Текст книги "Грешник"

XVIII

– Куда мы едем? – интересуется Зенни. – И почему в твоей консоли торчат шестьдесят долларов?

– Увидишь. А шестьдесят долларов, потому что у нас шикарное свидание, Зенни-клоп. – Естественно, я шучу, потому что могу с легкостью потратить десятки тысяч долларов за один вечер с ней и на самом деле рассматривал такой вариант. Я думал о том, чтобы увезти ее на Сент-Барт, или в Париж, или на Сейшельские острова, но каким-то образом понимал, что это не произведет на нее впечатление.

А я действительно хочу произвести на нее впечатление. Или, точнее, хочу, чтобы она повеселилась, чтобы была счастлива, чтобы почувствовала, каково это – не держать весь мир на своих плечах. Хочу видеть ее улыбку, слышать ее смех. Хочу, чтобы сегодняшний вечер принадлежал только ей, а не ее диплому медсестры, ее приюту или обманутым ожиданиям ее семьи. Ничто не сможет завладеть ею сегодня вечером, кроме смеха и плохой пиццы.

Однако Зенни не замечает юмора в моем тоне, потому что неловко потирает ладони о джинсы.

– Может, мне стоит переодеться?

Я демонстративно опускаю взгляд на свою одежду: джинсы и искусно помятую рубашку.

– Ты прекрасно одета.

– Ладно, – говорит Зенни, а затем немного нервно, с ноткой самоуничижительности хмыкает. – Иногда мне кажется, что я совсем забыла, как нужно одеваться для повседневной жизни, потому что обычно ношу либо форму медсестры, либо церковное одеяние. Не то чтобы я знаю, куда мы сейчас едем, – многозначительно добавляет она.

Я не клюю на ее попытку выведать информацию. Это должен быть чертов сюрприз. Переключаю передачу, когда мы съезжаем на обочину, и затем спрашиваю:

– Значит, после того как принесешь свои обеты, ты все время будешь носить одежду монахини, но сейчас тебе необязательно все время облачаться в одеяние послушницы?

Зенни кладет голову на подголовник и закидывает ноги на приборную панель. Это так свойственно молодежи, так типично для студентов, что я улыбаюсь.

– В каждом ордене есть свои правила относительно одежды, – говорит она, не видя моей улыбки. – В ордене Сестер милосердия доброго пастыря мать-настоятельница вместе с послушницей решают, когда и где она надевает свою униформу. В моем случае мать-настоятельница хочет, чтобы я чаще носила мирскую одежду, потому что обеспокоена моей молодостью. Мы договорились о том, чтобы я облачилась в церковную одежду в приюте и на мероприятиях в монастыре, на этом все. Но я видела, как некоторые послушницы носят свою униформу постоянно.

Какое-то время я обдумываю ее слова и прихожу к важному заключению.

– Я все равно хочу трахнуть тебя в твоем одеянии послушницы.

В ответ она прикусывает губу и очень внимательно рассматривает свои кроссовки.

– Ладно, – бормочет Зенни, и от меня не ускользает, как она ерзает на месте.

Моя улыбка становится шире.

По дороге на наше свидание Зенни пытается угадать, куда едем, но безуспешно. Она высказывает такие предположения, как рестораны и кинотеатры, в ответ на что я усмехаюсь, как пират из любовных романов. А затем предлагает другие варианты, и я почти жалею, что не додумался об этом сам: например, дендрарий или местный клуб импровизаций. Но нет – мы идем в место менее модное и гораздо более молодежное, чем клуб импровизаций, и я говорю ей об этом, что надолго ставит ее в тупик.

Наконец я съезжаю с автострады на одном из тех пригородных съездов, где есть отель, «Макдоналдс» и кабинет мануального терапевта, и проезжаю несколько поворотов к месту назначения. Затем паркую машину и поворачиваюсь к ней лицом.

– Ну? – спрашиваю я.

Она приподнимает бровь, как голливудская старлетка.

– Ты серьезно ведешь меня на каток?

