Текст книги "Грешник"

XXII

Меня забавляет ее рвение, но я, как неприступная крепость, когда дело доходит до проявления заботы после секса, чем зарабатываю себе небольшую очаровательную истерику.

– Я буду трахать тебя каждый раз, когда попросишь, – обещаю я. – Но сначала мне нужно убедиться, что с тобой все в порядке!

– Я в порядке, – дуется Зенни. – Так что иди сюда и сделай это снова.

Я стою у двери в ванную комнату, где только что избавился от презерватива, а также секунд десять провел у зеркала, разглядывая лицо влюбленного мужчины.

Я никогда раньше не любил.

Я испытываю калейдоскоп эмоций: ужас, растерянность и радость. Это похоже на американские горки с безумными поворотами или на автомобильную поездку на максимальной скорости, когда шоссе проносится под колесами. Словно стоишь в летнюю грозу на пустом лугу под проливным дождем, и небо рассекают молнии, а ветер поет тебе давно забытую песню.

Все произошло чересчур быстро, но я ее люблю.

Она младшая сестра Элайджи, и слишком молода для меня, и использует меня только ради секса, но я все равно ее люблю.

И она бросит меня ради своего Бога, но я все равно ее люблю.

Я возвращаюсь к кровати, раздеваю Зенни и раздеваюсь сам. Затем веду ее в ванную, чтобы принять душ, и пока она стоит снаружи душевой кабины и натягивает на волосы шапочку для душа, я брызгаю на нее водой, а она морщит свой очаровательный маленький носик. Потом я мою Зенни, неспешно намыливая и массируя ее тело, ласками и словами давая ей понять, как сильно ее хочу, насколько ей благодарен, какая она совершенная.

Я не признаюсь ей в любви. Не потому, что сомневаюсь в своих чувствах, не потому, что они мне совершенно незнакомы, просто, честно говоря, я думаю, что мои слова могут напугать Зенни, учитывая ее реакцию на мой вчерашний комментарий: «Нет других женщин, которые были бы мне так дороги». Просто не хочу спугнуть, особенно когда только что заполучил ее. К тому же честно ли вообще с моей стороны говорить ей это? Когда мы обсуждали наше соглашение, она, конечно, не заявила открытым текстом, что мы не можем влюбиться друг в друга, но все же намек на это клубился в воздухе, как густой туман.

Я не думаю, что она хочет этого от меня.

И, возможно, было бы даже жестоко обременять ее такой ношей перед лицом ее обетов.

Поэтому я молчу, и после того как мы вытираемся полотенцами, я еще долго втираю в ее кожу лосьон, а она натирает меня своим, и теперь я пахну розами, но мне вообще все равно. Хочу всегда носить на себе ее запах, хочу, чтобы этот розовый аромат сопровождал меня, куда бы я ни пошел. И я использую лосьон как предлог, чтобы осмотреть следы укусов на ее груди, осторожно проверить ее клитор на болезненность. Я снова возбужден и больше всего на свете желаю опять погрузиться в ее мягкое тепло, но я отказываюсь причинять ей боль. Если сделаю ей больно, то не смогу это пережить.

Но со временем она убеждает меня, что ей не больно, и мы снова занимаемся любовью, на этот раз совершенно голые. Зенни хочет попробовать позу сверху и мучительно медленно насаживается на мой член. Она дрожит, вбирая его в себя до самого основания, и я бормочу ей успокаивающие слова, нежно провожу руками по ее ягодицам и бедрам. Рассказываю ей, как сексуально она выглядит, возвышаясь надо мной, подобно богине, какая прелестная у нее грудь, какое безумное возбуждение я испытываю, наблюдая, как ее киска растягивается вокруг моего члена, как будто он слишком большой для нее. И он действительно слишком большой, и мысль эта возбуждающе неприлична, греховно вульгарна.

И, конечно же, я делюсь с ней и этой мыслью тоже.

Она доводит себя до оргазма и со стоном содрогается всем телом. На этот раз я держу себя в руках, и когда она кончает, я тянусь, чтобы снять презерватив.

