Текст книги "Первые бои добровольческой армии"

Казаков разбили. Они в беспорядке бежали, оставив под Салами раненых и убитых. «Подъем» упал, казаки замитинговали: «Нас продали», «Нас предали», «Опять ахвицара!».

Подъезжая к Хопрам, мы застали такой митинг. Казаков пробует уговорить новый начальник участка генерал Черепов, но бесполезно: казаки решили расходиться по домам. Пробует уговорить их и священник станицы Гниловской с распятием на груди. (Священника станицы Гниловской, взяв станицу, повесили большевики – Р.Г.) Он поднимал казаков, ходил с ними в бой, но теперь его не слушают. «Чего нам говорить!», «Сами знаем, что делать!», «Идем по домам!», «Нет, где этот начальник наш, туды его мать? Где он, мать его… Убежал, сволочь!».

Казаки разошлись. Их выступление только обострило положение. К нашему отряду придана часть кавалерийского дивизиона полковника Гершельмана, и мы двинулись к селу Чалтырь, на окраине которого и расположились.

Село Чалтырь – очень богатое. Жители его – армяне. Мы ждали радушного приема; но жители сторонятся нас, стараются ничего не продавать, а что продают, то по крайне дорогой цене.

В разговорах с ними пытаешься рассеять неприязненное отношение, но наталкиваешься на полное недоверие и злую подозрительность.

Стоим день. На другой, поздним вечером, получен приказ: отойти от станции Хопры.

Вышли в степь. Мороз, ветер, темь, метель. Засыпает снегом, трудно вытаскиваются ноги, колонна растянулась по одному… Идем, вязнем в снегу; остановились – дороги нет. Ветер налетает, гудит по винтовкам. «Провод телефонный ищите! по нему пойдем!» – кричит кто-то. Люди толпятся, как стадо, мерзнут, ругаются, лезут по снегу искать дорогу. Слышны голоса: «Руку отморозил», «Давай сюда винтовку!», «Оттирай, оттирай скорей!». Начинается легкая паника. Трут друг другу руки, лица. Более слабые стонут.

Наконец нашли дорогу, опять поплелись по глубокому снегу. То и дело слышно: «Пожалуйста, потри, потри, совсем замерзла, не слышу, ей-богу…»

Кто-то едет навстречу, поравнялся с головой колонны, и все остановились. По ветру доносится раздраженный голос полковника С.: «так чего же раньше не телефонировали! Я людей обморозил!» – «Генерал отменил пгиказание, – отвечает лейб-улан полковник Гершельман, – вам надо возвратиться в Чалтырь».

Среди отряда ропот, ругань… «Сволочи, это всегда у нас так!», «Сидеть в вагоне – не в степи мерзнуть», «Безобразие, не могли раньше позвонить!».

«Я впегед поеду, полковник», – говорит Гершельман, садится в сани и скрывается в холодной темноте.

Повернули назад. Теперь еще холоднее, ветер бьет в лицо. Люди торопятся, сбиваются с дороги, еще чаще: «Потрите, господа, ради Бога», «Ох, не могу идти». Останавливаются кучки, некоторых оттирают, других еле-еле ведут под руки.

«Господа, капитан в поле остался!» – кричит кто-то.

«Ну, что же делать, из села пошлем подводу», – отвечают другие, торопясь вперед.

Огоньки – пришли в Чалтырь. Поверка людей – трех недостает. В поле едет подвода и два офицера: искать.

Из ста двух человек 60 обморозились. Тяжело обмороженных отправляют на Хопры и в Ростов.

Полковник С. доносит, требует теплых вещей. «Выслано, выслано», – отвечают из штаба, и мы ничего не получаем по-прежнему. Весь отряд обвязан бинтами, платками, тряпками…

* * *

А ранним утром следующего дня в хату вбежал офицер: «Господин полковник! большевики наступают!» – «Как, где?» – «Разъезды уже в село въезжают, а там показались цепи…»

В ружье! всем строиться! выходить!

День зимний, яркий. Торопясь, выбегают из хат люди, поблескивая на солнце штыками. Эта окраина села возвышенней: видно, как с противоположной подъезжают конные – игрушечные солдатики, а на ярко-белой линии горизонта появились черные, густые цепи.

