Текст книги "Грешник"

– Ты уверена в этом? – спрашиваю я, целуя ее в ухо. – Точно уверена?

– Точно, – нетерпеливо отвечает она. – Почему, когда я хочу что-то побыстрее сделать, ты не хочешь спешить… а потом, когда я хочу сбавить темп, ты желаешь обратного?

Я выпрямляюсь и отвинчиваю крышку бутылки.

– Да когда такое вообще было? – изумленно спрашиваю я. – Ты никогда в жизни не хотела сбавлять темп.

– Не в сексе. Но с… другими вещами. Чувствами. – Она замолкает, словно не решается сказать что-то еще.

Скрытый смысл ее слов вызывает ноющую боль в сердце, а при мысли о том, чтобы признаться ей в любви, пустота в моей груди разрастается еще больше. Это будет неправильно? Раз она только что сказала, что хочет притормозить с чувствами?

«Этот разговор не для анального секса», – решаю я. Сначала задница. Сначала оргазмы для Зенни. Потом мы поговорим.

– Сейчас я просто натираю тебя маслом, – объясняю я маленькой монахине передо мной, отодвигая свои чувства в сторону и сосредоточиваясь на ней. На ее удовольствии. – Я пока не буду входить в тебя.

– Хорошо, – говорит она, а затем слегка мурлычет, когда я касаюсь пальцем чувствительных складочек, обильно смазывая ее теплым маслом.

– Теперь внутри. Точно так же, как с пробкой, детка, прижимайся ко мне. – И затем осторожно, настолько нежно, насколько это возможно, я ввожу палец в узкое кольцо анальных мышц. Внутри она горячая, как огонь. Гребаный огонь. Плотное кольцо мышц и гладкая оболочка тепла за ним. Внезапно, моя кровь закипает, сжигая меня изнутри.

– Хорошо, с этой частью ты мне поможешь, – говорю я, беря одну из ее рук и направляя ее к моему пальцу внутри нее. – Ты заменишь мой палец своим… а затем добавишь второй, как только тебе станет комфортно. Да?

– Да, – нетерпеливо говорит она, отталкивая мою руку, чтобы заменить ее своей. Я добавляю еще немного масла на ее руку, а затем, пока она трахает пальцами свою попку, я быстро снимаю ботинки и стаскиваю с себя джинсы и рубашку. Она добавляет третий палец без моей просьбы, и я внезапно теряю способность дышать.

– Господи, – бормочу я, обильно смазывая ладонь маслом и, не теряя времени, трахаю свою намазанную маслом руку, наблюдая за ней. – Господи Иисусе.

Я подхожу ближе, наслаждаясь невероятно интимным, невероятно чувственным видом, а затем глажу ладонями ее задницу и ягодицы.

– Ты готова, милая?

– Готова, – выдыхает она, вытаскивая пальцы с таким звуком, который заставил бы самого Бога сочувствовать всем моим решениям. Я встаю позади нее, пока она опирается на край мойки, и чувствую, как она вздрагивает, когда широкая головка моего члена прижимается к ее входу. Мой член гораздо больше и шире всего, что она принимала в себя раньше, и я успокаивающе провожу рукой вверх и вниз по ее спине.

– Расслабься и толкнись на меня. Подумай о том, насколько наполненной ты себя почувствуешь. Какой порочной девчонкой ты будешь с моим членом в своей заднице, хм-м.

Мои слова производят желаемый эффект, рассеивая ее опасения, а затем я начинаю ласкать ее клитор рукой, и она расслабляется еще больше, снова издавая что-то похожее на счастливое мурлыканье.

И я начинаю двигаться.

Я скольжу вперед медленно, осторожно, позволяя отдышаться, когда ей это нужно, и давая столь необходимую передышку, как только головка члена проталкивается сквозь первое кольцо мышц. Я замираю на месте и жду, позволяя ей продышать огромное вторжение и одновременно лаская ее клитор.

Дискомфорт, разумеется, постепенно превращается в новый вид удовольствия. Я жду того момента, когда эта перемена отражается дрожью по всему ее телу, а ее руки и ноги расслабляются, и она тянется ко мне, раздвигая попку еще шире. Но что самое показательное, ее бедра подаются навстречу ко мне, значит, она готова к большему.

