Текст книги "Запретный лес. Литература для взрослых"

Он прождал до восьми и втиснулся в семерку – один. Такая она, Сашка: наверняка вышла и уехала раньше – лишь бы не встречаться с ним. Будет скрываться теперь, не подходить к телефону, и дверь открывать не станет, пока не сочтет, что урок достаточный им усвоен и пора прекращать – сценарий, Юлу замечательно знакомый.

Протиснувшись к сомнительной прозрачности окну, нос вплюснув в холодную гладкость, он закрыл на секунду глаза – и увидел вдруг с особой, пронзительной ясностью, что окончательно невозможно это: ехать в Университетский городок, шагать в толпе спешащих и бодрых, с одухотворенными бессмертием лицами, студентов – шагать изгоем, неся на себе несмываемое.

Там, у мутного стекла, увиделось Юлу болезненно ярко то, что плавало давно у самого края сознания: бежать нужно, куда угодно бежать, рвать к чертовой матери когти – в армию, в Америку, на край земной и за край – лишь бы подальше от города и людей, которые – знают.

То, что мелькало ранее лишь обрывками, законченную не принимая форму, предстало сейчас простым – и единственно верным решением, выходом, какой избавит наконец от ползущей больным удавом, меченой клеймом нестираемым – нежизни.

В армию – он пойдет и отслужит, как полагается, отдаст должок Родине – ну и что, и нормально! Отец, в бытность свою отцом, любил повторять: каждый нормальный мужик должен отслужить в армии – вот сын его и отслужит.

Отслужит и рванет – в Америку, к дяде.

Так вот: взять и оборвать, махом единым обрубить концы – он улыбнулся даже от очевидности и простоты, какую несла в себе разгадка – и так, улыбаясь, кожаным надавливая плечом, выжал себя из троллейбуса – Университет не был теперь нужен. Он пошел, толкнул кого-то, извинился, не глядя, и стал, в куртке нашаривая сигареты.

– Уехать, к чертовой матери послать все – и уехать, – повторил негромко вслух он, как привык озвучивать всякую поразившую его мысль – и двинулся, не пряча улыбку, дальше.

В отрешенности этой, ошеломленный открывшейся внезапно свободой, шагал Юл довольно долго, прежде чем стал замечать, где находится.

Потянулись слева торговые ряды Центрального, размеров устрашающих, рынка. Торговки, каких обгонял он, везли на тележках клетчатые баулы и, занимая места, перекрикивались матерно хрипло-веселыми голосами.

Жизнью обиженный человек – оборванный, утонченно вежливый и пьяный – полюбопытствовал закурить, Юл вытянул, не глядя, три или четыре сигареты, сунул, не слушая благодарности, в грязную руку – становясь свободным, он не хотел прятать радость в себе.

Странно только, думалось ему, что полгода понадобилось, чтобы отыскать эту самую дверь, полгода и месяцем больше – но теперь, уверенный в панацее ухода, он не изменит решения. Восемнадцать лет – не тот совсем возраст, когда бояться нужно перемен.

Восемнадцать лет – в двадцать он вернется из армии, а там, осмотревшись, рванет куда подальше, хотя бы и за бугор, к дяде в Америку, зарабатывать начнет и выстраивать толком жизнь свою – нормальную жизнь!

Потом, быть может, и окончит подходящий какой-нибудь ВУЗ, с его-то мозгами проблемы здесь никакой – а блат пусть остается тупоголовым. А он, Юл – уходит, уезжает, улетает, исчезает, неизвестно еще куда, скорее всего, что к дяде в Америку, и жизнь там будет – настоящей!

Свободной и настоящей, и не придется никому и ничего объяснять, и клейма всякие оставлены будут в этом, когда-то любимом, а теперь пытающем его городе. Мать, правда, остается и Сашка – но сами пусть думают, как в таком случае поступать. Времени для размышлений будет достаточно: полтора года армейских – малый разве срок? Так или иначе, пусть думают и определяются, а сам Юл уже решил – окончательно и бесповоротно.

Он шагал вдоль рыночной ограды, придерживая сумку рукой, чувствуя среди ненужных теперь конспектов солидную тяжесть клинка – у одного из боковых входов прикупил у бровастой старухи контрабандных сигарет, чуть дальше, у лотошницы – две порции клубничного мороженого, и продолжал идти.

