Текст книги "Грешник"

XXX

Мы снимаем маску и смачиваем мамин рот ледяной водой, не газировкой «Маунтин Дью», чем вызываем ее недовольство.

Она устала, но в сознании, и мы разговариваем. Наедине, всей семьей, а потом снова с врачами у ее койки.

Ее распоряжение остается в силе.

Утром она хочет снять маску насовсем.

Я делаю телефонные звонки, которые необходимо сделать, а потом долго смотрю на свой телефон, прежде чем пробормотать: «К черту все!», и отправляю сообщение на номер, который выучил наизусть всего за месяц.

«Привет. Это Шон. Я знаю, что между нами все закончилось плохо, и я знаю, что у тебя действительно есть причины держаться от меня подальше. Это моя вина, и я совершенно не заслуживаю твоего внимания но завтра утром маму отключат от аппарата искусственной вентиляции легких, и я просто безумно по тебе скучаю. Я продолжаю пытаться молиться за маму, за себя, за всех, но, кажется, я забыл, как это делается».

* * *

Тайлер находится где-то над Иллинойсом, когда мама начинает настаивать на снятии маски, или «Приступим», как она это называет. Предыдущим вечером ей сделали последний рентген, и всем, даже Эйдену, стало ясно, что пневмония держит ее в своих снежных лапах. В ее легких почти не осталось чистых зон. Раку не суждено успеть сожрать ее внутренности, у нас даже не будет возможности спуститься вниз, в обычную палату.

Так всегда и должно было быть.

Это обнадеживает, хотя и беспощадным способом. И возникает чувство облегчения и некой непринужденности, когда уход за мамой начинает переходить в строго паллиативный. Входит доктор с доброй улыбкой, направляется прямо к маминой кровати и берет ее за руку. Они разговаривают несколько минут. Доктор снимает маску, чтобы услышать ответы мамы, а затем серьезно кивает и снова надевает маску.

Морфий заказан и вывешен на капельнице. Скоро он будет поступать в ее организм в достаточной дозе, чтобы справиться с нехваткой кислорода, и тогда мы сможем снять маску.

Медсестры без умолку болтают и спрашивают маму, не хочет ли она почистить зубы и причесаться, а потом, бросив взгляд на растерянных мужчин, заполонивших палату, улыбаются и предлагают сделать это самим. Они приносят дополнительные одеяла и, что самое странное, какую-то подарочную корзину от больницы, полную газировки «Шаста» и дешевых картофельных чипсов.

– Мы приносим это каждой семье, переходящей на паллиативную помощь, – объясняет пульмонолог, как будто это денежный приз, а не поздравление с выбором смерти из черного ящика, заполненного дешевыми закусками.

По какой-то причине эта корзина угнетает больше, чем все остальное. Никто из нас к ней не прикасается, и когда мама обнаруживает, что внутри нет ее любимого «Маунтин Дью», она смотрит на нее так, как будто эта корзина лично предала ее.

Ей вытаскивают назогастральный зонд, что встречено аплодисментами всех присутствующих в палате, включая меня, а затем мама что-то хрипит медсестре, которая это сделала, а та улыбается и кивает. Затем исчезает за дверью и появляется снова со своей сумочкой. И при помощи пульмонолога они снимают маску на несколько минут и наносят макияж на лицо моей мамы. Консилер и тушь для ресниц. Мазки румян и красной помады. А после того как ее волосы расчесаны и заколоты назад, мама снова почти похожа на Кэролин Белл. Энергичную, дружелюбную и готовую рассмеяться.

Папа начинает плакать.

Врач паллиативной помощи дает добро, и мы снимаем маску.

Мама делает вдох без нее, и мониторы сразу же начинают пищать и издавать глухие звуки, шумно возмущаясь уровнем кислорода в крови, но одна из медсестер протягивает руку и отключает их.

– «Маунтин Дью»… пожалуйста? – просит мама, и мы отправляем Райана за газировкой. И тут я получаю сообщение от Тайлера, что он приземлился и собирается поймать такси так быстро, как только сможет.

Мама тянется ко мне, папе и Эйдену.

– Хочу… помолиться…

– Мы можем позвать больничного священника, – начинаю я, но она мотает головой. С некоторым испугом я замечаю, что вокруг ее губ и глаз уже проступает определенная бледность.

– Не хочу священника, – выдыхает мама. – Хочу… семейную молитву. – Мы с папой и Эйденом обмениваемся полными взаимной паники взглядами.