– Нет, – настаивает Зенни, слезая с меня, словно я был ее скакуном, ее жеребцом.

(Боже, эта мысль не должна быть такой эротичной, но, черт бы меня побрал, ничего не могу с собой поделать.)

Зенни кладет руку на мое запястье.

– Кончи опять в презерватив, – просит она, и ее глаза блестят в темноте. – Мне нравится смотреть.

– Как пожелаешь, – шепчу я, и когда она опускается на колени рядом со мной, мой маленький антрополог, я обхватываю рукой свой член, покрытый соками Зенни, и начинаю мастурбировать.

Честно говоря, обычно я не получаю особого удовольствия, когда занимаюсь онанизмом через презерватив, но сейчас это не имеет значения. Мне не требуется много времени, когда Зенни рядом со мной. Глядя на ее идеальную грудь, выступающую вперед, когда она наклоняется, чтобы лучше видеть, и на ее милое, очарованное личико в профиль, с носиком-пуговкой и длинными ресницами, мне хватает всего несколько раз провести по своему члену, прежде чем он еще больше набухает и изливается в презерватив.

Я испытываю какое-то необузданное и практически непристойное ощущение, что довольно удивительно, ведь это, пожалуй, самый невинный половой акт, который только можно совершить. Но есть что-то крайне возбуждающее в том, как мой член находится в ловушке собственных выделений, в том, насколько демонстративно мое громкое, грубое высвобождение.

И я снова возбуждаюсь.

И это приводит к тому, что мы занимаемся сексом в третий раз, теперь уже лежа на боку. Она закидывает одну ногу мне на бедро, а я крепко ее обнимаю. На этот раз все медленно и расслабленно, и она кончает почти бесшумно: лишь прерывистое дыхание, а затем характерные сокращения вокруг моего члена.

Я в последний раз мастурбирую, и да, снова в презерватив, потому что ни в чем не могу отказать Зенни. Затем мы приводим себя в порядок и забираемся в постель, как двое уставших детей, вернувшихся домой из парка аттракционов, – уставшие физически, но бодрые в мыслях. Сон, словно нежное заслуженное объятие, ожидает нас, как только мы закроем глаза.

– Спасибо, – бормочет Зенни, прижимаясь ко мне. – Я даже надеяться на такое не могла.

– Нет, это тебе спасибо, милая.

И мне совершенно не хочется спрашивать, потому что наш вечер закончился идеально, но мне нужно знать.

– Зенни, что сегодня было с Норткаттом?

Она зевает, и я немного расслабляюсь, потому что не думаю, что она стала бы зевать, если бы случилось что-то ужасное.

– Он встретился со мной и матерью-настоятельницей, пытался уговорить нас опубликовать дополнительное заявление в СМИ о том, что фирма «Валдман и партнеры» все время нам помогала, а все остальное всего лишь недоразумение и бла-бла-бла. Мы сказали «нет».

Я испытываю облегчение одновременно с восторгом.

– Вы отказали ему? Так просто?

– Ну, мать-настоятельница сказала ему «нет». И он начал отвратительно себя вести, тогда она потребовала, чтобы он покинул ее кабинет, и он ушел. Она умеет вселять страх, когда этого хочет.

Я представляю себе это: тупица Норткатт выбегает из кабинета, поджав хвост, а некая пожилая леди в головном уборе монахини с гигантскими накрахмаленными полями распекает его вдогонку. Какая приятная сцена.

– Значит, с тобой все хорошо? С ней тоже? Я очень переживал, когда узнал о встрече.

– У нас все в порядке, – сонно отвечает Зенни. – Хочешь верь, хочешь нет, но мы можем позаботиться о себе и без Шона Белла, который спешит на выручку. – Она похлопывает меня по груди, как будто я ручной медведь, который считает себя свирепым, но на самом деле всего лишь безобидный старый пушистый зверек.

– Я знаю, знаю… Я просто хочу, чтобы ты была в безопасности, вот и все. Я лю…

– Не то слово, Шон!

– … Ты мне дорога.

– Угу. Ты мне тоже дорог. И мне нравится, что ты заботишься обо мне.