Всего лишь половина девятого, в Университете началась первая пара, преподаватель философии с замашками пассивного педика толкует, жеманничая и строя глазки, о кантовской «вещи в себе» – но к Юлу теперь все это не имеет малого даже отношения. Можно бы и домой, только сейчас это Юлу – никак не с руки. Да и как мог бы он усидеть в четырех стенах с этим новым, неизведанным ранее и сильнейшим ощущением свободы безграничной и обретенности пути!

Нужно, обязательно нужно было ему с кем-то поделиться, здесь и сейчас – и потому, перейдя дорогу, он потянул на себя разболтанную, заскрипевшую недобро дверь пивнухи – «Рвачки».

* * *

Пивнуха эта известна была дешевизной, качеством мерзким разбавляемого безбожно пива а также тем, что обретались здесь самые бывшие люди: проститутки, вышедшие в тираж, раздолбанные тяжким трудом на ниве пьянства и совокупления клячи, вечно увешанные свежими фонарями, страшные, как смертный грех, но не утратившие еще привычки к кокетству; кормящиеся от щедрот базарных бомжи; мелкое жулье, какое приносило добытое трудами рук своих чужое добришко императорствующей за стойкой Андреевне. Всем известно было, что та, помимо прямого своего занятия, активно ведает скупкой краденого.

Он, Юл, и прежде не раз бывал здесь, чтобы побеседовать за кружкой пива с кем-то из бывших. Эти хотя бы не строили из себя Бог весть что, без всякого стеснения признавали грязь свою и вещи называли им присущими именами.

А что до ругани и драк, закипающих то и дело в прокуренном и затхлом этом вертепе, что до ****ей, клянчивших у всех без разбора на опохмелку, предлагавших взамен страшные свои прелести, избиваемых в итоге и вышвыриваемых за истертый порог – так Юлу было не привыкать.

Поутру кое-как вымытый, пол уже затоптан был основательно чьими-то следами, но народу внутри было всего ничего: мужик деревенский в распахнутом кожухе тянул глоточками мелкими из поллитровой банки, облизывая в перерывах пальцы, какие макал в блюдце с крупной серой солью, девица крупно-рыхлая, мучимая наверняка жестоким похмельем, сующая необъятной Андреевне темно-синий, с пуговицами золотыми пиджак – та мяла ткань равнодушными пальцами, разглядывала одежку на вытянутых руках, склоняла тяжелую голову то к правому, то к левому плечу – и, возвращая, мотнула отрицательно-резко головой.

– Да ты посмотри, посмотри, ткань какая, да за три пузыря всего – это ж даром почти, Андреевна! – но трясло, колотило девицу все сильней, не было в ней убедительности и напора, а хозяйка отпускала уже пиво Юлу. Тот пошел за угловой столик и оттуда уже наблюдал, как упрашивает девица, лебезит, переступает в нетерпении с ноги на ногу, и уходит, за пиджак получив жалких две поллитровки.

Выпив, Юл взял еще и ждал, когда появится хоть кто-то подходящий, с кем поделиться можно будет тем новым, волнующим, спасительным и манящим, что открылось ему только что – и, наконец, дождался.

Не колеблясь, определил Юл, что этот – самый подходящий по всем параметрам собеседник – когда вошел он, едва протиснув в узкую половину плотное тело.

Не молодой и не старый, хорошо погулявший, похоже, накануне – войдя, он беседовал о чем-то с Андреевной, будто просил о чем или пытался взять в долг, но та хмура была и отвечала односложно «нет, нет», и вошедший, вздохнув, полез в карман короткой кожаной куртки, измятые потянул купюры и долго складывал их одна к одной. Андреевна, не глядя, смахнула мелочь в кассу и нацедила ему два бокала. И тогда этот, плотный, с занятыми руками, обернулся, выискивая свободный столик, и – как хотел того Юл – двинулся к нему в угол.

– Не возражаешь? – на вид ему было лет тридцать пять, и особенно запомнилось Юлу: широкое и почти плоское, как выщербленная местами от долгого употребления плаха, лицо, пылающее густо-вишневым.

– Да нет, устраивайся.

