Текст книги "Осколок в форме сердца"

– Так ты из Ростова?! – подскочил на стуле Женя.

– Ну да, – удивилась его реакции Ольга.

– Как же я, дурак, сразу не спросил? – судорожно стал доставать из пачки сигарету Васильев. – Я подумал: раз греки, это, мол, что-то черноморское, типа Сочи, Новороссийска… Я ведь тоже из Ростова. У меня квартира в районе Военведа. Знаешь?

– Знаю, – округлила глаза Феликсовна.

– Вот это да! – искрился Женя.

Ольга молчала. Рядом был человек со своим, чужим для нее миром и судьбой, хотя с ним она, возможно, ходила по одним и тем же улицам, магазинам, кинотеатрам… Васильев, почувствовав изменившееся настроение Ольги, потух. Все! Больше она о себе говорить не будет.

– А почему ты ничего не спрашиваешь о моей жизни? – Женя неловко почувствовал себя под похолодевшим взглядом Феликсовны.

Ольга потушила сигарету и встала, чтобы убрать со стола.

– Потому что главное я о тебе знаю.

– А что в моей жизни главное? – стал вытягивать из нее Женя.

– Главное то, что у тебя есть ребенок, может, даже двое. С женой не ладится. Карьера не состоялась. В твоем возрасте (ты вон скоро седой будешь) мужики уже подполковниками ходят. – Ольга говорила все это, мотаясь между столом и «кухней». – На дурака и алкоголика ты не похож, значит, семейные проблемы помешали продвижению. Не исключаю развод. То есть жена вторая… Наверняка учительница, как у большинства военных. Правильно?

– Правильно, – опешил Женя. Немного подумал и спросил: – Ну, положим, про карьеру понятно – седеющая голова, капитанское звание… А проблемы с женой как высчитала?

– Очень просто. – Ольга опять села. – Ты единственный из офицеров, кто телефон в отделении не насилует, чтобы дозвониться в полк и узнать – были ли письма…

– Все правильно, товарищ Шерлок Холмс. Жена вторая, учительница русского языка и литературы. Сын, четыре года. Любовь – то ли есть, то ли уже была. А счастья нет. Я и сюда-то на войну сбежал от семейных проблем. Вернее, думал, что сбегу. Но сын ведь. Скучаю…

– Ну, ладно. – Ольга поднялась со стиснутыми губами и выключила магнитофон. – Скука скукой, но ты за этот вечер пять раз на мои колени посмотрел. А я этого не люблю. Пойдем. Мне дежурить надо, а тебе – бай-бай.

В дверях Женя остановился.

– Спасибо этому дому за хлеб-соль! – постарался сказать весело, но глаза выдали – сфальшивил.

– Дай бог здоровья! – У Ольги был холодный взгляд. – Кстати, пистолетик отдай, не забудь. А то хватится вояка…

– Ох ты, забыл! – хлопнул себя по карману Васильев и положил оружие в Ольгину ладонь. – Вообще-то ему следует этой пушкой по голове надавать, чтоб знал, как оружие хранить надо, – и застучал своей корягой по полу узкого коридора…

5

Несколько дней Женя скучал, играл в карты с соседями по палате, читал старые газеты, бродил по госпиталю и старался встретиться с Феликсовной, чтобы поговорить. Но она не дежурила, была занята на операциях, после которых, усталая, сразу уходила «домой».

И вот однажды раздался ее окрик в коридоре:

– Васильев, на перевязку!

Женя взлетел с кровати и, чуть прихрамывая, помчался в процедурную.

Ольга улыбнулась ему.

– Ну что, земляк, хирург тебя смотрел? – Феликсовна разрывала пачку бинта.

– Смотрел. – Сердце у Женьки заколотилось, в груди разлилось теплое вино.

– Завтра или послезавтра пойдешь на выписку. – Ольга мельком взглянула на Васильева и отвела глаза.

– Жаль, – вздохнул Женя и поднял синюю казенную штанину на раненой ноге.

– Почему? – Руки у Ольги чуть подрагивали, когда она возилась с повязкой. Она сама не понимала, почему это происходило.

– Да так… Жаль, и все. – Женя смотрел на копну соломенных Ольгиных волос, на шевельнувшуюся грудь под белым халатом…

– Из дому что пишут? – Феликсовна спросила, удивляясь себе: зачем ей это надо, почему ее вдруг стали волновать отношения этого капитана с женой и сыном.