«Вторая рота, построиться! Будем залпами стрелять по разъездам!» – кричит полковник С.

Рота вытянулась серой лентой. Лица напряженны, слегка бледны. Никто ничего не говорит. Щелкнули затворы, взлетели винтовки, шеренга ощетинилась.

«Рот-та, – замерли, – пли». Гремит залп. Черненькие игрушечные фигурки-кавалеристы остановились, метнулись…

«Рот-та – пли!» – залп! Фигурки повернулись, вскачь несутся к цепям.

«Скачут, сволочи, – бросает полковник, – рота – пли».

Вж… вж… – шуршит в ответ шелковой юбкой первая шрапнель, и за нами вспыхивает белое, звонкое облачко.

«Перелет», – говорит кто-то.

На взмыленной, задохнувшейся лошади подскакал ординарец: приказано отойти к Хопрам. Начали отступление. По белому топкому снегу, блестящему миллионами цветов и блесток, растянулись черными пятнами две цепи, а сзади, застилая горизонт, густыми, черными полосами движутся на нас большевики.

«Смотрите, у них кавалерия на фланге», – говорит кто-то.

Видно, как справа от пехотных цепей, мешаясь, неровно колышется кавалерия.

Глухой выстрел… приближаясь, свистит снаряд… по нас, по нас… нет… перелет… по первой линии… с визгом и звоном взрывает белый снег граната, оставляя черное пятно. Люди упали. Все ли встанут? – нет, встали, цепь движется.

Чаще, чаще свистят, рвутся снаряды. Большевики движутся быстро, наседают, наседают…

Скачет второй ординарец: приказано занять позицию южнее станции Хопры – станцию оставили.

Перелезли поросший кустарником овраг, рассыпались по возвышенности и залегли.

Впереди открытая белая степь, по ней ползут черные полосы-тени, влево и вправо от них уступами колышется кавалерия…

Над нами звонко рвутся белые облачка шрапнелей. Около нас с визгом роют землю гранаты…

Но вот и за нами приятно громыхнуло: наша бьет. Еще, еще, и через головы с воем уходят снаряды. Все жадно ловят: как разрывы?

«Недолет», «Хорош», «Прямо по цепям», – слышится возглас…

Артиллерия бьет часто и метко. В цепях большевиков замешательство. Залегла первая – остальные остановились. Видно, как смыкаются, толпятся… «Смотрите, смотрите, товарищи митингуют!»

Вместо цепей на снегу уже пятна, неровные, колеблющиеся.

Вот опять медленно расходятся, передняя цепь двинулась вперед, наступают…

Рвутся их снаряды, и клокочут уходящие наши. Пулеметчик прижался к пулемету. Пулемет ожесточенно захлопал, дрожит, выбрасывает струйку белого дымка и рвется вперед, как скаковая лошадь. Пиу… пиу… – свистят, мягко тыкаясь, пули. Защелкали винтовки. Серые фигуры вжались в белый снег. Лица бледны, серьезно-ожесточенны. Глаза выбирают черные точки на противоположной дали, руки наводят на них винтовки, глаза зорко целятся…

Мы – горсточка. Единственная наша защита – артиллерийский огонь. Полковник С. зовет меня: «Сейчас же на будке возьмите лошадь, скачите к начальнику участка, доложите, что на нас наступают два полка пехоты, охватывают фланги батальона по два, кроме того, с флангов кавалерия… Спросите приказаний и не будет ли подкреплений…»

Я сажусь верхом. Усталая лошадь не хочет идти. Бью ее, скачу…

На крыше вагона офицер и генерал Черепов. Генерал в бинокль смотрит вдаль – на бой. Сидя верхом, приложив руку к козырьку, докладываю приказание полковника С. и прошу распоряжений.

Вдали слышатся разрывы снарядов, ружейная пальба и пулеметы…

Генерал Черепов секунду молчит. «Голубчик, доложите все это генералу Деникину, он в поезде, в другом, сзади…»

Еду, ищу. «Вагон командующего?» – «Вон, второй вагон-салон…»

Спрыгиваю с лошади – вхожу в вагон. «Вам кого?» – спрашивает офицер в красивой бекеше и выходных сапогах. «Генерала Деникина, с донесением». – «Сейчас…» Выходит Деникин. В зеленой бекеше, папахе, черные брови сжаты, лицо озабочено, подает руку… «Здравствуйте, с донесением?» – «Так точно, Ваше Превосходительство».

