Текст книги "Все кошки смертны, или Неодолимое желание"

– Бедный Виллик!

– Да бросьте, – пренебрежительно откликнулся драматург. – Никто даже не знает толком, был он на самом деле или нет. Вполне возможно, писали такие же, как мы, «негры».

– И как «неграм» нынче платят, сдельно? – поинтересовался я на прощание уже из чистого любопытства.

– Мы на твердой ставке, – гордо сообщил он, ловким щелчком отправляя окурок в мусорный бак. При этом очки, словно только ждали этого сигнала вернуться к работе, сами собой слетели у него со лба на нос.

Отъезжая от театра, я размышлял над тем, что нам-то как раз платят сдельно – если вообще платят. И хотя лично у меня как рядового потребителя сегодня имелся уже определенный передоз высокого искусства, дело требовало, чтобы я перед дальней дорогой притормозил еще и возле воскового музея – авось повезет повидать самую старшую из сестричек.

Повезти-то повезло. Только лучше б меня эта радость обошла стороной.

Алису Шахову-Навруцкую я действительно застал на месте. Но можно смело считать, что тем удачи на данном направлении и ограничились.

Мой наступательный порыв имел все шансы захлебнуться еще в самом начале – буквально на входе в это культурно-просветительское учреждение, охраняемое почему-то не менее сурово, чем блокпост на вражеской территории. Тяжелая музейная дверь мореного дуба с бронзовыми позументами открылась под моим немалым усилием, и я оказался в прохладном мраморном холле. Тут же ко мне с разных сторон бросились сразу два секьюрити – один устрашающего вида гамадрил в форме частного охранного предприятия, а другой мелкий и весь какой-то зализанный в штатском. Но по выражению острой морды с глазами фокстерьера во время лисьего гона видно, что тоже охотничьей породы.

– Куда?! Назад! – орал первый, наседая и при этом норовя толкнуть меня в грудь длинными обезьяньими лапами. – Читать не умеешь?

– К сожалению, у нас закрыто, сегодня выходной день, – тихо подвывал в унисон ему фокстерьерчик, также по мере сил оттирая меня обратно к двери. – Приходите в другой раз.

– Мне нужна Шахова, – сообщил я, слегка ошарашенный этим налетом.

Эффект был столь же неожиданным, сколь и впечатляющим: оба застыли, да так, что, войди я в музей восковых фигур именно в сей момент, с легкостью принял бы их за начало экспозиции.

Первым опомнился зализанный. Его мордочка в мгновение ока переменилась кардинальным образом, из агрессивно-заостренной сделалась уважительно-внимательной. Будто вместо бродячей кошки фокстерьер обнаружил перед собой соседского бульдога.

– Ах, извините, – совершенно иным тоном залебезил он. – Что ж вы сразу не сказали, что к Алисе Игоревне?

С этими словами он нырнул куда-то под расположенную рядом с дверью конторку, а вынырнул уже с телефонной трубкой.

– Как прикажете вас представить?

А действительно, как?

Почему-то меньше всего меня грело сейчас представляться тем, что я есть на самом деле, – частным сыщиком. Во всяком случае, этим двум вертухаям. Можно было соврать что-нибудь возвышенное, вроде того, что я приезжий искусствовед. А еще лучше – инспектор пожнадзора.

Подобный метод хорош, если вы и дальше хотя бы какое-то время собираетесь придерживаться этой роли. Я же в данном случае совершенно не предполагал начинать отношения с грубого вранья. Пауза тем временем затягивалась, фокстерьер уже опять стал хищно заостряться мордой в мою сторону, а краем глаза мне было заметно, что и гамадрил корявит на меня пасть как на еще не съеденный банан.

– Я знакомый ее покойного батюшки, Игоря Ивановича Шахова.

Отпустило.

Расслабился гамадрил. Притупился лицом зализанный. Потявкав что-то в полуприкрытую ладонью трубку, он почтительно выслушал ответ и от избыточной любезности не просто повернул голову, а как-то весь завернулся в мою сторону немыслимым штопором:

– Вот сюда, пожалуйста. Алиса Игоревна ждет вас в третьем зале, да вы сами увидите.