– Детка, Тайлер уже совсем скоро приедет, – просит папа. – Он может помолиться для тебя.

– Нет, – настаивает она. – Сейчас. – Ее глаза устремляются на меня, и в них есть настойчивость, которой невозможно возразить, только не сейчас.

– Мы можем молиться, пока Тайлер не приедет, – уверяю я ее. – Э-э, если я смогу вспомнить, как это делается.

Эйден неловко смеется, но на самом деле я не шучу. Моей последней успешной молитвой было «Я ненавижу тебя», обращенное к потолку моей спальни, и все попытки помолиться с тех пор скатывались в бессловесность, в плоскую преграду неудачи. И если до конца быть честным, я почти не хочу этого делать. Несмотря на то что это ее желание, несмотря на мои медленно меняющиеся отношения с Богом, где-то в глубине души я все еще сопротивляюсь. Где-то в глубине сознания я все еще думаю: «Я сделаю все для своей мамы, но будь я проклят, прежде чем помолюсь».

Только когда я открываю рот, слова действительно срываются с губ. Они звучат даже несмотря на мою злость, даже несмотря на мою панику. Это не мои слова, им тысячи лет, и поначалу я чувствую себя глупо, потому что всегда воспринимал их как своего рода молитву-связку, которую бормочешь, пока твои мысли блуждают от спорта к девушкам. Но сейчас, когда я молюсь, каждое слово кажется болезненно подходящим к этому моменту, это специально написанное песнопение о материнстве и сострадании.

– Радуйся, Мария, благодати полная, Господь с Тобою. Благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего Иисус. Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей. Аминь.

Я шокирован, услышав, что к концу остальные тоже присоединяются к молитве. Мой отец, Эйден и даже Райан, нерешительно застывший у изножья кровати со своим эликсиром «Маунтин Дью».

– Отлично, – судорожно дыша, произносит мама. – Еще раз, пожалуйста?

Ей не хватает воздуха, чтобы молиться вместе с нами, но она одними губами произносит знакомые слова вместе с нами, крепко держа меня за руку, и в моей душе зарождается какое-то чувство, что-то помимо мучительного предчувствия скорби, пронизывающего палату.

Я всегда думал, что настоящая молитва, настоящее религиозное выражение, должна быть уникальна. Индивидуалистична. Новая и адаптированная для человека, читающего ее, потому что иначе какой в этом смысл?

Но впервые я ощущаю силу молитвенных слов наряду с кем-то другим, силу молитвенных слов, настолько знакомых и древних, что они исходят из какой-то доселе неизвестной части моего сознания. Той части моего разума, которая не поглощена бухгалтерией и финансами, которая даже не рациональна и не совсем цивилизованна. Это часть меня, такая труднопостигаемая, такая неконтролируемая, что я даже не могу дать ей названия. Но она откликается на древние слова, подобно деревьям, шелестящим листвой на ветру, пуская корни глубоко-глубоко вниз. Этим словам наплевать на мои чувства, на мои мелкие обиды и смертельные разочарования. Эти слова все равно существуют, точно так же, как человечность все равно остается внутри меня, и на одно ясное, мимолетное мгновение я понимаю…

Я понимаю, как можно обвинить Бога в ужасных преступлениях, а затем отправиться на вечернюю службу.

Я понимаю, что ненависть никогда не была противоположностью вере.

Я понимаю, что вера – это не пальто, которое можно надеть и носить в любую погоду, даже под палящим солнцем.

Вера – это молиться, когда вам этого не хочется, когда вы не знаете, кто или что вас слышит. Это совершать поступки с верой в то, что в них хоть что-то имеет значение. Что-то в них делает вас лучше, человечнее, делает вас человеком, способным любить, доверять и надеяться в мире, в котором все это тяжело.

Это и есть вера. В этом смысл молитвы. Не заносить список пожеланий во вселенский гроссбух, не обмениваться услугами расчетного обслуживания. Вы делаете это ради перемен, которые воздействуют на вас и ваше окружение; смысл этого… в Нем самом. Ни больше ни меньше.

Мы молимся вместе, тихо бормоча себе под нос, – хор мужчин, молящихся за женщину, к женщине, о женщине. Хор мужчин, молящихся о молитвах. И с каждым повторенным словом на душе у меня становиться немного легче, напряжение, сковавшее грудь, ослабевает. Винт отвинчивается и падает на землю, оставляя вместо себя только зудящее, покалывающее ощущение.