Незнакомец махом единым втянул одну и, грохнув банку на исшарпанный пластик, тут же влил половину второй – и тогда только протяжно и долго, с облегчением явным, вздохнул.

– Нет, кидать надо, ну его на хрен, иначе так и загнуться недолго! Ну, давай, что ли – Игорь! – он протянул широкую, так же, как и лицо, кровью налитую руку; Юл назвал себя.

Они закурили, допили, что оставалось в банках, и новый знакомец Юлов поглядывал теперь с надеждой на молодого – так бывало всегда, и при других обстоятельствах Юл мог бы и послать такого просителя подальше. Но теперь этот Игорь, мужик, судя по всему, многоопытный и повидавший, как раз подходящ был для того, чтобы побеседовать неспешно «за жизнь», рассказать о том светло-новом, что совсем еще недолго принадлежало ему, Юлу.

Юл сходил и принес еще пива, как должное принимая все эти «ну ты, братан, меня просто спасаешь» и т. д. Он и сам чувствовал что начинает пьянеть (вот оно, выпитое накануне), а Игорь взбодренный рассказывал, что, в общем-то, и ожидал услышать от него Юл: он вернулся недавно из зоны, в третий уже раз, что на работу – невпротык, кому он, ООР, на хрен, нужен, и жить приходится на пенсию матери-старушки, ну, и крутиться, понятно, как-нибудь (здесь он изобразил нечто вроде улыбки – на густовишневой плахе одним выщербом сделалось больше). Так, щиплем помаленьку торгашей, говорил он, но видно было, что в криминальном мире он ничего весомого из себя не представляет, если только все россказни его о зоне – вообще правда.

Да ведь не это, в конце концов, главное – Юлу нужен был собеседник, и он, дав деньги и выждав, пока сам уже Игорь сходит и принесет пива, рассказывать принялся о своем.

Тот слушал внимательно и заключил, наконец:

– И правильно! Пошли ты их всех на х…! Не верят тебе, вертят жопами – ну и хрен на них! Так и у меня, братишка: куда с этой справкой не сунься, как на зверя дикого, как на волка, смотрят! Да что рассказывать – сам понимаешь. Да всех я их, бл.. ей, на х… вертел! Вот ты думаешь, Андреевна, корова эта – мало я, что ли, ей шмоток сдавал, да что шмоток, я и рыжье ей спуливал, по дешевке, по-человечески, а попробовал сегодня пузырей пару в долг взять – нет! Ты, братишка, правильно решил: пока молодой, рви отсюда, помотайся по свету, а на всех их – вот такой забей болт! Тут же не люди, тут твари конченые – одна на одной! Давай, брат, повторим.

У стойки Андреевна, не поднимая глаз, тихо ему сказала:

– Ты чего, парень, с Игорьком связался? Ты думаешь, с кем связываешься? Он же всю жизнь из тюрем да психушек не вылезает, он же бешеный, на всю голову больной, пристукнет кого, и никакой ему ответственности. Уходи от него, парень, беги подальше, если не хочешь беды. Ты слушай меня – я давно его знаю.

Взяв бокалы, он пошел, лавируя – народу теперь ощутимо прибавилось. Пусть катится Андреевна с бесплатными своими советами подальше! Он, Юл, как-нибудь разберется – но и сам уже замечал, как сильней и сильней кроются глаза знакомого беловатой полупрозрачной пленкой, все свирепеют в беге зрачки – но нечего раньше времени опасаться. Да и не привык он – опасаться, а вот договорить, досказать, дотянуть как-нибудь время до Сашкиного возвращения из Университета было просто необходимо.

Потому он и обрадовался даже, когда новый знакомец предложил взять пузырь-другой вина да пойти к нему в гости – это здесь, сказал он, рядом совсем, в двух шагах от базара.

* * *

В гастрономе на последние из Юловых денег они взяли сигарет, бутылку водки и две вина – Юл уверен был, что с перебором, но возражать не стал. Жил Игорь и в самом деле недалеко от вокзала, они добрались туда в пять минут.

Они взошли на четвертый этаж, знакомец завозился с ключами, а Юлу в глаза бросилась дверь соседняя, в глубоких, частых рубцах – такие бывают от ударов топором. Он слышал, как за дверью этой скрипнули осторожно половицы, после посмотрел кто-то в глазок и так же, скрипя аккуратно, отошел. Игорь слышал тоже и, долбанув несколько раз в изрубленную дверь кулаком, проорал:

– Ходи-ходи, сука, шнырь, тварь подлая – недолго тебе осталось ходить!

