Текст книги "Про Н., Костю Иночкина и Ностальжи. Приключения в жизни будничной и вечной"

– Ты что, против политкорректности?

– Ну что ты! – Н. откинулся на спинку стула. – Я-то не против. Просто многие новообразования эти, они как-то… ну, цепляют, мешают читать. Вот и исправляю. Например, «поэтка» эта самая. Нимфетка, старлетка, ранетка, табуретка!.. Неуважительно как-то, неблагозвучно.

– А как благозвучно?

– На мой вкус, с суффиксом «-иц-» куда лучше. Поэт – поэтица, автор – авторица.

– Царь – царица, – согласился с ним Костя. – А то, прикинь, было бы: «Царь с цесаркою простился, в путь-дорогу снарядился»…

– Ага. Или – «светская левка». Жесть.

И Н. снова склонился над своим занятием.

* * *

– О чем задумался? – спросил Костя Иночкин.

– О возрасте, – сказал Н. – Представляешь, мне уже столько лет, что вот только что, прочитав в соцсетях новые стихи одного поэта, подумал с ностальгической нежностью: «Ух ты, старый добрый подражатель Бродского!..»

– Старый, значит!.. А что, нынешние разве у Бродского больше не воруют?

– У него уже невозможно ничего своровать. Бродский стал как природа, у него можно только почерпать.

* * *

– Вы знаете, молодой человек, – сказал Чехов, по старой докторской привычке он всех пациентов называл молодыми человеками, – роман, доложу я вам, умирает. Или уже умер.

– Почему это? – спросил Н.

– Потому что краткость – сестра таланта, – весомо изрек Чехов и облокотился на столик по-старинному, как на фототипическом портрете в своем собрании сочинений: локоть утвердив в столешницу, указательный палец уперев в скулу, большой – под челюсть в бородку, средним как бы прикрыл губы, а прочие слегка подобрал.

– То есть, Антон Павлович, вы хотите сказать, что этот самый брат краткости, словно некий маньяк, излавливает романы, оглушает, тащит в подвал, там окончательно их убивает, расчленяет и, сояя растерзанное по-иному, составляет из них книгу афоризмов? – не сдавался Н. – Из большой художественной правды настригает бессвязную кучу блестящих, хлестких, маленьких враньев?

Чехов поправил пенсне и, озадаченный таким поворотом разговора, молчал.

* * *

Ностальжи побежала на срочную работу, а Н. попросила погулять с Лялей.

Н. вел ребенка за руку и рассеянно думал о том, что в начале ХХ века русские газеты писали о детских садах и о рабочих матерях как о национальном позоре.

– Мороженое купи, – приказала Ляля.

Н. выскреб из кармана мелочь.

– Тебе какое?

– Мне магнум голд! Потому что я Пинки Пай!

– «Лошадь наденет галоши поплоше»… А может, ты лучше будешь Сумеречная Искорка?

– Сам ты Искорка!! Покупай магнум!!

– Мм… может, вон то, плодово-ягодное?.. А то у меня на сигареты не остается…

– А я на тебя тогда пожалуюсь в опенки!!

– В опенки!.. – передразнил Н. – Сопля, говорить научись… Не в опенки, а в опеку.

– Купи! Все лучшее детям, все худшее взрослым, так мама говорит!

Ляля ела мороженое, наступала в солнечные пятна бульварной плитки, стараясь не наступать на пограничные линии, и гулко и немелодично визжала с закрытым липким ртом:

 
Вы – пироги мои свежие!
Объятья нежные!
Друзья! Навеки мы – друзья!
Поддержим мы всегда
Друзей стремления!
И ясно всем: то, что нужно нам,
                        есть прямо здесь,
Ведь команда мы!!
 

В кармане зазвонил телефон.

– Привет, ну как вы там? – спросила Ностальжи.

– Сладок кус недоедала, – мрачно ответил Н.

– Что?! Тебя не слышно! Вы в порядке?

– Да в порядке, в порядке. Педолатрия форева, – сказал Н. и отключился. Подумав, потыкал кнопки и переключил телефон в режим «абонент умер».

* * *

– Как у тебя? – спросил Н. у Ностальжи.

– Да никак, – с сердцем отвечала она. – Все так же… Достали хозяева. Надо новое жилье искать. Зайдем вон в тот храм?

– Зачем? – удивился Н.

– Там икона Спиридона Тримифунтского, с мощами. Он с жильем помогает.