До сей поры мне, грешному, не доводилось бывать в музеях восковых фигур. Место это моему незамутненному воображению представлялось чем-то вроде собрания витринных манекенов, лицам которых придано некоторое сходство с известными историческими персонажами. Но то, что я увидел, пройдя через стальную почему-то дверь, отделяющую холл от собственно музейных залов, боюсь, способно было смутить и самого искушенного зрителя.

Уже с первых шагов обнаружилось, что экспозиция носит вполне выраженный и при этом довольно однобокий с исторической точки зрения характер. С другой стороны, следовало отдать должное их создателям: все фигуры были выполнены с такой степенью достоверности, что у неподготовленного посетителя вроде меня волосы вставали дыбом. Да и само содержание композиций весьма подобной реакции способствовало: у вашего покорного слуги сложилось стойкое убеждение, что его занесло в музей истории разврата.

У меня не было времени на ходу внимательно знакомиться с экспонатами. Но уже в первом зале в глаза бросилась скульптурная группа, очень правдоподобно изображающая античного императора Калигулу в тигриной шкуре. Посредством толстенного удава, игравшего, по-видимому, у древних римлян роль современного вибратора, сладострастно скалясь, он то ли насиловал, то ли (черт их разберет!) уестествлял по взаимному согласию патрицианку в почти ничего не прикрывающей изодранной в клочья тунике.

Следующий раздел был посвящен более поздним временам. На переднем плане имел место, согласно пояснительной табличке, «первый содомический опыт будущего знаменитого писателя, основателя садизма Донасьена Альфонса-Франсуа графа де Сада (1740–1814)». Описывать я его, пожалуй, постесняюсь.

А в третьем зале, относящемся уже к нашим временам, действительно обнаружилась Алиса Игоревна. Она ждала меня на фоне знаменитого Чикатило, зверски насилующего искромсанного ножом мальчика: бедняжка истекал кровью на искусно воспроизведенной полянке в прижелезнодорожной лесополосе. И следовало отметить, что внешние данные директора музея были под стать здешней тематике.

Четвертая веточка семейки, с представителями которой судьба свела меня на протяжении последних суток, как и все предыдущие, была абсолютно ни на кого из ныне здравствующих родственников не похожа. Передо мной стояла рослая, почти вровень со мной, пышнотелая брюнетка с полноватыми, но при этом длинными красивыми ногами. Ноги эти казались еще длиннее от того, что расстояние между обрезом коротенькой черной кожаной юбки и краями таких же черных кожаных сапог на немыслимых каблуках достигало максимума. Солидный бюст рвался из выреза туго перетянутого на талии жакета, как свежая квашня из-под спуда.

Почему-то она довольно тяжело дышала, словно ей только что пришлось преодолеть подъем по крутой лестнице, а на ее красивом, но каком-то крупногабаритном лице еще не успели высохнуть капельки пота. Тем не менее на нежданного посетителя она смотрела с улыбкой, которую можно было в первом приближении признать вежливо-приветливой. Однако оказавшись с ней лицом к лицу, я уже не был столь в этом уверен: улыбочка скорее смахивала на профессиональный оскал. Алиса Игоревна легонько похлопывала себя по крутому бедру какой-то тонкой гибкой тросточкой типа указки экскурсовода.

– Так вас направил ко мне старый греховодник? Надеюсь, еще при жизни? – с легкой усмешкой произнесла она без всякого почтения к недавно почившему в бозе отчиму. – О мертвых ничего или хорошо, но папенька не любил утруждать себя деталями: вам известны условия?

У меня заныли зубы. Что за чертову профессию я себе выбрал!

– Условия – чего? – пытаясь придать себе вид простодушной веселости, но с нехорошим предчувствием в душе переспросил я, до последнего оттягивая момент истины.

Лицо у Алисы напряглось, и даже указка, показавшаяся мне теперь больше смахивающей на стек для лошадей, перестала постукивать по ее бедру.