Я окружаю ее заботой, любовью и вниманием. Растягиваю ее, вторгаюсь и ласкаю, движимый всеми эмоциями, которые когда-либо испытывал к этой девушке: заботой, любовью, изумлением и уважением. Они везде, и когда она, наконец, растягивается вокруг моего основания, я едва сдерживаюсь. Дрожу, обливаюсь потом, мое зрение слегка затуманивается.

– Как ты себя чувствуешь? – удается произнести мне сквозь неземное наслаждение. – Нормально?

– Я… – Она тоже дрожит, тонкий слой пота покрывает ее кожу, и я слышу, как сильно бьется ее сердце в прерывистом голосе. – Я в порядке. Странно. Но приятно.

– Я собираюсь начать двигаться, – говорю я хриплым голосом. – Я собираюсь трахнуть тебя.

– Да, пожалуйста, я… – Теперь я начинаю ласкать и поглаживать ее клитор всерьез, и ее слова переходят в стон. Я осторожно выхожу почти до самого кончика, а затем снова скольжу внутрь.

У меня нет слов для того, что происходит. Я не могу это описать.

И я чувствую, что позорно быстро приближаюсь к оргазму.

– Я никогда не занимался сексом с женщиной без презерватива, – бормочу я, мой взгляд прикован к тому месту, где член скользит внутрь и обратно из нее. Мой обнаженный член, и, черт возьми, если бы я знал, какое это удовольствие погружаться в женщину без резинки, я не уверен, что продолжал бы свято пользоваться презервативами. Совсем другие ощущения, более ошеломляющие, а ее задница – самый тугой, самый горячий гребаный туннель, и я знаю, что, когда кончу, моя сперма коснется ее, она будет внутри нее…

Нет, я не могу этого сделать, я обещал, обещал…

Черт, черт, зачем я вообще сделал такое глупое заявление? Потому что теперь я хочу только этого – кончить в нее, и мне кажется, что если я не смогу этого сделать, если лишу себя этой единственной вещи, то умру. Я просто умру.

– Это кажется таким грязным, – шепчет она. – То, что ты трахаешь меня туда.

– Тебе нравится это, детка? Тебе нравится, что я там?

– Мать твою… да.

– Грязная девчонка, – рычу я, оборачивая руку вокруг ее талии и дергая практически в вертикальное положение, затем скольжу рукой выше, удерживая Зенни вот так, и обхватываю ее горло. Другой рукой я продолжаю ласкать ее киску, дразня пальцами ее мокрую щелочку. – Моя рука вся в твоих соках. Ты ведь из-за меня такая мокрая? Такая возбужденная оттого, что мой член у тебя в заднице?

Мои слова и ласки заставляют ее извиваться и сжиматься, и она протягивает руки назад, чтобы схватить меня за плечи. И затем, когда я погружаюсь глубоко в ее девственную попку, она кончает с протяжным горловым стоном. Она произносит мое имя и Божье тоже, но в основном это долгий стон, который мог бы сам по себе стать гимном. Стон, который я запомню, как молитву.

Она – это все, что меня окружает, не только скользкий туннель, сжимающий мой член, но и нежное прикосновение кожи и тепло передо мной, аромат розы в моем носу, сладкий вкус ее влагалища, все еще оставшийся на моем языке. Ее смех все еще витает в воздухе, свидетельство ее страсти и преданности окружает нас со всех сторон. Ее умные слова и ее противоречия, ее храбрость, уязвимость и целеустремленность…

Резкий спазм члена становится последним предупреждением, и я рывком выхожу из нее, как раз, когда начинаю кончать. Сперма растекается повсюду толстыми струями, и, будучи диким зверем, я зажимаю изливающийся член между ее ягодиц и трахаю покрытую спермой расщелину, пока последние отголоски оргазма наконец не утихают, и мое тело постепенно расслабляется.

Мы все липкие и скользкие от масла и спермы, Зенни слабо смеется, когда встает и вытирает рукой вспотевшее лицо. Я знаю, что выгляжу нелепо полностью обнаженным, со все еще влажным членом и ошеломленным выражением лица, но всего этого недостаточно, чтобы остановить поток глупых слов. Просто я так счастлив, и мне так хорошо, и она улыбается и потягивается, как кошка, и я люблю ее, люблю ее, люблю.