– Да, Зенни-клоп. Твои ролики в багажнике, – отвечаю я, забирая свои вещи, и открываю дверь.

– Подожди… Мои ролики? У меня нет… – Она замолкает, когда выходит за мной из машины к багажнику, и видит, что у нее действительно есть пара роликовых коньков.

– Не хотел рисковать, вдруг у них не будет свободных роликов напрокат, – объясняю я, вынимая наши вещи из багажника, и закрываю его. – Поэтому я запомнил твой размер и попросил своего помощника заказать роликовые коньки.

Она мгновение смотрит на меня, а затем недоверчиво качает головой. Однако ее лицо расплывается в довольной улыбке, так что я уверен, что у меня не слишком большие неприятности.

– Ладно, богатей, – говорит она.

– Это свидание не с богатеем, – возражаю я. – Это как раз обычное свидание, на которое ходят обычные люди.

– С изготовленными на заказ роликами и припаркованной снаружи «Ауди R8»? – смеется она.

– Ну, я не собираюсь идти на компромисс во всем.

Она берет меня под руку, счастливо улыбаясь.

– Должна признаться, именно на такое свидание я захотела бы пойти, если бы это было по-настоящему. Идем.

И мы идем внутрь, платим за вход по шесть долларов и входим в тускло освещенный вестибюль с жутким ковровым покрытием. В почти пустом помещении гремит музыка – сорок лучших поп-композиций, а воздух пропитан запахом несвежего попкорна, и слова Зенни «если бы это было по-настоящему» выводят меня из себя. У меня возникает неприятное ощущение, будто я сам нахожусь в романе про Уэйкфилдов, что я как тот горе-герой или героиня, которые начинают влюбляться, хотя знают, что не стоит, что мы об этом не договаривались, даже если я знаю, что мое сердце будет разбито.

Но я не могу остановиться. Это как наблюдать за проносящейся по прерии бурей или за тем, как град разрывает листья, барабанит по крышам и земле. Он сыплется, и все, что я могу сделать, это укрыться.

Ролики Зенни сидят идеально, как и мои, и она восхищенно хлопает в ладоши, когда я вскакиваю на ноги и объезжаю стол спиной вперед. Свет отражается от гвоздика у нее в носу, и она такая невероятно сексуальная, такая чертовски молодая, что мне хочется уже перемотать время вперед, к концу вечера и к тому, что я запланировал, но мне удается держать себя в руках. Как только она надевает ролики и сдает свою обувь, мы выезжаем на сам каток – площадку с деревянным полом, заполненную дискошарами и десятками подростков, слишком маленьких, чтобы проводить субботние вечера за чем-то более интересным.

– Не знала, что ты умеешь так хорошо кататься! – восклицает она, пока я катаюсь вокруг нее.

– Мы с Элайджей играли в хоккей, помнишь? – отвечаю я, становясь перед ней, и качусь назад, пока она неуверенно катится вперед.

– Я же была совсем ребенком, – замечает она с напускным раздражением. – Конечно, я не помню.

– Ах да, – говорю я. И она права. На самом деле, мы с Элайджей оба бросили хоккей на роликовых коньках в тот год, когда Зенни родилась. Я бросил, потому что этот вид спорта не привлекал особого внимания девочек, как баскетбол или футбол, а Элайджа – потому что был так загружен своими десятью триллионами других внеклассных занятий, что ему пришлось отказываться от многих из них, чтобы выкроить время для того, чем ему действительно хотелось заниматься.

Вспомнив обо всем этом, я ощущаю легкий укол стыда. Ведь на самом деле что я делаю с этой девушкой? Кем я себя возомнил? Должен существовать отдельный ад для таких мужчин, которые трахают сестру своего лучшего друга, особенно когда младшая сестра лучшего друга слишком молода для того секса, который им нравится.

Я выполняю несколько «восьмерок» вокруг Зенни, пытаясь отогнать эти мысли, и мое представление приносит еще больше аплодисментов, что только сильнее распаляет меня. Ладно, я знаю, что мне тридцать шесть, но иногда так приятно покрасоваться. Даже на роликовых коньках.

