Текст книги "Трубка снайпера"

ТАБУ ТАЙГИ

У родника выпрямился солдат, стал собирать оружие. Трофеев было много – он складывал их на камень. На холодной руке немца, осевшего под берёзкой, ровно тикали часы, и, подумав, Номоконов снял их. Он знал: ровно в полночь у своих кто-то стреляет в небо светлыми пулями, и у ловушек, зарытых в землю, сапёры встречают людей, выходивших за передний край. Случается, что блуждают солдаты в сырой долине, сбиваются с пути. Таёжный человек не потеряет свой след, выйдет точно к проходу задолго до последнего срока, однако с машинкой времени на фронте всё-таки лучше. Мало часов у лейтенанта. Сокрушаясь, он выдал их не всем.

Не мешкая, солдат отправился к большой сосне. Он посмотрел вверх, но густые ветви, закрывавшие звёздное небо, не дали рассмотреть того, кто пришёл убивать, а теперь висел на сучьях. Номоконов решил было забраться на дерево, сбросить фашиста вниз, забрать у него документы, но, подумав, подмигнул темноте:

«Хоронить придут, отвязывать».

Стрелок разыскал винтовку немца, отнёс её к роднику, а потом решил сходить к повозке. Он забрал у возницы автомат и, что-то вспомнив, вдруг вынул свой острый охотничий нож. Вглядываясь в темноту, озаряемую далёким светом ракет и лесных пожаров, Номоконов прилёг к убитой лошади и обкорнал у неё гриву.

Ночной воздух по-прежнему доносил спокойные звуки, и, возвратившись к источнику, солдат подошёл к берёзке. По старому обычаю своего народа он мысленно попросил у любимого светлого деревца прощения за рану, срезал колечко бересты и накрутил её на конец ствола своей винтовки. Теперь Номоконов чувствовал себя властелином ночи. Среди больших и малых звуков его слух по-прежнему не улавливал собачьего лая, а больше он ничего не боялся. Ракетчик явится, разведчики приползут? Долго придётся им искать охотника, умеющего скрадывать и брать на мушку ночных зверей. До утра проканителятся немцы. Бегать зачнут, стрелять по сторонам. Для того и береста на винтовке зверобоя, чтобы ударить по огню самого опасного фашиста, а самому ускользнуть в сторону, в темноту.

Склонившись к воде, Номоконов уловил едва различимый звон холодных струек, выбивающихся из недр. Он представил, как на дне родника кипят круглые комочки земли, и приподнялся. Стрелок ещё днём думал о том, как отвадить пришельцев от уголка, где человеку, птицам и животным природа подарила место для наслаждения жизнью, отдыхом и покоем. Напрасно ругался сапёрный командир Колобов: всяким хламом набивал свои карманы Номоконов. Рука солдата ещё днём нащупала в кармане брюк крепкий комочек шпагата. Кто-то выбросил возле блиндажа, а Номоконов поднял и приберёг. Шибко пригодится теперь! Стрелок потихоньку открыл затвор немецкой винтовки, почувствовал пальцами, как пружина приподнимает патрон с острой пулей, и пополз по тропинке. Вот здесь, на возвышении, в камнях он укрепит «насторожённое» оружие, между двумя кустиками протянется ниточка смерти. Таёжный следопыт презирает такой способ охоты: в тайге только слабые старики, потерявшие былую силу и ловкость, оставляют взведённые ружья на тропах зверей. Но теперь и он сделает так. Солдат хорошо понимает, что фашистские убийцы снова явятся к роднику. Острая пуля, отлитая на немецком заводе, ударит в спину каждого, кто пройдёт по тропинке. Дурное дело, а верное. «Насторожив» винтовку, Номоконов отполз к роднику, нащупал увесистый камень, прикрепил к нему клок конской гривы, распушил его, склонил к трупу врага вершину берёзки и подвесил к ней странный груз.

– Хугур! – прошептал солдат.

Не только волки… и вороньё, и ползучие гады долго не трогают

добычи охотника, над которой подвешены закопчённый котелок, стреляная гильза, волосяная верёвка или исподняя рубаха охотника. Для человека хугур – предостерегающий знак. Здесь добро охотника – только слабым, больным, выбившимся из сил разрешается тронуть оставленное. Хугур предупреждает и об опасности. Берегись, человек! Впереди, на тропе, «насторожённое» ружьё, волчий капкан, пасть на медведя. По древнему обычаю рода подвешивал Номоконов над могилками своих сыновей оленьи бабки. Не для игры усопшим… Здесь запрещалось нарушать тишину, стрелять, здесь могилы детей или предков. У каждого знака– свой смысл.

