Текст книги "Грешник"

X

Голосовое сообщение, 19:23:

«Шон…

Привет, это Зенни. Не знаю, есть ли у тебя мой номер, и поэтому не была уверена, догадаешься ли ты, что это я, и я… э-э-э… теперь несу чушь, прости. На самом деле даже вроде как обрадовалась, когда ты не взял трубку, потому что легче говорить в пустоту, чем непосредственно с тобой, особенно когда твой голос делает такое. Ну, знаешь? Когда он становится низким, хриплым и слегка грубоватым, как будто ты уже в постели. Ты это специально делаешь?

Э-э-э… я не поэтому тебе позвонила. Не для того, чтобы поговорить о твоем голосе.

Я звонила, чтобы поговорить обо мне.

Вернувшись сегодня домой, я стала перелистывать свой молитвенный дневник. Его мне велит вести моя наставница, и в течение последнего года я добросовестно это делала. В мельчайших подробностях скрупулезно делала записи, но, даже несмотря на это, понимаю, что чего-то не хватает.

Открытости.

Ты знаешь мою семью, знаешь моих родителей. Папа – доктор Джереми Айверсон, главный врач лучшей городской клинической больницы, а мама – достопочтенная Летиция Айверсон, и они хотели, чтобы я стала тем, кем захочу, когда вырасту… главное, чтобы выбор пал на профессию врача или юриста.

Поэтому, когда я выбрала сестринское дело и акушерство, а затем решила, что хочу быть сестрой-акушеркой и посвятить себя Богу, они ужасно расстроились. Частные школы, вечера, организованные в рамках фонда Джека и Джилл, – все это должно было сформировать определенный тип молодой чернокожей женщины, но я хотела быть совсем другой.

Я понимала, что разочарую их, и, наверное, поэтому стала немного упрямой и ершистой. Но впервые в жизни я выбирала что-то именно для себя, понимаешь? Когда дело касалось школы, одежды и даже моих первых парней, я старалась сделать все, чтобы мои родители оставались довольными, хотела заслужить их одобрение. И только когда увидела заявление на зачисление в Спелманский колледж, которое дала мне мама, поняла, насколько ограниченным стал мой выбор. Мама там училась, поэтому и я тоже должна была закончить Спелман. Папа на втором курсе учился за границей, так что для меня была подготовлена та же участь. Мне давался один год, чтобы выбрать юридическое или медицинское направление, и, предполагалось, что я буду встречаться с парнем из колледжа Морхауз и буду католичкой, но без фанатизма. А еще буду работать добровольцем в одной благотворительной и одной политической кампаниях, но они должны относиться к общенациональным заведениям…

Понимаешь? Чувствуешь? Похоже, мою жизнь уже полностью распланировали за меня, а я еще даже не начала ее проживать, и я загибалась под тяжестью будущей Зенни, Зенобии Айверсон, какой все хотели меня видеть. Но потом я поняла, что есть один человек, который хотел бы для меня другого, чтобы я нашла свой собственный путь и то, что заставило бы мою душу петь от волнения.

Я знаю, ты неверующий, поэтому не стану вдаваться в подробности, за исключением того, что, возможно, именно в тот момент я по-настоящему осознала Бога. Бог больше не был просто словом, причиной вставать каждое воскресенье и сидеть в первом ряду. Не просто какая-то теория, которой пользовались в католической средней школе для девочек, где я училась, и на благотворительных мероприятиях, которые помогали организовывать мои родители. Он или Она стали для меня реальными. Я чувствовала Его или Ее, или Их – или какое бы ни было подходящее местоимение, – могла ощущать присутствие Бога, похожее на легкое прикосновение подушечек пальцев. Могла слышать Божественный шепот из другой комнаты.

Вот только в какой-то момент все изменилось, и я не знаю, когда это произошло. Я просматриваю страницы молитвенного дневника и представляю, как кто-то говорит: „Я буду делать для Бога все… до тех пор, пока это то, чего я тоже хочу“.

Я отказывалась быть открытой для возможностей. Для Божьего шепота.

