Текст книги "Золотые эполеты, пули из свинца"

6

Командующий Юго-Западным фронтом генерал-лейтенант Алексей Алексеевич Брусилов славился своей скромностью и неприхотливостью в быту. Он снимал небольшой, словно бы затерянный в старом яблоневом саду домик на окраине Ровно. В этом саду, под отцветающей яблоней, генерал и встретил двух молодых гусарских офицеров.

– Вот что, господа, мы с вами не на плац-параде, а в насквозь нестроевой обстановке, так что оставьте «ваше высокопревосходительство». А то у меня, право, в ушах звенит. Можете обращаться ко мне «господин генерал», а еще лучше «Алексей Алексеевич». – Брусилов указал на два плетеных стула, стоящих рядом с небольшим садовым столиком, обильно усыпанным опавшими яблоневыми лепестками. – Сейчас чаю попьем и побеседуем о делах наших.

– Не скорбных, надеюсь, господин генерал? – Сергей позволил себе улыбнуться. Спокойное дружелюбие прославленного полководца пришлось очень по душе поручику.

– Господь покамест сберегает от тяжких скорбей, – серьезно ответил Брусилов, – но вскоре мы начинаем большое дело, переходим в наступление. Придется нелегко.

Денщик Алексея Алексеевича поставил на столик большой самовар. Николай Гумилев чуть заметно усмехнулся, легким кивком головы указав Голицыну на пышущую жаром посудину. Сергей в ответ подмигнул, они поняли друг друга без слов. Да, на этот раз в самоваре явно не искристое «Адле»… Все правильно, здесь не «Бродячая собака», здесь до передовых позиций меньше пяти верст. Ничего, вот вернемся с победой – наверстаем. Никуда от нас «Собака» не «убредет»…

– Вот вы, господа офицеры, из молодых да ранних, – улыбнулся Алексей Алексеевич. – Читал я ваши корреспонденции, господин Гумилев, со знанием дела написано. Из вас превосходный кадровый военный получился бы.

– Благодарю, господин генерал, – коротко поклонился Николай Степанович. – Не скрою, ваша оценка особенно приятна мне.

– О ваших, поручик, боевых делах я тоже немало наслышан, – продолжал Брусилов. – Вот послушайте, господа, как вам на свежий взгляд покажется наш с генералом Калединым план…

Говорил Брусилов не более четверти часа, но сумел дать четкую и довольно подробную картину предстоящей операции по прорыву австрийского фронта. Сергей Голицын и Николай Гумилев слушали генерала очень внимательно.

Князь Сергей Голицын был далеко не так прост, как казалось некоторым. За его внешней, чуть напускной веселостью и гусарской бравадой скрывались ясный, твердый ум, способность разбираться в весьма сложных, запутанных проблемах военной тактики и стратегии, накрепко переплетенных к тому же с вопросами внешней и внутренней политики Российской империи. Мало ли, что поручик! Невелик чин, но год тому назад старый стреляный лис, министр Двора, член Государственного совета, граф Владимир Борисович Фредерикс сказал Сергею в доверительной личной беседе, что такой поручик двух полковников стоит. Все правильно, и совсем неспроста поручик Сергей Голицын пользовался в частях русской кавалерии громкой и заслуженной известностью.

Николай Гумилев не уступал поручику в остроте ума, хотя и не столь свободно ориентировался в хитростях военной науки.

– Превосходный план! – сказал Голицын, когда генерал закончил и предложил им высказаться. – Смелый, красивый. И если он успешно реализуется, противнику не поздоровится. Причем солоно придется не только австрийцам, но и германцам.

Гумилев только кивнул в знак согласия с мнением Голицына.

– Только простите, Алексей Алексеевич, не слишком мне верится в то, что неприятель не заметил наших приготовлений, – продолжил Сергей. – Как бы не нарваться на какую-нибудь каверзу. Австрийцы, а пуще того германцы, на всякого рода подлые трюки те еще мастера.

– Верно, – поддержал его Гумилев. – Они на все пойдут, чтобы наше наступление сорвать.

– Да ведь и я того же мнения, – озабоченным тоном произнес Брусилов. – И вот в связи с этим… Поручик, вы, надо понимать, не опознали в том сбежавшем из плена офицере своего знакомца?

– Нет, господин генерал. Сам он представился Анатолием Щербининым, сводным братом того офицера, которого я знал. И Николай Степанович, – Голицын кивнул в сторону Гумилева, – косвенно подтверждает его слова.