Стрелок понимал, что пришельцам из чужих мест неведомы законы тайги, и, ласково потрогав свой тяжёлый подсумок, поднялся. Кто поселится здесь, возле родника? Страх, слепая ярость?

Номоконов зарыл в песок немецкое оружие, выбрался из оврага и осторожно двинулся вдоль обрыва. Ещё днём, по привычке, как бы между делом, он облюбовал новое место для сидки и вот теперь добрался до него. На бугорке высился обгорелый пень. Стараясь не повредить растений, солдат лопаткой вырезал дёрн и принялся рыть землю. Теперь он покараулит родник с другой стороны. Любой фашист, явившийся за убитыми, догадается, откуда прилетела смерть. Пусть опасаются враги пуль из старой сидки, пусть они найдут её пустой. Нет, удачливый стрелок, крепко наказавший пришельцев, не ушёл радовать командира. Он лишь переменил место. Пусть и фашисты подумают так, приглядятся, посмотрят кругом. Много деревьев, пней, но только совсем глупый ляжет за ними. Нет, не скоро поймут фашисты, что пень, облюбованный таёжником, засох лет двадцать назад, что у него должны быть гнилые корни и под ними маленькому человеку можно быстро вырыть новый скрадок. Так и есть! Солдат делал для себя надёжное укрытие, горстями в разные стороны разбрасывал землю.

Ночь выдалась тихой, лёгкий ветерок тянул с запада. Вначале за лесом послышались протяжные крики. Вечерами на деревенских околицах так зовут родители заигравшихся ребятишек. Вскоре стрелок услышал шаги. Трое или четверо людей, спотыкаясь о неровности на дороге, группой шли к оврагу. Немцы наткнулись на телегу: после минутной тишины пугливая автоматная очередь ударила в небо. Один, шумно пробираясь по лесу, убежал обратно. Остальные где-то затаились.

Номоконов рыл землю, прислушивался.

Минут через двадцать, почти напротив новой сидки, послышались шаги. Стуча оружием, люди спрыгнули в овраг, перебрались через него, спокойно разошлись в разные стороны. Один из них прошёл совсем рядом. Номоконов выждал, когда стихли в ночи шаги, уложил на место дёрн, сделал по сторонам маленькие бойницы, залез под трехпалый корень и, направив винтовку в овраг, застыл.

По дороге, ведущей к роднику, торопливо прошёл человек, у повозки его встретили свистом, и Номоконов подумал, что один из фашистов «бегал жаловаться». Снова все стихло, а потом громко хлопнул выстрел. С треском взлетела вверх ракета, все залила вокруг мерцающим зеленоватым светом, потухла.

«Хлопушку принесли?».

Номоконов взялся за винтовку. Сейчас немцы сойдут по проторённой тропинке в овраг и послышится выстрел. Один наверняка упадёт, а остальные? Тогда надо ударить по врагам несколько раз подряд, окончательно их напугать и снова переменить место. Есть ещё время сделать новый скрадок… А если не напугаются фашисты, залягут, вызовут помощь? Придётся уходить… А трофеи? А немцы, которые ушли за овраг? Кто такие? Охрана или разведчики? Можно в темноте натолкнуться на дурную пулю.

Ждать!

Послышался конский топот: по дороге кто-то ехал верхом. У повозки лошадь тревожно всхрапнула. Стук оглобли, сердитый возглас, едва различимый звон бидона, сваленного на камень – уже там, у родника… И… выстрел.

Он прозвучал в ночи глухо и зло – винтовочный выстрел в упор. Всполошились немцы, бросились прочь. Сердитые автоматные очереди ударили с обрыва по роднику, по деревьям.

– Вот так, – удовлетворённо произнёс Номоконов.

