Текст книги "Теория литературы. Проблемы и результаты"

Подробнее. Массовая литература состоит не из отдельных романов, а из циклов и серий, обычно связанных личностью героя. Серия отличается от цикла своей хронологической организацией, она включает в себя «сиквелы» и «приквелы» успешных нарративных произведений, содержащие регулярные отсылки к предыдущим или следующим частям серии. Этот принцип серийно-хронологической организации усиливается в современной словесности и подчиняет себе не только массовую беллетристику (его еще почти не было, например, в цикле рассказов Артура Конан Дойля о Шерлоке Холмсе), но и некоторые формы «высокого» творчества (романные циклы – точнее, серии – Бальзака или Фолкнера, соединяющие географическое «единство места» с достаточно определенной хронологией эпизодов и, главное, сквозными персонажами, переходящими из романа в роман).

Так культура в новой ситуации, в условиях новой техники производства и потребления текстов, по-новому осуществляет структурное деление на «верх» и «низ», на центр и периферию. Повторяющийся в истории феномен, когда одна из частей словесности исключается из состава литературы, заставляет усложнить и динамизировать женеттовское разграничение двух типов литературности. Подвижной, неокончательной оказывается не только кондициональная, но и конститутивная литературность; граница между центральной и периферийной зонами литературы может смещаться в обе стороны, кондиционально литературные факты кооптируются в литературу, но и конститутивно литературные факты могут выводиться за ее рамки. Некоторый разряд словесного творчества расценивается обществом – по крайней мере временно – как нелитературный, недостойный литературы, несмотря на то что он отвечает критериям конститутивной литературности (таким, как вымышленный сюжет или стихотворная организация). Два типа литературности вступают в конфликт, борются за господство.

§ 10. Литературный быт и институт литературы

Дискурсы – это надтекстуальные образования, но в литературе есть и внетекстуальные факторы, поскольку она, как и словесная культура вообще, состоит не просто из текстов, а из социально определенных поступков – высказываний (см. § 16).

Русские формалисты предложили для характеристики социального контекста литературных высказываний понятие литературного быта. Смысл этого понятия у них был неустойчив: чуть ли не каждый автор давал ему свою собственную трактовку. В итоге само слово «быт» не удержалось в терминологическом инструментарии науки о литературе, но обозначенная им проблема продолжает разрабатываться под другими названиями.

Подробнее. Понятие «литературного быта» у теоретиков русского формализма вырабатывалось на основе специфической семантики русского слова «быт» и во взаимодействии с официальной идеологией коммунистической партии в 1920-е годы. Слово «быт», которое плохо переводится на иностранные языки, является семантическим дублетом «бытия», но быт – это ненастоящее, низко оцениваемое бытие (отвергаемая часть материальной культуры). Как литературно-художественный термин это слово уже в дореволюционной критике применялось для обозначения неисторической, негосударственной, повседневной реальности (в таких выражениях, как «бытописательство» и т. п.). Советская пропаганда провозгласила лозунг «борьбы за новый быт», разделяя старый быт и проектируемый новый. Старый быт расценивался как противник: он диффузен (у него нет центра, который можно было бы захватить или уничтожить – в отличие от государственной власти), традиционен (он глубоко въелся в людей, медленно изменяется), приватен (на него трудно влиять прямыми мерами государственной политики). Быт – это инерция материального потребления, препятствующая импульсу революционных преобразований; во фразеологии 1920-х годов быт враждебен человеку – «любовная лодка разбилась о быт» (Маяковский), «квартира моя занята бытом, а сам я живу между рамами» (Шкловский – Тынянову)[72]72
  Шкловский В. Б. Третья фабрика [1926] // Шкловский В. Б. Гамбургский счет: Статьи – воспоминания – эссе (1914–1933). М., Советский писатель, 1990. С. 302.


[Закрыть].