– Именно что косвенно, – развел руками Гумилев. – С тех пор прошло более пяти лет, да и досталось ему… После таких ожогов… Я же не родная матушка, которая сына хоть каким узнает. Но к чему бы ему лгать?

Алексей Алексеевич вздохнул, отхлебнул крепкого красноватого на просвет чая и задумчиво сказал:

– Действительно, к чему? Я предпочитаю доверять людям. Да, нам с Алексеем Максимовичем он тоже представился поручиком 5-го конно-егерского полка Анатолием Щербининым. И упомянул, что у него есть сводный брат Владимир, пропавший недавно без вести.

– Вот как? – чуть удивленно сказал Голицын. – Получается, что в одном полку служили два брата Щербининых и с обоими стряслось несчастье: один был тяжело ранен и угодил в австрийский плен, другой и вовсе без вести пропал… Впрочем, чего на войне не бывает. Ох, не позавидую я отцу этих сводных братьев!..

– Дело в том, господа, что этот офицер поведал нам с Калединым о загадочных и весьма настораживающих меня вещах, – сказал Брусилов. – В плену Щербинин назвался прапорщиком запаса, закончившим Императорское Училище правоведения, хоть он – кадровый офицер. И скрыл знание немецкого языка.

Поручик Голицын понимающе кивнул: ясное дело, к человеку, который совсем недавно надел военную форму, а до того был насквозь штатским юристом, отношение не такое бдительное. Проще говоря, стеречь его будут не слишком строго, тем более если он немецкого не знает.

– Лагерь, куда угодил Щербинин, был в Лемберге, – продолжал генерал. – Условия оказались более чем сносные: вы наверняка осведомлены о том, что плен у австрийцев куда гуманнее, чем у германцев или турок. Под «честное слово офицера» пленным даже давали иногда что-то вроде увольнительной в город. На час, на два. Впрочем, ничего удивительного: мы с пленными австрийскими офицерами поступаем точно так же. Так вот, на одной из таких нечастых прогулок по городу Щербинин совершенно случайно столкнулся с немцем, полковником медицинской службы Рудольфом Хейзингером, которого знал еще до войны. Откуда знал? По словам Щербинина, он серьезно увлекался современной биологией, особенно идеями Ильи Мечникова, подумывал даже о том, чтобы выйти в отставку и посвятить себя медицинской микробиологии. В 1912 году Щербинин записался в вольнослушатели Берлинской Императорской Военно-медицинской академии, а упомянутый Хейзингер был в то время ее профессором. Словом, Щербинин учился у него. Посещал лекции Хейзингера, его семинары, участвовал в клинических исследованиях. На взгляд Щербинина, Хейзингер – исключительно эрудированный и сильный ученый, причем не только теоретик, но и практик.

– Так что, этот немецкий профессор не признал при встрече своего ученика? – перебив Брусилова, поинтересовался Сергей.

– С такими шрамами? – покачал головой генерал. – Нет, не признал. А сам Щербинин не торопился представляться своему бывшему профессору, и вот почему: у него есть основания подозревать, что Хейзингер – опасный негодяй, который может принести нам колоссальный вред. Щербинин был осенью прошлого года на Западном фронте, в Восточной Пруссии. Там начался внезапный падеж наших кавалерийских лошадей. Эпидемия сапа. А командование фронта знало о довоенных научных интересах и увлечениях Щербинина, ему дали ознакомиться с некоторыми материалами контрразведывательного отдела Генштаба. Эпидемия началась внезапно, и ее начало как раз совпало с появлением в прифронтовой полосе загадочного санитарного отряда под командованием… Кого бы вы думали?

Алексей Алексеевич сделал многозначительную паузу. Была у Брусилова такая невинная слабость: любил он театральные эффекты.

Отчего бы не подыграть?

– Неужели того самого профессора из Берлина? – чуть преувеличенно удивленным тоном осведомился Гумилев.

– Вот именно! И Щербинин предположил, что эпидемия – его рук дело!

– А доказательства? – подал голос Голицын.

– Прямых нет, но имеется масса косвенных. И мы же не в суде! – воскликнул генерал. – Мне тоже не хочется верить в этакую подлость, однако… Словом, Щербинин повел себя умно: он скрытно проследил за Хейзингером. Германец направился к Лембергскому вокзалу, а там по запасным путям пробрался к командно-штабному австрийскому бронепоезду. Замечу, что этот бронепоезд – наша с Алексеем Максимовичем непроходящая головная боль. Как утверждают наши воздушные разведчики, бронепоезд примерно с той поры, как Щербинин наткнулся на Хейзингера, постоянно и совершенно несистемно курсирует в прифронтовой полосе. Болтается, прости господи, как дерьмо в проруби. И что бы это все значило? Щербинин предположил, что дело здесь нечисто, что против нас замышляется биологическая диверсия. Да, как в Восточной Пруссии, а возможно, и более масштабная. Он решил бежать, не считаясь с опасностью перейти через линию фронта и поставить в известность командование. То есть меня с Калединым.