Отец учил своего маленького сына «настораживать» ружья. Пригодится, сказал, когда заболят старые кости и трудно будет выслеживать зверя. Придётся иначе зарабатывать кусок хлеба. Всю науку передал Данила Иванович: с какой стороны зверь выходит к солонцу, на каком уровне винтовку ставить, как предупреждать людей об опасности. В колхозе запретили такие дела, а на фронте? Вспоминались солдату контратаки, в которых он участвовал. Сколько людей погибло, наступая на немецкие ловушки! На брустверах окопов снимали их сапёры, в домах, на дорогах, в колодцах. Есть совсем чудные: прыгающими жабами прозвали их солдаты. Поработал учёный немецкий люд, всяких мин наготовил для войны —нагляделся на них таёжный человек. А теперь что скажешь, фашист? Какая ловушка тебя ударила?

Тишина и… торопливый стук колёс. Номоконов послушал, как растворились в ночи знакомые с детства звуки, попил из фляжки воды и, закрывшись полой телогрейки, раскурил трубку.

Много было ночью далёких выстрелов и криков. Поблизости кто-то снова стучал лопатами по деревьям и камням. Порой наступали спокойные минуты. Стрелок чутко прислушивался, изучал звуки и, как в тайге, старался определить лазы зверей, начавших ходить к солонцу. Только к терпеливым приходит удача – давно научили этому стрелка таёжные дебри. Уже никто не подходил к серым мшистым камням, где кипел родник, но охотник, посасывая давно потухшую трубку, слушал и слушал.

Рано утром в густом тумане Номоконов уловил осторожные шаги человека, вышедшего к оврагу. Не дорога привела его сюда —лесная тропинка. Человек нигде не запнулся, не сломал ни одну ветку, не кашлянул. «Этого караулить послали, – подумал Номоконов. – Не простой…». На краю оврага человек остановился, а минут через десять осторожно двинулся по направлению к старой сидке стрелка. Шаги затихли, пропали, и Номоконову не удалось разгадать намерения осторожного фашиста.

Вернулись немцы, зачем-то выходившие на ночь за овраг. Номоконов их узнал. Стуча оружием, они в разных местах спрыгнули вниз, собрались вместе и, переговариваясь, пошли к своим окопам.

Всходило солнце, рассеивался туман. В вышине неба опять послышался гул моторов. Номоконов хорошо видел местность вокруг родника и внимательно исследовал её в бинокль. Повозки с мёртвым фашистом нет, с завалившегося битюга снята сбруя. «Склад» с трофеями не тронут. Одного водовоза не стало – утащили. Второй немец, осевший под берёзкой, тот самый, над которым чуть раскачивается хугур, – на месте. На тропинке, ведущей к роднику, лежит новый фашист. Вроде бы встать намеревается – на локтях затих намертво.

Номоконов перевёл бинокль на дерево, кора которого была ободрана солдатскими ботинками, и в густом сплетении ветвей различил серое пятно.

Ждать!

Когда солнце осветило верхушки деревьев, росших напротив, Номоконов увидел человека, подползающего к оврагу. Он был в каске, в маскировочном халате и осторожно выдвигал вперёд винтовку. У корней дерева человек долго лежал не шевелясь, а потом прижался к земле и швырнул на открытое место обгорелую чёрную палку. Видел Номоконов в бинокль каждое движение врага. Полежав несколько минут, немец надел на ствол винтовки каску и осторожно приподнял её, направляя в сторону старой сидки.

– Эге, – вытянул шею Номоконов. – Так-так…

Живо вспомнились солдату Даурские степи. Не раз бывал он там с колхозной охотничьей бригадой, жирных тарбаганов бил. Запросто не подберёшься: за версту вокруг все видит и слышит хитрый степной зверёк. А только чудной он, любопытный. Вот так, как этот немец, обманывал Номоконов тарбаганов. Маши руками, платком, выставляй из-за бугра шапку, бросай в сторону комки земли и ползи потихоньку. Крутится на бутане жирный зверёк, тявкает, свистит, а не прячется. Тут и попадает на пулю.

– Тарбагана манишь? – насупился Номоконов.

Немец полз по выемке и временами поднимал каску. Он ждал выстрела, удара пули, и Номоконов шевельнул винтовкой: не раз мушка застывала на высовывающейся спине врага. Гитлеровец вдруг вскочил, перебежал к обрыву и упал в яму. Снова появилась, поплыла в сторону железная, поблёскивающая на солнце, каска.

Но вот опять привстал фашист, махнул рукой.