– Я тебя люблю, – произношу я.

И мир рушится с оглушительным треском.

XXVII

Зенни поворачивается ко мне с застывшим лицом.

– Что ты сказал? – шепчет она.

Я тянусь за стопкой бумажных полотенец, чтобы вытереть масло… и все остальное.

– Я сказал, что люблю тебя. А теперь постой, пожалуйста, спокойно.

Она отталкивает мою руку, не давая мне вытереть себя. Ее улыбка исчезла, глаза широко раскрыты, и все тело напряжено, она похожа на испуганное животное, готовое убежать.

– Ты… любишь меня? – Она говорит это таким тоном, как будто я только что признался, что в свое свободное время трахаю дыни, приготовленные в микроволновке. Ее слова наполнены ужасом и почти отвращением.

– Зенни. – Но прежде чем я успеваю придумать, что еще сказать, прежде чем успеваю хотя бы справиться с зияющей, ноющей дырой в моей груди – дырой, которую проделала Зенни, – она продолжает:

– Ты сказал, когда мы начинали все это, ты сказал, что мы не влюбимся друг в друга!

– Позволь мне сначала вытереть тебя.

Она отшатывается от меня.

– Ты сказал! – обвиняет она.

Я вздыхаю и просто протягиваю ей бумажные полотенца. Она настороженно их принимает.

– Я никогда такого не говорил, – отвечаю ей. – Ты сказала, чтобы я не поднимал эту тему. И тогда я сказал, что не думаю, что для тебя это будет проблемой.

Какая-то уязвленность мелькает в ее глазах, но быстро исчезает, и я не успеваю проследить ее источник.

– И ты хочешь, чтобы это стало проблемой для меня?

Это похоже на вопрос с подвохом. Хотя я уже достаточно взрослый и опытный, чтобы ответить, все же не могу сделать это с уверенностью, потому что у меня нет такого опыта. Все, что связано с Зенни, было для меня с самого начала в новинку, а любовь к ней – новейшее из всего возможного.

– Что ты хочешь этим сказать? – осторожно спрашиваю я.

Она вытирает свое тело, не встречаясь со мной взглядом.

– Ты знаешь, о чем я.

Я понимаю, что она не желает провоцировать меня, и все же не могу отделаться от чувства обиды. Обидно, когда ты открываешь душу, становишься уязвимым, а кто-то другой делает из тебя дурака. А еще мне больно, потому что я знал, что так будет, знал ведь, что не должен вынуждать ее слышать то, что только усложнит ей жизнь. И, вдобавок ко всему, я понимаю, что глупо было делать это, а потом разыгрывать из себя обиженного парня перед ней.

А потом я снова вижу это подавленное выражение на ее лице и дрожащий подбородок, и она такая юная. Такая молодая.

– Я не хочу, чтобы у тебя были какие-либо проблемы, даже со мной. Когда я говорил, что хочу быть драконом, охраняющим твой замок, я не имел в виду, что… что я единственный, кто может удерживать тебя. Я имел в виду, что хотел бы сжечь все плохое в твоей жизни, чтобы ты могла делать все, что захочешь.

Она опускает взгляд на использованные бумажные полотенца в своих руках, и мне противно, каким дешевым кажется этот момент, каким пошлым.

– Скажи честно, Шон. Ты хочешь, чтобы я ответила тебе взаимностью?

Отчаяние переполняет меня изнутри, расправив свои жуткие крылья, словно ворон, готовящийся к атаке.

Правильного ответа нет. Я могу солгать и сказать «нет», но она раскусит эту ложь, и потом, она попросила меня сказать правду. Или я могу сказать «да» и все равно потерять ее доверие.

Не знаю, что сделал бы хороший человек на моем месте. Могу только догадываться о том, что мог бы сделать бесстрашный.

– Да, – выдыхаю я с тяжелым вздохом. – Конечно, да.

– И что именно это означает? – шепчет она и наконец снова поднимает на меня взгляд, ее глаза полны слез. – Я должна покинуть монастырь? Не давать обеты? Естественно, ты ведь не согласишься довольствоваться лишь крупицами моего внимания и, как доблестный рыцарь, писать мне стихи? Потому что я ничего не смогу дать тебе после того, как приму обеты, – ни своего времени, ни своего тела, ни своего сердца. Все это будет принадлежать Богу.