Она произносит это искренне, сонно, и это ее последние слова перед тем, как, вымотанная сексом, она проваливается в сон.

А я? Я долго не могу заснуть, в голове все еще кружатся мысли от этого нового чувства, этой новой любви. Эта непривычная любовь, которую я никогда, никогда не смогу сохранить.

* * *

Следующая неделя проходит как в тумане, полная секса и работы. Мы находим гармоничный баланс, который кажется невероятно правильным: секс по утрам, затем работа для меня, занятия и дежурства в больнице для Зенни. По вечерам она работает в приюте, и я начинаю ходить туда с ней, потому что не выношу разлуки (конечно, я не могу просто крутиться вокруг нее и целовать украдкой, когда никто не видит. Она заставляет меня работать на кухне). А потом мы приходим домой и трахаемся до поздней ночи. Ее любопытство не знает границ, оно придает ей смелости, и она впервые пробует украшенную драгоценным камнем пробку, и ей это нравится. Мы трахаемся во всех позах, которые она хочет попробовать, во всех позах, которые я могу придумать, один раз тайком трахаемся в моем кабинете, а в другой – в темном углу дорогого ресторана. Мы смотрим фильмы в обнимку, и я сгораю от этой тайной любви к ней, она выжигает меня изнутри, опаляя и раскалывая от жара на части. Я не могу насытиться этим чувством.

Я пытаюсь заставить ее усомниться всерьез. Но это не срабатывает.

И мне больно осознавать, что, даже когда я стараюсь изо всех сил, даже когда осыпаю ее бесконечными причинами, по которым я когда-либо ненавидел Бога или презирал Церковь, я не могу сломить ее веру так, как ее любовь ломает меня. Я не могу разрушить ее связь с Богом, как она пробила брешь в моем сердце и отказывается ее заполнять.

Я боюсь признаться, что люблю ее. Потому что это напоминает своего рода манипуляцию… И еще я напуган. Не думаю, что переживу, если расскажу ей о своих чувствах, а она отмахнется от них. Отмахнется от меня. Даже в моменты полного отчаяния я не могу представить, как ее губы смягчаются от жалости, а в глазах светится сострадание.

«Шон, я польщена», – скажет она и сделает что-нибудь уничижительное, например похлопает меня по плечу. – Но ты же знаешь, что я не чувствую того же самого. Ты же знаешь, что я никогда этого не почувствую.

Боже, какая гребаная ирония в том, что грешник влюбился в монахиню. Это агония. Я умираю. И поскольку я одновременно сгораю и трепещу от любви к ней, эти обрывки мыслей продолжают появляться из ниоткуда, как капли дождя в солнечный день.

Первая капля дождя: я завидую отношениям Зенни с Богом – не просто ревную, как влюбленный, наблюдающий за своей возлюбленной с кем-то другим, но и завидую тому, что у нее это есть. Завидую, что она достаточно взрослая, чтобы злиться на всю боль в мире и обвинять Бога в том, что он делает недостаточно, и в то же время работать над тем, чтобы облегчить эту боль во имя Его.

Вторая капля дождя: Зенни напоминает мне о том, что мне нравилось в Боге. Чувство любопытства, храбрости, бурных эмоций в сочетании с глубочайшим умиротворением. То, что я когда-то чувствовал по отношению к Богу и испытывал по отношению к самому себе.

Третья капля дождя: если моя любовь к Зенни хоть приблизительно похожа на ее любовь к Богу, я понимаю, почему она выбирает эту жизнь.

Я понял, что злиться на Него и желать, чтобы Он исчез из моей жизни – это две совершенно разные вещи. Именно об этом говорила мама в тот день, когда я застал ее с четками. А если про меня можно сказать тоже самое? Неужели ненавидеть Бога – это то же самое, что не верить в Него? Можно ли ненавидеть то, во что не веришь?