Поодаль вышел из кустов другой немецкий солдат. Высокий, с непокрытой головой, с автоматом наготове, он быстро подошёл к оврагу, спрыгнул вниз и, направляя оружие по сторонам, осмотрелся. Успокоившись, он быстро зашагал по тропинке, проторённой по дну оврага. Номоконов услышал шаги и, глянув вниз, опешил. К роднику направлялся ещё один немец – этот зашёл откуда-то сзади.

Куда тронулся высокий фашист с автоматом в руках? Искать сидку русского снайпера или отвязывать «кукушку»? Открыть огонь, когда он положит оружие и полезет на дерево? Выстрелить в немца, затаившегося на обрыве? Этот все вынюхивает, командует… Турнуть фашиста, который ползает теперь возле родника и щупает камни? Вот он склонился над убитым, огляделся по сторонам, боязливо потрогал винтовкой пучок волос, свисающих со склонённой берёзки.

«Сапёра послали, – озирался Номоконов. – Начинать али ещё подождать? Может, много фашистов за кустами? Притаились, охраняют».

Немец, уходивший по ложбине, поравнялся с большой сосной и, круто свернув влево, стал карабкаться по склону. Легонько свистнуло над оврагом. Немец взмахнул руками и, рухнув на спину, покатился вниз.

– Как?

Снова свистнула пуля. В грохочущих звуках войны Номоконов уловил далёкий винтовочный выстрел и увидел, что из рук немца, лежавшего на обрыве, выпало оружие. И этот был сражён чьим-то далёким молниеносным ударом. Солдат перевёл винтовку к роднику, но было поздно. Взвизгнула пуля, отскочившая от валуна, со звоном унеслась в вышину. Немец, уползавший за камни, остановился, задёргался, выкатился на открытое место и затих.

Все произошло в считанные секунды. «Кто-то позади наладился, – догадался Номоконов. – Ловко ударил, быстро. Кто? Тагон Санжиев свил гнездо али Дубровин явился? Чего сам оплошал, скажут, струхнул? Так-то так, а однако, моих взял!».

Солдат рассердился. Долго приманивал он фашистов, а только проворонил, навёл на пули другому. Чьи-то линзы бинокля обшаривают сейчас родник, замирают на серых камнях, видят мёртвых фашистов, склонённую берёзку с клоком чёрной шерсти, смеются. Зорко всматривался и Номоконов, переводя бинокль с места на место. Не шевелились ветви кустов, никто не сбегал в овраг, и солдат совсем расстроился. Он поймал себя на мысли, что много говорил в эти дни и плохо слушал других. Лейтенант предупредил на прощанье: нельзя бродить по квадрату, сворачивать. Двести – триста шагов в любую сторону оврага – здесь разрешалось выбрать сидку.

«Однако на чужую делянку вышел, —догадался стрелок. —Али кого на помощь отправил лейтенант? Али для проверки, посмотреть? Так или не так, а боевой явился, грамотный, шибко меткий. Вчерась не было его – ночью сел».

Сложное чувство охватило сердце таёжного человека. Эге-ге… Есть стрелки во взводе! В тайге все больше вплотную подходил к зверю охотник – сутками выслеживал, поближе подкрадывался. А почему? Боялся промахнуться, патрон зря истратить – вечно не хватало припасов. Здесь не повоюешь так – быстро засекут. О разных звуках и шумах толковал лейтенант перед охотой, а он, Номоконов, дремал, на свою старинную сноровку надеялся. Место выбрал неважное, закрытое… А этот– молодцом. Правильно сел, хорошо… Давно увидел фашистов, но подальше их отпустил, издаля, в самый момент ударил! Теперь ищи его – кругом стреляют.

А может, и поторопился человек? Глядишь, к закату солнца большой зверь вышел бы из леса, офицер? Не любит караулить, молодой… Понял таёжную приманку, догадался? На готовое всякий мастак… Но теперь, если ещё кто придёт на хугур посмотреть, не будет жалеть патронов Номоконов, первым ударит, сразу. Оправдается стрелок, покажет себя. Пусть целая орава фашистов выйдет, пусть хоть один из них серой тенью мелькнёт среди деревьев.