– Не знаю, не интересовался. Может, писем и вообще не было. – Васильеву неприятно было говорить о доме.

– Так ведь скоро замена. Поедешь домой. – Обработав перекисью водорода и зеленкой заживающие раны, Ольга стала накладывать повязку.

– Ну-у, это когда еще будет…

– Когда? – Феликсовна подняла глаза.

– Что-то около месяца.

– Мне здесь сидеть дольше. – И ловко сделала узелок на повязке. – Готов, артиллерист.

– Ольга… – Васильев замялся. – Может, посидим сегодня вечером. На прощанье… Ты же говорила, что у нас с тобой – купейно-поездной вариант. До конечной станции еще есть время…

Феликсовна стояла у шкафчика с медикаментами, звенела склянками и думала. На фоне окна был четко виден ее греческий профиль.

– Ладно, – сказала, не глядя на Женьку. – Приходи.

– А ты водку пьешь? – У Васильева сверкнули глаза и стало распирать грудь.

– Пью, – сказала Ольга и закрыла шкафчик. Затем повернулась к Жене и спрятала в карманы халата задрожавшие руки.

– Ну, тогда я пошел? – воспламененный Васильев зашевелил усами, не зная, что делать со своим горящим телом. А делать что-нибудь очень хотелось: подпрыгнуть, побежать, закричать… Он резко стукнул об пол своей клюкой. – До вечера?

– До вечера. – Ольга улыбнулась, обнажив белую обойму зубов.

Васильев постучал и открыл дверь.

– Проходи. – Ольга была в бежевом, плотно облегающем ее крупноватую фигуру платье с деревянными пуговицами сверху донизу.

Магнитофон разливал по комнате французскую печаль. На электрической плите в «кухонном» закутке шкворчала черная сковородка. Дух жареной картошки забивал все другие запахи комнаты. Женя демонстративно втянул носом гастрономический аромат:

– Вот это закусь! А то эти казенные каши в столовой уже поперек горла стоят.

– Поэтому мы с девочками в столовку и не ходим. Договорились с начпродом: берем продукты на складе и сами готовим. – Феликсовна расставляла на столе посуду.

– А где твоя соседка? – с надеждой спросил Женя.

– Узнала, что у меня будут гости, и ушла к подругам. – Ольга еще ни разу не улыбнулась.

– Значит, мы вдвоем? – Васильев, еле сдерживая радость, достал из-за пазухи бутылку водки.

– Не липовая? – Ольга покосилась на бутылку. – Не траванемся?

– Не должны. Брал у проверенных «боевых товарищей».

Ольга пошла в «кухонный угол» за картошкой. Пар поднимался над сковородкой. Женя плеснул по стаканам водку.

– Ну что, Феликсовна, – начнем?

– Это будет пьянка, – мотнула головой Феликсовна. – Нужно с тостом.

– Тогда, – Васильев секунду подумал, – за возвышенное и земное. – Французский минор из магнитофона настраивал на подобный тост.

– В каком смысле? – Ольга подняла стакан.

– Не за роман о Моцарте, конечно, – быстро скорректировал курс Женя. – За то, чтобы было у нас побольше возвышенного, поменьше земного…

– Что ж, за это выпить можно. – Феликсовна протянула стакан и чокнулась с Васильевым. Выпила одним глотком, по-мужски, не скривившись. Лишь глаза наполнились влагой. – Ешь, пока горячая!

– Кстати, ты читаешь про Моцарта, потому что другое чтиво под руку не попалось?

– Нет, мне очень нравится его музыка. Особенно «Реквием». У меня дома есть пластинка. Ты слышал когда-нибудь «Реквием»?

– Конечно… Опять ты спрашиваешь так, будто современные офицеры кроме Газманова никого не знают.

– Да ладно тебе обижаться. – Ольга улыбнулась. – Сам знаешь, что я почти права…

– Я впервые вижу тебя «не по форме» одетой. – Женя решил переменить тему. – То есть не в белом халате, а в «гражданке». – Он стал есть, почти не прожевывая, обжигаясь раскаленной картошкой.

– Ну, и как? – спросила Ольга, орудуя вилкой, и при этом не выразила на лице любопытства.

– Тебе очень идет это бежевое платье. Наверное, вообще идут все цвета янтарной гаммы. Но особенно мне нравятся эти деревянные пуговицы. Я люблю все натуральное, не синтетическое.