И снова этот Бог. Вмешивается и заявляет права на всех из моей жизни своими нетерпимыми запросами.

Я закрываю глаза, пытаясь отгородиться от этой стены… даже не знаю, чего. Страха, и одиночества, и гнева, и любви, огромной гребаной любви. Но стена здесь, она надвигается и обрушивается на меня.

– Да, – в конце концов выдыхаю я. – Да! Черт возьми, Зенни, почему я не должен хотеть, чтобы ты осталась со мной? Почему не должен хотеть, чтобы ты отвечала мне взаимностью?

– Потому что любить тебя в ответ означало бы отказаться от себя, – шепчет она.

За ее словами следует холодная тишина, и мы оба стоим обнаженные, смущенные, все еще влажные друг от друга. «Оставь это, Шон», – моя лучшая сторона души предостерегает меня. Я прочитал довольно много любовных романов, чтобы знать, что герою не светит ничего хорошего, когда он давит на героиню, и у меня достаточно совести, чтобы понимать, что я не имею морального права просить ее отказаться от чего-либо, особенно от того, ради чего она рисковала одобрением своей семьи и на что потратила много сил и времени. И я слишком хорошо себя знаю, чтобы понимать, что испытываю гнев и скорбь из-за своей мамы, еще одного человека, которого забирает Бог, и в этом нет вины Зенни.

Я знаю, что поступаю нечестно. Знаю, что мои желания не так важны, как ее.

Но…

Но, но, но…

– Я не думаю, что это правда, – говорю я, позволяя этой стене обрушиться на меня, обрушиться на нас обоих. И поскольку я только что все испортил своими словами, то продолжаю говорить, продолжаю хоронить нас под обломками моих эгоистичных желаний. – Знаешь, что я думаю? Я думаю, ты напугана. Думаю, тебя ужасает даже сама возможность того, что ты, может, не подходишь для жизни монахини. Я думаю, ты все еще поклоняешься идолу той будущей Зенни, потому что в противном случае вся боль и тяжелая работа, которую ты проделала, были напрасны.

По ее щеке скатывается одинокая слеза и медленно скользит вдоль подбородка, падая на использованные бумажные полотенца.

– Ты такой же, как все остальные, – хрипло произносит она. – Как мои родители. Как мои учителя. Ты хочешь, чтобы у меня была любая другая жизнь, кроме той, которую я выбрала.

– Я просто хочу, чтобы была какая-то золотая середина, – возражаю я. Ее сравнение меня с другими людьми в ее жизни, которые подавляли ее, больно ранит. – Посмотри на моего брата! Ты все еще можешь служить Богу и…

– И что? Одновременно быть твоей шлюхой?

– Черт, Зенни, – чертыхаюсь я, теперь мне по-настоящему больно, и я по-настоящему зол. – Ты думаешь, это все, чего я хочу? Неужели моя любовь кажется тебе такой дешевой? Я хочу, чтобы ты стала моей женой.

– Нет, Шон, – возражает она, теперь уже плача в открытую. – Тебе просто нравится заниматься со мной сексом. Ты думаешь, что это любовь, но это не так.

Я забираю бумажные полотенца из ее рук и выбрасываю в мусорное ведро, потому что мне надоело смотреть на них, надоело смотреть на следы моей спермы в ее руках.

– Возможно, у меня и нет никакого опыта в любви, но вот что я знаю. Ты самый интересный человек, которого я когда-либо встречал, и я хочу провести с тобой остаток своей жизни. И если бы ты сказала мне прямо сейчас, что я никогда больше не смогу трахнуть тебя, я бы и глазом не моргнул, потому что я хочу не твое тело, а тебя.

Я возвращаюсь и тянусь к ней, просто не могу удержаться, потому что эти слезы, эти ее слезы, но она снова отшатывается назад, не позволяя мне прикоснуться к ней.

– Иди сюда, – велю я низким голосом.

– Ты не имеешь права изображать сейчас властного Шона, – говорит она. – Ни малейшего.

У меня возникает нехорошее предчувствие.

– Хотел бы я это сделать, – отчаянно говорю я. – Хотел бы приказать тебе остаться.