Зенни требуется всего несколько кругов, чтобы ее ноги вспомнили, как передвигаться на роликах, и затем мы переходим на приятный темп, держась за руки и разговаривая друг с другом под музыку. Я чувствую себя ребенком, подростком, испытывая приятное волнение от того, что она держит меня за руку, и украдкой бросаю взгляды на ее упругую попку, обтянутую джинсами. Ветерок, создаваемый нашим движением, колышет ее футболку, и под тонким, заношенным хлопком я вижу ямочку ее пупка и гладкие чашечки лифчика. Вижу ее округлые бедра и очертания пуговицы на джинсах. Пуговицы, которую я планирую в скором времени расстегнуть.

Пока мы катаемся, я незаметно поправляю член в штанах и украдкой смотрю на часы. Еще двадцать минут, и я смогу пустить в ход свои шестьдесят долларов.

– Тебе что-то приглянулось? – иронично спрашивает Зенни, замечая мой пристальный взгляд и то, как я поправляю член, не столь незаметно, как думал.

– Просто читаю надпись на твоей футболке, – нагло вру, зная, что она не поверит, и мне все равно. Пусть она знает, как часто я смотрю на нее, как сильно хочу. Я согласен, чтобы она использовала меня по полной программе, безоговорочно поддаваясь своему желанию, не только потому, что она хочет этого, соглашаясь на наш договор, но и потому, что я не знаю, смогу ли на самом деле сдерживать себя. Если я притворюсь, что мое желание не настолько велико, это, возможно, меня убьет.

– Ну-ну, – произносит Зенни, и по ее голосу понятно, что она явно в курсе моих развратных мыслей, но все равно опускает взгляд на свою футболку. Это футболка из миссионерской поездки несколько лет назад с надписью Maison de Naissance [1]1
  Maison de Naissance (англ. «Home of Birth») – Центр медицинской помощи роженицам на острове Гаити, действующий при поддержке Международного благотворительного фонда родильных домов.


[Закрыть] под изображением распятия, наложенного на контур острова Гаити.

Это мне что-то напоминает, и я смутно припоминаю, как жена Тайлера говорила об этом центре.

– Это ведь родильный центр? – спрашиваю я, кивая на ее футболку.

– Так и есть, – подтверждает Зенни и выглядит слегка впечатленной тем, что я это знаю. – Ты говоришь по-французски?

– Ровно столько, сколько нужно, чтобы заказать хорошую еду.

– Ха. Ну, на самом деле это место, которое обеспечивает дородовой и послеродовой уход за женщинами и младенцами. Мы ездили туда в миссионерскую поездку. Это была моя первая миссионерская поездка в жизни, и я просто влюбилась.

– В младенцев?

Она растопыривает свои пальцы в моей руке, показывая.

– Во все это и в каждую часть по отдельности. Мама и папа подталкивали меня к медицине или юриспруденции, и, взрослея, я думала, что тоже этого хочу. Но в медицине было что-то такое, что всегда казалось мне… не знаю, стерильным. Безличным. А когда я стала работать там с медсестрами и акушерками, какая-то часть моей души ожила. Это было неизбежно, так интимно, так… по-человечески. Находиться рядом с этими женщинами, пока они вынашивают и рожают детей, и знать, к каким огромным изменениям могут привести небольшие вмешательства… это казалось волшебством. В той деятельности не было ни славы, ни денег, но такое волшебство казалось в разы лучше.

– Именно тогда ты начала подумывать о том, чтобы стать медсестрой-акушеркой?

Зенни кивает.

– Папа был так расстроен. Конечно, он предпочел бы, чтобы я выбрала что-то вроде хирургии, специализировалась на онкологии или, если уж на то пошло, согласилась на компромисс и изучала акушерство. Но, наверное, я знакома со слишком многими врачами, и мне казалось, что выбор акушерства ограничил бы меня. Я вообще не хотела быть врачом, не хотела носить белый халат и изображать из себя Бога. – Она вздыхает, и звук почти теряется в грохоте наших колесиков по деревянному полу. – Был большой скандал, но я не собиралась менять свое решение.