– Особенно людей. – В глазах Ольги сверкнула ирония.

– Да, людей особенно. – И Васильев налил по второй. – Ну, что: выпьем за то, чтобы у нас все было настоящее, не искусственное?

– Только у нас? – Феликсовна хитро улыбнулась.

– Остальные меня в данный момент не волнуют. – Женя выпил.

– Я не знаю, честно говоря, что у нас с тобой может быть настоящего, поскольку перспектива не просматривается, но выпить выпью. – И Ольга сделала один глоток из стакана.

– А ты поменьше о перспективах думай, – закурил Васильев, выпустив густое облако дыма. – Такое время настало, Феликсовна, что одним днем жить нужно. Вот здесь, например, на этой войне непонятной: сегодня живой-здоровый, а завтра или труп, или калека. Какая, к черту, перспектива?!

– Ну-ну, – настроилась слушать дальше Ольга.

– Ты думаешь, я сейчас философию своей жизни тебе нарисую? – серьезно говорил уже расслабившийся от водки Женя.

– Надеюсь, – улыбнулась Феликсовна.

– Не хочу тебя утомлять. Надо проще.

– Будь проще, – хмыкнула Ольга и закольцевала банальную фразу: – И люди к тебе потянутся.

– Все люди мне не нужны. Кто-то один нужен. – Музыкальный плач французов толкал Женю на откровенность.

– Я так понимаю, что в настоящий момент это Феликсовна. – Ольга демонстративно направила взгляд в потолок.

– А почему это так тебя веселит? – с печальными глазами спросил Васильев, не думая об ответе. – Ты видишь, что нравишься, что я хочу быть с тобой, мне с тобой интересно… Что тут смешного?

– А смешно здесь то, что подобные возвышенные разговоры я слышала сотни раз, – вздохнула Ольга, и глаза ее похолодели, – и знаю, что это обычное словесное оформление вполне земного желания залезть ко мне в постель.

Расстрелянный в упор Васильев онемел на какое-то время. Кровь хлынула в голову. Лицо вспыхнуло.

– Ну, раз так, – он смешался, не зная, что еще сказать, – я пойду. Спасибо за все! – и поднялся.

Ольга, тронутая его растерянностью и обидой, опустила глаза. Стало стыдно.

– Ладно. Извини меня. Останься.

Женя, в полном душевном раздрае, не знал, что делать.

– Не обижайся, – продолжала Ольга. – Сам знаешь, каково одинокой бабе на войне, среди кучи мужиков, у которых почти поголовно семейное положение – «командировочный»…

Васильев сел.

– Наливай! – Феликсовна подсказала выход из тупика. – Мы еще не выпили обязательный третий тост по вашей старой афганской традиции – за тех, кого с нами нет.

Женя молча налил, встал, подумал и выпил. В голове размазанно, нечетко мелькнуло несколько лиц погибших ребят.

Пауза продолжалась. Разговор не вытанцовывался.

– Ну, тогда уж сразу и четвертый, чтоб за нас не пили третий! – Женя сказал резко и опять налил.

– Подожди. Не гони лошадей, – поправила прическу Ольга. – Я же тебе не мужик – пить, как из пулемета.

Васильев не мог смотреть ей в глаза. Почему-то было неловко. Наверное, потому, что Феликсовна срезала его на взлете почти справедливо. Она сказала правду. Не всю, но правду. И Жене захотелось исправить положение.

– Понимаешь… – начал он.

– Понимаю, – спокойно обрубила Ольга. – Я сместила акценты. Не слепая, все вижу. Извини.

– Да. – Женя закусил губу, повернулся и, взяв Ольгу за руку, прижал ее ладонь к своему горящему лицу.

Феликсовна, положив ногу на ногу, сдерживала разгулявшуюся волну в груди и слушала гулкое биение своего сердца. Оно отдавалось в ладони, прижатой Васильевым к своему лицу, накаляя руку, словно калорифер.

Долго сидеть без движения Ольга не смогла и, высвободив ладонь, запустила пальцы в седеющий Женькин затылок. Васильев сполз со стула, стал на колени рядом с Ольгой и обнял ее. Ольга пахла аптекой. Женя коснулся мягкими усами ее полных сухих губ, опустил лицо к груди, взял в рот деревянную пуговицу платья и расстегнул ее зубами и языком. Потом то же самое проделал и со следующей пуговицей.