– Ты не имеешь права меня контролировать, – в ту же секунду возмущается она, решительно сжимая руки в кулаки.

– А ты не имеешь права отказываться от меня лишь потому, что я признался тебе в том, что ты и сама, скорее всего, знала!

– Я не могу это продолжать, – говорит Зенни со слезами в голосе и на лице. – Шон, я не выберу тебя. Я не могу. Это не входит в мои планы.

– Верно, – с горечью выдавливаю я. – Кто я по сравнению с Богом?

Она наклоняется, рывком хватает свою одежду.

– Это было ошибкой, – бормочет она. – Весь этот месяц был ошибкой.

– Значит, теперь ты просто списываешь меня со счетов? Собираешься бросить меня только потому, что возникли трудности?

Она поворачивается ко мне, ее наполненные слезами глаза сверкают.

– Я никогда в жизни ничего не бросала лишь потому, что возникали трудности. Я ухожу от тебя, потому что ты причиняешь мне боль. Потому что я считала тебя единственным человеком, который знает меня и понимает, чего я хочу, а теперь я знаю, что ты думаешь только о себе!

– Ты попросила меня сделать это именно потому, что я не понимаю, зачем ты это делаешь, – парирую я, наклоняясь к ней. – Ты не можешь расстраиваться из-за того, что я все еще не понимаю.

– Нет, – шепчет она, и ее голос становится тише. – Проблема в том, что ты понимаешь, но все равно хочешь, чтобы я была кем-то другим. И это хуже, чем вообще ничего не понимать.

Это заставляет меня замолчать быстрее, чем если бы мне сжали горло. Зенни натягивает рубашку и сарафан и надевает кроссовки.

– Я заскочу к тебе домой сегодня вечером, чтобы забрать свои вещи. Пожалуйста, не приезжай домой.

На какой-то короткий миг, одновременно крайне эгоистичный и, вероятно, справедливо задетый, я вспоминаю о том, что маму перевели в палату интенсивной терапии, и тут до меня доходит, что Зенни об этом не знает. Я не рассказал ей, не было подходящего момента, и я не хотел обременять ее этими новостями. А сейчас мне кажется, что должно быть правило, которое запрещает разбивать твое сердце, когда умирает твоя мама.

Только когда я открываю рот, чтобы сказать это, ничего не выходит. И не должно. Я не хочу, чтобы Зенни оставалась со мной из жалости. Не хочу, чтобы эта глубокая печаль висела над моей головой, как дамоклов меч, пока я жду, когда моей матери станет легче. Нет, лучше, если она не будет знать, что мама в реанимации, правильнее, если она сможет оставаться честной в данной ситуации, независимо от того, насколько сильно ее честность разрывает мне сердце.

– Зенни, пожалуйста, – умоляю я срывающимся голосом. – Подожди…

– Шон, это все равно должно было закончиться на следующей неделе, – говорит она, избегая встречаться со мной взглядом. – С таким же успехом мы можем сделать это сейчас.

– Это ничего не изменит, – говорю я. – Мою любовь к тебе. Просто скажи мне, пожалуйста, прежде чем уйдешь… ты меня любишь? Сможешь ли ты когда-нибудь полюбить меня?

На мгновение мне кажется, что она собирается ответить. Ее ресницы трепещут, дыхание перехватывает, а на лице отражается нежная тоска, надежда и боль.

Но потом выражение ее лица становится непроницаемым, все чувства гаснут, как свеча. Зенни протискивается мимо меня, не ответив, и я остаюсь на кухне, голый, одинокий и – впервые в жизни – совершенно убитый горем.

XXVIII

Когда я подъезжаю к фермерскому дому Эйдена, там практически нигде нет света, только единственное окно спальни наверху слабо светится в ночи. А так повсюду звезды. Темное небо усеяно миллиардами звезд, и когда я паркуюсь и выхожу из машины на летний теплый воздух, мне кажется, я почти понимаю, почему моему брату тут нравится. Словно попадаешь в другой мир, и прямо сейчас именно это мне и нужно.

Мои руки дрожат, когда пытаюсь нажать на кнопку блокировки на брелоке, и я заставляю себя остановиться и делаю глубокий вдох. Пахнет травой, ветром и Канзасом.

Никакого города. Никаких роз. Никакой Зенни.