Повторяю донесение… «Полковник С. приказал спросить, не будет ли подкрепления и не будет ли новых приказаний?»

Лицо Деникина еще суровее. «Подкреплений не будет», – отрезал он.

«Что прикажете передать полковнику С.?»

«Что же передать? Принять бой!» – с раздражением и резко говорит генерал.

Сажусь на лошадь. Проносится злобная мысль: хорошо тебе в вагоне с адъютантами «принимать бой». Ты бы там «принял». И тут же: ну что же Деникин мог еще сказать? Отступать ведь некуда, подкреплений нет. Стало быть, все ляжем…

«Ну, что?» – кричит издалека полковник С. «Подкреплений не будет. Принять бой приказали генерал Деникин», – отвечаю я, спрыгивая с лошади. «Деникин? Он здесь? Вы ему все сказали?» – «Все». – «И принять бой?» – «Да». – «Стало быть, всем лечь. Хорошо», – говорит полковник С., и в голосе его та же злоба.

Несут раненых. «Куда ранен?» – «В живот», – тихо отвечают несущие.

Цепи наступают. С ревом, визгом рвутся гранаты, трещат винтовки, залились пулеметы. Все смешалось в один перекатывающийся гул…

Но вот первая большевистская цепь не выдержала нашей артиллерии, дрогнула, смешалась со второй.

По дрогнувшим цепям чаще затрещали винтовки, ожесточенней захлопали пулеметы, беспрерывно ухает артиллерия…

Большевики смешались, отступают, побежали…

Отбили. И сразу тяжесть свалилась с плеч. Стало легко. «Слава Богу». Смолкают винтовки, пулеметы, редко бьет артиллерия.

Полковник С. стоит около цепей на холмике. К нему идет генерал Деникин с адъютантом. Полковник рапортует. Деникин сумрачно смотрит на цепи. «А это что у вас за люди, полковник?» – «Это цепочка для связи, Ваше Превосходительство». – «Людей нет в цепи, а вы стольких отвлекаете для связи? Как же это, полковник? Ведь вы же «необыкновенный»…»

Кончился бой. Смеркалось. В тишине вечера молчаливо сходятся усталые люди…

Ночью на краю оврага заняли маленькую дачу из двух комнат. Все повалились на пол, заснули мертвым сном.

Из караула приходит офицер, расталкивает смену: «Вставай – смена!»

«Сейчас, ладно», – бормочет тот спросонья, лениво встает, берет холодную винтовку и, потягиваясь, выходит на мороз из душной, битком набитой комнаты.

Всю ночь полковник С. посылает рапорта генералу Черепову с просьбой позаботиться о теплых вещах и довольствии, которого за день не получали…

Рассвет чуть бледнеет. Люди на ногах. Внутри неприятно тянет, сосет: «Сейчас опять наступление, бой».

Вчера измятый снег розовеет. Выкатывается край багряного солнца. Люди лежат в цепи час, два. Но большевики не наступают, даже молчит артиллерия. От взводов остаются дежурные – остальные уходят греться.

Так стоим на этой позиции несколько дней. Мы не отдыхали с выхода на Сулин, почти все обморожены, теплых вещей – нет, довольствия – почти нет, многие заболели – уехали в Ростов.

Полковник С. просит о нашей смене. Долго отказывают. Наконец нас сменяет отряд «Белого дьявола» в 30 человек и капитан Чернов с 50 офицерами.

Мы едем в Ростов.

* * *

Рано утром, с вокзала, полковник С. посылает меня с докладом к генералу Корнилову.

С обвязанным, обмороженным лицом, в холодных сапогах, в холодной шинели я пришел в штаб армии. У дверей блестящий караульный офицер-кавалерист грубо спрашивает: «Вы кто? вам кого?» – «Я к генералу Корнилову». – «Подождите». – «Позовите адъютанта генерала, подпоручика Долинского».