– Вы как будто отрекомендовались от Шахова? – холодно уточнила она. – Сказали, что были знакомы с ним… Так или нет?

Алиса не договорила, теперь глядя на меня из-под сурово насупленных бровей пристально-изучающе, как на застигнутого на месте преступления.

– Но я действительно был с ним знаком! – пожал я плечами, уцепившись за последнее слово. – Еще со времени его работы в школе. А теперь видите, как случилось: ваша э… сестра Людмила Игоревна пригласила меня помочь в расследовании. И вот теперь я решил…

У меня с самого начала не было оснований рассчитывать на восторженный прием, когда моя маленькая хитрость будет разоблачена. Но последовавшая на мои слова реакция превзошла все ожидания.

– Вон! – произнесла Алиса тихо и зловеще, даже не пожелав дослушать, что именно я решил.

Потом зло пробормотала вроде бы себе под нос, но вполне отчетливо:

– Кретины! Боже, какие кретины!

И тут же повторила громче, да так, что в конце едва не сорвалась на визг:

– Вон! Музей закрыт! Вон! Вон!

Я повернулся и почти побежал.

Не вызывало сомнений, что если я останусь на месте и попытаюсь сказать еще хоть что-нибудь, закипающая на глазах ярость перейдет у этой музейной работницы в припадок неконтролируемого бешенства. Это уж никак не обещало кончиться добром. С одной стороны – при наличии у нее в руках стека для нахлестывания лошадей. А с другой стороны – той, куда меня этим стеком погонят, гамадрила с фокстерьером.

Не помню даже, как я вылетел наружу: сам или мне все-таки помогли. Помню лишь, что через весь город до неблизкой психлечебницы катил в состоянии легкой эйфории, которая бывает, когда только-только переживешь счастливое избавление от серьезной опасности.

Но ощущения легкости бытия мне хватило как раз до сумасшедшего дома.

5

Монастырский забор вынырнул из-за березового мыска в точности по описанию – через три километра после съезда с шоссе на узкий, петляющий между картофельными полями проселок. Высокая кирпичная стена местами обветшала и позеленела, но все еще выглядела, как положено, сурово и мрачно. И только ворота, к которым меня в конце концов привела потрескавшаяся от жары асфальтовая лента, были явно другого поколения: глухие, сваренные из листового железа, крашенные суриком, с огромным висячим замком.

Справа в стене имелась тоже цельнометаллическая, но в данный момент отворенная настежь калитка. Рядом с ней к кирпичной загородке прислонилась в теньке неведомо как оказавшаяся в таком месте длинная парковая скамейка с чугунными поручнями. На ней, закинув ногу на ногу, развалился с прилипшей к нижней губе сигаретой представитель здешнего медперсонала: маленький, давно небритый дедок в грязно-белом халате на голое волосатое тело.

Пыль, в обилии поднятая моим «гольфом», еще стояла в воздухе, когда я выбрался наружу. А медперсонал, окинув визитера и его автомобиль привычно-оценивающим взглядом на предмет чего-нибудь содрать, уже осклабил в подобострастной ухмылке прокуренную искусственную челюсть и поинтересовался:

– На посещение прибыли или как? У нас день-то нынче не приемный…

Да что ж такое: везде у них нынче неприемные дни!

– Или как, – отрезал я, решительно направляясь к калитке.

Но едва оказавшись по ту сторону забора, вздрогнул от неожиданности, а все тело мгновенно покрылось гусиной кожей: из распахнутых окон ближайшего ко входу мирно утопающего в зелени одноэтажного корпуса выпало похожее больше на звериное, чем на человечье, поскуливание. Негромкое, тоскливое и надрывное, резко оборвавшееся на самой верхней ноте, словно захлопнутое огромной ладонью.

Переведя дыхание, я двинулся дальше по аккуратно посыпанной песком дорожке.

По телефону мне велено было не пугаться и не удивляться: в этой расположенной недалеко от Москвы психиатрической лечебнице содержались люди хоть в основном тяжело и неизлечимо больные, но признанные не опасными. Те, кого врачи уже сочли возможным перевести из строгой изоляции на полусанаторный режим.