В этом идеологически заряженном слове русские формалисты выделили один смысловой момент: быт – это иное по отношению к культуре, хотя и осваиваемое ею, вовлекаемое в ее состав. За гранью культуры есть какая-то другая потенциальная культура, которая обычно признается не-культурной (уже знакомая нам схема «неузнавания» культурой самой себя – см. § 9). Между бытом и культурой, бытом и литературой возникают динамические отношения, которые могут осмысляться по нескольким моделям.

Первая модель – модель колонизации: быт – пассивный материал, сырье, которое творческая форма должна сделать неравным самому себе, «остранить», эстетизировать. То есть быт – это объект художественного освоения, внехудожественная реальность, которую формалисты предпочитают называть не «жизнью», как было принято в русской критике, а другим, ценностно более низким термином. Литература захватывает, колонизирует быт – такова общая установка авангарда на переработку пассивно сопротивляющегося материала. Эту позицию определеннее всех разделял Виктор Шкловский: «Литература растет краем, вбирая в себя внеэстетический материал»[73]73
  Шкловский В. Б. Третья фабрика. С. 302.


[Закрыть].

Вторая модель – модель взаимообращения. Эту концепцию разрабатывал Юрий Тынянов. Для него литературный быт – тоже иное по отношению к литературе, но между ними существуют двусторонние отношения взаимообмена: быт – не просто объект воздействия, но и резерв литературы, запас ее хорошо забытых старых потенций, которые могут снова выйти на поверхность и помочь ее обновлению. Первая модель быта структурирует культуру как устойчиво противопоставленные центр и периферию, вторая – тоже как центр и периферию, но они могут меняться местами.

В статье «Литературный факт» Тынянов противопоставляет «литературный факт» и «литературный быт» (то есть собственно литературные и не-совсем-литературные явления). Они соотносятся как центр и периферия, но перетекают друг в друга, их соотношение обратимо:

И текучими оказываются не только границы литературы, ее «периферия», ее пограничные области – нет, дело идет о самом «центре»; не то что в центре литературы движется и эволюционирует одна исконная, преемственная струя, а только по бокам наплывают новые явления, – нет, эти самые новые явления занимают именно самый центр, а центр съезжает в периферию[74]74
  Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. С. 257.


[Закрыть].

Литература может не только прирастать краем-бытом, ее явления могут и возвращаться в быт, дисквалифицироваться, что относится не только к приграничным зонам литературы, к колонизируемым ею областям, но и к ее «метрополии», центральной части. Такая идея литературной относительности созвучна позднейшей концепции литературности по Женетту, но более радикальна. У Женетта «метрополия» конститутивной литературности незыблема, даже если ее жанры совершенно изжили себя и утратили всякую продуктивность: никто больше не пишет классических трагедий, но этот мертвый жанр остается литературным, он не «уходит в быт»[75]75
  Выражение Б. М. Эйхенбаума (Эйхенбаум Б. М. «Мой временник». СПб., Инапресс, 2001 [1929]. С. 74).


[Закрыть], не отбрасывается в приватную, не признанную в культуре игру. У Тынянова же колония и метрополия могут меняться местами.

Чтобы такое взаимообращение было возможно, центр и периферия литературы должны быть примерно однородными по содержанию – образовываться текстами или хотя бы дискурсами (у Тынянова – жанровыми). Они имеют словесную природу, и литературный быт по определению вербален. Эта мысль повторяется в ряде статей Тынянова: «Литературная система соотносится с ближайшим внелитературным рядом – речью, с материалом соседних речевых искусств и бытовой речи»[76]76
  Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. С. 228.


[Закрыть]. В данном случае, в статье «Ода как ораторский жанр», говорится о конкретном родстве между «литературным фактом» классической оды и фактом «быта» – искусством красноречия. В статье «Литературный факт» Тынянов высказывает более общее положение: «Быт кишит рудиментами разных интеллектуальных деятельностей. По составу быт – это рудиментарная наука, рудиментарное искусство и техника»[77]77
  Там же С. 264.