И говоря, что ненавижу Бога, что я имею в виду? То, что я зол из-за Лиззи, что испытываю гнев, потому что люди, которые якобы должны были служить добру, на самом деле оказались чудовищами, и это все Его вина? Имею ли я в виду, что никогда больше не хочу думать о Нем? Или то, что хочу выпустить всю свою ярость на Него, выть, и метаться, и кричать, и заставить Его послушать меня? Заставить Его стать свидетелем, услышать и увидеть мою боль?

И однажды ночью в темноте, пока Зенни спит рядом, я посылаю мысль, подобно воздушному шарику, вверх.

«Я по-прежнему ненавижу, – думаю я в потолок. – Ты всех нас подвел, и я никогда Тебя не прощу».

Ничего не происходит. Потолок остается потолком, в комнате все так же тихо, если не считать легкого сопения маленькой монахини рядом со мной. Нет никакой неопалимой купины, никаких пророков, высовывающих головы из стен.

Правда, когда я рассказываю Зенни об этом на следующее утро, она одаривает меня понимающей улыбкой, и ее глаза наполнены состраданием.

– Шон, – произносит она. – Это была молитва. Ты помолился.

Эта мысль подобна тому, как если бы посмотреть вверх и увидеть, что небо зеленое. И она преследует меня на протяжении многих дней.

XXIII

Осталось две недели.

XIV

С минуту я смотрю на свой телефон, прежде чем засунуть его обратно в карман. Владелец недвижимости идет вместе с матерью-настоятельницей и Зенни впереди меня и слишком оживленно беседует с ними, указывая на окна и несущие балки. Я должен их догнать, и я так и сделаю.

Всего через мгновение.

«Это всего лишь очередной случай непроходимости кишечника, – объяснил отец. – Врачи не знают, вспыхнул ли это старый очаг, или что-то новое – может быть, новые метастазы в ее кишечнике. Спайки после последней операции. Ей сделали аспирацию жидкости из живота, чтобы уменьшить давление, и сейчас она готовится пройти томографию».

Забавно, как все может рухнуть в одну секунду. Только на прошлой неделе она разгружала посудомойку и спорила о Боге… И теперь мы снова в больнице, и, возможно, нам предстоит очередная операция.

Бросаю взгляд на часы. Сейчас почти без четверти пять, и папа думает, что мама закончит с томографией и вернется в свою палату до шести. Этого времени мне должно хватить, чтобы завершить осмотр здания и отвезти Зенни в приют, а мать-настоятельницу – обратно в монастырь.

«Держи себя в руках, идиот», – отчитываю себя. Потому что у меня трясутся руки, и в течение какого-то жуткого мгновения я могу чувствовать только банальный страх и не менее банальную усталость. Потому что знаю, что, как только приеду в больницу, на меня ляжет тройная обязанность: утешать папу, общаться с врачами и составлять компанию маме. Я люблю своего отца, но он едва держится, чтобы казаться сильным для нее, на себя сил ему уже не хватает. Да, еще можно рассчитывать на то, что мне придется задавать трудные вопросы, гоняться за медсестрами и требовать все, что потребуется моей маме.

Такова моя доля.

Сделав глубокий вдох, я догоняю остальных.

– А тут можно без труда оборудовать для вас офис, – говорит владелец.

Мать-настоятельница задумчиво кивает.

– А расходы? – интересуется она.

– Ну, в идеале… – Владелец замолкает, пока мать-настоятельница внимательно смотрит на него. Ей за семьдесят, темнокожая, невысокая и полная, в больших очках и с морщинистыми выразительными руками. Сейчас они сложены у нее на животе, пока она ждет, когда он закончит свою глупую мысль.

Он благоразумно пересматривает свой ответ.

– Я с радостью сам сделаю ремонт.

– Ах, как вы добры, – говорит мать-настоятельница. – Это был бы прекрасный подарок.

Она говорит это так искренне, что даже я не сомневаюсь в ее безмерной благодарности. Но при этом, как бизнесмен, я также понимаю, что она получает от него именно то, что ей нужно, и для этого потребовался всего лишь молчаливый взгляд. Интересно, дает ли она уроки? И на этом дело сделано. Мать-настоятельница одобряет новое место, обе стороны подписывают предварительное соглашение, составленное мной, а потом мы уезжаем. Я не могу поцеловать Зенни на прощание у приюта, потому что мать-настоятельница остается ждать в моей машине у обочины, но я все же выхожу из машины, провожаю ее до входной двери и кое-что ей говорю, от чего ее ресницы трепещут, пока она не исчезает внутри. Затем я возвращаюсь в машину, собираясь отвезти мать-настоятельницу обратно в монастырь, который представляет собой огромный старый дом в жилом центре города.