– Такая сука старая, такая тварь здесь живет – я точно ее когда-нибудь зарежу! – пояснил он уже в прихожей.

По прежнему образу жизни Юлу сотни раз бывать приходилось в таких вот упоительно голых домах, где вынесено-продано все, что возможно продать, и потому он рад был, что табуреток в квартире знакомца все же две, и не придется кому-то стоять.

– Ты слышь, Юл, – говорил, отыскивая рюмахи, Игорь, – я щас один живу, как развелся, а мамаша с сеструхой – на Котовского. Она, кстати, скоро придти должна – сеструха. Молодая еще девка, симпатичная, щас посидим вместе, вмажем, познакомитесь, а там сами смотрите – не маленькие.

Что удивило Юла: при нищете исключительной хозяйского жилья у газовой плиты, один на одном, устроены были три ящика с говяжьей тушенкой. Игорь, Юлов поймав взгляд, скривил пылающее свое лицо, одним рубцом-выщербом делая больше:

– Так вот, братан, так, малой – крутимся помаленьку, как можем.

Сестра не шла; они выпили водки. Нужно было открыть тушенку; Игорь – зрачки его кружили безостановочно, руки сильно дрожали – зашарил в ящиках, отыскать пытаясь нож, выворачивал их один за одним и сваливал на пол – не было, не было искомого предмета, и в других комнатах не нашлось – тогда Юл, вспомнив, в сумку полез и потащил наружу: тяжелый и хищный, с длинным клинком и глубокими долами, отточенный им накануне до бритвенной остроты «охотник». Зрачки незнакомца пристыли, а пленка беловатая сделалась гуще.

– Что ж ты, брат, молчал! Такой ножище в сумке, а нам банку открыть нечем.

Он, взявшись за эбонитовую рукоять, любовно и долго изучал нож, вскрыл в три движения банку, клинок обтер засаленным полотенцем – и продолжал разглядывать.

– Хорошая вещь, – сказал он. – в руке сидит удобно и форма как надо выведена – хорошая вещь!

Он взмахнул ножом несколько раз, крест-накрест, после снова взялся разглядывать и долго еще, верно, продолжал бы – но позвонили в дверь коротким и двумя долгими звонками. Игорь, насторожившийся было – расслабился.

– Сеструха. Ну, еще давай вмажем, и пойду открывать.

Игорь изрядно был пьян, плотная фигура его плохо вписывалась в тесный квадрат коридора – да и сам Юл ощущал то слабящее, воли и мыслей лишающее тепло, из-за какого в бывшем его кругу алкоголь и называли презрительно – «бычий кайф». Ладно – бычий или не бычий – а знакомец новый определенно с придурью! Только не с кем сейчас поговорить, не с кем поделиться, да и идти сейчас некуда: дома мать с сахарно-рыжим ухажером пьют из граненых стаканов, в мятых потеют простынях – так что здесь придется побыть, подождать, пока не закончатся три Сашкиных пары.

А там он сходу ее огорошит: ухожу, уезжаю, исчезаю, в армию, а потом в Америку, к дяде, или куда угодно – лишь бы относились ко мне по-человечески, лишь бы не таскать за собой пепельный и шершавый хвост вины. Сразу, без предисловий и скажет – пусть думает и решает, как поступить, а сам он – уже решил.

…Сеструха, грязноволосая и робкая, лет двадцати семи, протянула, знакомясь руку – и отвела стыдливо глаза. Чокнувшись, вытянув глотками мелкими водку, она принялась перекладывать банки с тушенкой в принесенную с собой хозяйскую сумку. Когда же брат заперся в туалете, она, кивнув на клинок Юла, тихо-тревожной скороговоркой остерегла:

– Вы это сейчас уберите быстренько, спрячьте – чтобы брат не видел. Уберите, уберите скорее – ему нельзя видеть!

Здесь было непонятное что-то, как и в том, что во всей квартире не было ни единого ножа – а Юлу подогретому все это казалось смешным, не стоящим внимания. Он так и пытался объяснить ей – маленькой, замотанной, испуганной этой девушке – но та, не слушая, взяла нож, вернула в ножны и спрятала в Юлову сумку.