В любом случае, ничто из этого существенно не меняет того, о чем мы говорили сегодня днем, но я хотела, чтобы ты знал, почему это так важно для меня. Я должна убедиться, что прислушиваюсь к Богу, где бы ни находилась, и что не сделала кумира из будущей себя, как это сделали мои родители.

Я хочу быть независимой Зенни. И полагаю, что именно таким путем могу этого достичь.

Ладно, наговорила я тут намного больше, чем планировала. Э-э-э… Я взволнована и полна надежд на завтрашний день. Надеюсь, что ты хорошо проведешь сегодняшний вечер. Сейчас я просто повешу трубку, потому что понятия не имею, что еще сказать. До свидания, Шон».

XI

Никогда в жизни не нервничал так, как сейчас.

Никогда.

Ни перед игрой на чемпионате по баскетболу в выпускном классе средней школы, ни перед тем, как прочитать надгробную речь на похоронах Лиззи, ни перед собеседованием с Валдманом. Даже во время того ужасного приема у врача после маминой первой томографии, когда нам сказали: все настолько плохо, что у нас осталось всего несколько вариантов.

Несмотря на то, что обычно моя кухня забита полезными и питательными блюдами, я не хочу подавать приготовленную на гриле куриную грудку без кожи и шардоне. Хочу угостить ее чем-то изысканным и вкусным, чем-то, что сказало бы ей: «И раньше ты считала Шона Белла потрясающим – что ж, посмотри, как он смотрит на тебя за шикарным ужином, который только что сам приготовил».

Да, я сказал «приготовил сам». Пусть у меня никогда не было серьезных отношений и я к ним не стремился, я достаточно наслушался из разговоров мамы и Тайлера о Поппи, чтобы понять, что дамам нравится, когда ты для них готовишь.

К тому же, учитывая тему нашего разговора, я полагаю, что ресторан – не самое подходящее для этого место. Я хочу, чтобы Зенни чувствовала себя комфортно. И чтобы мне было комфортно. Я мог бы заказать что-нибудь, да, но, как уже говорил, мне хочется произвести на нее впечатление. Все те доверие и привязанность, которые она питает ко мне, но которых я не заслуживаю?.. Я хочу заслужить их.

Единственная проблема – на самом деле я не готовлю. Вообще. Но у меня есть две вещи, которые мне помогут.

Первая – я много лет помогал маме и неплохо ориентируюсь на кухне. И, возможно, у меня нет кулинарного таланта, но я знаю, как все работает.

Вторая – я много смотрю «ЛПБ» (для тех, кто не знает, это «Лучший пекарь Британии») и могу наизусть перечислить ингредиенты для большей части выпечки, включая хлеб и печенье.

И в этой связи я останавливаю свой выбор на пироге в горшочке с курицей карри под слоем домашнего слоеного теста и какого-нибудь дорогого сыра, привезенного откуда-то из-за границы. Я подам это блюдо с парой бутылок крафтового пива, поскольку ее, вероятно, уже тошнит от вина, и вуаля.

Результат – изумленное восхищение.

Только когда Зенни стучит в дверь в семь вечера, восхищаться нечем. Я весь в муке, овощи отказываются подрумяниваться на противне для запекания, как обещал Элтон Браун, и я забыл, сколько раз сворачивал слоеное тесто. Кажется, только два (Мэри Берри в своей кулинарной книге пишет, что нужно как минимум три раза раскатать и сложить его), но, чувствуя нервное отчаяние, я выпил пару бутылок крафтового пива до прихода Зенни, и теперь время запекания и предыдущие манипуляции с тестом помню плохо.

Да что со мной не так, черт побери? У меня двадцатимиллионное состояние! Я раскалываю компании пополам, как палку об колено, и при этом не могу удержать себя в руках на одном ужине? Не могу оставаться спокойным, чтобы приготовить чертов пирог в горшочке?

Когда я открываю дверь и Зенни замечает испачканные в муке брюки от «Хьюго Босс» и тянущийся с кухни дым, она начинает смеяться так сильно, что ей приходится прислониться к дверному косяку, но этот смех стоит всех моих мучений. Он легкий, счастливый, все еще немного девчачий, а ее улыбка подобна лучу солнца, проникающему прямо в сердце.