– И что же произойдет после того, как ты закончишь учебу? Ты сможешь когда-нибудь заниматься акушерством, если примешь обет?

Ее лицо озаряется, как будто я задал абсолютно правильный вопрос.

– У меня еще останется два года обучения в акушерской школе после того, как я закончу колледж следующей весной и получу дипломом медсестры. Но у нас с матерью-настоятельницей есть планы. Понимаешь, многие, кто приходит в наш приют, нуждаются в заботе и уходе: либо они беременны, либо вот-вот родят, либо у них маленький ребенок и проблемы с грудным вскармливанием. И большинство из них не имеют возможности получить медицинскую помощь. Некоторые из них боятся обращаться в больницу даже во время родов, потому что у них нет документов, и они напуганы, что их арестуют или депортируют. Некоторые просто не могут себе этого позволить. Так вот, что, если мы откроем наш собственный родильный центр? Здесь, в Канзас-Сити. Он очень нужен, и к тому времени, когда я получу диплом акушерки, надеемся, у нас будет достаточно денег и все необходимые разрешения для его открытия. Мы могли бы помочь стольким людям, Шон, из всех слоев общества! Мы действительно можем что-то изменить в этом мире…

Я очарован страстью в ее голосе. Не могу припомнить, чтобы когда-нибудь был настолько увлечен чем-то, воодушевлен каким-то делом или призванием, и эта разница между нами одновременно унизительна и восхитительна. Мне кажется, я мог бы целый год размышлять об этом, но только сейчас начал бы понимать, в чем различия между Зенни и мной.

Зенни видела страдания, и это вызывало у нее желание действовать, что-то менять и посвятить свою жизнь оказанию помощи. Буквально единственный раз в моей жизни, когда я столкнулся с настоящим горем и пытался его пережить, – это было самоубийство Лиззи – моей реакцией стало отвержение всего произошедшего. Изоляция. Презрение.

Впервые в жизни я начинаю понимать, почему Тайлер вернулся в церковь. Почему стал священником.

И внезапно мне становится не по себе из-за собственного выбора, из-за своих убеждений. Они кажутся убогими и незрелыми рядом с живым, энергичным рвением Зенни. Я не привык испытывать такие ощущения, и это довольно неприятно.

– Если бы я не выступил посредником в сделке с Киганом, как вы планировали организовать родильный центр в приюте? Вы и так едва помещаетесь там, выполняя лишь стандартные функции.

Она пожимает плечами.

– Мы бы попросили собственника предоставить дополнительные помещения в здании, поскольку оно все равно пустовало. Или нашли бы что-нибудь поблизости. Мы верим, что-нибудь подвернется.

Я хочу пообещать, что ей не нужна вера, потому что у нее есть я, и я, мать вашу, позабочусь о том, чтобы у нее было лучшее помещение в этом городе, но разговор с мамой все еще раздается в голове, оставляя неприятный осадок. Словно никого не волнует, что я могу сделать, когда у них есть вера, и эта мысль портит весь настрой.

Вместо обещаний я смотрю на часы и вижу, что моим шестидесяти долларам пора найти новый дом.

– Сейчас вернусь, – говорю я, чмокая Зенни, а затем бросаюсь к стойке регистрации катка, по пути уворачиваясь от подростков.

А когда возвращаюсь, она стоит, прислонившись к перилам снаружи, и наблюдает за компаниями молодежи на роликах.

– Все в порядке? – спрашиваю я, потому что она выглядит очень задумчивой, но ни капельки не грустной.

– А, да, – заверяет Зенни. – Я просто задумалась кое о чем.

Я наклоняюсь к ней, легонько касаясь ее бедра своим.

– О чем? Снова о родильном центре?