Они зашли. После звенящей уличной жары в храме стояла звенящая же прохлада. Службы не было, и людей у иконы Спиридона было немного. Ностальжи пошла покупать свечку, а Н., смущенно откашлявшись, слегка поклонился и поздоровался. Спиридон в ответ тоже поклонился, придержав, чтоб не свалилась, свою плетеную остроконечную шапочку.

– Что, милок, с жильем проблемы?

– Да вот, знаете, это у нее вот…

– Знаю… Да, эти съемные квартиры нынче, это не мед, конечно.

– Да уж…

Помолчали. Свечи потрескивали; светлая пыль плавала в лучах.

– Акафист… это… читать будете? – осторожно спросил святитель.

Н. растерялся.

– Да, в общем… Вы уж меня простите, я акафисты как-то не очень… ну, не то чтоб, вы не подумайте!..

Спиридон облегченно хехекнул, широко, морщинисто заулыбался:

– Ну и слава Богу! Я их, знаешь, тоже не очень… Стоишь перед ними по стойке смирно, по часу да по два, а они тебе – бу-бу-бу, бу-бу-бу! Одно да потому, мои же подвиги мне же по сто раз пересказывают, да все чтоб буква в букву, да через слово строго-настрого радоваться велят, а какая уж там радость, стоишь как пень, не пошевелись, не почешись, терпишь, ждешь, когда уже закончат всю эту… как ее бишь, слово забыл…

– Прелюдию?

– Вот-вот. Прелюдию. И пока этак-то до сути дела дойдут, а там сути этой – от пареной репы хвостик, попросить того да сего!.. Ну, поди, сам знаешь, ты ж верующий… Ты ж верующий?

– Да-да! – торопливо подтвердил Н.

– Ну вот. А не слушать их – тоже зазорно как-то, жалко их все же… Не у всех нынче деньги есть, на Корфу-то туристами шастать…

Тут подошла Ностальжи, утвердила в латунную лунку свечку, стала что-то про себя настойчиво шептать, стараясь при этом убедительно магнетизировать икону скорбным взором. Н. перекрестился, поклонился еще раз и вышел на паперть.

Жара над городом сгустилась в сгущенку, сперва жидкую, а потом и вареную, и явно стала непраздна скорой грозой; воздух поплотнел и придвинулся; резко запахло пылью и липами с бульвара. Предвкушая дождь, Н. шел по тротуару, вполуха слушал, о чем говорит Ностальжи, и мурлыкал себе под нос:

 
Эти летние дожди,
Эти съемные квартиры!..
 

* * *

В минуты раздражения Ностальжи бывала ужасна.

– Ну что ты! – говорил ей Н., успокаивая. – Настройся на позитив!

– Это как?

– Ну… что такое позитив? Прояви негатив, и будет позитив!

И та проявляла. Да еще как.

* * *

Когда у Н. особенно портилось настроение, он заходил на сайт литературных премий и, как персонаж передачи «Наша Раша», разговаривал с монитором.

– Ну и что это такое? – саркастически спрашивал Н.

– Это рукопись! – с ударением на «и» писклявым голосом отвечал он сам себе.

– Ручная пись!.. – нарастал градус сарказма в голосе Н. – И чья же она такая?

– Соискателя! – пищало ему в ответ.

– Ишь ты! И кто же таков соскоискатель?

– Он пишет о себе, что молод и образован!..

– Образован!.. А не пишет, от чего именно?

Долее Н. не вытерпливал, захлопывал премиальный сайт и, чтобы успокоиться, открывал что-нибудь жизнеутверждающее, например, какое-нибудь индийское кино. Особенно умиротворяло, если это было произведение современное, например, индийский ремейк про Супермена. Н. проглядывал пару любимых мест, скажем, то, где красно-синий кучерявый лиловоочитый Супермен геройски раскидывает страшную банду из пяти подростков, нагло пытающихся пощупать поселянку за сари, а затем со своей Женщиной-пауком танцует зажигательный индийский танец минуты на четыре. О просмотренном Н. сообщал в фейсбуке, к посту присоединяя: «Ссылка на ролик – в первом каменте».

О литературных же премиях он давным-давно взял за правило не писать нигде ничего.

* * *

Н. раскрыл книжку «Поэты „Латинской Антологии“» и сказал Косте Иночкину:

– Послушай, какой класс!