Я тоже смеюсь за компанию.

– Что произошло? – наконец удается спросить ей, а взгляд снова блуждает по мне. Только на этот раз он задерживается не на пятнах муки, а на моей обтянутой рубашкой талии, на аккуратно закатанных рукавах, демонстрирующих предплечья, за которые я плачу космический гонорар тренеру.

То, как она разглядывает мое тело, пьянит сильнее, чем любое пиво восьми с половиной процентов крепости, и мне приходится напомнить себе, что нужно собраться.

Ужин. Слоеное тесто. Точно.

– Я готовлю, – с гордостью отвечаю, закрывая за ней дверь. – И все идет просто отлично.

– Это заметно, – говорит Зенни, и когда я поворачиваюсь, она резко поднимает на меня глаза и краснеет.

Она только что разглядывала мою задницу.

От этого вся кровь приливает к члену, и руки чешутся от желания прикоснуться к ней, обнять, притянуть к себе для поцелуя.

Я поспешно ухожу на кухню… подальше от нее и ее милого блуждающего взгляда.

– Хочешь чего-нибудь выпить, пока я заканчиваю?

– Газированной воды.

Она подходит к большому кухонному островку посреди моей кухни, подтягивает высокий стул и садится напротив, а я протягиваю ей газировку и возвращаюсь к раскатыванию теста. Мысленно подбадривая себя, пытаюсь прокрутить в голове все решения, которые принял за последние двадцать четыре часа, и фразы, которые собирался сказать, когда она нарушает тишину своим вопросом, выглядя при этом одновременно решительной и беззащитной.

– Ну что, ты согласен? – спрашивает она.

Я замираю со скалкой в руках и поднимаю взгляд на Зенни. На ней джинсы и поношенная футболка Академии святой Терезы. Ни повязки на голове, ни шарфа, только торчащие во все стороны локоны. Она выглядит, как студентка колледжа. Такая молоденькая. И выражение ее лица, полное надежды, напряженности и застенчивой привлекательности, совсем не помогает ни моей совести, ни моему твердеющему члену.

– Зенни, ты имеешь в виду, согласен ли я заняться с тобой сексом? – Как только я произношу эти слова, то понимаю, что именно она имела в виду в своем сообщении, когда говорила о моем голосе. Он хриплый, с нотками некой опасности. – Собираюсь ли я трахнуть тебя, как ты просила?

Зенни проводит розовым влажным языком по нижней губе и тяжело вздыхает.

– Да, – шепчет она. – Именно об этом я и говорю.

И вот мы подходим к сути, к причине, по которой она здесь сегодня вечером, к причине, по которой я не мог заснуть после семейного ужина и по которой провел сегодняшний день, наказывая себя в спортзале, а позже в офисе.

Не знаю, что бы сделал порядочный человек на моем месте. Могу только догадываться, что сделал бы бесстрашный.

Я обхожу кухонный островок, берусь за спинку ее стула и разворачиваю лицом ко мне. Затем убираю локоны с одной стороны лица, чтобы обхватить ладонью ее щеку, и наклоняюсь ближе.

– Да, – выдыхаю ей в губы.

– Да? – дрожащим голосом переспрашивает Зенни, как будто не верит мне. Затем немного отстраняется, чтобы внимательно посмотреть в мои глаза. – Серьезно? Да?

– Да. В течение следующего месяца мое тело принадлежит тебе.

– О, Шон, – шепчет она, обвивая руками мою шею. Ее невероятно мягкие и соблазнительные губы касаются моей щеки, и мой член мгновенно упирается в ширинку брюк, напоминая мне, что я всего в полушаге от того, чтобы оказаться меж ее бедер. От того места, где швы джинсов сходятся прямо под ее драгоценной киской.

– Спасибо, – говорит она, целуя меня в щеку. – Спасибо, спасибо. – А затем поворачивает голову, находит мой рот. И мой мир вспыхивает огнем, сгорая дотла, когда остаются только ее податливые губы, пытливый язык и его сладкий вкус.