Платье медленно распадалось на неподвижной, удивленной такой манерой раздевания Ольгой, обнажая пышную грудь. Когда Женя дошел до последней пуговицы, Ольга наконец среагировала:

– Ты все будешь делать зубами?

– Нет, – не отвлекаясь от «дела», буркнул Васильев и, скользнув рукой от круглого колена вниз, сбросил тапочку с Ольгиной ноги и мягко сжал в ладони теплую женскую ступню.

Французы с магнитофонной кассеты шептали о любви. Последняя пуговица поддалась, и Женькины усы защекотали упругое, освобожденное от платья бедро. Ольгино тело наэлектризовалось. Казалось, даже пушок на коже вздыбился. И Ольга так же, как Женя ее ступню, крепко сжала его шевелюру на затылке…

Позже, лежа в постели, Васильев курил, поставив себе на грудь стеклянное блюдце из какого-то медицинского реквизита, служившее пепельницей. В темноте краснел огонек сигареты.

– Я буду к тебе приезжать, – сказал Женя.

– Зачем? – Ольга лежала с закрытыми глазами, лениво поглаживая васильевскую голову.

– Потому что заскучаю по тебе, Феликсовна.

– А что я по этому поводу думаю – тебя не волнует?

– Ты не хочешь меня больше видеть? Я тебе не понравился? – Женя повернулся, но не смог рассмотреть Ольгино лицо.

– О, господи, не комплексуй! Ты, как и всякий приземленный мужик, думаешь, что если женщина после общей с ним постели не бросается ему на шею, то значит, он был плох как мужчина.

– В чем же дело? Объясни мне, приземленному.

– А ответ, как пел Высоцкий, «ужасно прост, и ответ единственный…». Не хочу к тебе привыкать, срастаться. За месяц это может случиться. Через месяц ты укатишь к жене, а я тут буду в сердечной крови захлебываться.

– До чего ж ты любишь в перспективу заглядывать, – вздохнул Женя и раздавил окурок. – Все хочешь жизнь спланировать, будто архитектор – будущий дом.

– М-да, планировать я люблю. Только ни черта из этого не получается… Да и вообще, – Ольга повернулась к Жене спиной, – такое предчувствие, будто что-то нехорошее будет.

Из магнитофона плыла высокая французская тоска.

6

– По-моему, иностранцам нужно запретить писать о возвышенном, – сказал Васильев, возвращая Феликсовне роман о Моцарте.

Это был уже пятый его приезд в госпиталь после выписки.

– Почему? – Феликсовна улыбалась, радуясь шумному появлению Васильева и поглядывая на толстую книгу, брошенную им на стол. Книгу Женя обернул в газету, чтобы не испачкать обложку, да так с газетой и вернул. «Аккуратный», – подумала она.

– У иностранцев только детективы получаются неплохо. – Васильев обнял Ольгу и прижался к ее щеке. – Но из всего, что касается психологии, тем более таких нестандартных людей, как Моцарт и ему подобные, – выходит пшик.

– Даже так? – Феликсовна отстранила лицо и сияющим взглядом нырнула Женьке в глаза. Говорить о литературе ей совсем не хотелось. Тело ее слабело в мужицком объятии.

– Да, чтобы писать о Моцарте, нужно родиться Чеховым, Буниным, безразмерную русскую душу надо иметь.

– А греческая не подходит? – весело хмыкнула Ольга.

– И греческая немного подходит. – Женя потянулся губами к Ольгиному лицу, вдыхая знакомый мягкий запах аптеки.

– Сразу видно, что ты член семьи русского филолога… Ты надолго? – опять отстранилась Феликсовна и с тревогой в упор посмотрела на Васильева.

– На полчаса. – Женя опустил глаза. – Раненых привез. Их сейчас оформят, и я сразу назад… Бронетранспортер не мой, я не могу распоряжаться… Кстати, тебя скоро наверняка на операцию вызовут – ребята тяжелые.

– Опять на полчаса, – вздохнула Ольга, высвободилась из объятий и села.

– Ну, я же военный человек, зависимый, – пустился в объяснения Васильев.

– Не нравится мне такая система. Это смахивает на встречу в борделе.