Мама пожимает мне руку, когда мы заканчиваем очередную молитву, и я смотрю на нее сверху вниз, ожидая, что она скажет: «Достаточно молитв, сейчас время для „Маунтин Дью“», но тут открывается дверь, и я перевожу взгляд, потому что уверен, что это Тайлер, но это не он.

Это Зенни.

Зенни в своем трикотажном сарафане, с большими темными глазами, нежным милым ротиком и задорно переливающимся пирсингом в носу.

Это Зенни, здесь, и я забываю, как дышать.

– Я не хотела мешать, – говорит она. Но не успевает больше ничего сказать, потому что моя мама подзывает ее к кровати, машет ей дрожащей рукой и с тяжело вздымающейся грудью. Мужчины Беллы расступаются, чтобы пропустить ее, и мама жестом велит Зенни наклониться поближе, что Зенни и делает.

Она говорит что-то хриплым шепотом, и я не могу ничего разобрать с другой стороны кровати, где стою. Зенни что-то отвечает, тихо и мелодично, и моя мать кивает, улыбается и прикладывает сухую посеревшую ладонь к щеке Зенни. Еще одно хриплое бормотание, что-то, от чего губы Зенни поджимаются и начинают дрожать, и я вижу, как из ее глаз текут слезы, и они с моей мамой обнимаются.

И то, что я могу увидеть это, всего один раз, когда женщина, которую я люблю, обнимает мою мать, как будто она член семьи, – я теряю дар речи от этого. Это подарок, которого я никогда не ожидал получить. Это чудо.

«Спасибо тебе».

Слова легко и без труда взлетают к потолку. То, что я буду благодарить Бога у смертного одра моей матери, всего час назад показалось бы мне невозможным, но каким-то образом это происходит и кажется правильным сейчас, что в этой огромной, сокрушительной потере будут маленькие моменты радости.

Зенни выпрямляется, заправляя прядь волос маме за ухо, и на мгновение мне кажется, что она собирается уйти, а я не могу ей позволить. Это эгоистично, ужасно и подло с моей стороны – просить ее остаться здесь и стать свидетелем этого горя. Остаться и быть сильной ради меня, потому что я не могу быть сильным ради себя.

Мне все равно. Это делает меня ужасным человеком, но сейчас я не могу быть другим. Она нужна мне, и позже она может покинуть меня, но сейчас – сейчас она нужна мне.

Я тянусь к своей маленькой монахине, и она, не колеблясь, подходит к моей стороне кровати и обнимает меня за талию, как будто это ее место, и это так. Я утыкаюсь лицом в ее волосы, цепляясь за нее, как человек цепляется за край обрыва. И только один раз – знаю, это ужасно, навязчиво, нагло и нежеланно – я целую ее в макушку, позволяя своим губам ощутить щекочущее прикосновение ее кудрей, позволяя себе это маленькое утешение.

– Прости, что я не приехала раньше. – произносит Зенни едва слышным шепотом. – Я… я не была уверена, захочешь ли ты моего присутствия. После того, что произошло.

– Я всегда буду хотеть тебя, – отвечаю я, потому что моя душа слишком истерзана, чтобы лгать. – Всегда.

Когда я снова перевожу взгляд на свою мать, она смотрит на нас с Зенни, крепко прижимающихся друг к другу. Моя мама откидывает голову назад и улыбается, как будто о большем она и просить не могла, как будто ее материнская работа выполнена. А потом, хрипя, она просит «Маунтин Дью», и наконец ей удается его выпить.

«Благодарю тебя. Благодарю тебя. Благодарю тебя».

XXXI

Избавлю вас от подробного описания того, что происходит дальше. Смерть, даже в окружении семьи, даже когда молитва и морфий работают в тандеме, – это тяжело. Здесь нет никаких вторых шансов, никаких репетиций.

Тайлер успевает приехать вовремя, чтобы поговорить с мамой. Он лучше меня справляется с молитвами, и я с благодарностью передаю ему эту роль, испытывая огромное облегчение оттого, что хотя бы одно дело свалилось с моих плеч.

В какой-то момент Зенни шепчет мне, что в некотором смысле это похоже на роды, и она показывает нам, мужчинам Беллам, как с любовью помочь Кэролин Белл. Мы растираем ей руки и ноги, гладим по волосам. Мы постоянно молимся и разговариваем, даже когда ее глаза начинают закрываться, а дыхание прерывается серией судорожным стонов и вздохов. Мы ни в коем случае не хотим, чтобы она чувствовала себя одинокой, даже на секунду.