[Закрыть]. Сходным образом много позже и Ролан Барт писал, что «литература заключает в себе много разнообразных знаний» и «работает как бы в пустотах, существующих в теле науки»[78]78
  Барт Р. Лекция [1978] / Перевод Г. К. Косикова // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. С. 551, 552.


[Закрыть]: «знание» здесь занимает место тыняновского «быта», но соотношение его с литературой обратное – не быт содержит в себе рудименты искусства и литературы, а сама литература – рудименты всевозможных знаний (переворот в отношениях центра и периферии, напоминающий тыняновскую модель переворотов между центром и периферией литературы).

Наконец, третья модель отношений литературы и «быта» была предложена еще одним теоретиком русского формализма – Борисом Эйхенбаумом в статьях «Литературный быт», «Литература и писатель», «Литературная домашность» и других текстах из сборника «„Мой временник“» (1929). Для Эйхенбаума литературный быт – это профессиональные условия писательства: при его изучении ставится вопрос о том, «как быть писателем»[79]79
  Эйхенбаум Б. М. «Мой временник». С. 63.


[Закрыть] – то есть как писатель живет не только в момент работы, но и «в быту», ориентируясь на эту работу, вписывая ее в контекст социальных отношений. Такое направление исследований вело к созданию «чисто „имманентной“ социологии» литературы[80]80
  Эрлих В. Русский формализм: история и теория. СПб., Академический проект, 1996 [1955]. С. 125.


[Закрыть]: эта социология объясняет литературу общественными факторами, но действующими внутри литературы – не далекими причинами вроде производительных сил и производственных отношений (как в марксистской вульгате), а ближайшим контекстом профессиональной жизни литераторов. Для Тынянова литературный быт образуют маргинальные, «домашние» словесные жанры (которые могут иногда втягиваться в состав литературы), а для Эйхенбаума – формы социального существования литературы и образующиеся вокруг него отношения между людьми. Они различны в разных культурах:

Сегодня литература – это кружок дилетантов, собирающихся для чтения своих стихов или вписывающих их в альбомы «прекрасных соотечественниц», завтра – это толстый «общественно-политический» журнал с редакцией и бухгалтерией[81]81
  Эйхенбаум Б. М. «Мой временник». С. 71.


[Закрыть].

В салоне или кружке культивируется дилетантизм без оплаты, мастерство автора измеряется суждениями друзей; в журналистике требуется профессионализм, за нее платят по регламентированным правилам, и литератор ищет одобрения не столько в узком кругу редакции (нередко конфликтуя с нею), сколько у неограниченного числа незнакомых ему читателей-подписчиков. Две формы литературного быта соотносятся с общеэстетической оппозицией центростремительного / центробежного осуществления художественных произведений, обращенных к концентрированному / рассеянному потребителю: литературный кружок стоит в одном ряду с театральным спектаклем, вернисажем, презентацией книги, чтением стихов на стадионе, а журнал – с распространением книжного тиража, выпуском кинофильма в прокат, телепередачей, публикацией в Интернете. Литературный быт является одним из факторов смены литературных форм: например, в литературном салоне циркулируют короткие, по большей части стихотворные тексты, а в журнале печатаются романы, часто с продолжением – и вот в эпоху перехода русской литературы от кружковой формы быта к журнальной Пушкин в своем творчестве эволюционирует от стихов к прозе. При этом процесс изменения литературного быта обратим, может пойти вспять; литература то становится публичным делом, отрываясь от приватного бытования, то возвращается к нему – «уходит в быт». Отношения литературы с бытом у Эйхенбаума столь же двусторонни, как у Тынянова, но здесь формы творчества связываются с формами социального взаимодействия людей. Если Тынянов полагал, что «быт соотнесен с литературой прежде всего своей речевой стороной»[82]82
  Тынянов Ю. Н. О литературной эволюции [1927] // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. С. 278.