– Значит, это ты тот мужчина, который занимается сексом с Зенобией, – говорит мать-настоятельница еще до того, как я успеваю пристегнуть ремень безопасности.

Какое-то время тереблю ремень безопасности в руках, пока в голове прокручиваются тысячи ужасных, неловких сценариев, от непрошеных лекций о целомудрии и правилах приличия, до отстранения Зенни от ее призвания, которым она так дорожит.

В порыве отчаянной беспринципности мне приходит в голову, что я мог бы ей солгать. Мог бы сказать, что я просто помогаю с переселением приюта и пытаюсь загладить вину за свою роль в сделке с Киганом. Мог бы сказать, что Зенни – мой давний друг, что я испытываю к ней лишь братские чувства и просто присматриваю за ней ради Элайджи.

Но следом за отчаянием мелькает косой луч света. Я не могу лгать.

Я подозреваю, что лгать матери-настоятельнице совершенно бесполезно, поскольку она сразу же раскусит мой обман и по понятным причинам будет не в восторге. К тому же мне кажется, Зенни не хотела бы, чтобы я лгал. Она хотела бы, чтобы я был честен, какими бы ни были последствия, потому что на моем месте она поступила бы так же. Потому что она жила по совести, даже когда пришлось пожертвовать репутацией образцовой дочери Айверсона и навлечь на себя неодобрение родителей. И вот я, тридцатишестилетний миллионер, беру пример со студентки колледжа в том, как нужно быть храбрым, такие вот дела. Когда вышеупомянутая студентка колледжа – Зенни, было бы глупо не использовать ее в качестве примера.

А еще я понимаю, что любая лекция будет продолжаться ровно столько, сколько длится поездка до жилого центра города, что во второй половине дня занимает не больше пятнадцати минут, и это утешает.

В конце концов я пристегиваюсь, завожу машину и бросаю взгляд на мать-настоятельницу. Она невозмутимо наблюдает за мной в ожидании ответа, сложив узловатые руки на коленях. Строгий платок, обрамляющий ее голову, делает ее глаза за стеклами очков еще больше, неизбежнее.

– Да, – отвечаю я. Правда, не знаю, что еще добавить, поэтому возвращаю взгляд на дорогу, переключаю передачу, и мы трогаемся с места.

– И?

Что ж, я этого определенно не ожидал. Ей нужен какой-то отчет? Или мне давно не читали нотаций и она хочет начать с того, чтобы я ответил за свои действия, как школьник?

– Что «И», мэм?

Она вздыхает так, как обычно делают пожилые люди, когда считают, что молодежь намеренно прикидывается глупой.

– Как она? Как она себя чувствует? Чем занято ее сердце? Я, может, и ее наставница, но ты ее любовник… Уверена, ты знаешь об этих вещах.

Я сжимаю и разжимаю кулак вокруг рычага переключения передач, пока подыскиваю слова. Невозможно пытаться описать Зенни в каком-то нелепом моральном отчете, да еще и за такое короткое время нашей поездки. Зенни не поддается простым наблюдениям и объяснениям. Отчасти именно поэтому я так сильно ее люблю.

– Попытайся, – говорит старая монахиня, видя мою внутреннюю борьбу.

Мне не нравится обсуждать Зенни, когда ее нет здесь, поэтому решаю говорить о ней только в самых абстрактных и общих чертах, чтобы случайно не придать ее доверие.