Солнце ярко светит в окна, и без постоянного гула аппарата ИВЛ и непрекращающегося пиканья мониторов мы можем слышать теплое дуновение сентябрьского ветра, успокаивающий звук позднего лета.

В целом все занимает менее трех часов.

В самый последний момент палату заливает яркий свет. Он превращается в бесконечный сверкающий миг. Он наполняет меня острой болью, и радостью, и любовью, и горем, и моя душа раскрывается, все чувства исчезают, и я чувствую Бога. На ослепительный, бездыханный, безрассудный миг я прикасаюсь кончиками пальцев к вечности.

И, делая это, я одновременно касаюсь мамы в этом мире. Когда она парит, такая сияющая и прекрасная, – душа на пути туда, куда отправляются светлые души.

После этого меня трясет. Я дрожу как осиновый лист, и Тайлер тоже. Мы встречаемся мокрыми от слез глазами, и он спрашивает:

– Ты тоже это почувствовал?

Я киваю, а затем поднимаю взгляд на мониторы. Мамы больше нет. Все кончено, и мамы больше нет. Никто так и не притрагивается к газировке «Шаста».

* * *

Дальше следует много суеты. Медсестры моют тело и проводят все необходимые медицинские процедуры, чтобы подтвердить ее смерть, а затем приглашают нас вернуться для прощания с телом. Сейчас мама выглядит умиротворенной, совсем не похожей на измученную болью женщину раньше, и мы долго смотрим на нее. Папа в последний раз целует ее волосы, лицо и губы. А мы, сыновья, стоим вокруг как контуженные.

Зенни нет рядом, и я не знаю, когда она ушла. И внезапно это странное успокоение, которое снизошло на меня со смертью мамы, лопается, как воздушный шарик, и я остаюсь подавленный горем.

И все же предстоит еще многое сделать.

Нужно договориться о том, в какое похоронное бюро ее отвезут, и завершить оставшиеся дела в больнице. Поступают телефонные звонки, три или четыре из них из разных организаций с просьбой прислать отдельные части мамы. Ее роговицы. Ее сухожилия. Ее кожу и сердечные клапаны.

Это было ее желание пожертвовать как можно больше после своей смерти, и, конечно, это логично – ей больше не нужно ничего из этого, – но у меня все равно перехватывает горло от гнева и слез. Это похоже на борьбу с нападающими на вас стервятниками, и временами мне просто хочется кричать, что она только что умерла, и можно нам, черт побери, дать немного времени, прежде чем ее тело разрежут на части?

Я не выкрикиваю эти слова, а следую ее желаниям и пытаюсь найти хоть какое-то утешение в осознании того, что Кэролин Белл все еще чем-то помогает этому миру. Что в этом дне есть еще один источник радости, и он заключается в том, что чья-то жизнь станет существенно лучше, потому что моя мама была здесь, на этой планете.

Но все равно это нелегко.

После больницы мы возвращаемся в дом родителей, и все братья Белл напиваются в стельку, сидя за кухонным столом и рассказывая истории. Завтра приедет распорядитель похорон, и все приготовления будут завершены, завтра мы должны будем обзванивать друзей и знакомых, отправлять электронные письма и отвечать на соболезнования.

Но сегодня вечером мы скорбим и смеемся. Сегодня вечером мы вспоминаем. Позже, когда я лежу в своей детской комнате, слушая, как Эйден и Тайлер поют на кухне, дыра в моей груди медленно расползается за пределы тела, она заполняет всю комнату. Она становится темным и массивным зеркалом, которое манит меня заглянуть внутрь. И внутри я вижу свою мать и сестру, я вижу Зенни. Я вижу Бога.

Первый раз в своей жизни я заглядываю внутрь себя. Вижу свои уродливые и хорошие стороны и то, что находится посередине. Вижу горе, как старое, так и новое, и любовь к Зенни, которая горит, как нейронная звезда, как маяк для моей души. Вижу свое желание к ней, похожее на посиневший распухший кровоподтек, вижу щемящее чувство любви к ней, несмотря на то, что она бросила меня.