Тем не менее посетить сию юдоль печали меня заставили не здешние вынужденные затворники. Сегодня утром я договорился о встрече с главным врачом этого медучреждения Ядовым – при том, заметьте, что еще несколько часов назад даже не подозревал о его существовании. Но прошедшая ночь добавила мне много разнообразных знаний. И вот теперь я брел по затененным вековыми липами дорожкам приюта умалишенных, с опаской поглядывая по сторонам: не вцепится ли мне в яремную вену какой-нибудь расконвоированный упырь.

Административная часть оказалась расположена в старой обрюзгшей постройке из черных, как шпалы, столетних бревен. Но поднявшись по скрипучему деревянному крыльцу, внутри я обнаружил самое заурядное медучреждение. Плохо освещенные, выкрашенные масляной краской неопределенного цвета коридоры, унылые агитплакаты, взывающие к соблюдению правил гигиены. Да еще стрекот матричного принтера, свидетельствующий о том, что передовая техника добралась еще далеко не до всех медвежьих углов нашей бредущей по пути прогресса родины.

Тут стрекот усилился, и из распахнувшейся настежь двери, едва не сбив меня с ног, энергично вылетела яркая блондинка в белом халате. В последнее мгновение я успел увернуться, о чем сразу же пожалел: фигура была очень даже ничего, на стройных ножках и с высокой грудью. Правда, кинув взгляд на украшающий эту грудь бейдж, я мысленно сбросил маленько газ. Табличка извещала, что все это богатство принадлежит ни много ни мало профессору, д.м.н. Родимцевой А.С., заведующей отделением сексопаталогии.

– Извините, – пробормотал я, отступая в сторону.

– Нет, это вы извините, чуть не убила вас. – Близоруко щурясь, она с коротким смешком тоже сделала шаг назад, и на ее лице появилась профессионально любезная улыбка. – День не приемный, не ожидала, что тут посетители. Вы ко мне?

На голове у профессора с кокетливым наклоном красовалась докторская белая шапочка, из-под нее выбивались две волнистые пшеничные пряди, обрамлявшие довольно моложавое лицо, рассмотреть которое в полной мере мешало тусклое освещение.

– Мне нужен Ядов, – признался я с легким вздохом, относящимся к тому, что если бы у Нинель оказался не дядя Вика, а такая вот… э… тетя, искать с ней общий язык было бы наверняка гораздо увлекательней.

– Ага, – с некоторым, как показалось, облегчением кивнула она, и, уже споро цокая каблучками в противоположном направлении, махнула белым рукавом: – Вон там, в конце коридора.

Дверь кабинета главврача выделялась среди прочих не только табличкой. Как положено, она была обита кожзаменителем – холмистым от слежавшейся ваты. Берясь за облезлую никелированную ручку, я ожидал увидеть внутри все ту же канцелярско-безликую обстановку – и не ошибся. Передо мной предстал серо-белый, как выцветшая любительская карточка, и также почти лишенный объема интерьер. Шторы на две трети прикрывали и без того узкое окно, и в первый момент кабинет даже показался необитаемым. Но уже в следующую секунду из скопления теней в углу соткалось движение, и из-за стола навстречу посетителю энергично, как из засады, вынырнул хозяин кабинета.

– Виктор Петрович, – сообщил он, на ходу протягивая ладонь для рукопожатия. – А вы, стало быть…

– Да, – кивнул я. – Станислав Андреич. Северин. Простите, что…

– Не стоит, не стоит.

Взмахом руки он остановил мои дежурные извинения и указал на проявившийся возле дальней стенки доселе трудно отличимый от нее просиженный диван:

– Присаживайтесь. Вот только… Цель вашего визита? По телефону, простите, я не слишком… Связь у нас в деревне… Было неважно слышно… Что-то относительно моих давних пациентов?

– Пациентов? – переспросил я, опускаясь на диван, пружины которого тут же сладострастно вонзились мне в зад.