И прочел стихотворение неизвестного автора «Оправдание скромных стихов»:

 
В том ли безумье мое, что вовсе писать
                                                   не хочу я
Книг, над которыми бровь хмурят
                                             седые отцы?
Что не оплаканы мной
                        ни Пенфесилеины битвы,
Ни осужденный Аякс несправедливым
                                                       судом?
Что не пишу о конях Диомеда,
                                      квадриге Пелопа
Или о том, как рожден мир
                              из начальных стихий?
Или о том, как Гектор погиб,
                               сраженный Ахиллом,
И за собою обрек гибели весь Илион?
Вы, распустив паруса, дерзайте
                                 в открытое море —
Я же в тихом пруду правлю мой малый
                                                     челнок.
 

– Законно! Наш человек! – подтвердил Костя, что в исполнении атеиста означало примерно «аминь». Расставив на столе с десяток пустых бутылок из набора несданных, он легонько стукнул по одной из них вилкой. «Отвяннь!» – звякнула бутылка. Тогда он стукнул по другой, и та ответила: «Отзыннь!» И так Костя стучал по ним – «Отвяннь-отзыннь-отзыннь-отвяннь», подбирая мелодию гимна невоинствующих эскапистов.

* * *

И тут появляется кот.

Все более-менее близко знающие Н. и следящие за его трудами и днями, когда разговор заходил о домашних питомцах, выслушивали доводы Н. про то, что у них во дворе и так живет уже одна собака Собака и подвергается со стороны жильцов спорадическому уходу и кормлению, и только ухмылялись про себя, что, мол, погоди, куда ты еще денешься с подводной-то лодки; и однажды Н. таки не делся.

Началось, конечно, с Ностальжи. Она позвонила и сказала:

– Срочно приезжай! У нас чепэ.

Потратив полупоследние деньги на такси, встревоженный Н. прибыл.

– Что за чепэ?

– Вот! – указала Ностальжи в центр комнаты.

В центре комнаты в кресле, занимая всю его полезную площадь, важно сидел огромный, упитанный, серый, полосатый, изрядно волосистый кот с усами. Глаза кот имел желтые, малахитового в глубине свечения. Сидел он с таким видом, словно естественным образом родился и возрос из этого кресла в одном и том же сидячем положении. Рядом с креслом стояла Ляля, в руке у Ляли имелась одноногая голая Барби с полуплешивой головой; держась на расстоянии, Ляля осторожно тыкала этим кота в область бока и дрожащим голоском приговаривала: «Котя, отсиди отсюда!.. Котя, отсиди отсюда!.. Котя, это мое кресло!..»

– Вот кот! – сказала Ностальжи. – Звать Кузьма Скоробогатый.

– Э-э… – промолвил Н. – А что, собственно…

– А ничего! Ты не видишь, у ребенка аллергия на кошачью шерсть?!

Кот зажмурил один глаз, выбросил вверх могучую ногу, как бы зигуя за мир, и стал вылизываться.

– Слышен звон бубенцов издалека!.. – пытаясь дурацки улыбаться, пропел Н. Ностальжи же не улыбалась, но еще более придвинулась и нависла над ним:

– Не смешно. Забирай его.

– Как забирай?! Но извини!.. Я же…

– Ты же, ты же. Я что, должна разорваться? А тебе будет полезно! Тебе давно пора нести ответственность хоть за кого-то! Ты же живешь как я не знаю!..

– О горе! Мы шарам котящимся подобны! – громко, чтоб не дать Ностальжи развить тему про то, чего она там не знает, воскликнул Н., присел над креслом, обеими руками ухватил кота, с кряхтеньем поднял его, применив при этом прием становой тяги, и уместил на плечо, головой за спину, а хвостом вперед. Кот не возражал.

На лестнице Ностальжи, свесившись через перила, прокричала ему вниз:

– К ветеринару снеси! Ты хоть знаешь, что прививки надо делать?

О прививках Н. знал только из строки Ходасевича: «Привил-таки классическую розу к советскому дичку», но бодро прокричал в ответ:

– Знаю-знаю!

Встряхнув кота, чтоб лежал на плече удобнее, он пошагал по тротуару, и даже что-то на ходу примурлыкивал, потому что вроде бы уже начал испытывать к несомому приязненные чувства.

А кот Кузьма Скоробогатый, похоже, отвечал ему тем же.