[Закрыть], то есть маргинальными жанрами словесности, то для Эйхенаума – социальной стороной, включая отношения власти, обмена, ответственности.

Итак, исследование «литературного быта» ведет к расширению материала, изучаемого наукой о литературе: от культуры, которая властно осваивает внешний «быт», через динамическое взаимодействие «литературных» и «бытовых» жанров словесности – к изменчивым отношениям между текстом и его социальным, не-словесным контекстом. Этот контекст возникает при обмене не столько словами, сколько другими знаками и ценностями – гостеприимством и престижными знакомствами в кружке или салоне, деньгами и массовой популярностью в журнально-издательской экономике. Обобщающей категорией для такого рода фактов будет не филологическое понятие текста, а социологическое понятие института. Для некоторых ситуаций в культуре типичен институт салона или кружка, для других – институт журнала или разборчивого, ведущего собственную политику издательства; в Советском Союзе монопольным институтом литературы стал писательский союз, вырабатывавший свои специфические формы профессионализма, ответственности и т. д.; в демократических обществах действуют институты литературных академий, премий и грантов. Все эти виды литературного быта подлежат изучению историка литературы, но не имеют текстуального характера, хотя часто и оформляются с помощью текстов (премия – в ее регламенте, протоколах жюри, журналистских репортажах с церемонии вручения; союз писателей – в уставе, установочных статьях, доносах, речах на собраниях или на капустниках в домах творчества).

В современной теории и историко-литературной практике отношения литературы и «быта» активно дебатируются, хотя не всегда в этих терминах. Заново сформулировать проблему попытался Олег Проскурин: историк литературы изучает не тексты как таковые, а социальные происшествия, которые выражаются, но не исчерпываются текстами литературы; в них происходит борьба за власть, за чье-либо признание или дискредитацию, но в них проявляются и крупные исторические перемены. При этом литературный быт не только участвует в формировании литературы извне, но проводит и обратное влияние, служа «каналом, через который сама литература воздействует на соседние (а опосредованно и на более удаленные) „ряды“ или „социальные практики“: культуру, политику, формы социальной жизни»[83]83
  Проскурин О. А. Литературные скандалы пушкинской эпохи. М., ОГИ, 2000. С. 16.


[Закрыть]. Например, скандал как факт литературного быта выражает экспансию литературы (своего рода «колонизацию») в нелитературную, социально-политическую сферу, и такое понимание дела не совсем согласуется с концепцией Тынянова, так как здесь нет взаимообратимости «литературного» центра и «бытовой» периферии (шедевров и скандалов); но оно не согласуется и с концепцией Эйхенбаума, который предлагал объяснять литературные перемены переменами институциональными, а здесь воздействие может направляться и, наоборот, из литературы на быт.

Проскурин опирается на новую концепцию взаимодействия литературы и социальной жизни, выдвинутую в 1980-х годах англо-американской школой «нового историзма». Согласно ей, литературные и нелитературные (например, идеологические, государственные и т. д.) тексты находятся в двустороннем взаимодействии, так что литература не только «отражает» в себе актуальные политические дискурсы, но и сама может их формировать. В пушкинскую эпоху «Николай I, достаточно равнодушно относившийся к русской литературе, поневоле сообразовывался в своей деятельности с булгаринскими фиктивными моделями»[84]84
  Там же.


[Закрыть]; «беллетризованные доносы» Фаддея Булгарина имели свою поэтику, питались романными клише, и через их посредство литература (пусть и не самая передовая) формировала действия государственной власти, ее видение национальной жизни. Отношения власти могут интерпретироваться как проекция вымышленных (в данном случае даже «измышленных», в уголовном смысле слова) текстов. Быт как текст подминает, подчиняет себе быт как институт.

Другим развитием формалистской теории литературного быта были исследования Юрия Лотмана, названные им «поэтикой бытового поведения» и, кстати, оказавшие влияние на лидера школы «нового историзма» Стивена Гринблатта[85]85
  См.: Greenblatt Stephen. Towards a Poetic of Culture // The New Historicism / H. Aram Veeser, ed. New York and London, Routledge, 1989. P. 8.