– Ну, что ты болтаешь? – Женька присел на корточки возле Феликсовны и обнял ее бедра. Помолчал немного, потом вскинул голову. – Знаешь, давай завтра я возьму «броник», и мы с тобой помотаемся по городу. Покажу тебе интересные места… Потом кто-нибудь из взводных забросит нас сюда к вечеру, а утром меня заберет. А?

– Завтра много операций.

– Тогда послезавтра, – с надеждой смотрел Женька.

– Слушай, – Ольга направила на Васильева требовательный взгляд, – зачем тебе вообще такая мужеподобная баба, как я? Тебе же со мной непросто? Службе мешаю, наверное…

– Во-первых, – замялся Васильев, – мне с тобой просто интересно. Во-вторых, ничему ты не мешаешь. В-третьих, ты не мужеподобная, ты мне очень нравишься… Так что? Послезавтра уходим в загул?

– Уходим, – кивнула Ольга и спрятала руки в карманы халата.

Васильев глядел через видоискатель фотоаппарата на Ольгу, пытаясь захватить в рамку скелет разбитого дома на заднем плане. Верх здания – острые, почерневшие зубья каркаса – не помещался в кадр. А Васильеву хотелось запечатлеть подругу на фоне мертвого дома. Это была экзотика.

– Оля! – крикнул он. – Ты не могла бы отойти чуть дальше? Поднимись вон на кучу! – И Женя показал рукой на груду битого кирпича.

Ольга повернулась и стала подниматься, осторожно ступая по камням, чтобы не подвернуть ногу. Васильев глядел на нее сквозь фотоаппарат и командовал:

– Еще чуть выше!

Ольга сделала пару шагов, придавила ногой противопехотную мину, и эта мина лопнула, срезав Ольге стопу.

– Ой, бля! – выдохнул Васильев, обсыпанный кирпичным крошевом, и уронил фотоаппарат на грудь.

Ольга лежала на дымящемся от взрыва холме и с недоумением глядела в высокое небо. Джинсы ее, посеченные осколками, намокали красным человеческим соком.

На утреннем разводе командир полка говорил о развале дисциплины, о том, что боевая обстановка действует на многих расслабляюще, что некоторые офицеры думают, мол, война спишет все их грехи.

– Ничего никому война не спишет! – кричал он со злыми глазами, грозя строю пальцем. – В том числе и капитану Васильеву, – командир зыркнул на Женьку, – который, захватив с собой госпитальных блядей, поехал кататься и напоролся на мину. Сделал бабу калекой!..

Васильев побледнел и выпалил:

– Выбирайте выражения, товарищ подполковник! Я не блядь вез, а свою будущую жену!

Командир внимательно посмотрел на Женьку, демонстративно глубоко вздохнул и приказал:

– Капитан Васильев, после развода зайдете ко мне!

– Есть! – резко ответил Женя и потупил взор, чувствуя на себе пристальные и удивленные взгляды сослуживцев.

Феликсовна лежала в палате одна. Под простыней угадывалась ущербность тела. Васильев присел рядом и стал мять дрожащими пальцами полиэтиленовый цветной пакет с соком, шоколадом и прочими гостинцами.

– А я думала, ты мне корягу свою принесешь, с которой раненым ходил? – Ольга попыталась улыбнуться, но отвернулась, закрыв ладонью глаза.

– Оленька, – дрогнул голос у Васильева. Женя уткнулся лицом ей в живот. – Прости меня, пожалуйста. Я сам буду твоей корягой, костылем и протезом. Я ни за что тебя не брошу. Я разведусь с женой. Я все решил.

– Зато я еще ничего не решила. – Ольга шмыгнула распухшим носом и вытерла слезы. – Не надо мне твоих жертв. Сама как-нибудь управлюсь… У тебя ребенок. Не хватало еще, чтоб я лишала его родного отца.

– Никуда мой ребенок от меня не денется, – вздохнул Женя. – Слава богу, в одном городе живем… А тебя я не брошу. – Он взял Ольгу за руку и стиснул ее ладонь. – Я сам во всем виноват и не могу оставаться в стороне. Да и с женой у меня… Сама знаешь…

– Я тебе повторяю, – Ольга повернула к нему стальные глаза, – меня от твоей жалости тошнит! А тем более не нужна твоя жертвенность. Кстати, за счет других.

– Не злись, пожалуйста. – Васильев растерялся. – Может, я что-то не так говорю, не теми словами. Но я не хочу расставаться с тобой… Какой бы ты ни была – с ногами или безногая. Кроме тебя, мне никто не нужен. Еще и детей с тобой нарожаем. Хочешь?