Вышел Долинский, провел меня в свою комнату, соседнюю с кабинетом генерала. «Подождите немного, там Романовский и Деникин, я доложу тогда… Ну, как у вас дела?» – любезно спрашивает адъютант. Я рассказываю: «…Не ели почти три дня… обмерзли все… Под Хопрами пришлось туго… Корниловцы на станции раненых своих бросили…» Он смотрит мимо меня. «Да, да… ужасно, но, знаете, у нас тоже здесь каторга…» – в чем-то оправдывается адъютант.

В кабинете смолкли голоса, в комнату вошел Корнилов. Я передаю записку полковника С. и докладываю. «Столько обмороженных!», «Не получали консервов?!», «До сих пор нет теплого!» – кричит Корнилов, хватаясь за голову. «Идемте сейчас же за мной».

Быстрыми шагами, по диагонали, генерал перерезает зал штаба, где все с шумом вскочили, вытянулись и замерли. Мы входим в кабинет начальника снабжения – генерала Эльснера. «Генерал, выслушайте, что вам доложит офицер отряда полковника С.», – грубо говорит Корнилов, поворачивается и уходит.

Я докладываю. Эльснер нетерпеливо морщится: «Это невероятно, все было выслано…» – «Не могу знать, ваше превосходительство, мы не получали. Мне приказано доложить вам». Он нетерпеливо слушает: «Не знаю, этого не могло быть, ваша фамилия?»

Я вышел в зал. Некоторые офицеры штаба бесшумно скользят по паркету новыми казенными валенками, другие шумно топают новыми солдатскими сапогами, а у нас на фронте ни того, ни другого. И здесь, как всегда и везде, фронт и штаб жили разной жизнью, разными настроениями.

Это ясно сказалось, когда полковник Генерального штаба К. перебил рассказ полковника С. о тяжелом положении фронта своим возмущением: «Нет, вы знаете! Какое у меня кипроко вышло с Романовским! Вчера мне замечание! да в какой форме! в каком тоне!.. Ну, сегодня он ко мне обращается, а я такую морду сделал! Раз, два, наконец очень любезен стал…»

* * *

В этот приезд в Ростове ощущалась необыкновенная тревога. Обыватели взволнованы, чего-то ждут, по городу носятся жуткие слухи о приближении большевиков, слышны глухие удары артиллерии. До Ростова уже начали долетать тяжелые снаряды из Батайска. На улицах появились странные, чего-то ждущие люди, собираются кучками, что-то обсуждают. Но штаб армии спокоен – и мы спокойно собираемся отдохнуть. Рано утром 9 февраля 1918 года, когда мы еще спали, в казармы вбежал взволнованный полковник Назимов: «Большевистские цепи под Ростовом!» – «Как? Не может быть!» – «Мои студенты и юнкера уже в бой ушли…»

Приказ: никому не отлучаться – быть в полной боевой готовности. Вышли на двор (мы на краю города) – слышна артиллерийская, ружейная, пулеметная стрельба. Стоя здесь, мы очутились резервом.

С каждым часом стрельба близится. На дворе, около казармы, уже рвутся снаряды. Артиллерия гудит кругом, и в три часа дня получен приказ: оставляем город, уходим в степи… мы назначены в арьергард.

Офицеры бросают свои вещи. Большая комната-склад завалена бекешами, выходными сапогами, синими, зелеными галифе, шапками, бельем. Некоторые торопливо переодеваются в лучшее – чужое. Некоторые рубят вещи шашками и сыплют матерную брань.

Мы в шинелях, с винтовками, патронташами, с мешками на спинах ждем выступления. В комнатах тихо. Все молчат, думают. Настроение тяжелое, почти безнадежное: город обложен, мы захвачены врасплох, куда мы идем? И сможем ли вырваться из города?

Откуда-то привели в казармы арестованного, плохо одетого человека. Арестовавшие рассказывают, что он кричал им на улице: «Буржуи, пришел вам конец, убегайте, никуда не убежите, постойте!» Они повели его к командующему участком, молодому генералу Б. Генерал – сильно выпивши. Выслушал и приказал: «Отведите к коменданту города, только так, чтоб никуда не убежал, понимаете?»

На лицах приведших легкая улыбка. «Так точно, Ваше Превосходительство».