– И не нужно больше доставать, не нужно больше ему показывать – хорошо?

Она пробыла совсем недолго и ушла, забрав с собою тяжелую, закрытую сверху старыми газетами сумку. Знакомец, покачиваясь на кривой табуретке, пепел растряхивая на щелястый пол, бормотал полувнятно о своем.

– Вот пришла, сеструха, как говорится, единокровная – тушенки взять. Им же с мамашей жрать нечего – вот и пришла. Боится, сучка, дрожит – а идет. В доме ножа ни одного нет, топор тоже забрали – она ж, сеструха, и снесла. Боится, утворю что-нибудь – как в прошлый раз. Да я тебе в натуре скажу: она ж, сеструха, спит и видит, чтоб навечно меня в психушку загнать, а хату, значит, себе! Понимаешь? И соседка, сука, так и ждет, так и караулит за дверью: чуть что – сразу ментам звонить! Падла! Ну, я ее тут поприжал – щас вздохнуть без разрешения моего боится. Ножи унесли из дому, психом полным меня считают – а сами кто!? Эта сука крашеная, что за дверью караулит – нормальная? Хрен ты угадала – я покажу щас, как ментов вызывать!

Он, поднявшись, расшатливо-быстро идет тесным коридором и, на лестничной оказавшись площадке, принимается долбить в соседскую дверь кулаком: грохот стоит на все пять этажей.

– Ну ты, крыса! Открывай, на хрен, халупу свою – щас я тебя раком ставить буду! Открывай, б… дь, или вынесу к е… ной матери двери!

Юлу не нужен шум, и приезд наряда – ни к чему тоже. Он идет следом и где уговорами, где силой, едва не порвав застиранную тельняшку знакомца, оттаскивает того от соседской двери.

Там, за дверью, осмелев, повизгивая и хрипя, возражают; Юл уводит Игоря в кухню и наливает еще. Теперь и сам он пьян – лицо знакомца, выщербленная от долгого употребления плаха, делается то дальше, то ближе, глаза, сплошь затянутые бело-бешеной пеленой – неразличимы. В горле знакомца хрипит и клокочет, он рвется снова в коридор, но Юл держит крепко – и удивляется даже, получив удар куда-то в область виска.

Не было такого уговора. Юл не терпит, когда его бьют. Выпустив знакомца, на шаг отступив, он ударяет несильно правой и после, с разворотом корпуса, жестко всаживает левой, ударной рукой. Невзирая на пьяность свою, он попадает хорошо – и знакомец, как положено, оказывается на грязном полу.

Встать пытается, неверными елозит руками, снова падает – и тут же, в миг краткий начинает храпеть. И, сам, Юл, оказывается, устал – не надо было столько пить. Можно вздремнуть часок – время пока позволяет. На кровать хозяина он прилечь не решается – черт знает, что можно там подцепить! Здесь же, в кухне он садится на табурет и, голову на скрещенные устроив руки, засыпает.

* * *

Лазят. Роются, шарят, ищут. Голову подняв и открыв глаза, он видит сидящего на корточках Игоря. Руки того шуруют в сумке спортивной Юла и, прежде чем успевает он помешать, Игорь нашел уже – и отскакивает, через плечо глянув, в руках имея Юлов зачехленный нож. Теперь его, Юла, очередь злиться.

– Послушай, – говорит он. – Я видел, как тебе хреново было утром, я сам знаю, что это такое – разве я тебе не помог? Разве сделал я что-то не так? Мы же пили с тобой вместе – что ж ты, как крыса последняя себя ведешь? Ты положи просто на место, что взял – и не ройся в чужих вещах! Положи – и я забуду, что видел.

Знакомец тащит наружу клинок, густо-вишневая плаха его пылает.

– Он тебе ни к чему, – хрипло говорит знакомец, – а мне для работы нужен. Должен же я как-то крутиться. Забирай сумку свою и двигай отсюда – и радуйся, что целым уходишь.

Водочная бутылка пуста, одна винная не почата и другая – полна наполовину.

Теперь, когда так хорошо все устраивается в жизни, Юл хотел бы решить вопрос мирным путем.