Это так банально, но, целуя Зенни, я чувствую себя моложе; это напоминает мне о заводящих поцелуях в подростковом возрасте, когда каждое прикосновение, каждая ласка чертовски возбуждает. Когда становишься взрослым, поцелуи могут превратиться во что-то формальное, в пролог, необходимую прелюдию, чтобы возбудить женщину, заставить ее извиваться ради того, чего я действительно хочу, но подростком я жил ради поцелуев. Жил, чтобы целоваться. Однажды даже кончил в штаны, когда целовался в кинотеатре с девушкой по имени Джиана Савиано.

Я уже и забыл, насколько потрясающими могут быть простые поцелуи.

Боже. Мне хочется подхватить ее на руки, отнести в свою спальню и целовать там всю оставшуюся жизнь. Когда она прижимается ко мне всем телом, я обнимаю ее, и наши ноги переплетаются. Просто целовать, целовать, целовать…

Однако моему члену недостаточно одних поцелуев, он упирается в брюки и ноет от недостатка внимания, и если я продолжу, то, боюсь, зайду слишком далеко, слишком быстро; что уложу ее поверх муки и всего этого бардака и буду трахать свой кулак, пока лакомлюсь ее киской; что тогда мы сразу перейдем к нашей договоренности, не сделав то, что должны.

А именно – поговорить.

Я неохотно отстраняюсь, удивляясь, как сильно и бешено бьется мой пульс. Я как будто принял участие в забеге, мое тело разгоряченное, задыхающееся и покрыто испариной.

– В чем дело? – спрашивает она, напряжение снова сковывает ее тело. – Ты не хочешь… ну, знаешь… поцелуи не входят в список того, что мы можем делать?

– Они в списке, – рычу я в ответ. – В этом долбаном списке есть все.

Она заметно расслабляется.

Я касаюсь большим пальцем ее нижней губы, затем провожу по чуть более пухлой верхней.

– Этот рот… Я хочу лакомиться им, трахать его, поклоняться ему и быть жестким. – Позволяю своей руке скользнуть вниз, проводя кончиками пальцев по ее затвердевшим соскам. На ней тонкий лифчик, который не мешает теребить ее сладкие бугорки. – На самом деле, именно такие желания я испытываю ко всему твоему телу.

Теперь ее губы приоткрыты, и она смотрит не на меня, а на мои пальцы, лениво пощипывающие ее соски через футболку, как будто она никогда не представляла себе ничего подобного, как будто никогда не ощущала на своем теле мужской руки, большой и опытной.

– Но, – продолжаю я, опуская руку, и едва не кончаю при звуке ее разочарованного стона, – сначала нам нужно поговорить.

– Поговорить?

Я делаю шаг назад, затем еще один. Отдаляться от ее упругой груди с маленькими торчащими сосками мучительно больно, но это нужно сделать.

– Поговорить, – подтверждаю я. – Я почти отказался, Зенни, и единственная причина, по которой могу сказать «да», – мое обещание себе, что сделаю все правильно. Поэтому, пожалуйста, позволь мне сделать это правильно.

Она кивает. Однако от меня не ускользает, как она слегка ерзает на стуле, словно пытается унять боль между бедер, и я едва сдерживаюсь, чтобы не броситься к ней и не помочь в этом. Для этого понадобятся всего лишь два пальца прямо поверх ее джинсов. Два пальца и две минуты, и я заставил бы ее почувствовать себя намного лучше.

«Плохой Шон. Сосредоточься».

Слоеное тесто и разговор.

– И это будет выглядеть, как деловые переговоры? – спрашивает Зенни. – Тщательно изучим условия, написанные мелким шрифтом?

Вместо того чтобы ласками довести Зенни до оргазма, когда она, задыхаясь, выкрикнет мое имя, я снова беру скалку, скорее для того, чтобы чем-то занять руки (хотя смутно помню, что ужин все еще находится на разных стадиях приготовления).

– Именно это и было моей первой мыслью, – признаюсь я, раскатывая слоеное тесто. То, как ее глаза следят за моими предплечьями, пока я работаю скалкой, еще больше лишает самообладания. – Но дело в том, что, если вдуматься, деловые переговоры – это дерьмовая вещь. Их главной целью является выяснить, что ты можешь получить от другого человека, не дав ничего взамен. И я не хочу, чтобы у нас было именно так.