Повели… недалеко в снегу расстреляли…

А в маленькой, душной комнате генерал угощал полковника С. водкой. «Полковник, ей-Богу, выпейте». – «Нет, Ваше Превосходительство, я в таких делах не пью». – «Во-от, я наоборот, в таких делах и люблю быть вполсвиста», – улыбался генерал.

Темнело. Кругом гудела артиллерия. То там, то сям стучал пулемет…

Вдруг в комнату вбежала обтрепанная женщина с грудным ребенком на руках. Бросилась к нам. Лицо бледное, глаза черные, большие, как безумные… «Голубчики! Родненькие, скажите мне, правда, маво здесь убили?» – «Кого? Что вы?» – «Да нет! Мужа маво два офицера заарестовали на улице, вот мы здесь живем недалечека, сказал он им что-то, миленькие, скажите, голубчики, где он?» Она лепетала как помешанная, черные большие глаза умоляли. Грудной ребенок плакал, испуганно-крепко обхватив ее шею ручонками… «Миленькие, они сказали, он бальшавик, да какой он бальшавик! Голубчики, расстреляли его, мне сказывал сейчас один». – «Нет, что вы, – тут никого не расстреливали», – пробовал успокоить ее я, но почувствовал, что это глупо, и пошел прочь.

А она все твердила: «Господи! Да что же это? Да за что же это? Родненькие, скажите, где он?»

Я подошел к нашим сестрам: Тане и Варе. Они стоят печальные, задумчивые. «Вот посоветуйте, идти нам с вами или оставаться, – говорит Варя. – Мама умоляет не ходить, а я не могу, и Таня тоже». – «Советую вам остаться: ну, куда мы идем? Неизвестно. Может быть, нас на первом переулке пулеметом встретят. За что вы погибнете? За что вы принесете такую боль маме?» – «А вы?» – «Ну что же мы, – мы пошли на это». Варя и Таня задумались.

Совсем стемнело. Утихла стрельба. Мы строимся. Все тревожно молчат. На левом фланге второй роты в солдатских шинелях, папахах, с медицинскими сумками за плечами Таня и Варя.

«Сестры! А вы куда?» – подходит к ним полковник С. «Мы с вами». – «А взвесили ли вы все? Знаете ли, что вас ждет? Не раскаетесь?» – «Нет, нет, мы все обдумали и решили. Я уже послала письмо маме», – взволнованно-тихо отвечают Таня и Варя.

Толпимся, выходим на двор. В дверях прислуживавшие на кухне женщины плачут в голос: «Миленькие, да куда же вы идете, – побьют вас всех! Господи!»

* * *

Тихий, синий вечер. Идем городом. Мигают желтые фонари. На улицах – ни души. Негромко отбивается нога. Приказано не произносить ни звука. Попадаются темные фигуры, спрашивают: «Кто это?» Молчание. «Кто это идет?» Молчание. «Давно заждались вас, товарищи», – говорит кто-то из темных ворот. Молчание…

Город кончился – свернули по железной дороге. Свист – дозоры остановились. Стали и все, кто-то идет навстречу.

«Кто идет?» – «Китайский отряд сотника Хоперского». Подошли: человек тридцать китайцев, вооруженных по-русски. «Куда идете?» – «Ростов, бальшевик стреляй». – «Да не ходите, город оставляем, куда вы?» – говорим мы идущему с ними казаку. Казак путается: «Мы не можем, нам приказ». – «Какой приказ? Армия же уходит. А где сотник?» – «Сотника нет».

Китайцы ничего не хотят слушать, идут в Ростов, скрылись в узкой темноте железной дороги…

«И зачем эту сволочь набрали, ведь они грабить к большевикам пошли», – говорит кто-то. «Это сотник Хоперский, он сам вывезенный китаец, вот и набрал. В Корниловский полк тоже персов каких-то наняли…»

Дошли до указанной в приказе отступления будки. Здесь мы должны пропустить армию и двигаться в арьергарде.

Мимо будки в темноте снежной дороги торопится, тянется отступающая армия. Впереди главных сил, с мешком за плечами, прошел Корнилов. Быстро прошли строевые части, но обоз бесконечен.