– Послушай, Игорь, – говорит он. – Не надо заниматься ерундой! Верни нож. Давай выпьем еще, покурим, и я пойду – договорились?

Пленка бешеная, белая на глазах знакомца густеет. Знакомец дышит прерывисто и тяжело, затягивает в грудь воздух и давится им; разбрызгивая слюну, он орет.

– Хрен тебе, а не нож! Я сказал, что забираю его себе – мне понравился этот нож! Он нужен мне для работы – я забираю его себе! Давай, баран, делай отсюда ноги – или я на тебе первом его попробую!

В таких ситуациях нельзя бояться. Злость свою притаив до поры, Юл наливает в стакан, пьет, не упуская из зрачков ощетиненную клинком фигуру – и закуривает. Не то сейчас время – чтобы бояться.

Это его нож. Он, Юл, сам ходил на ремонтный, заказывал и расплачивался, как было договорено, водкой. Юл привыкнуть уже успел к нему – как привыкают к другу. И псих, что стоит сейчас в кухонном проеме, обернув к Юлу выщербленную, пылающую плаху лица и держит клинок, выцеливая угрозисто острием – глубоко ошибается, если думает, что Юл смирится и так вот, покорно и молча, уйдет.

В квартире знакомца нет даже часов, что так гулко выстукивают в важные секунды. В квартире – тушенка в ящиках у газовой плиты, настороженность, за криком упавшая тишина, дыхание напряженно-ждущее двух людей – Юл не научен еще бояться.

Жаль, что он так много выпил и вряд ли сможет теперь двигаться с нужной быстротой.

Утром, совсем недавно – как хорошо было, и свободе новообретенной не хватало места в нем одном, непременно нужно было отдать и поделиться, а теперь – вот такие получаются дела.

В зеленом стекле задавив окурок, Юл подымается.

– Все, Игорь: гони нож – и разбежимся. Так нормальные пацаны не поступают.

Он придвигается потихоньку к Игорю, сантиметр, еще сантиметр, и еще, и еще. Ближе делается хищное жало и выщербленная, сгорающая в алкогольном огне плаха. Чуть-чуть бы еще, а там – схватить, кисть вывернуть, отобрать и – бежать из сумасшедшего дома. Теперь-то Юл ясно видит, что новый знакомец его – психически нездоров, и потому старается не делать лишних движений, глядит неотрывно в затянутые белой пленкой зрачки, и движет плавно руку, схватит вот-вот за опасную кисть, но: хлопает гулко внизу подъездная дверь, ревет дико сумасшедший и, ножом орудуя, как мечом, на Юла устремляется и рубит по чему не попадя.

Теперь и Юл не сдерживает себя – позаботиться стоит о жизни. Боли не ощущая от порезов, уклоняясь инстинктивно от выпадов, он бьет, вмолачивает кулаки в щербатую плаху. Из ран на голове набегает в глаза кровь, и руки изрезаны тоже – но это мелочи, царапины, пустяки. Он достает-таки психа и попадает раз и другой в нужное место: нож валится с тяжелым стуком на пол, а он, Юл, пинает ногами тело того, кто готов был убить его только что. Он бьет в это плотное мясо, бьет и не может остановиться, злость его не находит выхода – только что его хотели лишить жизни!

Знакомец – лицо его перемазано кровью, правый глаз обратился в щель – ползет к табурету, укладывает на него голову и рвет майке горло.

– Ну что, сука – победил? Победил, сука?! Так давай – режь! Доводи до конца! Режь – или Я тебя зарежу!

Юл – поднятый с пола нож держа в левой руке – приближает себя к откинутой, мускулистой, взбухшей венами шее. Шея притягивает как магнит. Как навязчивая идея в раздвоенном мозгу. Знакомец застыл-окостенел – только тело его бьет мелкой дрожью.

– Ну давай, падла, скорей – чего тянешь?

Юл приставляет к шее тяжелый, отточенный, как бритва клинок, рукоять чуть скользит от собственной, из порезов, крови. Медленно, твердой рукой Юл приставляет к шее клинок.

Все до мельчайших подробностей воспринимает он сейчас: запах давно немытого тела, чешуйки грязи на покорной, вздрагивающей мелко шее, родинку чуть повыше того места, где прижато лезвие, дыхание загнанное того, кто только что чуть не лишил его жизни…

Эта тварь припадочная только что хотела тебя зарезать. Смотри вон, капает там и здесь, волосы на голове намокли и слиплись – но тебе повезло больше. Так сделай с ним то, что он пытался сделать с тобой. Тебя, а не кого-то другого могли только что убить!