* * *

– Знаешь ли ты, мерзкий раб, от чего погибнет наконец ваша косная, разжиревшая, удушающая все живое, патриархальная цивилизация?! – гремел амазоночий глас за спиной Н.; этим гласом его обладательница хлестала Н., как бы плетьми. – Она погибнет, когда до ваших тупых мужских самоуверенных мозгов дойдет, что на всякую силу найдется сильнейшая сила! На всякие устои – еще более устоявшиеся устои! А на всякий ремонт, которым вы самоуверенно похваляетесь, наступит НОВЫЙ РЕМОНТ!

Н., прикованный цепью за тугой ошейник, перехвативший горло, только подвывал, егозил коленями во прахе, сжимался от каждого удара и пытался жалким шпателем отскрести от стены ПВХ-панели, им же самим в прошлый ремонт приклеенные намертво к стене монтажным суперклеем «Жидкие гвозди»…

Проснулся; сердце колотилось; наволочка проволгла насквозь; заоконные машины передвигали сквозь шторы по стене пятна теней и света. Н. отдернул штору. Глубоко-аспидное небо над городом было украшено глазурными звездами. Некоторые из них, порядка трех или пяти, сорвались с мест и пали, прочерчивая сребристые следы, так как, по-видимому, приделаны к своду были неважно и наверняка какими-нибудь косорукими представителями той самой патриархальной цивилизации. Полагалось загадывать желание, но Н. не стал.

Н. прошел в ванную, щелкнул выключателем. Лампочка привычно ожила желтоватым; тараканы вежливо потянулись расходиться по укрывищам; кафельная плитка, прилепленная Н. во время прошлого ремонта, во избежание переутомления и ради экономии времени, вместо муторного раствора на скорую густотертую краску с цементом, частично все так же пребывала на своих местах. Некому было стоять за плечами; никто из сна не вторгался в милую, ветхую, обжитую реальность; Н. попил воды из крана и, потирая отлежанный плечевой сустав, побрел обратно.

– Ремонт!.. Зачем в ванной ремонт? Главное, вода же бежит из крана… Чего же в ванной боле? Кому он нужен, этот ремонт? Тебе нужен? – спросил Н. кота Кузьму Скоробогатого, протяженно сложенного вдоль срединной расщелины продавленного дивана (славного среди знакомых Н. тем, что у дивана, по слову из песни популярной певицы, было «мало половин»).

Но кот Кузьма Скоробогатый был умен и любил своего хозяина, а потому ничего не ответил, даже ухом не повел.

* * *

Н. позвонил. Батюшка открыл дверь.

– Ох, дорогой мой… Вы что такой мокрый весь? – засуетился батюшка. – Поди, опять толковали толковища святых отцев от ветра главы своея?

– Да нет… Скорее, против ветра…

– Вот! – вскричал батюшка, и глаза его стали ярко светлы. – Вот! Отчего, Господи, родились мы и живем в такой болюче любимой стране, в которой никто не решается плыть против течения, но все могут плевать против ветра?!

И он перекрестился на черно-белое фото Солженицына в рамке, помещенное на почетном месте, но все-таки не в ряду небольшого домашнего иконостаса.

* * *

Было жарко; решили сделать лимонад. Н. нарезал лимонов и затолкал их в трехлитровую банку.

– Прежде чем залить лимоны водой, подави их, – сказала Ностальжи.

– Это не творчество, а перекладывание кубиков, – сказал Н. лимонам. – Вы просто перебираете отходы речи, подобно рекламщикам, обслуживающим транснациональные корпорации. Все креативное пространство в этой поэтической области давно заняли собой Лукомников и Гуголев, а вы все умрете.

Подавленные, лимоны молчали.

* * *

– Лайки ставишь? – сказал Н. Ностальжи, вертящей в мониторе своем ленту.

– Ставлю, – с вызовом отвечала она.

– И ведь ни разу ни в одном посте даже не кликнула на кнопку «Еще».

– Не твое дело.

– «В наши же времена, посещая знатных господ, учения целию своею никто не имеет, но снискание их благоприятства», – процитировал Н.

Ностальжи только передернула плечами, как затвором, и не отвечала ничего.

* * *

– Батюшка, а праведники же в Царство Небесное попадут? – ни с того ни с сего спросил Н.

– Ну да. А грешники – в ад.

– Ага… А поэты?

– Ну… они попадут в лонг-лист премии «Бронзовая лира России».

Некоторое время они шли задумавшись; сопровождавшая их в прогулке собака Собака нюхала пометы на углах и напрягала ум, пытаясь вспомнить название мультфильма «Все псы попадают в рай», но так и не вспомнила, потому что мультфильмов отродясь не смотрела.