Помнилось, что я употреблял в беседе с ним какое-то иное выражение, вроде «подопечных», но спорить не стал.

– Возможно и так. Я насчет семейства Навруцких… Или Шаховых, не знаю, что вам привычней.

Почудилось, что Виктор Петрович на мгновение окаменел. Это опять могла быть игра света и тени: главврач как раз оказался в полоске пробивающегося сквозь шторы густого закатного солнца, предоставив наконец хорошую возможность себя разглядеть.

Пожилой, но отнюдь не старый.

Сухой, но не высохший.

Гладко выбритый, но с довольно длинной, до середины шеи, и не слишком редкой седой шевелюрой.

Взгляд спокойный и чуть усталый.

Тяжелые, словно полуприкрытые веки вкупе с опущенными вниз уголками тонких нервных губ придавали ему вид умудренный и одновременно иронический.

– Ах вот оно что… – пробормотал он после затянувшейся паузы.

И, словно спохватившись, переспросил:

– Всего семейства? Или кого-то в отдельности?

Тут настало время задуматься мне. Но сомнения длились недолго: больше информации – не меньше. Да и сам по себе вопрос в некотором смысле предопределял ответ.

– Всего. В смысле, каждого в отдельности.

То ли мне показалось, то ли по губам профессора промелькнула короткая кривая усмешка, которую вполне можно было истолковать в смысле «ишь чего захотел!».

Но когда он заговорил, голос его звучал ровно, а манера изложения стала подчеркнуто вежливой:

– Позволено ли мне будет со своей стороны осведомиться, чем вызван ваш интерес? Видите ли, Навруцкие… Шаховы… для меня в первую очередь…

Здесь он неожиданно замялся и умолк, и я решил поддержать его, сообщив:

– Я в курсе. Вы – давний друг семьи. А меня не далее как вчера наняли для расследования убийства последнего ее главы. Я знаю, что вы лично не питали к покойному особо теплых чувств, но…

– Кто? – прервал он меня тоном, в котором не осталось и следа от давешней профессиональной вежливости. – Кто вас нанял?

– Людмила Игоревна.

– Какая еще Людмила Игоревна? – сдвинул он брови, но тут же спохватился: – Ах, господи, Люсик! Вас наняла Люсик? Но зачем?

Пожав плечами, я изложил ему мотивацию своего заказчика, стараясь держаться близко к тексту:

– Какой ни есть – это ее отец, и она хочет найти убийцу – кто бы он ни был.

При последних словах брови Ядова взлетели вверх:

– Она что же, выразилась именно так: «кто бы он ни был»?

– Насколько помнится, да, – подтвердил я, только тут тоже сообразив, что формулировочка и впрямь вполне двусмысленная.

«Кто бы он ни был». Брат? Сестра? Или кто там у нас еще есть в поле зрения?

– Ну так я вас слушаю. – Ядов откинулся назад в своем кресле с видом человека, у которого больше нет собственных вопросов.

Что касается меня, то их имелось навалом, вот только с чего начать, я не знал. Складывалось впечатление, что любые попытки разговоров вокруг да около с целью прощупать собеседника и в конце концов заставить его как бы самого говорить на интересующую меня тему перспективы не имели. Подобные штучки являлись профессией Виктора Петровича даже в большей степени, нежели моей.

Поэтому я спросил прямо в лоб:

– Как врач вы не считаете, что… э… Зиновий страдает, возможно, определенными психическими отклонениями?

Для начала вместо ответа Ядов одарил меня долгим насупленным взглядом, в котором я не увидел особого стремления к сотрудничеству – по крайней мере в этом направлении. Наконец после ставшей почти неприличной паузы он неохотно процедил:

– Отлично у вас получается: явились как к другу семьи, спрашиваете как врача. А между прочим, именно в качестве врача я и не имею права распространяться на подобные темы…

– Так, значит, тема все-таки есть? – подсек я крючок.

Ядов неодобрительно покачал головой.