– Она великолепна, энергична и умна, – говорю я. Я вспоминаю о катке, где мы катались на роликовых коньках, о нашей совместной работе в приюте по вечерам, а затем продолжаю: – Я даже не могу описать словами, насколько глубоко она переживает о людях в приюте и как сильно хочет стать акушеркой, чтобы помогать живущим в нужде женщинам. Она говорит о Боге с благоговением и спокойствием. Она сказала мне, что хочет воспользоваться этим месяцем, чтобы убедиться, что выбрала правильный путь и не передумает о предстоящих обетах, и все, что я вижу в ней, – это непоколебимая уверенность. – Я выдавливаю из себя улыбку, стараясь казаться беззаботным, но вместо этого мои губы кривятся от горечи. – Ее решимость возросла еще больше.

– А ты ее любишь.

Какой смысл отрицать?

– Да, – отвечаю я обреченно. – Я ее люблю.

– И не понимаешь, почему она выбирает этот путь.

Я пожимаю плечом, переключая передачу.

– Сейчас я понимаю это лучше, чем две недели назад, но… Вы правы. Я по-прежнему не понимаю. Не до конца.

Монахиня на какое-то время замолкает, и у меня создается впечатление, что ей намного комфортнее в тишине, чем при разговоре. И ехать в одной машине с кем-то, кто предпочитает тишину, не так неловко, как я мог бы подумать.

На самом деле, эта тишина не давит, не напрягает и не удушает. Она умиротворяет, и все мои переживания о Зенни и моей неразделенной любви к ней, о моей матери, лежащей сейчас на больничной койке с различными трубками и капельницами и проходящей томографию, подергивает какая-то голубоватая, успокаивающая пелена.

В моем сознании всплывают образы пустых храмов, та благоговейная тишина, которая сопутствует священному пространству. Успокаивающее мерцание свечей и их танец по стенам церкви.

– Зенни рассказала мне о твоей сестре. То, что с ней сделали, было ужасно. Чудовищное зло!

И внезапно, словно какой-то ключ открывает замок, я начинаю доверять этой женщине. Я доверяю ей, потому что она не вешает мне лапшу о Божьей воле или о том, что Лиззи сейчас находится «в лучшем месте» (хотя даже последняя фраза была произнесена очень скупо после смерти Лиззи, учитывая непростое отношение католиков к самоубийству и его последствиям для бессмертной души). Мать-настоятельница не стала произносить пустые извинения и предлагать помолиться за нашу семью или душу Лиззи.

Она просто сказала правду. И признание правды само по себе ощущается как объятия и утешение. Я вспомнил о той ночи на прошлой неделе, когда я молился, когда решил поверить в Бога ровно настолько, чтобы обвинить Его и подвергнуть критике, когда я понял, что хочу, чтобы Он сидел и слушал, как я вою и кричу до хрипоты в голосе. Потому что заставить Бога прислушаться к истине, по-настоящему услышать и увидеть ее – это единственное, что могло бы залечить рану, оставленную в моей душе смертью сестры.

Я пробовал неверие, пробовал презрение, я перепробовал всевозможные взгляды неверующего и уловки грешника, и я делал это на протяжении полутора десятилетий, и все еще где-то внутри меня была эта рваная, инфицированная рана. Единственное, что оставалось попробовать, – это вернуться к Богу и сообщить Ему о том, что Он натворил.

– Это было ужасно, – повторяю я ее слова. Мой голос чуть громче шепота.

– И поэтому ты задаешься вопросом, как после такого можно верить в Бога? После того, что Она допустила?

Ее слова привлекают мое внимание.

– Она? – мягко усмехаюсь я. – Это не очень религиозно.

Мать-настоятельница улыбается.

– Библейские образы Бога включают рожающую женщину, кормящую мать, даже наседку. Мужчина и женщина были созданы по образу и подобию Божьему, не так ли? Почему надо использовать Его, а не Ее? На самом деле, зачем вообще говорить «Бог» вместо «Богиня»? И местоимений Он и Она недостаточно, чтобы вместить полноту Бога, который находится за пределами гендерной конструкции, который намного больше, чем может постичь человеческий разум.

Я тоже улыбаюсь, потому что, если это пример наставнического стиля матери-настоятельницы, я понимаю, почему Зенни чувствует себя как дома в своем монастыре.