* * *

День Рождества Иоанна Предтечи выдался жаркий. Батюшка вышел после отпуста и давания народу креста в церковный двор и переводил дух в тени, задрав при этом голову вверх и мечтательно глядя на колокольню.

– С праздником, отче! – сказал, подошед, Н., потом проследил, куда батюшка смотрит, и, уловив ход его мыслей, спросил: – День Иван Купала, обливай кого попало?

– Угу! – промычал батюшка и сказал, при том какие-то светы промелькнули в глазах его: – А прикинь, в детстве бы – какие бы возможности!..

– А то! – согласился Н.

Батюшка вздохнул, оторвал наконец взор от колокольни, промелькнувшие было светы угасли, и он, степенно перекрестившись, зашел обратно в храм, служить благодарственный молебен.

* * *

– Ты в компе ничего не нажимала у меня? – крикнул Н. в сторону кухни.

Ностальжи, заскочившая к старому другу, однокласснику и сотаиннику на минутку, задержалась, чтоб сварить анахорету хотя бы магазинских пельменей, ибо совсем дошел.

– Нет! – крикнула она в комнату. – А что там?

– Да гугл-переводчик сегодня странный какой-то…

– А чего он?

– Да вот ввел в него старинный наш диссидентский стишок.

– И что?

– По-китайски выдает:

 
Лег я
Вечером в постель – прощай! —
И вот она здесь, прогнившая
                                   демократия…
 

* * *

На 23 февраля Ностальжи вручила Н. подарок.

– Что это? – спросил Н.

– Разверни и увидишь! – сказала Ностальжи.

Н. развернул золотистую, всю в сердечках и танках, упаковочную бумагу, раскрыл оказавшуюся внутри бумаги коробку, а из коробки вытащил оказавшийся внутри предмет.

– Что это?! – в некотором ужасе снова спросил Н.

– Мамма мия, – скорчила гримасу Ностальжи. – Это машинка для стрижки волос в носу.

– «Жизненные силы мужчины, происходя нечувствительно в сторону старости, качеству-ют в нем по-прежнему, но теперь уже иным, невероятным образом; так волосы, покидая голову его, обильно всходят в ноздрях», – со вкусом процитировал Костя Иночкин. Свой подарок он уже получил.

– Ну включи, включи! Что ты смотришь на нее, как я не знаю! Как Миклухо-Маклай на бусы!

Н. нажал оранжевую кнопочку; машинка жужжала негромко и торжественно, как священный скарабей.

– Вообще-то, на бусы смотрел не Миклухо-Маклай. Он их дарил. А смотрели папуасы, – буркнул он, выключив машинку.

– Вообще-то, Миклухо-Маклай, даря бусы, тоже смотрел на них, – резонно заметил Костя.

И все, пришед на этом к согласию, поспешили за стол.

* * *

– Батюшка, мне тут сон приснился… Как думаете? – осторожно сказал Н. и покосился на батюшку – не фыркнет ли.

Но тот ничего, макал в чай сушку, думал о чем-то своем, но слушал внимательно.

– Какой сон?

– Как будто я Каин. И как будто хожу ночью по какому-то пустырю, и пытаюсь найти то место, где я строил жертвенник Господу, и не могу найти, там все заросло, и плачу, и пою при этом песню:

 
Там, где клен шумит
Над речной волной,
Говорили мы
О любви с Тобой.
Опустел тот клен,
В поле бродит мгла.
А любовь как сон
Стороной прошла.
Ни к чему теперь
За Тобой ходить.
Ни к чему теперь
Мне цветы дарить.
Я любви Твоей
Не сумел сберечь.
Поросло травой
Место наших встреч.
 

И вот я такой хожу и пою, и такая тоска… А Он такой тоже тоскует, и ради этой песни взял мне и печать на лоб поставил, чтоб меня кто-нибудь случайно не убил…

Батюшка стал вылавливать части размокшей сушки ложечкой.

– Ну, ты же знаешь, мы православные, мы в сны не верим. Мы в Бога верим.

– То есть совсем не верим в сны?..

– Ну как. Ну вот смотри: просыпаешься ты ночью, а над ухом комар зундит. Знакомая ситуация?

– Еще бы.

– Ну вот. Ты же в него не веришь, что от него там зависит твоя жизнь и все такое?

– Нет, конечно. Но…

– Но он, сволочь, все-таки реален. И очень убедителен.