Едут подводы с женщинами, с какими-то вещами. На одной везут ножную швейную машину, на другой торчит граммофонный рупор, чемоданы, ящики, узлы. Все торопятся, говорят вполголоса, погоняют друг друга. Одни подводы застревают, другие с удовольствием обгоняют их.

Арьергард волнуется. Хочется скорее уйти от Ростова: рассветет, большевики займут город, бросятся в погоню, – нас всего 80 человек, а тут бесконечно везут никому не нужную поклажу. Наконец обоз кончился, и мы отходим на станицу Александровскую. В Ростове слышна стрельба, раз долетело громкое «Ура!». В Александровской на улицах казачьи патрули, казаки настроены тревожно. И не успели мы остановиться, как от станичного атамана принесли бумагу: немедленно уходите, казаки не хотят подвергать станицу бою.

Отступаем на Аксай. Уже день. Расположились по хатам. Опять от станичного атамана такая же бумага. Полковник С. резко отвечает.

Ночью аксайские казаки обстреливают наши посты. Полковник С. грозит атаману вызвать артиллерию, «смести станицу».

Сутки охраняем мы переправу через Дон. Здесь сходятся части, отступающие из Новочеркасска и Ростова.

По льду едут орудия, подводы, идут пешие. Кончилась переправа, и мы уходим через Дон в степи на станицу Ольгинскую…

Лавра Георгиевича Корнилова я нашел в одном из небольших домов Новочеркасска, на Комитетской улице. Часовой, офицер-доброволец, подробно расспросил меня, кто я и зачем пришел, и наконец пропустил меня в маленький кабинет Корнилова.

Мы встретились с ним, как старые товарищи, хотя я и не был близок с ним в академии. Главнокомандующий Добровольческой армией был в штатском костюме и имел вид не особенно элегантный: криво повязанный галстук, потертый пиджак и высокие сапоги делали его похожим на мелкого приказчика. Разговор, конечно, сразу перешел на настоящее положение. В противоположность М.В. Алексееву, Корнилов говорил ровно и спокойно. Он с надеждой смотрел на будущее и рассчитывал, что казачество примет деятельное участие в сформировании Добровольческой армии, хотя бы в виде отдельных частей. О прошлом он говорил также спокойно, и только при имени Керенского огонь сверкнул в его глазах.

Пребывание в Новочеркасске, видимо, тяготило его необходимостью обращаться по всем вопросам к войсковой власти, хотя генерал Каледин во всем шел навстречу добровольцам. Мы дружески расстались после этого свидания, точно предчувствуя, что судьбе будет угодно в скором времени связать нас стальными узами вместе пережитого кровавого похода в южных степях…

Но в оживленном разговоре, полном надежд и бодрости, со старым товарищем по академии, я не думал, что через три месяца, на крутом берегу многоводной Кубани сам вложу восковой крестик в холодеющую руку своего начальника, убитого русской гранатой.

Прибытие генерала Корнилова подняло дух корниловцев-ударников, и они с твердой верой следовали его завещанию: «Истинный сын Русского народа отдает Родине самое дорогое, что он имеет, – свою жизнь».

«Гнев, печаль и боль за поруганную Россию несли в сердцах своих первые добровольцы Вождю своему Генералу Корнилову, – ему, кто в страшные годы лихолетья произнес имя Россия, взяв в руки и подняв высоко падшее ее Знамя.

В атмосфере ненависти, презрительного равнодушия, трусости, предательства они смело пошли за ним».

«Слава истинному сыну России Генералу Корнилову!»

Возвращаюсь к описанию положения Корниловского ударного полка после взрыва артиллерийских складов на станции Почаевка.

Всякая связь корниловцев с прежней Ставкой была прервана, и было решено принять собственные меры к переезду на Дон. С согласия казаков, уезжавших эшелонами на Дон, корниловцы стали с их эшелонами переправлять в Новочеркасск свой обоз, обмундирование, винтовки, пулеметы, патроны. Удалось корниловцам отправить часть своего обоза и отдельным эшелоном с фальшивым удостоверением о принадлежности его к одной из кавказских частей. Сами корниловцы решили пробираться небольшими группами или же одиночным порядком. Переезд корниловцев, как и всех тогда добровольцев, был труден, за ними охотились, да и сами они выдавали себя своим видом среди опустившихся солдат. Многим удалось спастись буквально из-под расстрела. Один за другим съезжались корниловцы в Новочеркасск. Начало сбора корниловцев в Новочеркасске – конец ноября 1917 года. До этого туда прибыл полковник Неженцев. В середине декабря в Новочеркасске было до 500 корниловцев.