Впервые в своей жизни я заглядываю внутрь себя и просто принимаю то, что там есть. Я принимаю то, что не могу контролировать, и то, что могу. Принимаю те части Шона Белла, которые просто есть, и те части Шона Белла, которые нужно изменить. И молитва, которую я возношу вверх, рождена не из гнева, горя, или благодарности, или какого-то другого дикого, лихорадочного чувства. Это простое приглашение Богу прийти и посидеть со мной у зеркала.

И Бог принимает его.

И в ту ночь теплый сентябрьский ветер приносит мне бурю. Настоящую, с сильными порывами ветра, серебристо-черными струями дождя и молниями, пронзающими небо так, словно они пытаются разорвать его на части. По дому прокатывается раскат грома, окна дребезжат, и я встаю с кровати, натягиваю пижамные штаны, спускаюсь вниз и выхожу на задний двор.

Я отдаюсь на милость непогоды и стою там, как мне кажется, несколько часов, позволяя дождю стекать по моей обнаженной груди и спине, позволяя ему танцевать на моих закрытых веках и на приоткрытых губах. Я разрешаю ему заполнить пустоту внутри меня, разрешаю найти каждую частичку моего тела и мое сердце.

Я надеюсь, что мама сейчас танцует между капель дождя, надеюсь, что она где-нибудь смеется и танцует с Богом.

И, как раскат грома, до меня доходит, что Зенни сейчас находится под тем же дождем, что где-то тот же самый отблеск молнии касается ее кожи, и я почти могу представить, что это я касаюсь ее лица. Я почти представляю, что дождь на моих губах – это ее губы, а капли, стекающие к моему пупку и по бедрам, – это ее пальцы и язык. Я практически представляю, что она сейчас здесь, со мной, и я могу сказать: «Прости меня за то, что я хотел, чтобы ты выбрала меня, прости, прости».

Я могу сказать: «Неужели ты никогда не видела себя? Не слышала себя? Как я могу хотеть чего-то другого, когда ты такая, какая есть?»

Но ее здесь нет.

Я совершенно один, за исключением Бога. Какая ирония!

XXXII

Голосовое сообщение, 11:34:

«Шон…

Вчера, после того как я ушла из больницы, настало время для недолгого уединения, который проходят послушницы перед принятием пострига. Оно подразумевает, что в течение трех дней не будет никаких внешних контактов, никаких средств связи, только внутренняя концентрация на Боге и молитвы. Но я не могла допустить, чтобы ты заметил мое отсутствие на похоронах твоей матери и подумал, что я просто не захотела там быть.

Я сожалею, что не могу присутствовать. Сожалею, что не могу держать тебя за руку в такой тяжелый для тебя момент. Ты этого заслуживаешь, и мне жаль, если я когда-либо дала тебе повод усомниться. Ты заслуживаешь девушку, которая даст тебе все.

Перед смертью твоя мама сказала мне… Ну, думаю, теперь это не имеет значения. Но я хотела, чтобы ты знал, что эти слова застряли в моем сердце, как шрапнель. И ты тоже поселился в моем сердце.

Ты в моем сердце, Шон.

Мне не найти убежища, свободного от тебя и воспоминаний, которые ты подарил мне, половина моей души и сердца принадлежит тебе.

Я до сих не знаю, что чувствовать по этому поводу… Злость? Грусть? Везение?

Счастье? Благодать?

У меня была причина, по которой я не ответила тебе, когда ты спросил, люблю ли я тебя. И есть причина, по которой я тайком оставляю тебе голосовое сообщение, а не убегаю, чтобы сказать тебе все это в лицо. Потому что, если бы я сказала тебе это в лицо, ты бы увидел и ты бы знал, и тогда…

Боже, ты оказался бы прав, а я ненавижу, когда ты прав. Забавно, что я отменила нашу сделку, потому что ты не можешь отказаться от контроля… и теперь я выяснила, что у меня та же проблема. Дело не в том, что я не могу отказаться от Бога, или от своих сестер, или даже от своего призвания, потому что знаю, все это я могла иметь и в мирской жизни. Я не настолько категорична и упряма, чтобы не понимать этого. Но я не могу отказаться от контроля над своей жизнью, потому что если я лишусь его, то что у меня останется? Если я не получу то, ради чего так усердно работала и страдала, – тогда чего стоят все эти жертвы? Подобное решение свойственно трусам, а я не трусиха.

Я затеяла все это с тобой, чтобы узнать, чего мне будет не хватать, и я это узнала. Это ты. Я буду скучать по тебе.

Надеюсь, что мои слова что-то значат. В той или иной степени. В конечном итоге».