* * *

– О чем думаешь? – спросила Ностальжи.

– О смерти, – ответил Н.

– Очень оригинально!.. – фыркнула Ностальжи, потянулась к крану, приоткрыла, погасила окурок под струйкой воды – она так гасила окурки, а кухонные перекуры совершала тоже всегда одинаково: стояла, прислонившись лопатками к буфету, и ступню правой согнутой босой ноги уперев в голень левой – и другим уже тоном спросила снова: – А что думаешь?

– Думаю, что вот всегда люди представляли себе смерть живым существом, но она никогда не была живым существом, а сделал ее такой Христос.

– Как это?

– Ну, может быть, так: когда Его положили во гроб и задвинули камень, Он открыл глаза и увидел перед собой черное зеркало пустоты. Глухое, без отражений, эбонитовое зеркало. Он осторожно дохнул на него, зеркало запотело, и по серебристому туману Он пальцем нарисовал смерть. И она вышла оттуда, из черного, и стала жить.

– И какая она стала?

– Печальная, но не безутешно. Милая такая, в общем, девушка. Худенькая, ключицы торчат…

– Анорексичка, – снова фыркнула Ностальжи, но продолжала слушать как завороженная.

Н. улыбнулся:

– Ну и вот. Из ничто, каким была, стала существом. И с тех пор кто-то ее боится, потому что не знает, а кто-то узнает и протягивает к ней руки, и она берет за руки, и успокаивает, и облегчает боль и невыносимое, и указывает дорогу, и ведет.

Ностальжи вздохнула и потянулась за новой сигаретой. Глухая ночь за окном постепенно стала перетекать в утро, а магнитофон негромко, все еще по-ночному, продолжал петь:

 
Мой друг художник и поэт
В осенний вечер на стекле
Мою любовь нарисовал,
Открыв мне чудо на земле…
 

* * *

Н. бегал от ноута и обратно по комнате и скрежетал зубами, а Костя Иночкин иронично поглядывал на него, развалясь на диване (полуторном; это тот самый диван, про который уж было сказано, что у него «мало половин»), курил, чесал за ухом кота Кузьму Скоробогатого и говорил:

– Ну и что ты бегаешь? Успокойся уже и наплюй.

– Нет, но как наплюй! Как наплюй! Но я же обязан отреагировать!..

– Отреагировать!.. Ты вот послушай. Случай из нашей русской истории. Приехал как-то Лев Толстой на альпийский курорт.

– Толстой на курорт? Ничего не путаешь?

– Э, ара, такой слово не скажи, да?! Думаиш, ты дурак, а я нэт?! Толстой, Толстой. Ты слушай.

И полез первым же делом этот Толстой высоко в Альпы. И стал там под ясным неохватным небом на самой высокой вершине, и набрал побольше в толстовскую свою грудь чистого, как кристалл, горного воздуха, и изо всей мочи заорал всему миру: «НЕ МОГУ МОЛЧАТЬ!»

И стотысячеустое эхо моментально стало вторить ему на разные-преразные голоса: «Не могу молчать!.. Не могу молчать!.. Не могу молчать!.. И мы, и мы, мы еще говорить не умеем толком и слова не все знаем, как они ударяются и какие в них флексии, а тоже никак не можем молчать!..»

И ветер разносил все эти эховы подголоски туда и сюда, и дрогнули горы, и сотни снежных лавин сдвинулись с мест своих, и сошли по склонам, вырывая леса и сдирая как плеву альпийские луга, и низверглись в долины, и погребли под собою сто сорок четыре деревушки и два городка, и множество народу погибло.

– И к чему ты вот это сейчас?

– Да ни к чему. К фейсбуку твоему.

* * *

– Этого твоего кота я прямо боюсь, – сказала Ностальжи.

– Что такое? – сказал Н.

– Вот он сядет и неподвижно смотрит в одно место! Зрачки у него расширены, и уши такие параллельно, и хвост дергается. И так сидит по полчаса. Что он там видит?! Ты не представляешь!

– Ну почему. Представляю, – ответил Н. Таких мест у кота в квартире было два: одно – в углу комнаты, который носил эвфемистическое название «корзина для бумаг», попросту же был завален какими-то старыми книжками без обложек, пустыми пачками из-под сигарет, газетами, отринутыми листами черновиков и прочей бумажной дрянью, второе – в огромном туалете, посреди которого имелся одинокий, подавленный гулким объемом пространства унитазец, а вентиляция обреталась, как и во многих старых доходных домах, в старинной скриплой форточке, открываемой на черную лестницу, эта-то форточка и была второй точкой потустороннего котовьего внимания.