[Закрыть]. В работах о русской культуре XVIII века Лотман отмечал воздействие литературы на поведение людей и объяснял его специфическими обстоятельствами европеизации русской культуры[86]86
  См.: Лотман Ю. М. Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века // Избранные статьи. Т. 1. С. 248–268.


[Закрыть]. Насильственно насаждаемые западные схемы поведения представали в сознании людей не как естественные процессы, а как жестко кодифицированные знаковые системы. Как лидеры культуры, так и ее рядовые агенты (во всяком случае, дворяне) подчиняли свою жизнь семиотическим образцам, структурированным по тем же параметрам, что и художественные произведения. В русской бытовой культуре XVIII века выделяются разные стили поведения, зависящие от среды, где происходит действие (служба / частная жизнь); разные жанры поведения, которые Лотман связывает с разными видами семиотического пространства (жилое / церковное, летнее / зимнее, парадные залы / стилизованные руины или хижины); наконец, разные амплуа – стандартные роли или маски человека в культуре, которые, однако, не предписываются общеродовой моделью, обязательной для всех под страхом неприличия, а выбираются индивидуально из набора вариантов и разыгрываются в разных ситуациях жизни. Амплуа бывают иногда заемно-подражательными (для писателей, в собственно литературном быту, это «наш Лафонтен», «российский Пиндар», «северный Вольтер»), а иногда и оригинальными – «богатырь», совершающий непомерные деяния даже в мирном быту, включая прожорливость и т. д. (Петр I, Ломоносов, Потемкин); забавник, гаер, шут, враль, реализующий себя через легендарную биографию (декабрист Завалишин). Итак, культура параллельно вырабатывает типичные модели не только для текстов, но и для личностей; писатель – да и не только писатель – сам втягивается в сферу литературы, поскольку его поведение следует более или менее литературным образцам. О таком процессе писал уже Тынянов в статье «О пародии» (1929)[87]87
  Не путать с его более ранней работой «Достоевский и Гоголь (К теории пародии)» (1921).


[Закрыть], предлагая понятие «пародической личности»: некоторые литераторы обладают способностью притягивать к себе пародии, да еще и сами склонны подыгрывать им, стилизовать и едва ли не пародировать сами себя. Так, знаменитый поэт-графоман пушкинской эпохи граф Хвостов, постоянный объект пародийных восхвалений со стороны молодых литераторов, не шел на скандал и даже в каком-то смысле сообразовывался с этими пародиями. Вельможа Хвостов работал в амплуа литературного шута – такова сила литературы, способной преодолеть реальное самолюбие и амбиции человека, который не потерпел бы насмешек вне литературной сферы:

Есть основания полагать, что сенатор граф Хвостов понимал стиль произведений, героем которых он являлся. Было молчаливое согласие между авторами и героем, который не решался прервать далеко зашедшую игру[88]88
  Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. С. 305.


[Закрыть].

Здесь литература проецирует свои модели в быт через посредство отдельной личности, которая берет на себя неблагодарную роль проводника ее влияния в нелитературной жизни.

Еще одна предложенная Лотманом категория текстуализации жизни – категория сюжета, событийной истории, которая берется из искусства и может формировать собой жизнь человека. Очень серьезные и необратимые поступки иногда совершаются в подражание литературным образцам – например, самоубийство Александра Радищева в подражание Катону Младшему, герою трагедии Джозефа Аддисона «Катон Утический», – то есть в подражание не вообще древнему герою, а современной драматической трактовке его судьбы, призванной служить примером несгибаемого патриотизма: «Именно герой трагедии Аддисона стал для Радищева некоторым кодом его собственного поведения»[89]89
  Лотман Ю. М. Избранные статьи. Т. 1. С. 264.