– Если бы. Скорее о том, что размышления о родильном центре вызвали воспоминания о той первой миссионерской поездке, что в свою очередь заставило меня задуматься, каково это – быть подростком… Ну, я просто… – Она замолкает, и у меня возникает ощущение, что она не хочет мне говорить. Или хочет, но считает, что не должна этого делать. В конце концов она просто позволяет себе выговориться. – Я ненамного старше посетителей катка, но уже чувствую, что многое упустила. У меня не было субботних вечеров, чтобы маяться дурью. Если я не делала домашние задания, не занималась добровольческой деятельностью или не участвовала в дебатах, то присутствовала на званом ужине с друзьями моих родителей или на каком-нибудь общественном мероприятии, на котором мы обязательно должны были показаться. Мои подростковые годы были потрачены на то, чтобы превратить себя в идеальную дочь Айверсонов, и после того, как отвергла все это, я почувствовала, что должна работать еще усерднее. Я должна была стать лучшей студенткой медицинского колледжа, лучшей послушницей, чтобы оправдать то, чем я пожертвовала, и…

Я позволяю ей собраться с мыслями. Во время разговора она беспокойно заламывает пальцы и настолько сильно их сжимает, что костяшки белеют. Мне не нравится, что своим волнением она причиняет себе боль, поэтому встаю за ее спиной и обхватываю ее руки своими, заставляя расслабиться.

Она вздыхает и снова прижимается ко мне, ее волосы соблазнительно щекочут мне шею.

– Наверное, я просто беспокоюсь о том, что последние три года тоже потратила впустую, пытаясь доказать, что могу добиться успеха. Вдруг все это время я усердно работала не только для себя? Даже если мне казалось, что я делаю это назло своим родителям, в некотором смысле это все равно было для них.

– Ты хочешь сказать, что у тебя есть сомнения? – спрашиваю я, не в силах подавить маленький всплеск радостного возбуждения, разгорающийся в груди. – Ты можешь перестать доказывать, что твои родители не правы, не становиться монахиней и вместо этого просто выйти за меня замуж?

Она трясется от смеха в моих объятиях. Думает, что я шучу.

Подождите, я ведь шучу?

Конечно же, я шучу. Абсолютно точно. Я всего лишь притворяюсь, что хочу увидеть Зенни в противоположном конце церкви в великолепном белом свадебном платье, с сережкой в носу, задорно переливающейся из-под вуали. Или что хочу проводить каждую ночь до конца своей жизни, целуя этот восхитительный рот и любуясь, как медленно растет ее сладкий животик вместе с нашими детьми. И что хочу баюкать этих крошечных младенцев на руках, наблюдая, как они воркуют и моргают, засыпая…

Конечно, я всего лишь шучу, что хочу провести остаток своей жизни с самой красивой, обворожительной, сексуальной женщиной, которую когда-либо встречал. Это все шутка. Ха-ха-ха. Вот умора.

Господи боже! Я в полной заднице.

– Шон? С тобой все хорошо? Ты вдруг стал таким напряженным и тихим.

– Все отлично, – вру я, но, к сожалению, напряжение в моем голосе ясно дает понять, насколько я не в порядке. Грудь сдавливает от мысли, что я больше не знаю, кто такой Шон Белл, и все, чего я хочу в этом долбаном мире, – это быть рядом с этой девушкой. Но даже когда обнимаю ее, мне мало этой близости. И я осознаю, что она никогда не будет моей. Она всегда будет принадлежать Богу. И это причиняет ужасную боль.

Но прежде чем Зенни успевает сказать что-либо о моей очевидном огорчении, из громкоговорителя раздается голос диджея, заглушающий всю болтовню на катке.

– Сегодня вечером у нас совершенно особенное парное катание. Эта песня посвящается Зенни. От Шона.

Зенни поворачивается в моих объятиях, и невозможно сказать, удивлена она или встревожена, потому что выражение ее лица во многом отражает и то и другое.