Юл нажимает сильнее – и сильнее же дрожит припадочный, подвывает и поскуливает, а Юл, зубы сжав, давит нечистую плоть, перебрав пальцами, обхватывает рукоять удобнее: дернуть сейчас резко на себя – и сам он себя не осудит. Он глядит на грязную кожу, на передавленную лезвием вену, он давит еще – и, выпустив с шумом воздух, разом вспотев, отбрасывает нож и отступает. Ноги совсем его не держат.

Он идет кое-как к окну, дышит в открытую форточку, пьет уличный воздух и не может никак напиться – он только что чуть не убил. Самого его теперь колотит, из-за шума заоконного он ничего не слышит, а когда улавливает все же шорох – поздно уже, безнадежно поздно. Собственный его клинок точен и скор, и все что успевает Юл – поднять, защищаясь, руку.

Человек с ножом Юла, два раза ударив – клинок на треть выкрашен – отступив на два шага, наблюдает.

Странно – Юл совсем не чувствует боли. Абсолютно не чувствует боли. Только стоять все тяжелее, и непонятно, что за бойкий такой ручеек в левом бежит рукаве, и бок левый – в теплом и липком. Но боли ведь – нет! Нет ее – боли. Все, значит, в полном порядке. Только стоять – нет совсем сил, Юл опускается на колени – и ложится на пол.

Теперь хорошо, теперь удобно – нужно только позвать того, которого он чуть не убил: пусть принесет одеяло. Холодно. Он вздремнет, пожалуй, часок, а потом пойдет встречать Сашку – им ведь серьезный предстоит разговор. Разговор. Армия, Америка, дядя.

Да, надо позвать того, которого он чуть не зарезал. Юл пытается, но, странное дело, у него не выходит даже шепота. Значит, нужно открыть глаза и позвать глазами – но и веки отказываются подчиняться. Ну и черт с ними – с веками.

Ему, Юлу, и так хорошо. Тепло, хорошо, тихо, нет часов, стук каких так назойлив бывает порой. Нет часов, и только ходит кто-то вперед назад, поскрипывает мерно половицами… Кто бы это мог быть? Ходит и ходит, и бормочет тихонько себе под нос. Вообще-то Юл не утратил еще способности соображать. Ручеек теплый, какой все еще истекает, тело делая легким, почти прозрачным, сухим – это жизнь в вишневых каплях, его уходящая жизнь.

Теперь, когда даже век поднять невозможно, трудно сказать – жив он или уже умер. Но ведь слышны шаги и скрип половиц, и бормотание, пусть неразборчивое… А потом и внятную, громче сказанную фразу ухватывает Юл: «мне трупы в квартире не нужны». Как в дешевом импортном фильме. В плохом импортном фильме… Будь такая возможность – он бы улыбнулся. Правильно сказано – кому нужны в квартире трупы? Кому нравится держать трупы в квартире? Сам Юл – разве стал бы?

Трупы… Хватит обманывать себя. Он убит – это ясно. Он убит, и лишь малейшие, остаточные частицы жизни еще не замерли в нем – иначе откуда бы ему знать, что, ухватив за ноги, его волокут, перетаскивают через порог (ему совсем не больно) и, оставив снаружи, закрывают, замком щелкнув, дверь.

Если бы мог он приоткрыть веки, то увидал бы: лампу мертвую, матовым закрытую колпаком, не блистающий потолок – но открыть невозможно, и Юл, все легче становясь и прозрачнее, все призрачнее и невесомее, понимает: так вот же она – смерть.

Не старуха черная с зазубренной с зазубренной косой – а свет, легкий, теплый и ровный свет… свет…

…Свет! В зрачки жалящий… Зачем его так много? И кто ковыряется в возвращенном ему теле? Лазит туда и назад, инородными тычет предметами. Надо встать и уйти – здесь непонятное происходит. Здесь происходит страшное. Нужно встать и уйти – ему позарез нужно в Америку. Вот именно – позарез. Его зарезали, а теперь не дают уйти. Держат и не дают уйти. Выговаривает кто-то сдержанно-нервно:

– Держите, я же сказал, как следует! Какой тут наркоз! Давайте еще.