По данным одного из старейших корниловцев, капитана Данилина (от 5 июня 1966 года из Венесуэлы), корниловцы привезли с собой в Новочеркасск 32 пулемета, что было большим вкладом для добровольцев генерала Алексеева, у которых их тогда не было.

Полковник Неженцев собрал свой полк, и корниловцы стали первым полком в Добровольческой армии. Помимо этого в Ростове был для полка сформирован полковником Симановским чисто офицерский партизанский батальон четырехротного состава имени генерала Корнилова, который был потом, в станице Ольгинской, влит в полк первым батальоном.

Как и раньше, корниловцы выделялись своей дисциплинированностью и внешней подтянутостью. Служба в полку была нелегка, особенно с того времени, когда весь полк был переведен в Ростов-на-Дону. Кроме занятий, ежедневно приходилось нести караулы и ходить патрулями по городу.

Тысячи офицеров, разбежавшихся с фронта, бродили по городу и с равнодушием смотрели, как какие-то чудаки в офицерской форме, с винтовками за плечами, несли гарнизонную службу и всегда находились в полной боевой готовности – на окраинах города было очень неспокойно, а к самому городу подступали красные отряды. По нашим данным, число офицеров, не пошедших тогда в Добровольческую армию, доходило до 17 тысяч, что для начала Гражданской войны было решающим фактором в боях с наступавшей на Ростов латышской дивизией Сиверса.

Против красных в районе города Таганрога действовал под начальством гвардии полковника Кутепова небольшой сводный отряд по одной роте от всех формировавшихся полков Добровольческой армии. От корниловцев была сводная рота в 128 штыков, что было в два раза больше каждой роты других частей, при четырех пулеметах, во главе с капитаном Скоблиным. Этой роте пришлось прикрывать весь отряд со стороны Таганрога, захваченного местными большевиками. На этих позициях корниловцы впервые увидели зверства большевиков. Однажды, по приказу полковника Кутепова, была с боем занята небольшая станция Хопры. На перроне валялся труп старичка начальника станции. У него был отрезан и вставлен в рот…, а на груди лежали проткнутые штыками фотографические карточки двух молоденьких прапорщиков, сыновей начальника станции. Если так расправлялись большевики с родителями офицеров, то над самими офицерами, взятыми в плен, красные палачи изощряли всю жестокость. Добровольцы стрелялись, но не сдавались. Около станции Синявка красные оттеснили отряд полковника Кутепова, но в этот момент совершенно неожиданно подошли на подмогу две сотни казаков из станицы Гниловской. Впереди казаков шел священник с крестом в руках. «Православные, ратуйте за церковь Христову, за дом Богоматери!» – призывал священник и поднял крест. «Тут казаки и мы, – вспоминает корниловец-ударник, – набрались духу от поднятия креста и перешли в наступление. Ну и начался бой!.. Мы немало побили латышей и даже взяли у них 12 пулеметов».

В этих боях под Таганрогом рота капитана Скоблина понесла большую потерю: у хутора Арабишева был убит подпоручик Андреев, начальник пулеметной команды. На эту ответственную должность в полку он был назначен Неженцевым еще с первых дней зарождения 1-го Ударного отряда. 30 января 1918 года сводная рота капитана Скоблина была сменена ротой корниловцев в составе 120 человек под командой штабс-капитана Зарембы. Надо заметить, что это была первая чисто офицерская рота в рядах Корниловского ударного полка.

За время этих боев за станцией Хопры на Таганрогском направлении была и рота (3-я офицерская рота) офицерского партизанского батальона полковника Симановского имени генерала Корнилова, который временами собирался там в полном составе четырех рот, представлявших собой внушительную силу около 500 штыков, но без пулеметов.