Кажется, мои слова как-то влияют на нее, потому что она поднимает на меня взгляд, и ее глаза светятся доверием, а на лице появляется некая настороженность. Ее противоречия – доверие и защитная броня, смелость и застенчивость – для меня как кошачья мята. Они проникают в те уголки сознания, о существовании которых я даже не подозревал, дергая за невидимые нити в груди, которые я не могу определить.

Она, черт возьми, очаровывает меня.

– Значит, не деловые переговоры, – говорит она.

– Нет, – отвечаю я, раскатывая тесто, и оно тут же рвется пополам, что заставляет Зенни смеяться. В шутку бросаю на нее хмурый взгляд, пока пытаюсь уложить кусочки теста в форму. – Не переговоры. Что скажешь о встрече и оказании паллиативной помощи вместо этого?

Она слегка наклоняет голову, ожидая продолжения, что я и делаю.

– Понятно, что мы собрались тут не потому, что умираем, но, когда моя мама была на приеме у врача, мне запомнилось то, как они говорили. – Овощи наконец-то поджарились, я отставляю в сторону форму с тестом и начинаю смешивать начинку. – Я думал, мама придет туда, и ей начнут рассказывать о болевом пороге, побочных эффектах и тому подобном, но вместо этого они обсуждали мамины цели и приоритеты. Что для нее важно в последние дни жизни. Как она представляет себе свою смерть.

Заливаю начинку в запеканку, накрываю ее, возможно, неготовым тестом и отправляю в духовку. Затем поворачиваюсь к Зенни, которая внимательно наблюдает за мной.

– Тебе тяжело было об этом слушать? – интересуется она. – О том, как твоя мама говорила о смерти?

Я до сих пор помню кабинет врача, не приемную, а настоящий кабинет, уставленный книгами и фотографиями его семьи.

«Я просто не хочу испытывать боль», – сказала мама, и ее голос дрогнул, когда мой отец закрыл лицо руками. Это все.

– Да, – ответил я. – Было тяжело. Но оно того стоило. Уверяю тебя, я не собирался переводить разговор на грустную тему онкологии, потому что речь о нас и о более веселых вещах.

– Так кто из нас врач, а кто пациент?

Продолжая разговор, я начинаю убирать наведенный бардак.

– Думаю, что каждый из нас и врач, и пациент. И то и другое одновременно. Нам нужно выяснить, что важно для каждого из нас, каковы наши приоритеты. И еще нам нужно поговорить о границах, о том, чего мы не будем делать и от чего не откажемся, а также обговорить прочие детали, например, наши графики и тому подобное. Будет неловко, и некоторые вещи могут показаться слишком личными для двух людей, которые не очень хорошо знают друг друга, как и в случае с врачом паллиативной помощи и его пациентом, но таким образом мы начинаем с важной для нас информации.

– Хорошо. – Она согласно кивает, но при этом сильно прикусывая внутреннюю сторону щеки. – Ты начнешь первым.

– Я первый. Ладно. – Я смотрю на нее, все еще отскребая что-то от столешницы. – Самое важное для меня – это обеспечить твою безопасность, – говорю ей. – Я пообещал это твоему брату, и кроме того, я… я не смогу спокойно жить, если обижу тебя. Не могу отрицать, что хочу этого, хочу тебя, но это не может быть достигнуто любой ценой.

Молчание. Ее глаза прикованы к моим, на шее пульсирует венка.

– Хорошо, – наконец шепчет она.

– Зенни, прежде чем мы продолжим, мне нужно знать… Ты девственница?

Она смотрит на потолок и моргает.

– Вроде того?

Я заканчиваю уборку, бросаю губку в раковину и наклоняюсь вперед, опираясь локтями на гранитную столешницу.

– Объясни, что значит «вроде того».