Мне наконец удается закрыть машину и подняться на крыльцо. Я захожу в дом, воспользовавшись ключом, который Эйден прячет под вазоном с завядшими цветами. Возможно, это кажется нелепым, что я почти час ехал за город, чтобы воспользоваться душем моего брата и стырить у него что-нибудь из одежды, но Зенни попросила меня не появляться в квартире, и, хотя я Шон Белл, мне все равно совершенно некомфортно сидеть в реанимационной палате моей мамы и пахнуть сексом и растительным маслом.

Так что душ и чистая одежда.

Это буквально единственная мысль, которую я позволил себе с тех пор, как Зенни оставила меня голым на кухне приюта. Единственное решение, которое я позволил себе принять. Я погребен под обломками собственного творения, под разрушительной стеной своего гнева, любви и нужды, и я не могу дышать. Я не могу жить.

«Просто иди в душ. Вымойся, а потом поезжай в больницу. Не думай о ней, не думай о ней, не думай о ней…»

– Эйден? – зову я, бросая ключ на журнальный столик. Парень зарабатывает много денег, но он совершенно несобранный, чтобы тратить их на что-то нужное, например как следует обставить свой дом. Его журнальный столик сделан из сколоченных вместе деревянных ящиков, а диван – запятнанная громадина из его студенческой квартиры. Стены дома по-прежнему такие же белые, как в обычном фермерском доме, какими они были, когда он его купил.

– Эйден? – снова зову я, направляясь к лестнице. Я видел его машину на подъездной дорожке, но от Эйдена можно ожидать все, что хочешь. Он мог решить сгонять на такси в Канаду или отправиться опрокидывать коров дальше по дороге, с ним невозможно сказать наверняка. И в тот момент, когда я уже решил было, что его нет дома, загорается свет, и он выскакивает из коридора наверху, натягивая пижамные штаны. Его член колышется из стороны в сторону.

– О господи! – вскрикиваю я, прикрывая глаза рукой. – Почему, чувак? Ну почему?

– Что значит «почему», ты… ты домушник! – запинаясь восклицает он и топает вниз по лестнице. – Ты что, не слышал, что можно постучать? Не знаю, может быть, позвонить?

Я опускаю руку, предполагая, что уже безопасно, и тут Эйден останавливается на лестнице, глядя на меня.

– Ты плакал? – На его лице отражается паника. – С мамой все хорошо?

– Она в порядке. По пути сюда я звонил отцу. Сейчас они устраивают ее в новой палате.

Брат заметно расслабляется. Затем настораживается.

– Тогда почему ты здесь?

– Я… мне нужно воспользоваться твоим душем. И позаимствовать одежду.

Он смотрит на меня сверху вниз, прищурив глаза.

– Но у тебя дома есть душ… – медленно произносит он, как будто я пытаюсь его каким-то образом обмануть. – И одежда.

– Зенни сейчас у меня в квартире. Собирает свои вещи. Она не хочет, чтобы я был там. И я не могу вернуться к родителям в таком виде.

– В каком?

Я нетерпеливо машу на свою помятую одежду.

– После секса.

– Так, подожди, вы трахались, а потом расстались?

– Черт возьми, Эйден, ты можешь просто… не знаю, заткнуться на полсекунды и позволить мне воспользоваться твоим душем?

– А, – понимающе произносит Эйден, прислоняясь к стене лестницы. – Тебе больно. – А затем его голос наполняется осознанием происходящего. – Ты влюблен в Зенни Айверсон.

Внезапно меня переполняет острое желание убить Эйдена и похоронить в безмятежном сельском раю снаружи, и я все еще борюсь с этим желанием, когда из его спальни раздается еще один голос.

– Кто в кого влюблен?

– Даже не знаю… О, черт… – Лицо Эйдена бледнеет, когда Элайджа выходит из спальни без рубашки и, как только он видит меня у подножия лестницы, до него, очевидно, начинает доходить. Я тоже начинаю догадываться. Потому что Элайджа и Эйден, возможно, и были приятелями долгое время, но приятели не выходят ночью из спален друг друга без рубашек.

– Что происходит с Зенни? – спрашивает Элайджа.

Эйден, кажется, почти впадает в панику, и я тоже… но в то же время я убит горем, измучен и слишком расстроен, чтобы лгать.