[Закрыть]. Его подвиг, показывает Лотман, читался современниками как трагедийный жест: его следует объяснять не каузальным сцеплением событий и импульсов, а через смысл, заложенный сознательной волей героя. Читать чужую жизнь – значит понимать ее смысл (смыслы).

Лотман смело экстраполирует понятие «текст» на факты, которые обычно текстом не признаются. Это более радикальный тезис, чем распространение понятия «литературности» на периферийные, непризнанные, но все же тексты культуры (Тынянов). Можно ли считать, что жизнь и смерть человека – текст? С такой точки зрения жизнь осмысляется как осуществление некоторого проекта, замысла, подлежащего оценке, но, вероятно, не каждую человеческую жизнь можно трактовать таким образом. Возможно, именно поэтому в качестве своей опорной категории Лотман выбирает не семиотику, а поэтику поведения. Семиотика, то есть работа со знаками, есть в любом, даже социально стандартном поведении, в простейшем варианте это просто дисциплина – у солдата, школьника, водителя на шоссе и т. п.[90]90
  Такие факты социально кодифицированного семиозиса описаны, например, в статьях Лотмана «Театр и театральность в строе культуры начала XIX века» и «Сцена и живопись как кодирующие устройства культурного поведения человека начала XIX столетия».


[Закрыть] Поэтика же предполагает творчество и становится возможной главным образом в «отклоняющемся» поведении, нарушающем старые нормы и создающем новые (у юродивого, революционера, царя-реформатора, а равно и поэта)[91]91
  См. статью Лотмана «Декабрист в повседневной жизни», его же книгу «Александр Сергеевич Пушкин: Биография писателя» (1980), а также работы Б. А. Успенского о семиотике исторического поведения.


[Закрыть], или же в ситуации культурного слома, когда поведение «остраняется» самим ходом истории.

Открытие семиотики и поэтики поведения показывает вторичный, культурно обусловленный характер таких властных видов деятельности, как экономика и особенно политика; оно как бы сбивает с них спесь. Вместе с тем, распространяясь едва ли не на весь мир, текстуальность утрачивает собственную определенность. Когда не остается ничего кроме текстов, когда в «постмодернистском» духе любому социальному факту «вменяются свойства текста»[92]92
  Гудков Л. Д., Дубин Б. В. Раздвоение ножа в ножницы, или Диалектика желания // Новое литературное обозрение. 2001. № 47. С. 88. Этот номер журнала содержит большую дискуссию вокруг статьи А. М. Эткинда «Новый историзм, русская версия», с обсуждением возможностей и пределов исследовательской «текстуализации» социальной жизни.


[Закрыть], то текстуальная сфера как таковая исчезает. Весь мир превращается в литературу, у которой больше не остается «своего иного»; расширяясь до бесконечности, она перестает быть собой.

Таким образом, понятие литературы, стоит начать его расширять за рамки собственно литературных текстов, порождает сначала понятие (около)литературного быта – то есть текстов и практик, формирующих литературу и испытывающих ее воздействие, – потом поэтику поведения (не обязательно литературной личности), а в пределе поглощает практически всю социальную действительность, покрывает ее сетью культурных значений, конкурирующих с собственно социальными факторами. Этим дисциплинарным конфликтом между филологией и социологией объясняется острота споров об экспансии понятия литературы: современная наука о литературе забирает себе слишком широкие права, оттесняя историю, экономику, социологию, а тем самым подрывая собственную почву – строго определенное понятие текста. Этим же лишний раз доказывается и внутренняя проблематичность понятия литературы: ее факты не умещаются в текстуальных рамках, требуют принимать в расчет бесконечные, открытые типы словесной деятельности (дискурсы), а также и внешний – словесный и несловесный, социальный – контекст словесных текстов. Литература говорит обо всем, взаимодействует со всеми видами социальной коммуникации, и определить ее специфику в этом взаимодействии оказывается критически сложной задачей.