишь. В дом для беспризорников тоже нужно продукты завозить, а это далеко. Охотничий дом… Может, рабочие и крестьяне когда-нибудь и будут выезжать на охоту, но на кой черт им замок? Балы устраивать? Кончилось время балов. Эти, видно, тоже давно на них не гуляли. Он оглянулся на хозяев, стоящих у распахнутой настежь парадной двери. Граф щурился от яркого света, провожал взглядом каждого, тащившего сундук или узел. Женщина брезгливо морщилась, отворачивалась от хамов, норовивших толкнуть или зацепить ее узлами.

Время балов закончилось.

2

На совместном заседании председателей военного комитета, исполкома и комбеда граф отвечал по-французски и улыбался.

– А, сволочь, по-людски говорить не хочешь?! – дернул щекой комбедовец Холява. – Расстрелять!

Однако остальные его не поддержали. Графа вывели в соседнюю комнату.

– Из Варшавы пришло требование о выдаче, – сказал Пузиков, председатель волисполкома, – хотят забрать к себе. Воссоединение с семьей…

– А мы им – во! – показал дулю Холява.

– Дался тебе этот граф, – пожал плечами Пузиков. – Земля с дворцами здесь останется, никуда не уедет.

– Бриллианты с собой заберет.

– Нет бриллиантов, – вмешался комиссар, который арестовывал графа в пущанском замке. – Немного столового серебра, пара золотых колец, серьги. Видно, до войны успели все вывезти, вместе с арабскими скакунами. Я не здешний… Богатые они были?

– Кто, Тышкевичи? – неохотно стал ковыряться в бумагах Пузиков. – Родовые поместья в Логойске и Острошицком Городке, дом в Вильне, имение в Биржи в Литве… Вот здесь написано – какой-то Тышкевич основал музеи в Вильне и Паланге.

– Расстрелять за то, что вывезли золото, – стоял на своем Холява.

– Старый граф ни при чем, – комиссар поднялся, прошелся по кабинету. – Дети старались, родня. Считаю, отпустить его можно. Все равно долго не проживет.

– А что его баба? – спросил Пузиков.

– Альбом на память попросила, – комиссар достал скомканный носовой платок, высморкался. – У нее здесь мать живет, отпустили.

– Конопацкую? – подскочил комбедовец. – И ее не надо было отпускать. Попили нашей крови, теперь нехай дерьма поедят. У матери ее домина – будь здоров, гостиницу сделать можно.

– До всех очередь дойдет, – сказал Пузиков, – пока что с графом надо решить.

– Расстрелять к чертовой матери!..

– Отпустить мы его отпустим, – сел на свое место комиссар, – нам сейчас международные скандалы не нужны. Однако необходимо, чтобы он подписал отказ от всего имущества Тышкевичей: земли, замков, дворцов, домов, фабрик и так далее…

– Правильно! – прояснилось лицо Пузикова. – Мало ли как повернется – а у нас документ. Мудро!

– Надо составить подробный список всех владений, – продолжал комиссар, – отправить с мандатами людей в архивы или еще куда. Документы должны быть выправлены по всей форме, чтобы комар носа не подточил. А граф…

– В костеле нехай посидит! – вскочил, свалив стул, Холява. – Вместе с бандитами. По принципам социальной справедливости, значить! От имени трудовой бедноты требую графа в костел!

Присутствующие переглянулись: можно и в костел. Напоследок. Вернуть его в реквизированный замок нельзя, а в костеле – тюрьма как раз для эксплуататоров трудящихся масс.

– Микола, пиши! – закатив глаза, начал диктовать Холява. – Так и так, революционной метлой выкинуть всякую нечисть и сволочь на свалку мировой истории! Долой панов и подпанков! Даешь мировую революцию!..

Холява сам повел графа в костел, в котором новая власть устроила тюрьму. Граф шел, с интересом разглядывая дома и редких прохожих.

– Давай-давай! – толкал его в спину комбедовец. – Нечего дурнем прикидываться.

Граф шаркал валенками в галошах, поправлял шапку, сползавшую на глаза.