– Мы с Зенни… встречаемся, – говорю я. – И я ее люблю, – добавляю, зная, что это абсолютно ничего не меняет в глазах Элайджи.

– Ты встречаешься с моей сестрой?

Я слишком устал для всего этого.

– Ты развлекаешься с моим братом? – парирую я в ответ.

Эйден вздрагивает.

– Ребята, пожалуйста…

– Нет, никаких «ребята, пожалуйста», – возражает Элайджа в ярости. – Я попросил тебя всего лишь об одной вещи, Шон, об одной гребаной вещи – чтобы ты позаботился о ней. А не трахал ее, разумеется!

– Ну, очевидно, ты слишком много общаешься с моим младшим братом, так что, думаю, теперь мы квиты.

Элайджа сжимает челюсти, и я знаю, что он борется с желанием броситься вниз по лестнице и выцарапать мне глаза.

– Это совсем другое, – говорит он с заметным напряжением. – Ты знаешь, что это так.

– Это не имеет значения, – повержено говорю я. – Она меня бросила.

– Я все равно тебя не прощаю, – говорит Элайджа. – Ни капельки.

– Какое это имеет значение? На самом деле? Зенни не полюбит меня, мой лучший друг ненавидит меня, а моя мать вот-вот окажется за пределами любви или ненависти. Почему я утруждаю себя спорами обо всем этом? Я заслуживаю презрения, не так ли? Заслуживаю гнева? И как бы хорошо ни было сражаться прямо сейчас, потеть, истекать кровью и вымещать свой гнев на чем-то, вместо того чтобы держать всю эту боль внутри, я слишком сильно люблю Элайджу, чтобы сделать его мишенью моего горя.

Элайджа презрительно хмыкает в ответ на мое молчание, резко разворачивается и возвращается в спальню Эйдена.

Теперь моя очередь привалиться к стене. Я поднимаю взгляд на своего брата, молодого и похожего на медведя своим большим телом и лохматыми волосами.

– Почему ты мне не сказал? – тихо спрашиваю я. – Я бы понял.

Эйден вздыхает и садится на несколько ступенек выше, чтобы быть более или менее на одном уровне со мной. Он упирается локтями в бедра и обхватывает голову руками, ероша волосы.

– Это… Я не знаю. По многим причинам.

Я прислоняюсь головой к стене. Неудачник как любовник и как сын, а теперь, спустя четырнадцать лет после Лиззи, снова показал свою несостоятельность как брат.

– Проклятье, Эйден. Я чувствую себя дерьмово из-за того… что я не был тем, с кем ты мог бы поговорить об этом.

Он вздыхает в ладони.

– Дело не в этом, это… – начинает он снова. – Помнишь поцелуй, о котором я рассказывал тебе в колледже? – спрашивает он. – В мой первый год обучения?

Я помню. Однажды вечером Эйден пришел ко мне домой пьяный и взбудораженный, и когда наконец мне удалось усадить его и накормить тостом с жареным сыром, потому что, конечно же, в тот день он не удосужился перекусить, он признался мне в том, что произошло в предыдущие выходные. Заключительным испытанием недели вступления в братство был какой-то мутный ритуал, включающий тоги, темноту и поцелуи. Для меня все это звучало очень по-гречески, но когда Эйден поцеловал брата слева от себя, это было нечто большее, чем целомудренно-братский поцелуй.

– Я знал этого парня, – признался Эйден, глядя на пустую тарелку, на которой лежал тост с жареным сыром до того, как он его заглотил. – И было темно, и нужно было продолжать целоваться столько, сколько скажут, и нас заставили целоваться очень долго…

Я не собираюсь притворяться, что ирландские парни-католики являются экспертами по поцелуям с другими парнями, но я также не собираюсь притворяться, что ирландские парни-католики абсолютно невежественны, если вы понимаете, к чему я клоню. В старших классах школы для мальчиков, где я учился, мы частенько развлекались, и у нас с Элайджей было достаточно откровенных разговоров, поэтому меня совсем не беспокоило то, что, казалось, очень сильно волновало Эйдена.

С другой стороны, я закончил старшую школу, зная, что у меня один балл по шкале Кинси, и все мои любовные похождения подтверждали мою веру в то, что я в основном натурал, а Эйден, похоже, пришел к совершенно другому выводу.