Пора обеда миновала, на «немецкую сторону» пошло солнце, а враги не появлялись. Заметил стрелок однажды: вдали, на склоне оврага, ярко блеснуло что-то и исчезло. Стёклышко разбитой бутылки, банка? Разглядеть ничего не удалось, и Номоконов перевёл

бинокль в сторону. Кругом, как обычно, стреляли. Над оврагом, цвикая и посвистывая, изредка проносились пули. Шальные, они осыпали хвою, сбивали ветки, стукались о стволы деревьев. Легонько треснуло над головой. Солдат определил, что прилетевшая откуда-то пуля прошила трухлявый пень, но продолжал наблюдать. Вторая пуля легла точнее. Злая и стремительная, она взбила землю перед маленькой амбразурой, пробила корень, чиркнула по рукаву телогрейки и где-то зарылась. Номоконов вспомнил про осторожного фашиста, поступью рыси уходившего в тумане по направлению к его старой сидке, опустил бинокль, тесно прижался к своему холодному ложу, застыл.

ДЛЯ СНАЙПЕРСКОЙ НАУКИ

Он пришёл в блиндаж с тяжёлой ношей. Три автомата, чёрная винтовка с оптическим прицелом, клок длинных густых волос, свисающих из-под ремня, своя трехлинейка… Номоконов закрыл за собой дверь, выпрямился. Грязный, с ошмётками глины на коленях, насторожённый, он действительно был похож на шамана, увешанного амулетами. Заулыбались солдаты, окружили стрелка, помогли снять оружие. Нерадостно встретил Номоконова лейтенант Репин – руки опустил по швам.

– Докладывайте!

Чего там… Только что опять промашку сделал солдат. Правильно и вовремя вышел он к заграждению, а когда послышался щелчок затвора и строгий возглас, забыл солдат короткое слово, все время вертевшееся в голове, и закричал «длинно», по-своему:

– Свой идёт, советский! Погоди, парень. На охоту я ходил, от лейтенанта! Это, который Репкин…

Солдата взяли под руки, увели в маленькую землянку и там, при свете коптилки, рассмотрели со всех сторон. Заместитель командира взвода старший сержант Тувыров там оказался. Он и звонил из землянки лейтенанту, сказал, что «жив и здоров Номоконов, с большой добычей идёт, верным курсом, а только, как и

предполагалось, пропуск запамятовал». Словом, все известно…

– Хорошо постреляли, – внимательно осматривал лейтенант солдата. – Четверых уничтожили?

– Маленько не так, командир… Там ещё лежит мой, этот ночью без оружия явился. Ну и немецкого коня свалил, имущество…

– Не понимаю, – брезгливо потрогал Репин клок конской гривы. – Волчьи хрящики принесли, вещественные доказательства? Чтобы не сомневались командиры, затылки не чесали?

Погоди, лейтенант, не упрекай солдата. Не только ради святого чувства взаимной веры ползал Номоконов в ночи от одного трупа к другому. Ещё в дни отступления попадало к нему в руки немецкое оружие. В стороне от дороги, в глухом распадке, испытал человек из тайги автомат уничтоженного гитлеровца. Сперва посмотрел, разобрался, что к чему, а потом и пострелял: короткими очередями, длинными. Так понял, что слабоват немецкий автомат против трехлинейки, сильно дёргается в руках, бьёт недалеко. Худо для охотника– много бегать надо с автоматом. Однако молодым, горячим солдатам может пригодиться чужое оружие. А винтовка с оптикой любому нужна: разве не слышит лейтенант, что говорят люди? Понадеялись на мир, прозевали фронтовую грозу, мало снайперских винтовок насверлили? Да и сам лейтенант печалился за это. Патроны не подойдут —стекло можно взять. Ну а грива от немецкого коня особо нужна. Кто из охотников-тунгусов ходит по осеннему лесу в тяжёлых ботинках? Мягкие чулки можно сплести из конского волоса, бродни, олочи. Тогда ни за что не услышать фашистам пробирающегося стрелка.

Так сперва думал Номоконов, когда подполз к роднику. А потом твёрдо решил винтовку «насторожить», хугур поставить, пугать-манить фашистов. Ещё бы больше оружия принёс, да только другой стрелок снял выслеженных им фашистов. Где он, кто?

Молчит Номоконов, внимательно осматривает лица солдат, изучает их глаза. Кто таился далеко за спиной, кто все расскажет лейтенанту? Нет здесь такого.