– Зенни, Шон говорит, что ты можешь заставить этого грешника изменить свой образ жизни, – продолжает диджей. На самом деле это слова из песни, которую я выбрал, но он произносит их с такой медоточивой интонацией, что это действительно похоже на речь влюбленного, и на мгновение я задаюсь вопросом, смог бы я сам так сказать? Я уже хочу жениться на этой девушке. Какие еще привычки старого грешника изменятся, оттого что он рядом с ней?

Гаснет свет, начинают вращаться дискошары, и из динамиков раздается песня Бруно Марса «Locked Out of Heaven». (Видите, шестьдесят долларов делают свою работу. Шестьдесят долларов, принадлежащие теперь помощнику администратора и по совместительству давнему приятелю Эйдена по студенческому братству.)

– Обожаю эту песню, – признается Зенни, и это самые осторожные слова за все время существования мира, которые кто-либо когда-либо произносил. Я смеюсь и тяну ее за руку, чтобы вернуться на каток.

– Я знаю, – говорю в ответ. – Перед приходом сюда я подсобрал кое-какую информацию. – Но не признаюсь, что под «сбором информации» я подразумеваю, что как влюбленный подросток просматривал ее страницу в «Инстаграм»[2]2
  Платформа Meta Platforms Inc и ее социальные сети Facebook и Instagram запрещены в России.


[Закрыть].

Диджей провожает с катка всех, у кого нет пары, и вскоре остаются только несколько неуклюжих подростков и мы с Зенни, единственные взрослые. Несмотря на первоначальную настороженность, Зенни проникается моей небольшой выходкой, крепко держа меня за руку, и подпевает. Она выглядит такой соблазнительной, что я изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не подхватить ее на руки и не умчаться с ней подобно дикарю. И в конце песни она даже позволяет мне неспешно поцеловать ее на глазах у всех, пока каток не взрывается улюлюканьем и аплодисментами и она не отстраняется со стыдливой улыбкой.

– Мне жаль, что ты пропустила столько развлечений, будучи подростком, – говорю я, когда песня меняется и мы снова начинаем кататься. – Но тебе стоит признать, что некоторые вещи доставляют больше удовольствия во взрослом возрасте.

Она одаривает меня озорной улыбкой.

– Неужели? Тогда покажи мне еще что-нибудь.

– Это вызов, Зенни-клоп?

Она вопросительно выгибает бровь.

– Ты готов принять вызов?

Я высокомерно фыркаю, словно мальчишка, и тяну ее с катка на протертое ковровое покрытие и дальше, к стойке проката коньков.

– Шон? Куда мы… Шон! – Моя маленькая любительница следовать правилам впадает в панику, когда я оглядываюсь по сторонам, чтобы убедиться, что поблизости никого нет, а затем ныряю под прилавок, увлекая ее за собой.

– Ш-ш-ш, все в порядке, – шепчу. – Я заплатил дежурному администратору.

– Ты что?..

Но потом я легонько толкаю ее за стеллажи с роликами, в темный уголок, прочь от посторонних глаз. Ставлю руки по обе стороны от Зенни, пригвоздив ее к стене пристальным взглядом.

– А теперь позволь показать тебе, что мужчина может сделать лучше, чем мальчик-подросток.

Даже в тусклом, непривычно слабом свете я вижу, как расширяются ее зрачки, и даже сквозь музыку слышу, как меняется ее дыхание.

– Да?

– Да. – Наклоняюсь и провожу носом по линии ее подбородка. Как всегда, у ее кожи нежный цветочный запах, напоминающий розу на ветру. – Видишь ли, будь я подростком, то был бы настолько возбужден присутствием такой великолепной девушки, как ты, что не смог терпеть. Я бы засунул руку тебе под футболку и лапал бы твою грудь. Но я не мальчик, Зенни, и знаю, как растянуть удовольствие.

Она дрожит, когда я прижимаюсь лицом к изгибу шеи и вдыхаю ее запах.