– Как ты думаешь, что это значит? – прошептал Эйден.

– Тебе лучше знать.

– Но…

– Эйден. Серьезно. Ты знаешь меня, маму и папу. Никто не собирается выносить тебе мозг из-за того, с кем ты целуешься. – Но у него было такое выражение лица, словно он будет сам себя изводить.

Вот как, я полагаю, мы и оказались здесь, на его лестнице, с моим полуголым лучшим другом, в спальне моего брата.

– После того, как я поговорил с тобой тем вечером, я вроде как разобрался с собой. – Он неопределенно разводит руками. – Но это все равно казалось абстрактным. Как будто это могло быть в порядке вещей, если бы было в фильме, который я смотрел. Встречаться с кем-то по-настоящему мне просто не приходило в голову. Я знаю, это звучит глупо, но так оно и было. Другой возможности у меня не было, и я никогда не думал искать ее. К тому же встречаться с девушками было очень легко. Невероятно легко.

Я видел, как легко Эйдену было с девушками, и он не лгал. Он обладает широкой белозубой улыбкой, глубокими ямочками на щеках, которые являются характерной чертой Беллов, и таким сильным телом, которое обещает, что вас подхватят и унесут в какое-нибудь сексуальное логово дьявола.

– А потом… я даже не знаю. У моей фирмы было мероприятие, которое планировал Элайджа, и внезапно это перестало казаться таким абстрактным. Одно повлекло за собой другое, и вдруг я действительно начал это делать. – Он краснеет. – Э-э, на самом деле я говорю о своих предпочтениях. А не… ну, ты знаешь.

– Но и это тоже, – говорю я и удивляюсь тому, насколько по-доброму насмешливо у меня получается это сказать и что я все еще могу быть старшим братом, опекуном, даже сейчас, когда мое сердце разбито и превратилось в кашу под разрисованными кроссовками Зенни.

– Да, и это тоже, – смеется он, все еще краснея.

– Ты мог бы сказать мне, – замечаю я.

– Тебе так легко это говорить. И тебе легко чувствовать обиду из-за того, что я тебе не сказал, чувствовать, что я тебе не доверял. Но можешь ли ты принять, хотя бы частично, что дело не только в тебе? Что делиться подобным сложно?

– Да, – отвечаю я. – Могу. И прости меня.

Эйден поднимает взгляд, подпирая подбородок руками.

– Ты мой старший брат, чувак, ты Шон Белл. Я хотел развлекаться, как Шон Белл, работать, как Шон Белл, быть похожим на Шона Белла. Признайся я тебе в этом, я перестал бы быть… Шоном Беллом.

– Это делает тебя Эйденом Беллом, – говорю я, слегка ударяя его по бедру. – Что еще лучше.

* * *

Элайджа по-прежнему зол на меня. Мне удается принять душ и одолжить кое-какую одежду, а потом Эйден обещает приехать в больницу утром. Элайджа даже не смотрит на меня все время, пока я нахожусь в доме Эйдена.

И это уместно. Я сам едва ли хочу смотреть на себя.

Когда я возвращаюсь в отделение интенсивной терапии в Канзас-Сити, меня проводят в мамину палату со стеклами вместо стен, а большая дверь ведет на пост медсестры в середине полукруга палат. Папа похрапывает на маленьком диванчике в другом конце палаты, а мама не спит, ее взгляд перемещается с телевизора, установленного в углу, на мое лицо. Мне кажется, она пытается улыбнуться, но огромная пластиковая маска на ее лице скрывает это.

– О, мам, – говорю я, подходя к ее кровати.

Она поднимает руку, и я сжимаю ее, как только подхожу ближе. Ее кожа выглядит лучше – более розовой, менее бледной, – и на какой-то момент я испытываю настоящее, ничем не сдерживаемое облегчение. Двухфазная вентиляция помогает, кислород помогает. Все будет хорошо.

Я придвигаю стул, чтобы сесть рядом с ней и взять ее за руку, и под неприятный гул аппарата искусственного дыхания и различные другие звуковые сигналы мониторов вокруг нас мы наблюдаем, как люди покупают домики-прицепы на колесах, а затем притворяются удивленными, когда оказывается, что крошечные домики действительно крошечные.