– Надеюсь, из той «увольнительной» Щербинин вернулся? – спросил Сергей. – Негоже русскому офицеру нарушать слово, даже если оно дано неприятелю.

– Вернулся, – кивнул Брусилов. – Не захотел нарушать законов чести и подводить своих товарищей по плену. Затем двое суток выжидал подходящего момента. В детали своего побега он меня посвящать не стал, сказал лишь, что это было не особенно сложно.

«Скромный, однако, – подумал Голицын. – Убежать из лагеря – в самом деле не такая уж проблема, но вот добраться до линии фронта и перейти через нее…»

– Словом, господа, не исключено, что в лице Рудольфа Хейзингера мы столкнулись с хладнокровным, безжалостным негодяем, а то, что он еще и незаурядный ученый, делает его вдесятеро опаснее, – невесело сказал командующий фронтом. – Кто знает, какие у него черные замыслы? Или, если поставить вопрос более грамотно: каким образом мы можем это узнать? Хотя, скажу по совести, мне не очень верится, что австрийцы пойдут на такое вопиющее нарушение законов цивилизованного ведения войны. Не дикари же они, в самом деле! Не людского суда, так хоть Господа должны побояться!

Алексей Алексеевич набожно перекрестился.

– Ваше высокопревосходительство! – мягко произнес поручик Голицын, тем не менее обращаясь к Брусилову официально. – Вы, я вижу, сомневаетесь, что наши враги способны на столь подлый трюк. Напрасно. Не сомневайтесь: так оно и есть.

– Я полностью согласен с князем Сергеем, – решительно произнес Николай Гумилев. – Ладно еще австрийцы, у тех какая-никакая совесть осталась. Но тевтоны… Со времен князя Александра Невского они извечный, неисправимый и заклятый враг славянства вообще и русского народа в частности. Да они же к нам относятся как к варварам, людям второго сорта! Господин генерал, по моему скромному мнению, ситуацию с немецким полковником и шныряющим туда-сюда бронепоездом необходимо прояснить. Пока не поздно.

– Оно бы замечательно, – уныло ответил Алексей Алексеевич. – Только как?

– А я, пожалуй, знаю, как захватить бронепоезд вместе с полковником, – задумчиво сказал Голицын. – Если, конечно, этот Хейзингер еще там. И прошу вас, ваше высокопревосходительство, поручить мне эту задачу.

– Со своей стороны почту за честь помочь поручику Голицыну в этом предприятии, рад буду послужить под его командованием, – тут же добавил Гумилев.

Командующий посмотрел на двоих офицеров с изумлением:

– Да одну линию фронта чего стоит перейти! – воскликнул он. – Окопы, колючая проволока, минные поля… Вражеские секреты, наконец! А затем еще добраться до бронепоезда, разведать… Это же невыполнимо!

– Не только добраться и разведать, – невозмутимо добавил Сергей. – Я берусь захватить бронированную дуру вместе со всем содержимым.

Брусилов только головой покачал:

– Знаете, милейший поручик, как характеризовал вас мой хороший приятель, генерал Николай Николаевич Юденич? Он сказал, что вы умны, фантастически везучи и что ваша безоглядная отвага граничит с безрассудством! Что вы человек незаурядный, но с авантюристической жилкой и склонный к поступкам самым неожиданным. М-да… Истинный гусар, ничего не скажешь.

– О! – рассмеялся Сергей Голицын. – Это весьма лестная характеристика! Так вы поставите мне такую боевую задачу, ваше высокопревосходительство?

Голицын всегда считал, что нужно ковать железо, пока горячо. Вот он – шанс сразу заняться настоящим, важным, рискованным делом! Пусть Брусилов посчитает его несколько назойливым, даже нахальным… Ведь не в тыл же он просится, в конце-то концов! А победителей не судят.

Князь Голицын обладал счастливой особенностью характера: в свою победу он верил безоговорочно, хоть осмотрительности и трезвости рассудка при этом не терял.

– Я… – помедлил Брусилов, – я подумаю. Скорее да, чем нет.