– Не ловите меня на слове. Сказать «нет, не страдает» значит фактически уже согласиться обсуждать чужое здоровье. А дальше – отказ обсуждать следующий объект или даже просто молчание будет означать «да, страдает» – по принципу от противного. Если у вас и другие вопросы того же рода…

Он не договорил, положил руки на подлокотники и слегка приподнялся в кресле. На интеллигентском профессорском языке это должно было означать: пшел вон.

Но я, наоборот, продемонстрировал, что усаживаюсь на диване поудобней (что далось, сознаюсь, не без ущерба для филейной части моего организма), как бы готовясь к длительной беседе, и подтвердил:

– Многие – того же. Видите ли, убийство Шахова носит отчетливый сексуальный характер, во всяком случае, по внешним признакам. Наши бравые правоохранительные органы пока записали его в один ряд с серией аналогичных – слыхали про Белую Даму? Но Людмила Игоревна… Люсик настаивает на том, что имеет место инсценировка – и долго это шило в мешке не пролежит: родственниками и вообще окружением убитого займутся в первую очередь. Если уже не занялись. Так что вопросов все равно не избежать: как врачу или как другу. Не хотите потренироваться, а?

– Ну-ну, узнаю бульдожью породу… Тоже небось из бывших… правоохранителей? – едко пробормотал Виктор Петрович, но подлокотники отпустил. – Хорошо, послушаем ваши вопросы. Чья еще психика вас смущает?

– Спросите лучше, чья в этой семейке не смущает, – хмыкнул я, воодушевленный первой маленькой победой. – Зиновий – откровенный психопат, не скрывает, между прочим, своей ненависти к отцу. У его кузины Нинель явное отклонение в виде нимфомании в сочетании с пристрастием к маскарадному сексу и чертами мазохизма…

В этом месте мне показалось, что на погруженном в тень лице Ядова промелькнула странная гримаса – то ли удивления, то ли иронии. Но я решил пока не обращать внимания и продолжал:

– Что при наличии в анамнезе сексуально озабоченного отчима в общем-то неудивительно. У ее сестрички Алисы – другая крайность: я не специалист, но не удивлюсь, если узнаю, что бедняжка страдает болезненным пристрастием к сексуальному садизму. Первая жена Шахова делась неизвестно куда, причем родственники от разговоров на эту тему бегут как черт от ладана. Вторая утонула. А может, утопилась – при таком-то муженьке! Как это называется по-научному, чем страдал покойничек? Партенофилия или что-то вроде этого, а?

Я перевел дух, а доктор заинтересованно наклонился ко мне через стол, и на его лице проступило даже что-то вроде одобрения.

– Браво, молодой человек, – заметил он. – Особенно если вы действительно занимаетесь этим делом второй день. Но позвольте указать вам на некоторое противоречие в ваших же словах. Если убийство Шахова – инсценировка, то искать убийцу следует среди людей не больных, а как раз очень даже здоровых…

– Вам, психиатрам, видней, – пожал я плечами. – Но по мне, так даже ради инсценировки нормальному человеку довольно трудно кромсать ножом чужую мошонку и разбрасывать ее потом по всей квартире.

Мне показалось, что Ядов слегка побледнел.

– Я… я не знал про такие подробности.

– Да, – кивнул я, – в газетах не было. Но у меня сведения из других источников. Так как, поможете мне?

Доктор не ответил, сцепил на столе тонкие белые пальцы и откинулся назад в кресле. Подозреваю, для того, чтобы снова спрятаться в тень шторы. А когда заговорил, мне пришлось в свою очередь податься ближе к нему и изо всех сил напрячь слух – казалось, он разговаривает сам с собой, совершенно не заботясь о собеседнике.

– Кто бы Шахова ни зарезал – собаке собачья смерть, – еле-еле расслышал я.