– Ну, наверное, я должна сказать, что думаю по поводу девственности. Это нечто субъективное, придуманное мужчинами как система контроля женщин. И еще это гетеронормативно и ограниченно. Почему определенные половые акты сохраняют девственность, а другие ее отнимают? Если, например, я использую фаллоимитатор каждую ночь, но ни разу не трахалась с мужчиной? Почему анальный секс не считается? А что, если бы я была с кем-то и проникновение было бы невозможно по ряду биологических, эмоциональных или личных причин, сделало бы это наш секс менее значимым? Я навсегда осталась бы девственницей?

Я открываю и закрываю рот, потеряв дар речи, и мне немного стыдно за то, что на самом деле никогда так серьезно не задумывался о понятии девственности.

– Если мы про общепринятое понимание девственности, в старших классах у меня был парень, и я решила заняться с ним сексом, но в какой-то момент передумала, он остановился, и на этом все закончилось.

Я замечаю, как легко Зенни может произносить такие слова, как «трахаться», когда говорит о чем-то гипотетическом, но когда речь заходит о ней и о реальной жизни, она использует выражение «половой акт».

Я решаю отложить это на потом и спрашиваю:

– Это происходило по обоюдному согласию?

Мне не нравится, как она колеблется, прежде чем кивнуть, но все-таки кивает. Медленно.

– Мы можем поговорить об этом более подробно? Я не буду настаивать, если ты предпочтешь оставить все в прошлом, но для целей твоего «исследования» было бы полезно узнать, что будет для тебя новым опытом, а что вызовет негативные ассоциации. – Под конец мои слова звучат больше как вопрос, потому что я действительно не хочу на нее давить. Но при этом хочу позаботиться о ней и познакомить с тем, что доставляет наслаждение, которого она еще не испытывала, а это значит, мне не помешает узнать о ее прошлом.

Зенни выдыхает, но вид у нее решительный, а не встревоженный.

– Да, мы можем поговорить об этом, мне просто неловко, как ты и предупреждал.

– Ты не будешь против, если я буду обнимать тебя, пока мы говорим об этом?

Она прикусывает губу, стараясь скрыть радость, промелькнувшую на лице.

– Нет, – тихо соглашается она. – Я не против.

Я обхожу кухонный островок и снова становлюсь между ее ног, но на этот раз лишь на мгновение. Затем подхватываю ее за бедра и несу к одному из диванов.

Она взвизгивает от удивления, но крепко сжимает ноги вокруг моей талии и обвивает руками за шею. И внезапно у меня возникает желание держать ее вот так вечно – в плену ее бедер, слегка возвышающуюся надо мной и смеющуюся.

Я устраиваюсь на диване, удерживая ее на коленях, но на почтительном расстоянии от своего нетерпеливого члена. Я хочу, чтобы мы были рядом, вроде как обнимаясь, и я мог прикасаться к ней, говорить с ней и поддерживать ее, но при этом она в любой момент могла легко отстраниться или пересесть.

– Вот так разговаривают парочки? – шепчет она, глядя на меня сверху вниз, и улыбка все еще не сходит с ее лица. – Так ты разговариваешь со всеми своими женщинами?

Я провожу пальцем по ее подбородку.

– Понятия не имею, как разговаривают пары, – отвечаю я. – У меня никогда не было отношений. И нет, я никогда так не разговариваю с женщинами.

Она снова выгибает бровь, как кинозвезда.

– Это потому, что ты в принципе не разговариваешь с женщинами?

– Не умничай, – говорю я, шутливо ущипнув ее за ягодицу, и ее возбужденный смешок вызывает у меня сожаление, что я не снял с нее джинсы, прежде чем посадить к себе на колени. Я мог бы заставить ее улыбаться гораздо чаще, если бы мне не мешали эти джинсы. – Я разговариваю со многими женщинами. Я даже разговариваю с женщинами, которых трахаю. Хотя обычно, если у меня на коленях сидит женщина, она занята кое-чем другим вместо разговоров.

– Кое-че… – осекается Зенни.

Я улыбаюсь ей.

– С радостью покажу тебе все, что ты можешь делать у меня на коленях помимо разговоров, малышка.

«Шон Белл! Соберись!»

– Но сначала, – говорю я, – мы поговорим о неловком.

– Поговорим о неловком, – соглашается она.