– Если ещё подобный фокус выкинете, – рассердился лейтенант, – накажу! Никто не требует лазать за доказательствами к черту на рога. Думай тут, гадай…

Очень тревожился лейтенант за него. Это хорошо понимает Номоконов. Потому в самый боевой момент пришлось вернуться в блиндаж. А так-эге… Ещё бы денька два пролежал у оврага солдат, всё равно бы подкараулил опасного фашиста. Проморгал Номоконов немецкого снайпера, чуть не пропал от его пули, до темноты не высовывался. Тайный отнорок для наблюдения рыл, да не успел – темно стало. Потом так решил: на «немецкой стороне» оврага надо делать новый скрадок, оттуда ударить днём по солнечному зайчику. Номоконова выдал бинокль, но и фашист этим выказал себя. Посмотрим, чья возьмёт… Успокойся, лейтенант, гляди, что живой твой солдат, корми его и снова отпускай на охоту. Большое дело завернул Номоконов —надо кончать.

Увидел лейтенант клочок ваты на рукаве телогрейки солдата, мизинец в дырку просунул:

– За сучок зацепились?

И ещё заметил командир взвода, что не прикоснулся Номоконов к сухому пайку, полученному им перед выходом за передний край. Потрогал он промаслившийся пакетик, ещё крепче обидел:

– Трофейным питались?

Эй, лейтенант… Шибко хочет кушать твой солдат, а только не тронул он запаса. Ну кто из охотников сразу съедает свой хлеб? А если не добудешь зверя? Как тогда? На трудный день откладывают охотники кусок хлеба, взятый из деревни, на тайгу, на промысел надеются. Ловчее бьют тогда, стараются. А сытому чего… Ка-лякать али спать хочется. Словом, такая привычка у Номоконова, сразу не бросишь. Было время у солдата, а только не ел он немецкий хлеб и свой запас не тронул. И какие уж тут хрящики? На прицеле меткого немца был родник, но, дождавшись темноты, Номоконов всё-таки пополз за трофеями. После того, что случилось днём, мог он прийти в блиндаж без оружия врага? А теперь —пожалуйста, не шибко засмеёшься. Вот он, идёт…

Отворилась дверь блиндажа, и, пригнувшись, вошёл человек. Вспотевший, разгорячённый от ходьбы, во весь рост выпрямился он и вскинул руку к голове, обвязанной пёстрым платком.

– Задание выполнено, товарищ лейтенант! – Рассказывайте, Павленко.

– Посылают корректировщиков или наблюдателей, – утвердительно произнёс солдат. – Немца, который сидел днём, – не мог заметить: хорошо укрылся. Ровно в восемь смелый пришёл – на дерево полез. Этого первой пулей сбил, висит.

– Ужинайте, отдыхайте и на рассвете снова туда. – Репин что-то отметил в блокноте. – Глаз с бугра не спускайте.

– Есть!

Вошёл молодой сухощавый человек с ёжиком седых волос на непокрытой голове. Неторопливо поставил винтовку в пирамиду, нахмурился:

– Опять пусто, товарищ лейтенант.

– Ничего, ничего, Канатов, – подбодрил Репин. – Сегодня не пришли – завтра обязательно выйдут. Не зря посылаю к озеру: хорошо постреляете.

Усталый, но радостный зашёл в блиндаж Тагон Санжиев, доложил об успехе:

– Планировщиков прикончил.

– Кого-кого?

– Вплотную подползли, – рассказал Санжиев. – Двое. Бинокли вынули, бумагу. Однако нашу землю делили, план делали. Обоих убил, на виду остались.

– Так и запишем, – сказал Репин. – Немецкие артиллерийские разведчики, проводившие засечку целей, уничтожены. По глазам бейте этих планировщиков, Санжиев, по буссолям и биноклям! Нечего им смотреть на наши высоты.

– Есть, лейтенант!

А вот и старший сержант Николай Юшманов явился. Кое-что узнал о нем Номоконов. В ведомости «Смерть захватчикам» против его фамилии стоит самая большая цифра. Санжиев говорил, что человек, который бьёт фашистов лучше всех, тоже земляк – якут. В скитаниях близ Олекмы и Алдана приходилось Номоконову встречаться с якутами. Закалённый народ, твёрдый, спокойный —тоже с узкими глазами. В таёжной песне так об этом говорится: и ночью не потеряют

узкие глаза след соболя; орлы никогда не спят, а, прищурившись, дремлют и все кругом видят; круглые глаза у изюбря, землю и солнце видят сразу, а только много бегать приходится этому зверю. Ноги от волков спасают, да уши некрасивые.