– Я не понимаю твоего легкомыслия, – нервно сказала Ностальжи. – Ты квартиру давно освящал? Пригласи батюшку.

– Да ладно тебе, – мягко сказал Н. – Ничего страшного. Вот ты тоже… Просто кот видит иногда воображаемых друзей. Коты – как люди, у них все как у нас.

– Каких друзей?! – в оцепенении кошемара уставившись на Н., спросила Ностальжи.

– Ну каких. Там у него – друг, например, Толстов, а там, например – друг Достоевсков.

Ностальжи стала собираться с силами, чтобы выдать свое мнение насчет услышанного, Н. отвел глаза и лихорадочно шарил по столу в поисках сигарет и спичек, а кот Кузьма Скоробогатый, расширив зрачки, сделав уши такие параллельно и подергивая хвостом, смотрел на них, словно видел Толстова и Достоевскова разом.

* * *

В туалете перегорела лампочка.

– А-а-а!! – истошно вопя, Ностальжи выскочила из туалета и набросилась на Н.: – Когда свет сделаешь?!

Н. и Костя Иночкин смотрели на нее с интересом.

– А что такое? – спросил Костя.

– Да ничего! – воскликнула Ностальжи. – Я туда больше не зайду! Захожу, а там глаза! Огромные, как у совы, и светятся кровью!

– Да это, наверно, просто котик какал, – рассудительно сказал Н.

– А вообще, я люблю темноту, – сказал Костя. – Она таинственна. Темнота – область чудес.

– Да! И чудесных потенций, – подхватил Н. – Представь, как Бог-Искусохудожник смотрел на первозданную темноту, как предвкушал, сколько всего потом из нее насоздавал…

– Идиоты! Область чудес! Котик какал! Чтоб лампочка завтра же была! – продолжала разоряться Ностальжи, а кот Кузьма Скоробогатый уязвленно подумал: «Ну и какал. И что?

Глаза как у совы!.. Посмотрел бы я на тебя после недельного питания сплошным сухим кормом».

* * *

– Друзья, батенька, это ведь… Это ведь как семья. Интимно… Тайнообразующе… – сказал Василий Васильевич Розанов.

– Да-а… – сказал Н. – Дружба крепкая не сломается, не расклеится от дождей и вьюг…

– Именно! – взмахнув чайной ложечкой как рапирой, воодушевился Василий Васильевич Розанов. – Не секрет, что друзья не растут в огороде, не продашь и не купишь друзей! Вот у вас – есть друзья?

– У меня?.. Щас… – засуетился Н., открыл профайл в фейсбуке и зачитал: – Друзья: две тыщи четыреста шейсят один.

– Гхм… – Василий Васильевич Розанов задумался, допил остывший чай. – Ну… Пособирали мы ягод, понаварили варенья, попили с этим вареньем чай… пора и честь знать!..

И они простились.

* * *

– Ты батюшку давно видел? – спросил Костя Иночкин.

– Да вчера заходил, – ответил Н.

– Ну и как он там, наш батюшка?

«Наш!» – ликующе отметил про себя Н., но вслух не сказал.

А сказал:

– Ты знаешь, я чуть не упал: захожу, а он в интернете сидит и тщательно изучает – не поверишь! – все, что связано с этим, не к ночи будь, расколом церковным вна Украине… Официальные обращения, аналитику, статьи Чапнина, фейки, все, в общем…

– Он?!

– Прикинь, да?

– Вау!.. Тщательно?!

– Выписки даже делает!

– И?!

– И я его спрашиваю: вы что это, отче?.. На вас типа не похоже, и как там у вас давление, ну и родители не самашеччи ли, и далее по тексту…

– А он?

– А он: ты, говорит, не обращай внимания, не прилагай, говорит, сердца. Это у меня просто геморрой с утра разыгрался. Вот я и гружусь, говорит. Ибо есть такая православная мудрость: «Голова болит – заднице легче», меня еще бабушка моя научила.

* * *

Дедужко майор Пронин давно помирал; наконец Н. собрался, сподобился и навестил его.

Майор шибко высох («якоже сушило сосхошася», подумал Н.), но лежал бодр. Принесенные Н. апельсины, неловко выложенные им в ноги постели, смотрелись на празднично-белом пододеяльнике как у Фалька или – в солнечном луче – даже как у Сарьяна.