– Я знаю, что девушкам нужны легкие ласковые поцелуи, – бормочу я, нежно целуя ее в шею. – Особые прикосновения. – Опускаю руку к ее бедру и провожу пальцами вверх по шву ее джинсов, пока не нахожу петлю для ремня. Я просовываю пальцы в петлю и осторожно подтягиваю ее бедра к себе. Наши тела теперь почти прижаты друг к другу, и она выгибается навстречу мне, пытаясь прильнуть еще ближе.

Я пока не позволяю ей, возвращая свое внимание к ее рту. К этим надутым губкам, которых касаюсь своими губами, получая ту же открытость взамен. Я скольжу по ее языку в нежном, страстном танце. Боже, этот язычок с его неуверенностью и неопытностью… Не могу сдержать рычание, когда она храбро дотягивается до моей шеи и крепче прижимает меня к себе, углубляя поцелуй.

И мысль о том, как ее неопытный язычок совершает те же самые легкие движения по головке моего члена, сводит меня с ума, посылая по венам такой сильный прилив желания, что моя рука сама собой сжимается вокруг петли для ремня, и я рычу Зенни в губы.

Она тяжело дышит и отстраняется ровно настолько, чтобы заговорить.

– Что еще нужно девушкам? – спрашивает она. – Покажи мне то, чего не смог бы сделать мальчик.

Другой рукой я провожу по воротнику ее футболки, подразнивающе касаюсь чашечек лифчика, достаточно сильно, чтобы она чувствовала возбуждение, но не настолько, чтобы удовлетворить ее желание.

– В смысле, ты хочешь, чтобы мужчина доставил тебе удовольствие? Хочешь, чтобы я запустил руку тебе в трусики и избавил от этой невыносимой сладостной боли?

Она нетерпеливо кивает, приоткрывая губы и извиваясь подо мной, ее глаза расширяются.

– Мне нужна твоя помощь, – шепчет она. – Ни один мальчик моего возраста не знает, как удовлетворить меня.

Игра немного меняется, смещаясь под опасным углом, а затем Зенни берет и сбрасывает нас с обрыва.

– Если бы я все еще была подростком, – говорит она, ее глаза находят мои, и, черт возьми, они такие темные и голодные, что я ни за что не смог бы отказать ей, чего бы она ни захотела. – А ты по-прежнему был бы мужчиной…

– Это было бы неправильно, – выдавливаю из себя, хотя любой судья, способный прямо сейчас прочитать мои мысли, отправил бы меня прямиком в тюрьму.

– Семнадцать, – продолжает она. – Почти восемнадцать.

– Аморально.

Наконец она прижимается своими бедрами к моим и трется о мой возбужденный член.

– Почти законно.

Мой член дергается, он неприлично тверд.

– Господи Иисусе.

– Четыре года назад, – настаивает она. – Мне было бы почти восемнадцать.

– Зенни, мне было бы тридцать два.

– А если именно тогда ты увидел бы меня? Что бы ты сделал?

– Я бы… – Черт. Я не могу ясно мыслить.

– Если бы ты увидел меня, и я призналась бы тебе, что мне нужна помощь? Что мое тело испытывало какие-то странные ощущения, и я знала, что только ты можешь все исправить?

– Зенни, – умоляю я. Она снова это сделала. Забрала у меня контроль, украла его и оставила меня ошеломленным и сбитым с толку, хотя предполагалось, что я эксперт, а она девственница.

Она берет мою руку, которой я все еще поглаживаю чашку лифчика, и направляет ее вниз, к пуговице на джинсах.

– Просто притворись, – бормочет она. – Это всего лишь понарошку. Я знаю, ты бы этого не сделал, но теперь я взрослая, и мы можем притвориться, что сделал бы.

– Я…

– Если бы я показала тебе, где болит? – спрашивает она, теперь направляя мою руку к своей промежности. Даже через джинсовую ткань она такая горячая. Зенни сильнее прижимает мою руку к себе и трется об нее. – Если бы я умоляла, вновь и вновь? Если бы сказала: «Только сейчас, всего один раз, научи меня, как унять эту боль»?