– Что, голова усохла? Слухай, из какого меха у тебя шуба? А? Все равно в костеле разденут. Там, брат, и воры, и убийцы, один из ваших сидит, охвицер. Разденут, и глазом не моргнешь. Охвицер уже в одном исподнем остался, ей-богу. Поменялся бы со мной шубой, а, ваше сиятельство? Я тебе кожух, ты мне шубу. Все равно тебе ее не видать, как своих дворцов-замков.

Граф все так же шаркал галошами, улыбался своим мыслям, бормотал не по-русски.

– Ну? – дернул его за рукав Холява, остановил. – Ты что, совсем не ферштейн? Снимай, говорю, шубу, она тебе в тюрьме не понадобится! Давай-давай, поворачивайся… Во, одну ручку, вторую… кожушок наденем… Хороший кожушок, не смотри, что короткий. Никто не позарится, скажут, на черта он нам с такими заплатами. Во так и просидишь несколько дней в тепле.

Граф с помощью охранника переоделся, теперь стоял перед ним дед дедом. Клочковатая борода, набрякшие слезами глаза, в дрожащих руках узелок с хлебом, куриной ногой и луковицей, спешно собранный еще в замке. Холява покосился на новые валенки, но переобуваться поленился.

– Пошли.

Надвинулась тяжелая громада костела, нависла над головой. Брякнул о дверь засов, заскрипели в морозном воздухе петли. Из черного провала дохнуло немытым телом, мочой, гнилыми досками.

– Принимайте графа, ваше сиятельство! – весело крикнул Холява. – Место на нарах ослобонить, ихнее сиятельство не обижать. Слышите, бандюги?

На нарах зашевелились, но с места никто не поднялся.

– Дверь закрывай, холодно! – крикнул человек с ближних от двери нар, на которого упала полоса света.

Холява посмотрел на него, переступил с ноги на ногу, повернулся и вышел. Дверь стукнула, скрежетнуло железо. Стало темно и тихо.

– Кого к нам черт принес?

– Говорят – сиятельство.

– Какое такое сиятельство?

– А холера их знает, какие они бывают…

Несколько человек поднялись, подошли к старику. Ловкие пальцы пробежали по нему с головы до ног. Граф не успел рта раскрыть, как стоял без шапки и узелка.

– Ну, подымай, подымай ногу!

Старик послушно поднял одну ногу, потом вторую.

– Обувай, обувай ботинки, что стоишь как пень? – тормошили его те же руки. – На, бери обмотки, в обмотках не замерзнешь…

– Оставь старика! – застонав, приподнялся человек, требовавший закрыть дверь.

– Тебе, падла, мало? – повернулся к нему тот, что управлялся с графом. – А ну, добавьте…

Две фигуры шмыгнули к нарам, донеслись звуки ударов и стоны.

– Дак кто ты такой? – приблизил лицо к графу его опекун. – А, дед, ты кто?

Еще одна фигура появилась рядом. Сильная рука взяла деда за бороду, повернула лицом к свету, цедившемуся из окошка вверху.

– Э, дак это же настоящий граф! – отпустила бороду рука. – Сам Тышкевич!

– Какой такой Тышкевич?

– Граф из замка в пуще. Главный тут богатей. Историю про них рассказывают. Ехал граф Тышкевич в Долгиново, попалась ему корчма по дороге. Берка в ней торговал. Захотел граф пообедать. Пришел и спрашивает: «Поесть можно?» – «Можно». – «А сколько будет стоить?» – «Рубль». На три копейки не сторговался граф с Беркой, разозлился и уехал. А в корчме был один такой Залуцкий, мой дед, пшепрашам. Взял он бумажку и написал: «Ехал пан Тышка, была у него глодна кишка, долго торговался и на три копейки не сторговался, поехал глодны, як пес». Так вот он самый и есть – пан Тышка.

– Ну-у?!.. – наконец поверил главарь. – А что он как пыльным мешком из-за угла стукнутый?

– Был бы в уме, коммунистых не дождался бы. Говорят, на голову слабый.

– Совсем не говорит?

– Черт его знает.

– А, ваше сиятельство? – заглянул ему в глаза главарь.

– Je ne comprend pas, – сказал граф.

– Говорит! – обрадовался бандит. – Охвицер, по-какому это он?