– Расскажи мне, почему ты решила переспать с тем парнем в старших классах, – осторожно спрашиваю я. – Почему с ним? Почему тогда?

Она опускает взгляд на свои руки, которые теперь покоятся у нее на бедрах и беспокойно теребят ткань. Кажется, она собирается с мыслями.

– Знаешь, в теории он очень для этого подходил. Он был студентом Университета Рокхерства, я – ученицей школы святой Терезы. Он отлично учился, был звездой легкоатлетической команды, выполнял волонтерскую работу, в детстве мы вместе посещали мероприятия, организованные фондом «Джек и Джилл»… Мои родители его обожали. И он хотел заняться сексом. Я тоже этого хотела.

– А что ты делала до этого? С ним или с кем-то другим?

Она качает головой.

– Только целовалась. К тому времени как встретила Айзека, я целовалась с несколькими парнями. И мы с Айзеком обжимались несколько раз. Дальше этого дело никогда не заходило, потому что мы всегда были у меня в подвале и Айзек ужасно боялся, что достопочтенная Летиция Айверсон спустится вниз и потащит его за ухо в тюрьму или что-то в этом роде.

Я не могу не улыбнуться этому. В детстве я и сам не раз испытывал на себе суровые принципы справедливости миссис Айверсон. Но вернемся к обсуждаемой теме.

– Так подожди, он даже ни разу не удовлетворял тебя орально? А как насчет ласк пальцами? Имитации секса в одежде?

Мое откровенное использование терминов, кажется, немного смущает ее, но она берет себя в руки.

– Э-э-э, однажды, когда мы целовались, он дотронулся до моей груди, и все, – отвечает она. – Но он продолжал просить о большем, спрашивал, можем ли мы найти место, где побудем наедине, можем ли просто попробовать, так что я согласилась. Мы сказали нашим родителям, что останемся с ночевкой у друзей, а потом пробрались тайком в молодежный центр при церкви, где я работала добровольцем, у меня был ключ. И, как я уже говорила, мне это не понравилось, и я попросила его остановиться. И он это сделал. Вот и все.

Однако по тому, как она отводит взгляд, как сутулится, как ее голос нервно подрагивает, я понимаю, что это не вся история.

– А ты согласилась, потому что действительно этого хотела? Или потому что он тебе нравился и ты хотела и дальше нравиться ему?

– Шон, я на самом деле хотела, честно слово. Но я нервничала и, думаю… думаю, если бы он не настаивал, я бы предпочла подождать. Но мне казалось глупо все время отказывать своему парню, когда он хороший, понимаешь? Он был умный, красивый и всем нравился – почему бы не сделать это с ним? И я боялась, что потом буду сожалеть, если мы этого не сделаем.

Я собираюсь ответить, когда она прижимает палец к моим губам.

– Сейчас я понимаю, что не обязана была заниматься с ним сексом, – продолжает она, и я облегченно выдыхаю. – И, может быть, тогда я тоже это знала. Мои причины сказать «да», хотя и были сложными, но не объясняются принуждением.

– А сам секс? Как он подготовил тебя?

– Подготовил? – хмурится она.

– Возбудил тебя, – отвечаю я. – Чтобы ты стала влажной.

Она смотрит на меня сверху вниз, все еще хмурясь.

– Мы разделись, и он сказал мне лечь, что я и сделала. Потом надел презерватив и ввел в меня свой пенис… Что? – спрашивает она, увидев мое выражение. – В чем дело?

Дело в том, что я вне себя от злости.

– Он сделал тебе больно?

Она опускает голову и отводит взгляд.

– Откуда ты знаешь?

Я провожу ладонями по рукам Зенни, пытаясь найти способ объяснить.

– Это причинило бы боль любой женщине, когда она не готова, но девственнице… Я поражен, что после этого ты снова задумалась о сексе.

– Я не знала, – говорит она, снова теребя руками джинсы. – И он, вероятно, тоже. Просто было так больно, что я заплакала и умоляла его остановиться. Он остановился, но в какой-то момент я подумала, что он этого не сделает. На самом деле всего лишь секунда, и он ничего такого не сделал и не сказал, но именно в тот момент я поняла, что меня уберегла лишь порядочность разозленного мальчика-подростка. Он поступил правильно, но… – Ее голос срывается, и она снова сглатывает. – Прости, я не настолько расстроена, просто это так неловко.