Гостеприимный дом командующего Голицын и Гумилев покинули уже поздним вечером. На черном бархате южного неба зажглись первые звезды: Арктур в созвездии Волопаса, колючая Спика в Деве. А совсем низко над западной стороной горизонта мрачным свинцовым блеском отсверкивал Юпитер.

– У нас на Неве таких ярких звезд не увидишь, – сказал Гумилев. И, поежившись, добавил, указав на диск Юпитера: – Не люблю эту планету. Она предвестница бед и тревог.

– Нам к бедам и тревогам не привыкать, – отозвался Сергей Голицын.

7

Лемберг (в России его привычно называли Львовом) – город небольшой, но очень старинный и необычайно красивый. Чем-то он напоминает прекрасную Прагу, но без готической строгости и чуть мрачного колорита старинной столицы Чехии.

Совсем рядом с Рыночной площадью, посреди небольшого сквера, под кроной могучего двухсотлетнего платана, расположилась кавярня – так в Лемберге называли уютные маленькие кафе, окруженные открытыми верандами.

Воздух этого раннего майского вечера был свеж и прохладен, сладко пахло молодой листвой, цветущей жимолостью и жасмином. Солнечные лучи наискосок просачивались сквозь нежную туманную дымку, повисшую среди деревьев и кустов сквера, свет приобретал янтарный оттенок. Под жимолостью раскинулся ковер из темно-зеленых кожистых листьев, среди которых виднелось множество небесно-голубых цветов. Знаменитые, воспетые в народных галицийских и украинских песнях барвинки…

Легкий ветерок лениво шевелил батистовые занавески с воланами на окошке кавярни, дышал нежными ароматами зрелой весны, доносил с Рыночной площади немного печальный звук скрипки.

За угловым столиком пустой кавярни сидела в одиночестве молодая женщина в жемчужно-сером платье с искрой простого и благородного покроя без всяких украшений. Прямая и стройная, может быть, чуть полноватая в плечах фигура этой женщины, ее гордо поднятая голова с уложенными короной волосами цвета темной меди, изысканность ее манер – все это сразу привлекало к ней внимание. В молодой даме чувствовался аристократизм, подкрепленный богатством, хоть в наше время эти вещи редко сопутствуют друг другу.

Прическу дамы венчала изящная черная шляпка с пером, лоб и глаза были закрыты прикрепленной к шляпке полупрозрачной тоненькой вуалькой. На столе перед дамой лежал раскрытый на третьей полосе номер берлинской «Die Welt am Sonntag» и номер венской «Unsere Zeit».

К столику с одинокой посетительницей подошел толстый австриец в черном сюртуке. Это был хозяин кавярни, в правой руке он нес небольшой поднос, через левую была перекинута белоснежная салфетка.

– Ваш кофе, бисквитный рулет и меренги, фрейлейн!

– Благодарю вас. – Молодая дама за столиком подняла на толстяка спокойный взгляд больших серых глаз.

– Какой у вас странный акцент, фрейлейн! Очень певучий немецкий, вы, наверное, с юга? Из Баварии? – почтительно поинтересовался любопытный ресторатор.

Дама чуть заметно улыбнулась:

– Вы почти угадали. Меня зовут Магда фон Дроттнингхольм, я происхожу из старинного рода силезского канцлера Карла Отто фон Дроттнингхольма, но с раннего детства живу в Швейцарии, в Базеле. Отсюда и удививший вас акцент. Я представляю Международный Красный Крест. Вам доводилось слышать о такой организации?

– О, да! Конечно! Я всецело и душевно одобряю вашу человеколюбивую деятельность. Могу я еще чем-либо служить вам, фрейлейн?

– Можете. – Она улыбнулась более сердечно. – Подскажите, где у вас тут лагерь для пленных офицеров?

– Вы о русских? Недалеко от вокзала. Хотите им помочь?

– Именно. Это цель моего приезда в Лемберг.

– О, это в высшей степени достойная и гуманная миссия! Но, поверьте, фрейлейн, пленным русским у нас живется весьма неплохо. Во всяком случае, куда лучше, чем у немцев. Помнится, в мою кавярню даже заходили пленные русские офицеры, ведь администрация лагеря иногда отпускает их прогуляться по городу.

– Вот как? – с непритворным удивлением спросила женщина. – Без конвоя?

– Господь с вами, фрейлейн, о чем вы говорите? Конечно, без всякого конвоя, под честное слово офицера…

Любезный ресторатор подробно объяснил фрейлейн из Базеля, как той добраться до вокзала и лагеря русских военнопленных, даже схемку на салфетке набросал. Магда фон Дроттнингхольм поблагодарила хозяина кавярни, расплатилась.