«Научи меня, как унять эту боль». Господи, я не могу устоять перед этой просьбой. Я испускаю мучительный, прерывистый вздох, и она понимает, что я попался на крючок. На ее губах играет торжествующая улыбка.

Я поднимаю руку к пуговице ее ширинки и расстегиваю с привычной легкостью. Мы оба смотрим на это сверху вниз, на мою руку в слишком дорогих часах, на ее старую футболку, и мне кажется, что сейчас очень даже легко притвориться. А потом, когда, расстегнув ее джинсы и скользнув пальцами вниз по трусикам, я чувствую, насколько она возбуждена, все притворство летит к чертям.

– Детка, – шепчу я, обнимая ее одной рукой за талию, чтобы не дать упасть, а второй ласкаю ее гладкие складочки. – Моя маленькая монашка такая мокрая для меня.

Она хнычет в тот момент, когда я нахожу пальцами ее вход.

– Это тебе нужно, милая? Чтобы я трахнул пальцем эту девственную киску?

Она отчаянно кивает, выдыхая «пожалуйста» и пытаясь толкнуться на мои пальцы. Из-за роликов она не может ровно стоять на ногах, и единственное, что удерживает ее, – это моя рука на талии и два больших пальца, обводящие ее киску. Моя рука в ее самом сокровенном месте, пальцы постепенно, нежно и умело раскрывают ее, в то время как ладонь обхватывает клитор.

– Думаешь, ты готова для двух пальцев? – спрашиваю я.

– Я… – Она запрокидывает голову назад к стене. – Да, боже, пожалуйста!

– Отлично, – говорю ей. – Тебе нужно научиться принимать больше одного пальца, если ты собираешься повзрослеть и принять мой член.

От моих постыдных, запретных слов она закрывает глаза и сжимает в кулаках мою рубашку.

– Да, пожалуйста, пожалуйста! – стонет она, и я скольжу двумя пальцами внутрь.

Она такая охрененно тугая и влажная, что моя рука покрыта ее соками. И она такая великолепная, такая милая и сексуальная, моя… Моя смелая почти девственница. Так легко забыть, что скоро она покинет меня, что на самом деле она хочет не меня, а только мое тело и мой опыт. Легко сделать вид, что она действительно хочет меня, властного, порочного Шона, и что когда начинает, задыхаясь, произносить мое имя, когда берет меня за руку, она делает это потому, что чувствует то же самое, что и я: жгучее, необузданное желание.

– Так приятно, – выдавливает она. – О боже, Шон, это так приятно, так приятно…

Она бьется и извивается на моих пальцах, а я продолжаю ласкать ее сладкую маленькую киску, поглаживая изнутри и заставляя стонать; потираю клитор, а затем утыкаюсь лицом в ее шею и вдыхаю запах секса и розы, когда она тихо вскрикивает и крепко сжимается вокруг моих пальцев. Еще больше ее влаги сочится на мою кожу, и ее киска сокращается в долгих соблазнительных судорогах, которые безумно меня заводят, но, думаю, я мог бы почти отказаться от собственного удовлетворения, если бы у меня была возможность доставлять Зенни такое удовольствие каждый день. Это пьянящее ощущение, почти такое же будоражащее, как мой собственный оргазм.

Я никогда не испытывал такого, этой удовлетворенной, нежной, и да, гордой взволнованности, которую ощущаю сейчас, пока вытаскиваю руку из ее трусиков и медленно застегиваю ее джинсы. Я облизываю свои пальцы дочиста, как животное, которым и являюсь, пока она наблюдает за мной из-под опущенных ресниц, а затем говорю:

– Это лишь начало того, что я запланировал для твоей киски на сегодняшний вечер.

И на этот раз уже она хватает меня за руку и тащит к нашим ботинкам и носкам, а затем, хихикая и краснея, нетерпеливо ведет обратно к «ауди», чтобы я отвез нас туда, где мы оба хотим быть.