Коренастый, крепкий на вид человек снял с головы пилотку, стряхнул с неё хвою, выправил, надел на жёсткую щётку волос, подошёл к лейтенанту:

– Разрешите? —Да.

– Сегодня уничтожил трех, – на чистом русском языке произнёс старший сержант. – К девяти часам утра вышли к оврагу, поочерёдно. Всех успел. Двое убитых у ключа лежали – не моя работа. Днём засёк позицию немецкого снайпера, стрелял…

– Удивительный овраг, – неверяще сказал лейтенант, кивнул в сторону Номоконова. – Тут трофеи принесли, доказательства… Вы —трех, а ваш сосед пятерых. Разбирайтесь.

Номоконов подошёл к Юшманову, окинул его тёплым взглядом, протянул руку:

– Глядел, глядел твою работу. Правильно ударил, быстро, пусть не сумлевается командир… А я которых давеча сам убил – этих обснимал. Твоих не тронул, не считал, так и остались с оружием. Иди, собирай – твои.

– Не понимаю, – обернулся Юшманов к Репину.

– Вот так, – развёл руками командир взвода. – Выходит, что подвёл меня Семён Данилович. Бродить решил, по-видимому, в ваш квадрат забрался. Думаю, что надо послушать товарища, обсудить. Не своего ли засекли, Николай?

– Я своих не бью, – неуверенно сказал Юшманов.

Поужинал Номоконов и стал чистить винтовку. Командир взвода отправил за передний край стрелков, отдыхавших днём, и, вернувшись в блиндаж, присел на краешек нар.

– Располагайтесь, товарищи, – показал он на пол, застланный свежими еловыми ветками. – А вы, Павленко, к столу. Вначале вас послушаем.

Узнал Номоконов, что во взводе пишется «снайперская наука»,

что каждый солдат, явившийся с позиции, должен рассказать о своих наблюдениях. Сейчас выступит Павленко, а потом «самым подробным образом Номоконов расскажет о своей охоте». Тагом Санжиев в бок подталкивает: не пугайся, говорит, так заведено во взводе. По-бурятски шепчет – никто не понимает. Говорит Тагон, что трудно лейтенанту Репину. Все знают, что он по воинской специальности —топограф. «Это, аба, такое дело. Местность умеет снимать на бумагу молодой командир, карты чертить. А на снайпера не учился – только и умеет что стрелять. И вот теперь, выполняя задание старших командиров, новое дело понять хочет. Книжки о стрелковом деле читает, ко всему прислушивается, выпытывает. Не скрывай, аба, свои таёжные навыки – и это пригодится для снайперской науки».

Внимательно слушают Сергея Павленко и молодые солдаты, и усталые люди, только что вернувшиеся с позиций. Что им рассказать, как? Не умеет говорить на собраниях Номоконов, а лейтенант уже зовёт к столу:

– Смелее, Семён Данилович. Думаю, что вам очень повезло на этой охоте.

«Эва, какой хитрый! Сперва сердился, а теперь радуется. Это он к сердцу подходит, на разговор вызывает. Повезло…». Много ошибок сделал Номоконов, а только с расчётом на фарт и удачу не ходит он на охоту. Надо многое уметь, чтобы вернуться с добычей. Нет, не напрасно отпускал командир своего солдата за передний край. Слушайте тогда, ребятки, раз шеи вытянули.

– Не знаю, ладно ли скажу, – начал солдат. – Только так думаю, что на фронте куда труднее. Одно дело выслеживать простого зверя, другое – когда этот зверь с оружием и людям смерть несёт. Правильно сказывал лейтенант: перед охотой надо все кругом осмотреть тихо, не торопясь. Я и в тайге так делал. Глянешь, все кусты одинаковые, а подумаешь – разные. Этот лапу вытянул, тот обгорел снизу, этот на гриб похож, тот – на медведя. Так и намечал тропу. Я и тут хорошенько глядел – навык у меня такой, с малых лет. Где пойду, прикинул, возле чего, каким шагом.