– По-французски… – сорванным голосом сказал офицер, сплюнул кровью.

– Вот так кумпания! – развеселился бандит. – Ослобонить место для его сиятельства подо мной!

Один из его подручных кинулся к нижним нарам в углу, сгреб свое тряпье.

Графа подтолкнули к его месту. Он сел на нары, беззащитно глядя снизу вверх на людей, тесно обступивших его.

Главарь с помощью дружка вскарабкался на нары над графом, свесил голову:

– Давай.

Граф пожевал беззубым ртом, улыбнулся.

– По-хранцузски говори, старый пердун!

Дед по-прежнему не понимал.

– Скажите ему, чтоб он лопотал по-своему.

– Давай, давай, дед! – наклонился над ним один из прислужников. – Слышь? Пан начальник послухать хочут. Ну? Эй, охвицерье, подскажи деду, не то вместо него заговоришь.

– Пошли вы…

Офицер спихивал мостившегося на его нары выселенного уголовника.

До графа, наконец, дошло, чего от него хотят.

– Соизволили послушать меня, грешного? – обвел он взглядом уголовников. – Пожалуйста! Я расскажу. Никто не понимает, отчего я остался здесь. Никто не понимает, что из-за женщины человек может пожертвовать всем, что у него есть. А ведь это такая простая вещь! Женщина, обыкновенная женщина, возможно, сестра кого-нибудь из вас. Хотя в это трудно поверить. Я никого не хочу оскорбить, но ни один из вас не стоит ее ногтя. Я знал, что потеряю здесь все, но остался. Она тоже просила, чтобы я уехал. Без нее. Но куда мне ехать без нее? Если мне суждено погибнуть в этом костеле – я готов. Собственно говоря, это не худшая из смертей, в костеле. Вы ничего не понимаете, но это хорошо. Я рад, что впервые могу рассказать всю правду.

Чужая речь в холодной тишине мрачного костела звучала как странная проповедь, которую читал перед ворами и убийцами пастырь. Он сидел на нестроганых досках, люди молча теснились перед ним, и нельзя было поверить, что они не понимают ни слова.

– Все вы, уважаемые господа, слышали о богатстве Тышкевичей. Да, я самая обычная золотая свинья. Возможно, я единственный в мире, кто получил это почетное прозвище. Не верите? А ведь она, моя ненаглядная, сохранила эту телеграмму в два слова: «Золотая свинья». И подпись: Николай Второй. На самом деле все довольно тривиально. Царь просил одолжить ему не так уж много денег: всего миллион. Правда – золотом. А я не дал. Как в той вашей истории: не сторговался на три копейки и уехал голодный, как пес.

Граф с удовольствием повторил последние слова по-польски:

– Glodny, jak pies. Вот так, мои дорогие, золотая свинья наконец-то дождалась своего ножа. Каждой свинье перерезают горло, я не раз говорил об этом своей пани. А она не верила. Женщины всегда не верят нам, мужчинам. Да и почему они должны верить? Они не знают, что такое золотая свинья. Я ждал эту революцию. Я знал, что она придет. И вот теперь все мы в костеле, ставшем тюрьмой, ибо сказано: что посеешь, то и пожнешь. Аминь!

Паства давно разбрелась по своим нарам. Хозяин камеры, бугор, спал, тихо посвистывая. Перестали толкаться офицер с выселенным, затихли, улегшись валетом.

Граф вдруг почувствовал холод, недоуменно посмотрел на грязные обмотки в руках, на разбитые ботинки. С обмотками управляться он не умел, но не хочешь замерзнуть – научишься. Кто-то про-шаркал к нише в дальнем углу костела, помочился, вернулся назад. Граф скорчился в кожушке, засунув руки под мышки. Раньше он никогда не думал о том, кто прилепил ему «золотую свинью». А вот сегодня захотелось узнать, с какими мыслями он умирал. Каждый живет в своем времени, и каждому жать свою ниву…

По-французски граф говорил теперь по команде Быка, хозяина камеры. Тот, заглотнув пайку, спускал с верхних нар ногу и толкал старика:

– Давай, сиятельство.

Камера ржала. До революции такой веселой житухи не было. Лепи, дед!