Выпив чашку превосходного кофе по-венски и съев две свежих меренги, она встала из-за столика и неспешной плавной походкой двинулась к выходу. Бисквитный рулет так и остался нетронутым.

Беглым взглядом она окинула свое отражение в огромном зеркале, висевшем рядом с дверью. Недовольно покачала головой, крепче сжала красивые чувственные губы, чуть нахмурилась.

Только очень опытный и наблюдательный человек, заметив, как под тонкой кожей ее виска пульсирует голубая жилка, догадался бы, что молодая женщина не на шутку взволнована…

8

Оба паровоза командно-штабного австрийского бронепоезда, стоявшего на запасном пути товарной станции небольшого галицийского городка Станислав, разводили пары. Запас воды, угля и масла уже был загружен в баки, котлы и тендеры, бронепоезд готовился к отбытию. Кроме блиндированного штабного вагона, двух бронеплощадок с пулеметными казематами и орудийными башнями, в ордере поезда появился вагон с красными крестами в белых кругах на стенках. Санитарный? В составе бронепоезда? Более чем странно…

Чуть в стороне от пути, на котором пыхтели паровозы бронепоезда, стоял черный шестицилиндровый «Хорьх», лучи яркого галицийского солнца бликовали, отражаясь от лакированных боков автомобиля.

На заднем пассажирском сиденье машины сидели двое: эрцгерцог Фридерих и начальник австрийского Генштаба Франц Конрад фон Гетцендорф. Шофер прогуливался неподалеку от «Хорьха», чтобы не мешать разговору высокопоставленных персон.

Разговор между тем был куда как непростым.

– Прицепной вагон с красным крестом – нарушение всех международных конвенций, медицинские вагоны к бронепоездам цеплять нельзя. С тем же успехом на дредноуте можно нарисовать красные кресты и палить во врага изо всех пушек, прикрываясь медицинским статусом, – с нескрываемым сарказмом заметил фон Гетцендорф, указывая собеседнику на красные кресты. – Видимо, герр полковник Хейзингер думает, что таким образом введет в заблуждение русских!

Эрцгерцог Фридерих посмотрел прямо в глаза начальнику Генштаба и очень твердо, словно подчеркивая каждое слово, произнес:

– Меня это не касается. Вас – тоже. Я сегодня отбываю в Кайзер-Эберсдорф, к императору. Самое умное, что мы можем сделать в сложившейся ситуации, – это предоставить наглому пруссаку полную свободу действий. Умыть руки.

– Пожалуй, вы правы, – усмехнулся в седые усы фон Гетцендорф. – Рудольф Хейзингер, конечно же, скотина еще та, но…

– Но его скотство может принести нам ощутимую пользу, – кивнул Фридерих. – А вот если его схватят за руку и Хейзингер окажется по уши в грязи… Мы не станем его вытаскивать.

– Кстати, поездная прислуга и расчеты – боснийцы, – нейтральным тоном произнес фон Гетцендорф и остро посмотрел на эрцгерцога: поймет тот прозрачный намек?

Фридерих понял и оценил. Он благосклонно кивнул:

– О! Вы даже это предусмотрели? Похвально…

– Что ваше высочество имеет в виду? – спросил фон Гетцендорф, прекрасно зная ответ. «У эрцгерцога часто не хватает смелости додумывать мысли до конца, – сказал себе он. – Надо подтолкнуть его, пусть выскажется определеннее».

– Если они погибнут… или попадут в плен. Пусть лучше это будут мусульмане-босняки, чем наши австрийцы! – пояснил свою похвалу эрцгерцог.

Фон Гетцендорф довольно улыбнулся.

В австро-венгерской армии было несколько дивизий, сформированных из боснийцев, то есть славян-мусульман. Офицерами у них, как правило, были словенцы, чехи, хорваты и сербы. Боснийские части отправляли на самые опасные участки фронта, австрийцы считали их людьми второго сорта.

– И все же, – недовольно пробурчал Фридерих, – какая мерзость затевается! Брюшной тиф, фу! Хоть бы что другое, право!

Конрад фон Гетцендорф сочувственно опустил взгляд: в роду Габсбургов к брюшному тифу отношение было особое. Брат Франца Иосифа, отец незадачливого Франца Фердинанда д’Эсте, эрцгерцог Карл Людовик скончался именно от этой болезни. По пути в Палестину, куда он совершал паломничество, Карл Людовик напился воды из Иордана и заразился. Дурацкая смерть…