Но уже на следующей фразе он возвысил голос:

– Поверьте, вы – не на правильном пути. Серафима… действительно покончила с собой, а до этого у нее уже было три неудачных попытки суицида. Тут вы угадали. Но дети… несчастные дети… не виноваты. Зина в детстве рыдал: не мог смотреть, как одноклассники прокалывают бабочек булавками для коллекции, в обморок падал при виде разбитой коленки, а вы говорите – ножом кромсать. Что касается бедной девочки…

Но о том, что касается Нинель, мне послушать было не суждено.

Дверь в кабинет главврача распахнулась, на пороге вырос здоровенный слегка запыхавшийся санитар в несвежем белом халате. А вслед за ним в открытое окно ворвался странный высокий звук, который я поначалу принял за вой какого-то подопытного животного, – мелькнула почему-то дурацкая мысль про виварий. Но по тому, как резво вскочил на ноги Ядов, догадался: нет, отнюдь не животного – и холодок пробежал у меня по позвоночнику.

– Ну, что там? – озабоченно поинтересовался Виктор Петрович. – Опять?

– Опять, – отрапортовал санитар. – Вкололи, да, видать, маловато.

– А где Родимцева? – насупил брови главный врач.

– Галла Перидолна… – Санитар осекся под недовольным взглядом психиатра. – Виноват, Алла Спиридонна… на территории где-то, а мобильный в кабинете забыла. Ее уж побежали искать.

– Черт, – досадливо бросил Ядов и оглянулся на меня. – Тут тяжелый случай, мне надо быть рядом. Или ждите – сколько, не знаю, час, полтора. Или… завтра я собираюсь быть в городе. Позвоните мне домой около пяти.

И даже не попрощавшись, опрометью выскочил из кабинета вслед за санитаром.

Но мне предпочтительней было подождать: не для того я тащился в этакую даль, чтобы откладывать беседу еще на сутки. Промаявшись с четверть часа на инквизиторском диване (быть может, нарочно так устроенном – чтоб посетители не засиживались), я покинул его, чтобы размять ноги. А заодно поглядеть, не найдется ли на столе главврача чего-нибудь, позволяющего скоротать время – свежей газеты, например. Но ничего, кроме скоросшивателей с какими-то хозяйственными бумагами и бухгалтерскими отчетами, не обнаружил.

Справа в углу тускло поблескивали в полутьме стекла невысокого книжного шкафа. Окинув было взглядом ряды притаившихся за ними специальных книг по психиатрии, я со вздохом отвернулся и от них. И вдруг почти бессознательно почувствовал легкий укол какой-то… неясности? неопределенности?

Снова повернувшись к шкафчику, я пристальней вгляделся в его стекла, где мутным облачком вслед за мной тяжело ворочалось мое невнятное отражение. Ничего конкретного не разглядел, но неопределенное беспокойство осталось. Тогда я обогнул профессорский стол и подошел ближе.

Вот оно.

То, что почти помимо воли заставило меня заинтересоваться. Два больших темных пятна на полках, словно четырехугольные дыры, выделялись на фоне разноцветных корешков. Инстинктивно (так и хочется сказать – по-воровски) я бросил быстрый взгляд на дверь, открыл шкаф и взял в руки оба предмета. Это оказались рамочки с фотографиями, обращенные тыльной стороной к зрителю. Чтобы получше разглядеть снимки, мне пришлось зажечь лампу на столе. Но ничего сенсационного на них запечатлено не было.

Композиция на обеих повторялась. Там и там молодая женщина обнимала за плечи двоих детей. В одном случае девочек. В другом – мальчика и девочку. Разве что первая карточка была черно-белой и более выцветшей от времени, а вторая цветной и посвежее. Но вычислить персонажей для меня не составило труда: в первой троице легко угадывалась Нинель, во второй – и сейчас не слишком далеко ушедшие от подросткового возраста Люсик и Зина. Из этого следовало, что оставшаяся девочка – не слишком похожая на себя нынешнюю, самая старшая из детей, Алиса. А женщины – Ангелина и Серафима соответственно.

Недоумевая, я так и эдак разглядывал изображения, но никакой дополнительной информации для размышлений в них не находил. Нет, ничего удивительного в том, что добрый «дядя Вика» держал у себя перед глазами изображения близких ему людей, я не усматривал. Недоумение мое было порождено другим: почему к моменту моего прихода карточки в шкафу оказались повернуты лицевой стороной внутрь?