– Я не знаю, что думать о Боге, – говорю я, возвращаясь к нашей предыдущей теме. – Раньше я точно знал, что думаю и что чувствую. Но сейчас я в еще большем замешательстве, чем когда-либо. Это похоже на движение назад, переход от уверенности к абсолютной растерянности. Переход от знания всех ответов к полному неведению.

Монахиня кивает, как будто я сказал что-то мудрое, а не просто признался в собственной дурости.

– Может, это не так уж плохо? – продолжаю я. – Ничего не знать? А потом я смотрю на Зенни и вижу, как ей так комфортно с тем, чего она не знает, и это меня тоже пугает. Я беспокоюсь, что смириться с незнанием означает отказаться от чего-то важного.

– Шон, следование вере и убеждениям – это практика жизни без возможности получить ответы. Бог есть и всегда будет за пределами человеческого понимания. И любить Ее – это действие, это не упрямое повторение вероучений и не попытка втиснуть Ее в рамки современных ожиданий или рациональных парадигм. Она никогда не впишется в те рамки, которые мы применяем к науке и разуму. Ей это не предназначено. И попытки принудить к этому в конце концов только порождают духовное насилие.

– Хорошо, – уступаю я, хотя позже мне придется хорошенько обдумать ее слова. – Это Бог. Но как же тогда быть с Церковью? Разве Зенни, или вы, или любая из сестер, не может совершать те же самые добрые дела, не отказываясь от вашей свободы выбора?

– Наша свобода выбора?

– Послушание – это ведь один из обетов? Послушание Церкви? Послушание людям, которые ею управляют?

Старушка фыркает, и я удивленно оглядываюсь на нее.

– Я проявлю послушание этим епископам в тот день, когда умру, и ни днем раньше. – Увидев выражение моего лица, она снова фыркает. – Я живу в послушании перед Богом, своей совестью и неимущими. Я исполняю послушание перед своими сестрами по вере.

А потом она бормочет себе под нос:

– Послушание мужчинам. Ну уж нет.

– Но они занимают всю административную структуру Церкви.

– Пока что. Но Церковь принадлежит нам в такой же степени, как и им. – И затем она кивает головой в подтверждение своих собственных слов.

Я хочу возразить (у меня все еще столько поводов для недовольства, например тем, что Церковь не изменилась со времен скандалов о злоупотреблении своей властью), но затем она добавляет:

– Мы создаем место, где люди могут встретиться с Богом, а Бог – с Его народом. Место, которое является безопасным и свободным от коррупции.

И я не могу с этим поспорить. На самом деле, это идеальный контраргумент моим претензиям на порочную иерархию Церкви – монахини выделили себе место отдельно от епископов, всего этого дерьма и бюрократии, место, где они могут полностью погрузиться в свою работу по служению больным и бедным.

Конечно, я понимаю, что все не так просто. Я много раз слышал, как Тайлер рассказывал о проблемах между монахинями и Ватиканом, и знаю, что мужчины-священнослужители по-прежнему часто пытаются приструнить женщин. Но сестры, как говорится, упорствуют.

Я замечаю, что мать-настоятельница слегка дрожит, и выключаю кондиционер.

– Значит, это своего рода послушание, – признаю я. – Но как же целомудрие?

– Я признаю, что отношусь к этому менее строго, чем многие матери-настоятельницы, как тебе хорошо известно. Но мы просим наших монахинь, давших обет целомудрия, соблюдать его не только в качестве веры и жертвы Богу, но и для того, чтобы они жили свободной от других обязательств жизнью. Наши сестры обладают полной свободой для служения бедным, потому что у них нет собственных детей и семей. Потому что у них нет требовательных мужчин, отнимающих их время.

Что ж, справедливо.

– Просто кажется, что для этого приходится стольким жертвовать, – говорю я.

– Так и есть. – Настоятельница со мной не спорит. – Так и есть.

Мы сворачиваем на улицу с большими старыми домами. Монастырь раскинулся в тенистом уголке, его выделяет только расписанная вручную деревянная вывеска у крыльца и статуя Девы Марии на полузаброшенной цветочной клумбе.