– Дурак! – Ольга смотрела зло. – Только детей мне в такой ситуации и не хватало. Сама беспомощная, как дитя. – Голос ее надломился, глаза блеснули влагой. – Я на первом же месяце совместной жизни тебе обрыдну так, что твоя жена покажется тебе Василисой Прекрасной и Премудрой!

– Ну, не сердись. И не расстраивайся. Я уже говорил с командующим. Он мужик незлой, с пониманием. Пообещал мне содействие. Как только ты поправишься, он меня сразу заменит, и мы с тобой уедем домой вместе.

– Сказал слепой – посмотрим, сказал глухой – услышим. – Феликсовна вздохнула и скривилась от боли.

– Нога болит? – Женя робко посмотрел на изгиб простыни.

– Душа болит. – Ольга опять отвернулась и прикрыла глаза ладонью.

Васильев сидел молча, не зная, что еще сказать.

– Я еще позавчера письмо родителям написала, – прервала молчание Ольга, – отправь его. В тумбочке конверт… Старики еще ничего не знают. Пусть и дальше не знают. Всему свое время… А теперь уходи. Мне сейчас перевязку будут делать… И запомни: я не считаю тебя чем-нибудь обязанным мне, я тебя от себя освобождаю.

– А мне свобода без тебя не нужна. – Васильев поднялся, держа в руке конверт, подписанный твердым Ольгиным почерком. – Прошу тебя – не выставляй свои иголки, как дикобраз.

Васильев исчез за дверью, и Феликсовна крепко уцепилась за спинку кровати, чтобы вложить куда-нибудь бешеную энергию, боясь, что она выльется в рыдания. В горле застрял клубок боли и не проглатывался. Она застонала от безысходности и сжала зубами простыню. «Калека! Калека!» – пульсировало в голове…

Цветной июнь рвался через окно в ее серую палату.

7

Транспортный самолет с ранеными приземлился на военном аэродроме на окраине Ростова. На бетонных плитах темнели серые веснушки дождевых капель. Низкое, нелетнее, набухшее влагой небо сочилось почти невидимыми дождинками. Васильев помог Ольге выйти по опущенной самолетной рампе. Их ждала госпитальная машина. Первыми в нее загрузили тяжелораненых.

– Сейчас на перевязку, кой-какие процедуры сделаем, а уже потом отправим вас домой, – сказал Феликсовне дежурный врач. – Вы сопровождающий? – обернулся он к Жене.

– Да. Сопровождающий. Причем надолго.

– Не понял? – вскинул брови врач.

– Это я так… Не обращайте внимания.

Ольга, опираясь на костыли, попыталась сама забраться в машину, но не смогла и закусила губу. Васильев погрузил в салон «уазика» сумки, тут же подскочил и помог сесть Ольге.

К стеклам автомобиля прилипли первые крупные капли дождя и заструились вниз.

На третий этаж Ольгиного дома поднялись с трудом. Феликсовна еще не приноровилась к костылям и очень устала.

В ее однокомнатной квартире не было следов запустения. Видно, не так давно наведывались родители и убрали. Пыли не было даже на полированной поверхности стола. Ольга провела по нему пальцем.

– Мама с отцом заходили. – Она рухнула на диван. – Господи, что с ними будет, когда узнают все?!

Женя сел рядом и обнял ее за плечи.

– Ну, перестань. Не накручивай себя.

Помолчали.

– Ты не рассиживайся, – подняла голову Ольга, – сходи лучше за покупками, пока магазины не закрылись. Есть-то что-нибудь надо. Здесь холодильник пустой, как колхозный амбар.

– Да, Феликсовна! – засуетился Женя. – Где у тебя сумка или пакет для продуктов?

– На кухне посмотри… И коньяку возьми приличного.

– Есть, т’арищ по’ковник! – собезьянничал Васильев.

– Если ты хочешь таким образом меня развеселить, – остудила его холодным взглядом Ольга, – то это труд напрасный. Иди и не кривляйся.

Когда Женя ушел, Феликсовна с силой швырнула костыль на пол и закрыла ладонями лицо…

Промокший под дождем Васильев вернулся с курицей, овощами и пятизвездочным коньяком.