Номоконов посмотрел на лейтенанта и продолжал:

– А ходить везде надо по-разному. По кошеной тропе особо, по воде – тоже. Иначе спугнёшь зверя, али сам на мушку попадёшь.

– А как ходишь по кошеной траве?

– Не приходилось? – посмотрел Номоконов на солдата, задавшего вопрос. – Не бегал босым? Так надо, гляди, – прошёлся рассказчик по блиндажу. – Снизу двигай ногу, щупай, с корнями дави на траву. Тихо пройдёшь, как сохатый.

Солдаты засмеялись.

– Напрасно, – нахмурился Номоконов. – Тяжёлый зверь, а не нашумит, когда возле людей через покос пройдёт. Мягко ставит копыта, легко. А по воде, если мелко, – наоборот. На носок ступай. Как цапля болотная: сожми пальцы и опускай. Тоже не шлёпнешь. Ежели глубоко – иначе… Помаленьку двигай ноги, дно щупай, не дёргайся. А по лесу особо тихо надо: наперёд ветошь гони, а не наступай на неё, не дави. Ну и руками двигай ровно, вот так. Живой сучок поймал – согни, сухой – не ломай, не тронь телом, обойди. Где особо трудно – стань. Ветер хватил, шум услышал в стороне – пользуйся. Зверь, он так: туда ухо повернёт, сюда. Глядишь, и прозевает. Словом, хорошо я прошёл к канаве, затаился, послушал.

– Вернёмся к прошлому, – обратился к рассказчику Репин. —По каким признакам вы определили, что за ельником должен быть овраг?

В часы наблюдения Номоконов понял, что за островком ровного густого ельника должно быть открытое место. Как узнал? По-разному светились полоски деревьев. Вроде бы одной породы, а неодинаково покрашены. И про овраг узнал без карты. В бинокль видно: кругом ельник, а поодаль – сосны. Как так? У всех ёлок опущены ветви, им тесно друг возле друга, а позади них выросли деревья с раскидистыми, толстыми ветвями. На простор выпустили сосны свои мохнатые лапы. Почему растолстели деревья? Ямы там, канава, бугор али кто-то вспахал, выворотил землю? Не любят здешние сосны низины и болота, по холмам да пригоркам растут, по краям оврагов и лощин. Замечали?

А раз так, то можно было наверняка увидеть фашистов. Укрываются они в канавах от наших пуль, любят миномёты ставить в ямах, а с больших деревьев стреляют, смотрят, следят. Словом, все рассчитал Номоконов, загодя путь наметил. Только свернул с намётки лейтенанта – ночные звуки увели в сторону, соблазнили. Вот и вышел на чужую делянку. Однако думал, что не занята она.

Фашисты чего-то совсем не остерегаются. На коне за свои окопы поехали! Хоть водовозов лес закрывал и «кукушка» наперёд залетела, а все одно дурные. Так думает Номоконов, что свежая часть подошла, ещё не проученная нашим огнём. Потом хуже будет: к концу сезона остерегается напуганный зверь, прячется. Так всегда бывает в тайге. Надо торопиться, чего ходить туда-сюда? В тайге так: живут люди на охоте, обедают, спят. Залинял зверь – тогда домой.

– Фашисты не залиняют, – сказал Канатов. – У них в любое время одинаковая шкура.

– Что ты! – возразил Номоконов. – Свежий фашист подвалил, городской, по всему видать. Потом ловушек наставит; спрячется, уши навострит, хитрый будет.

Разговорился Номоконов – подробно обо всём рассказывал. Одобрительно смотрели на него солдаты, и лейтенант Репин не мешал, что-то быстро записывал в блокнот. Никто не смеялся, и тогда солдат поведал о своих ошибках. Из-за глупого желания отличиться перед далёким невидимым товарищем он потерял осторожность: про солнце забыл. Много водил биноклем и потому чуть не пропал от пули врага. Надо быть особо аккуратным со стеклом. Можно сказать, что временами и робел Номоконов, страшился. Все больше перед сумерками хотелось пустить свою винтовку в дело. Так думал, что пока хватятся фашисты, ночь укроет стрелка. А ежели не будет цели перед темнотой? Пустым сюда? Надо хорошенько знать, как двигаются разные шумы и звуки войны, когда врагам труднее засечь выстрел.