Когда я паркую машину на подъездной дорожке, мать-настоятельница снова поворачивается ко мне.

– Значит, ты любишь Зенобию. Ты уверен, что она не отвечает тебе взаимностью?

Я вспоминаю о ее признании в тот день, когда она пришла ко мне. Что она всегда хотела меня. А потом вспоминаю о ее смехе на катке, когда я упомянул о женитьбе на ней, о тревоге на ее лице, когда я сказал ей, что она будет единственной женщиной, которая мне небезразлична, о моей негативной и эмоциональной реакции в тот вечер, когда эти люди отвратительно обошлись с ней на благотворительном вечере.

«Это всего на месяц. Это не значит, что мы должны решать, как растить детей вместе».

– Уверен, – устало говорю я.

– Ты сказал о своих чувствах?

Я качаю головой.

– Скажи ей, – велит старая монахиня, разжимая пальцы, чтобы ткнуть в мою сторону. – Она заслуживает знать.

– Не слишком ли это… подло – вывалить на нее это сейчас? Ей и так о многом нужно подумать, не будет ли это казаться вредительством с моей стороны?

– Мне нравится твоя осознанность, но в данном случае ты используешь ее как оправдание. – Она снова кивает сама себе, накрахмаленная ткань ее платка шершаво скользит по плечам. – Все эти мускулы только для виду или ты на самом деле сильный, сын мой?

И с этими словами она отстегивает ремень безопасности. Я выскакиваю из-за руля, чтобы помочь ей выйти из машины, и мы больше ничего не говорим, пока я провожаю ее до двери, но прежде чем зайти внутрь, она бросает на меня красноречивый взгляд, в котором читается все, что она не сказала.

«Расскажи ей», – говорит ее взгляд помимо всего прочего, и мое сердце сжимается от надежды и ужаса при одной только мысли об этом.

* * *

У мамы из носа торчит назогастральный зонд, и она его ненавидит. Она терпит капельницы и порт-системы, но как только что-то касается ее лица, она становится раздражительной. А в данном случае эта штука не просто на ее лице, а еще и введена внутрь.

Когда я приезжаю в больницу, я занимаюсь тем, что обычно делает Шон Белл, старший сын, – всеми ритуалами и маленькими жертвами, приносимыми церкви рака. Я сначала навещаю маму, потом присматриваю за папой, который, как всегда, в таких обстоятельствах остается лишь хрупкой оболочкой самого себя. После того как мама засыпает, измученная болью и процедурами, мне удается найти старшую медсестру и дежурного врача, чтобы узнать все подробности.

Разобравшись со всем этим, я отправляю папу достать нам настоящий ужин, не из больничной столовой, и располагаюсь в маминой палате, пытаясь поработать со своего ноутбука.

Эйден появляется через несколько минут, его костюм помят, а волосы взъерошены, как будто он весь день спал (хотя я точно знаю, что это не так, потому что сегодня утром он не менее трех раз писал мне по электронной почте о щенке, которого он хочет забрать из приюта). Он устраивается на маленьком жестком диванчике рядом со мной.

– С ней все в порядке? – спрашивает он, проводя рукой по своим растрепанным волосам. А еще он тяжело дышит.

– Да. То есть на данный момент. Мы пока не знаем, что является причиной непроходимости, и я предполагаю, что с аспирацией возникли проблемы, так что все не очень хорошо.

– Блин! – произносит он.

– Я отправил тебе сообщение около трех часов назад. Где ты был?

– Я только что получил твое сообщение, – уклончиво отвечает он. – Я уже почти доехал до фермы. Пришлось повернуть назад.

Хм-м.

Я окидываю Эйдена более внимательным взглядом. Его галстук завязан наспех, шнурки на ботинках развязаны, а лицо раскраснелось, и губы припухшие.

– Ты занимался сексом! – обвиняю я, садясь прямо.

– Ш-ш-ш! – лихорадочно шикает он, бросая взгляд на маму, которая все еще крепко спит под действием морфия.

– Не шикай на меня, – раздраженно говорю я. – Думаешь, мама не знает, что ты тот еще кобель?