– А с неба все льет. Будто и не лето сейчас, а осень. Даже прохладно… Ты знаешь, я ведь готовить не мастак, – выкладывая на кухонный стол продукты, громко сказал Женя, чтоб Ольга расслышала в комнате. – Эту курицу я могу или просто сварить, или просто зажарить, без всяких там кулинарных выпендрозов.

– Не суетись, я сама все сделаю, – заковыляла в кухню на костылях Феликсовна.

– Но как же ты будешь… в таком положении?

Женя старался избегать выражений типа «без ноги», «на одной ноге» и тому подобных и не сразу находил им замену. Ольга чувствовала его замешательство, и от этого было еще больнее.

– Женя, я прошу тебя: не разговаривай со мной как с неполноценной. – Взгляд у Феликсовны потух. – Твоя так называемая деликатность еще больше мою ущербность подчеркивает. Хочется тебе сказать «безногая» – так и говори, хочется сказать «калека» – говори «калека».

– Ну, так тоже нельзя. – Васильев опустил голову.

– Так можно. И даже нужно. Если ты, конечно, хочешь, чтобы я чувствовала себя нормально.

– Я тебя не понимаю.

– Жаль… Поставь стул между мойкой и плитой. Мне так будет удобнее.

Ольга с трудом села, отставив костыли и, оглянувшись вокруг себя в поисках кухонных принадлежностей, вздохнула:

– Боже, какая же я действительно беспомощная, – и от отчаяния долго не могла поднять с колен отяжелевших рук.

– Ты мне только говори, что нужно делать, и я сам управлюсь. – Женя переминался с ноги на ногу.

– А что будет, когда ты уйдешь на службу, будешь в наряде или в командировке?.. А стирка, уборка?..

– Я все буду делать, – пробормотал Женя, сам не веря в то, что говорит. – И потом, живут же люди и без обеих ног, и парализованные. Вон, Николай Островский, слепой и неподвижный, целый роман написал – «Как закалялась сталь».

– Типун тебе на язык. – Ольга вздохнула и достала платок. – Ты, Васильев, после войны поглупел, что ли?.. Никак не поймешь простой вещи: люди в таком положении заканчивают совместную жизнь или хотя бы продолжают нормально начатую. Но я не слышала, чтобы кто-то с такой беды начинал.

– Вот мы и будем первыми. Опять же, наверное, на первых порах твоя мама поможет?

– Моя мама если узнает, боюсь, как раз и будет полностью парализованная – у нее того здоровья несчастного осталось на пару сезонов… Да и у отца тоже… И что ты будешь с нами, калеками, делать – закаляться, как сталь?

Васильев, не поднимая глаз, достал сигареты.

Ольга смотрела на него неотрывно, и губы ее еле заметно вздрагивали.

После молчаливого ужина Феликсовна ушла в ванную одна, не позволив Васильеву помочь. Женя расстелил диван-кровать и ходил по комнате, изучая Ольгину библиотеку. Из ванной вдруг донесся глухой удар. Васильев метнулся к закрытой двери.

– Ты упала, Оля?! Открой! Я же предупреждал!

Феликсовна не открыла.

– Успокойся. – Голос ее готов был надорваться. – Ничего страшного.

Спустя десять минут она вышла с костылями, в халате, надетом поверх длинной, почти до пят, ночной рубашки.

– Ударилась? – Васильев внимательно посмотрел Ольге в глаза.

– До свадьбы заживет, – отрезала Феликсовна.

– Ну, что ты такая неприступная, как Брестская крепость?! Я же помог бы в ванной. Что ты там такое от меня прячешь, чего я не видел? – Феликсовна начинала его раздражать.

– Кое-чего ты действительно не видел. И не должен видеть. По крайней мере, пока. – Ольга проковыляла в комнату и тяжело опустилась на застеленный слежавшимися простынями диван. – Там коньяк еще остался. Принеси сюда. Выпьем для храбрости… И поставь, пожалуйста, пластинку. Там внизу, под проигрывателем, есть итальянская эстрада. Под коньяк пойдет…

Наступала их первая совместная ночь после подрыва на мине.

Долго лежали рядом, как чужие, – без движения, оцепеневшие, распахнув глаза в темноту, чуть разбавленную огнями города, мутными от дождя. Ольга ждала. Женя прислушивался к себе, пытаясь разобраться в душевной многоголосице. Наконец, голос, требовавший «Надо!», победил. Женя задвигался, положил руку Ольге на грудь, коснулся усами ее сухих ленивых губ. Движения его были суетливы. Ольгина ночная рубашка казалась броней, чистые голоса итальянцев с пластинки забивали голову. Женя искрился, но никак не мог загореться.