– Продолжай.

– Он сказал, что первый раз должно быть больно и что мне стало бы лучше, если бы я потерпела. Он расстался со мной на следующий же день. Сказал, что хочет встречаться с девушкой, которой действительно нравится, а не которая лишь «притворяется». – Зенни замолкает, глядя на мои сжатые кулаки. – Шон?

– Продолжай, – говорю я на удивление спокойно. – Я просто стараюсь сдержать свою легкую ярость.

Ее губы растягиваются в улыбке.

– Все хорошо, правда. Это было, пожалуй, самое худшее.

– Самое худшее?

– Ну, – неуверенно продолжает она, вздохнув, – какое-то время это было в Твиттере. Парни из Рокхерста, его друзья, запустили хэштег #Зеннимонашка. Видели бы они меня сейчас, да?

– Господи боже, Зенни!

– Что?

– Ты пережила самый худший первый опыт из всех возможных. Ты была невероятно храброй и постояла за себя в тот момент… Затем тебя бросили, да еще и издевались.

– Это не… – Она замолкает, размышляет, затем начинает снова: – Мой рассказ кажется травмирующим, и да, иногда мне не хочется вспоминать об этом. Но даже тогда меня это не задело. Было очень неприятно, как сломанный палец на ноге. Это произошло, было больно, но я была в порядке, и сейчас я тоже в порядке.

Я беру ее руки в свои, пытаясь прочесть выражение ее лица. Если я и поверю кому-то с подобными эмоциональными откровениями, то, скорее, монахине. И ясный взгляд, которым Зенни смотрит на меня, не выдает никакой тайной боли, но я должен удостовериться. Если я собираюсь затащить ее в постель, то должен уберечь всеми возможными способами.

– Давай откровенно: с тобой действительно все в порядке?

Легкая улыбка.

– Да.

Не думаю, что она стала бы что-то скрывать после того, как я попросил ее быть честной, и поэтому продолжаю:

– И после этого никакого секса?

– После этого я целовалась еще с парой парней, но дальше поцелуев не зашло. И к тому времени, когда я снова почувствовала, что готова, мне не удалось найти кого-то подходящего. Пока не появился ты.

Это огромная ответственность. Я не озвучиваю свою мысль и никак этого не показываю, но, зная о ее первом дерьмовом опыте, понимаю, что наш простой эксперимент становится чем-то большим. Мне кажется, будто передо мной поставили какую-то вселенскую задачу исправить ошибки моего предшественника. Почитать эту женщину, которая заслуживает того, чтобы ее любили, заслуживает знать, какие приятные вещи может чувствовать и делать тело.

Естественно, я не верю в судьбу и тому подобное, поэтому то, что я сейчас испытываю, скорее всего, мое воображение. Верно? И то, как напрягается мое тело, когда я смотрю на эту храбрую, ранимую девушку и молча клянусь дать ей все, что могу… В этом нет ничего духовного, это просто биология.

Верно?

– А что насчет тебя? – застенчиво интересуется она. – Что ты делал?

– Просто считай, что я попробовал все, – отвечаю я.

– Все?

– Ладно, на «Порнхабе» есть несколько категорий, которыми я не увлекался, но по большей части – все.

– Что насчет возлюбленных?

– У меня никогда не было любимой девушки, и я ни с кем не встречался еще с колледжа.

– А почему? – спрашивает Зенни. – Это ведь нормальное явление – ходить на свидания?

– По большей части у меня нет времени. – Пожимаю плечами. – И, ну, я люблю покомандовать, как ты, наверное, заметила. Женщинам нравится такое в постели, но в реальной жизни моя властность доставляет немало проблем.

– Насколько ты властный?

Я на мгновение задумываюсь. Затем решаю.

– Ты действительно хочешь знать?

Мне совершенно не кажется, что ее зрачки расширяются, когда она отвечает:

– Да.

– Когда закончим с разговорами, я тебе покажу.