– Вот такие дела, – сказал майор Пронин.

Н. напрягся, вспомнил все уместные словеса про там терминальную болезнь, стадии отрицания-приятия, про не падайте духом и прочее, и открыл было рот их сказать, но майор откашлялся, вздохнул и положил ему на руку сухую соловьиную лапку:

– Да ничего, сынок. Я не унываю. Чего уж теперь унывать… жизнь была отличная. На ять. Грех жаловаться. Любимый город может спать спокойно. Да она еще, жизнь, думаю, вся впереди – ты ж вроде верующий, должен про это понимать?

– Да… вроде должен.

– Только вот…

– Что только?

– Я ни на что не жалуюсь. Но вот только этот конкретно рак – ненавижу.

– Почему?.. – глупо спросил Н.

– А потому, что гадская это болезнь. Нечеловеческая. И подлая.

И Н. не мог с ним не согласиться.

* * *

Чтобы уснуть, на ночь Н. смотрел старые советские мультики по сказкам Сутеева.

Приснилось ему, что он – маленькая зверушка, в лесу – страшный ливень, и он укрылся под каким-то грибком.

И видит – бредет сквозь дождь, подобрав тяжелые от воды полы хитона, насквозь промокший Христос.

– Сюда, сюда! Под грибок! – громко запищал Н. и замахал лапками, от возбуждения растопырив вибриссы и задрав хвост торчком.

Христос услыхал его, дошлепал до грибка, пристроился рядом и стал горячо благодарить Н.

И тут Н. увидел, что за Христом сквозь дождь ломится целая толпа промокшего народу, и кого там только нет, и вроде бы Н. видит там Магомета, потерявшего в грязи сафьяновую туфлю, и Будду, прикрывающего голову маленькой целлофановой нирваной, и еще кого-то, и еще, и все как один – в сторону грибка…

Тут Н. подумал, что сейчас гриб начнет трещать по швам и расти, и места не хватит, и его самого не затопчут ли, и проснулся с колотящимся сердцем.

Ностальжи, завзятая толковательница всякого такого, надолго задумалась, когда Н. днем рассказал ей про сон.

А Костя Иночкин бодро брякнул: «А нечего маленькой зверушке делать среди людей!» – и сам же долго смеялся своей шутке.

* * *

Батюшка поделился с Н. своими узкопрофессиональными заботами:

– Понимаешь, терпел я, терпел, да и думаю: эххх, однова живем!.. И взял вчера на литургии прочитал народу евангельское зачало не по-церковнославянски, а по-русски. Тайнообразующе, разрешения не спрашивал… Просто взял Новый Завет в обычном синодальном переводе да и прочитал.

– И как?

– А никак. Никто ничего даже не заметил…

Батюшка горько вздохнул; Н. тоже вздохнул – не горько, а так, для поддержания разговора.

– А Апостола по-русски?..

– Ой нет! Это нет, – батюшка замотал лицом.

– А чего?

– Да видишь ли… Евангелие, оно еще как-то на слуху. А апостольские послания – их вообще не поймут… Я их сам-то не понимаю, если честно…

Батюшка был честен, чего греха таить.

«Был честный фермер мой отец», – повторял про себя Н., идя домой.

* * *

– О чем онлайн-задумались, отче? – спросил Н. у батюшки, занесшего было персты над клавиатурой, да так и не опустившего. – О судьбах Церкви, о фронде схиигумнов, о богослужебных языках, о новой этике, которая выжила старую из лубяной избушки?..

Батюшка вздохнул.

– Да ну, ерунда все это!.. У меня тут вопрос позаковыристее, и никакой Типикон ответа не дает. Вот когда священник в конце службы берет крест, чтоб преподать по отпусте народу Божию, то сперва сам к нему прикладывается. А должен ли он при этом самому себе руку целовать?

* * *

Н. заснул, прикрыв лицо томиком «Былого и дум». Ему приснился Герцен, с которым он ночевал как бы в одном нумере невесть какой гостиницы; во сне Н. проснулся от шума за стеной – хлоп пробок в потолок, звон стекла, взрывы хохота, запевание каких-то песен, молвь и топ – и увидел бледного одутловатого Герцена, в колпаке и ночной рубахе, проснувшегося, по-видимому, от того же шума и, вылезши из-под одеяла, отчаянно трясшего колокольчик судорожной рукой. На звон вошел человек, состоящий при нумерах.