Он видит большую, красным полную банку, та плывет к нему сама по себе, нужно встать и уйти, ведь видеть-то он может, значит надо попробовать – встать и уйти…

…свет приглушенно-ласкающий, и – почти тишина. Только дышат рядом тяжело и редко, да тренькает меленько слева. Надо посмотреть. Голову приподнять нельзя, но повернуть, от подушки не отрывая – кое-как получается.

Женщина в белом халате, спиной к нему, оплывающая жиром с сиденья, помешивает в фаянсовой чашке. Надо спросить.

– Все нормально? – она не слышит, или делает вид, что не слышит, но потом оборачивается.

– С тобой – все нормально, – говорит бесцветно она. – Что с таким сделается? Что с хулиганьем сделается? Вас танком не задавишь! А нормальные детки, как мой сыночек – ТАМ почему-то нужнее!

Женщина его ненавидит. Юл еще голову доворачивает и смотрит: точно! Женщина люто его ненавидит – потому что ей совсем плохо. Ей хуже, много хуже, чем Юлу. Это она должна лежать на его месте – подсоединенная к трубкам и проводам. Ей очень, очень плохо. Что-то произошло у нее, мучительно-нехорошее – и женщина его ненавидит.

– Таким никого не жаль, – говорит она. – Ни матери, ни девушки – никого. На все плевать. А сынок мой – как меня любил! И не то что не пил – не курил даже! А теперь – ТАМ.

Женщина, распустив губы, трясется от слез.

– Никого не жаль! Лежи тихо, не дай Бог, выдернешь что! Я сейчас позову их.

Она уходит и возвращается – с матерью и Сашкой.

* * *

Теперь он в общей палате. Здесь не в пример лучше: не надо слушать, как дышит, редко и тяжело, умирающая старуха. Старуха вот-вот умрет – а он, Юл, остается жить.

К нему постоянно приходят – даже удивительно, сколько людей перебывало за день у него. Мать рассказала ему, как все было. Так не бывает в реальной жизни – хотя, если вдуматься, почему бы и нет?

В том самом подъезде, где лежал он, раскрашивая грязный бетон, занемогла восьмидесятитрехлетняя бабушка. Дочь ее вызвала скорую, и один из медбратьев обратил внимание на капли, летящие весело сквозь пролет.

Вот и все. Еще пять-семь минут – и спасать было бы некого. Все бы вытекло к чертовой матери. Выяснять группу подрастраченной крови тоже времени не нашлось – и потому вливали кровезаменитель, в надежде, что приживется. И прижился – в восемнадцать лет приживается все.

В этот день к нему постоянно приходят – самые разные люди.

Приходит дознаватель – молодой, жизнерадостный и шустроглазый, стриженый неухоженным ежиком.

– Ну и везет тебе, пацан! – он искренне удивлен. – Такое раз в тысячу лет бывает! Слушай, я тут заявление уже составил, тебе только подписать.

– Какое заявление? – Юл не понимает.

– Ну, ты даешь! Он же тебя на тот свет чуть не отправил! – удивляется, в свой черед, дознаватель. – Я все составил – только подпиши.

– Не буду я ничего подписывать – говорит медленно Юл. – Он-то здесь причем? Это я – я сам виноват. А он псих обыкновенный – что с него взять? Это я – он тут не при делах, – Юл знает, что так оно и есть.

– Ну, смотри сам, – дознаватель не особенно настаивает. – Мы его все равно закроем. Тушенку помнишь? Ворованная – тушенка-то. Из гастронома на прошлой неделе взяли. Вот смотрю на тебя и понять не могу. Нормальный же пацан – и дернул тебя черт с ним связаться! Ладно, давай – выздоравливай! Я еще загляну.

Бегают весь день ребята из группы, мать вообще невозможно отправить домой – заплаканную, непривычно трезвую мать. Жалкую, с губами дрожащими, мать. Заметно постаревшую мать. Мать.

И Сашка здесь – его Сашка. Ускользающая, гладкая и тугая, как хищник выдра, Сашка. С кругами горестными и улыбкой непонятной Сашка. Которая не знает еще: он решил.