Особенно мне запомнились ночные переходы этого батальона в метель и сильные морозы, когда с рассветом мы увидели цепи латышей, преследующие нас. Батальон был остановлен и несколькими залпами замедлил движение противника, но в то же время из-за сугробов снега нас лихо атаковал справа эскадрон красных. Отделение взвода 3-й офицерской роты быстро заняло участок сада, обнесенный плетнем, и стало в упор расстреливать подскочившую кавалерию, которая, видя нашу малочисленность, в свою очередь открыла огонь с коней, в результате которого был смертельно ранен прапорщик запаса. Наше хладнокровие и меткость огня обратили красных в бегство с большими для них потерями. После этого мы впервые могли убедиться в силе пулеметного огня роты нашего Корниловского ударного полка, прикрывшего наш правый фланг и косившего латышей дивизии Сиверса.

В течение недели, по колено в снегу, без теплой одежды, офицерская рота полка защищала линию железной дороги Таганрог – Ростов-на-Дону. Особенно досаждал корниловцам бронепоезд красных, – не было ни ключа, чтобы отвинтить рельсы, ни подрывных шашек, чтобы взорвать полотно. Под пулеметным огнем приходилось загораживать путь бронепоезду шпалами. Только 7 февраля корниловцев сменила морская рота в 17 человек и отряд есаула Грекова в 29 человек. На позиции около станции Хопры в то же время выступил весь Корниловский ударный полк. На другой день на него обрушилась вся латышская дивизия Сиверса.

Полку было приказано в связи с общей обстановкой отходить к Ростову. Латыши преследовали корниловцев и густыми цепями все время непрестанно вели атаки с фронта и с фланга. Фигура полковника Неженцева всегда появлялась там, где противник особенно наседал. Отбиваясь контратаками, корниловцы к вечеру подошли к городу. Кругом слышалась артиллерийская стрельба. Огромными силами большевики сжимали корниловцев в кольцо. Казачьи части больше не защищали своего Тихого Дона; они или расходились по домам, или же переходили на сторону большевиков. Даже роковой выстрел первого выборного войскового атамана генерала Каледина не встряхнул казачьи души. Когда корниловцы втянулись в город, в ту же ночь с 9-го на 10 февраля по старому стилю, генерал Корнилов решил вывести из Ростова всю маленькую Добровольческую армию. Было объявлено брать с собой лишь самое необходимое. Корниловцы побросали свои чемоданы, запихали в вещевые мешки по смене белья, полотенце да мыло и выстроились в колонну. Крутился хлопьями снег. Сугробы, наметенные ветром, розовели розовым отблеском пылавших складов… Заскрипели колеса, заколыхались штыки – армия тронулась в путь.

Впереди шел генерал Корнилов в генеральской форме, за ним развевалось трехцветное Знамя… Начался знаменитый Первый Кубанский генерала Корнилова Ледяной поход.

* * *

В душе корниловцев горела любовь к России, вера в Корнилова и верность своему Корниловскому полку.

Это горение у офицеров сразу подверглось испытанию еще в Новочеркасске. Офицеры приезжали в свой полк и почти все становились на положение рядовых в офицерской роте. «Произвели нас в командиры отдельных винтовок», – как они сами шутили над собою.

Прапорщик Сорокин заносит в свой дневник:

«21 января 1918 г. Командир полка полковник Неженцев меня предупредил, что должностей у него нет, и я должен буду служить рядовым. Я сказал, что, поступая в Добровольческую армию, я не думал о том, какую займу должность, а думал лишь о России.

29 января. Наша офицерская рота выступила на позиции. За два часа до выступления в казарму полка приехала Оля Ч., вызванная мною запиской. Узнав о моем отъезде, она расплакалась. С трудом я успокоил ее… Прощаясь со мной, она благословила меня. Она поняла, что мое место на фронте и что не время думать о личном счастье, когда гибнет Россия… Хотелось не на словах, а на деле доказать свою преданность Родине. Хотелось еще раз послужить матушке России».

30-го января офицерская рота сменила роту капитана Скоблина и разместилась на вокзале, в котором были выбиты все окна. «А на дворе мороз. Вечером перешли в вагоны 2-го класса, где стало теплее, уютнее. Вокруг тишина, лишь из соседних вагонов доносятся песни о России… Долго не ложились спать… Все офицеры роты в один день стали близкими, родными. У всех одна мысль, одна цель – Россия…