И это недоумение порождало новые вопросы.

Первый: получается, профессор знал или по крайней мере догадывался о том, по какому поводу с ним хочет встретиться частный сыщик. А все его удивление при встрече – не больше, чем умело разыгранный спектакль.

И второй: зачем ему понадобилось скрывать от меня эти невинные, в общем-то, фотографии?

Ответа, особенно на последний вопрос, не было.

Погасив лампу и вернув фотографии на место, я остановился посреди кабинета в размышлении: а и впрямь, стоит ли мне дожидаться хозяина? Или, в свете образовавшихся безответных вопросов, перенести общение с ним на более поздний срок, подсобрав к этому времени какие-нибудь дополнительные сведения? Ведь еще не все источники использованы в полной мере. Есть Нинель, ее сестра Алиса, да и собственно заказчик, Шахова Людмила Игоревна, Люсик. Уж ей-то сам Бог велел снабдить меня всей необходимой для работы информацией! И в тот момент, когда, приняв это решение, я уже собрался повернуться к выходу, мне почудился чей-то обращенный на меня пристальный взгляд.

Я застыл на месте.

Я стоял, переваривая это ощущение, пытаясь либо утвердиться в нем, либо опровергнуть. Разум подсказывал: чушь! Кто может подглядывать за мной здесь? Но кожей, подкоркой, многолетним опытом человека, привыкшего и следить, и быть объектом слежки, я чувствовал иное.

Стараясь двигать одними лишь глазными яблоками, я для начала скосился на дверь: глухая обивка, английский замок с плоской узкой скважиной.

Нет, не оттуда.

Теперь окно. На большую часть прикрытое шторами, оно находилось у меня справа за спиной, и бросить туда взгляд, не поворачивая головы, я не мог. Поэтому просто резко повернулся к нему на каблуках – и был вознагражден.

Легкая, но вполне явственная тень мелькнула между занавесок, отпрянув назад.

В два прыжка я оказался возле окна, раздернул шторы и выглянул наружу. Створки были распахнуты, но с внешней стороны имелась решетка, не позволяющая высунуться слишком далеко. Единственное, что я мог увидеть, это еще трепещущую прямо передо мной толстую ветку орешника, за которую держался подсматривающий.

И вполне вероятно подслушивающий.

Почти бегом покинув кабинет Ядова, я выскочил на скрипуче застонавшее под моими ногами крыльцо и огляделся. Никого. Три пустынные, уходящие в разные стороны песчаные дорожки, по бокам труднопроходимые зеленые заросли.

Почудилось?

Сбежав вниз, я прошелся вдоль стены административного корпуса до окна кабинета главврача и осмотрел, если можно так выразиться, место происшествия. Трава здесь была явственно примята. А на узенькой приступке выпирающего из стены изрядно подгнившего и позеленевшего от вечно сырой плесени кирпичного фундамента имелись заметные свежие полоски. Девять из десяти – они почти наверняка были оставлены только что упиравшимися сюда подошвами.

Значит, не почудилось.

Вернувшись к крыльцу, я еще раз осмотрелся. На этот раз внимательней, обшаривая глазами местность, как положено, по квадратам. И обнаружил то, что сразу не бросилось в глаза: цепочку легких вмятин в песке на уходящей в глубь сада аллейке. Очень похожих на следы, которые оставляет бегущий человек.

Кто это носится галопом в здешней смиренной обители? Уж не тот ли, кто подслушивает и подглядывает? Я двинулся по следам.

Сделав два округлых поворота, песчаная дорожка оборвалась. Вправо от нее пошла обычная грунтовая тропинка, а влево, наоборот, совершенно неожиданно открылась самая настоящая аллея. По ее бокам выстроились дряхлые и явно рукотворно высаженные здесь когда-то дубы. И вымощена она была древними, проросшими кое-где травой, но вполне еще целыми бурыми кирпичами.