– Ты меня жалеешь, – сказала Ольга, устав от напряжения.

– Я боюсь, что у тебя нога заболит от моей возни.

– Не обманывай, – и вздохнула.

Она сказала правду, и Женя откинулся на спину.

– Видишь ли, – она старалась говорить философски, – любовь и жалость – две вещи несовместные, как гений и злодейство. Это классик сказал.

Женя молчал с бурей в груди и пожаром в голове, но в конце концов выпалил:

– Сразу видно, что твой классик не воевал.

– Принеси, пожалуйста, сигареты. – Ольга казалась спокойной.

Женя заскрипел диваном, поднялся и, пока ходил за сигаретами и пепельницей, решил возмутиться:

– Что ты меня все время пугаешь?

– Я тебя не пугаю, а объясняю. У тебя со мной ничего не получится. Не только сейчас, но и впредь. Так что не насилуй себя.

Женя щелкнул зажигалкой, выхватив из темноты бледное Ольгино лицо.

– Ты же умная и сильная женщина. Разве ты не понимаешь, что сама этими дурацкими разговорами нагнетаешь обстановку «военного психоза», как говорит наш командир…

– Я достаточно умная, чтобы реально смотреть на вещи, и достаточно сильная, чтобы самой справляться со своими проблемами, не загружать окружающих, а тем более не рушить чужие семьи.

– Семьи почти без тебя порушены были. – Голос Васильева отвердел. – А насчет того, чтобы меня не загружать…

– Тебя в первую очередь, – не дала договорить Ольга. – Ты в силу какой-то непонятной мне наивности или жалости (которая меня, кстати, раздражает) или чувства долга (что меня вообще бесит) думаешь, что я потеряла только стопу. А я потеряла все!

– Не понимаю, что значит «потеряла все»?! – Женя разозлился и закурил с остервенением.

– Например, возможность иметь детей (самой теперь нянька нужна), возможность нормально любить и быть любимой… Кстати, в том числе в постели спокойно ноги перед мужиком раскинуть, не боясь шокировать его своим обрубком, – ответила Ольга со спокойным вызовом.

– И это «все»?!

– Это не все, но существенно. После вида моей культи у тебя сроду на меня не поднимется. Я и так не красавица, не Мерлин Монро… А баба должна вызывать желание. Судьба у нее такая.

– Ну, знаешь…

– Знаю… И тебя знаю… Будь ты мужланом, грубым и прямым, как рельс, было бы проще. Но ты ведь штучка тонкая, впечатлительная. Я себе представляю, что бы ты испытал, когда в ванной этот кусок мяса во всей красе увидел…

– Что ж теперь – удавиться, что ли, раз на конкурс красоты «лучшей пары ног» не попадешь?!

– А почему бы и нет? – Ольга говорила с холодным спокойствием, что давалось ей непросто. – Детей у меня нет. А самой быть для кого-то обузой и радости не доставлять – перспектива, прямо скажем, мрачноватая. Тем более на развалинах чужой семьи.

– Так, все! Завязали этот «гнилой базар», как говорят в Ростове. – Васильев выключил проигрыватель. – Спим! Утро вечера мудренее.

Диван застонал под улегшимся Женькой. Ольга незаметно плакала. Васильев шумно дышал. Бессонная, мучительная ночь душила их в своих мохнатых объятиях, шелестя за окнами дождем.

Утро было серым и неприветливым. Унылый дождь не умирал. Женя молча поднялся и сразу пошел на кухню ставить чайник.

– Не заходи в комнату, пока я не приведу себя в порядок, – громко сказала Ольга.

– Может, я все-таки помогу?

– Нет, я сама.

«Сама, сама», – пробормотал под нос Васильев, скрипнул зубами и зажег газ. Так и стоял у плиты в трусах, пока Ольга одевалась, умывалась и поправляла повязку на культе, скривив губы от боли.

Позже, сидя за столом, спросила:

– Ты на службу пойдешь?

– Служба не волк, в лес не убежит.

– Нагоняй получишь. – Ольга отпила глоток кофе.

– Не впервой. – Васильев тупо смотрел на сопливое от дождя окно.