Текст книги "Грешник"

XX

Я слышу в трубке прерывистое дыхание Зенни.

– Это для меня?

– Для тебя, – подтверждаю, зажав телефон между плечом и ухом. Я оглядываю унылый загородный клуб. Валдман должен был встретиться здесь со мной, но я наткнулся на нескольких мужчин, похожих на него, высокомерных белых толстяков, и ни намека на Валдмана. Лишь толпы в рубашках поло и громкий смех.

– Шон, я… Оно прекрасно. Спасибо.

Раздраженно провожу рукой по своим идеальным волосам. Прямо сейчас я должен был быть рядом с Зенни: удивить ее великолепным вечерним платьем, которое купил для нее, помочь переодеться, бросая дразнящие намеки о том, как буду снимать это платье с ее тела. Черт побери, у меня были большие планы относительно каждой детали сегодняшнего вечера. Зенни даже не знала, что я веду ее на это благотворительное мероприятие, это должен был быть небольшой сюрприз. И теперь все летело к чертям собачьим, потому что мне нужно поговорить с Валдманом о Норткатте, прежде чем тот натворит еще больше бед.

– Для тебя нет ничего слишком красивого, – серьезно говорю ей. – Я так расстроен, что не могу тебя сейчас увидеть.

– Ты меня скоро увидишь, – смеется она. – В котором часу вечеринка?

Я бросаю взгляд на часы и подавляю нетерпеливый стон.

– Через полтора часа. Слушай, мне нужно встретиться со своим боссом, но я…

– Да, я все понимаю, – говорит Зенни, хотя на самом деле это не совсем так. Я еще не говорил с ней о Норткатте, потому что хочу все уладить, прежде чем спрошу ее, что произошло и какое дерьмо он сделал или сказал во время встречи. Я хочу иметь возможность заключить ее в свои объятия и заверить, что Шон обо всем позаботился, что все будет хорошо и что Норткатта кастрируют за его преступления. – У тебя есть работа. Важная престижная работа. Шон, я это понимаю, я большая девочка. И сама могу одеться. – Похоже, ее это забавляет.

– Ладно, через час двадцать за тобой заедет такси, на случай если я опоздаю и не смогу сделать это сам. Я не уверен, как долго продлится моя встреча с Валдманом.

– Ты ведь помнишь, кто мои родители? Я была на сотнях таких вечеринок. Они все одинаковые, и я знаю, что делать.

– Я знаю, но…

– Шон, – произносит она с упреком, – со мной все будет хорошо. Не волнуйся.

* * *

Я волнуюсь за нее.

Почти час спустя замечаю пьяного Валдмана, бредущего с поля для гольфа с молодой женщиной, которая определенно не является его женой. Она поглаживает его по руке и спрашивает об ужине. И, знаете, вообще-то меня никогда не волновало, что Валдман – говнюк, потому что он отлично управляет своей компанией. Казалось, не было никаких причин беспокоиться о первом, когда второе, на мой взгляд, важнее.

Но сейчас Валдман мне противен, и я не знаю, в чем причина. В том, что Иисус постепенно возвращается в мою жизнь, или в тесном сотрудничестве с приютом, а, может, в том, что Зенни так страстно говорит о своем призвании. Прямо сейчас мне стыдно за него… и стыдно за себя, потому что, честно говоря, я ничем не лучше своего босса.

Покачиваясь, он подходит к столику, отгоняя женщину нетерпеливым взмахом руки… и подзывает официанта той же рукой, как только она уходит. Он заказывает виски, а затем смотрит на меня прищуренными глазами.

– Я думал, ты собираешься быть нашим представителем на сегодняшнем благотворительном вечере.

– Да, – заверяю его. Я раздражен, и мне хочется напомнить ему, что я уже был бы там, если бы наша встреча состоялась вовремя. – Но мне нужно удостовериться, что мы не позволим Норткатту влезать в сделку с Киганом.

– Я получил твои сообщения, – говорит Валдман, принимая протянутый ему стакан виски. – Но, Шон, я не понимаю. Ты же сам хотел отстраниться от сделки.

Хотел бы я сказать этому краснолицему старому хрену правду и заставить его проявить заботу, но я слишком хорошо его знаю, поэтому переворачиваю правду так, чтобы ему действительно было не все равно.

– Послушайте, мы оба хотим побыстрее уладить это дело и сделать все тихо. А участие Норткатта неизбежно приведет к неприятному новостному сюжету. Если он что-то сделает или скажет этим сестрам, они не из тех, кто будет молчать. А такая реклама не нужна ни нам, ни нашим клиентам.

Валдман обдумывает это, а я продолжаю, предчувствуя победу.

– Отстраните его от всего, что имеет отношение к сделке с Киганом. Можете положиться на меня, я все исправлю, чтоб комар носа не подточил.

Естественно, я не упоминаю о том, что собираюсь трахнуть одну из монахинь сегодня вечером, и это, вероятно, полностью противоречит моим словам. Но я не такой, как Норткатт, а то, что мы с Зенни делаем, это совсем другое, приятное и хорошее.

Я надеюсь.

В смысле, я надеюсь, что отличаюсь от Норкатта. И Валдмана.

Я опускаю взгляд на свои руки, пока Валдман делает глоток, и внезапно меня охватывают настоящие сомнения. Почему я работаю с этими людьми? Почему поставил своей целью стать Валдманом? Действительно ли, когда стану старше, я хочу превратиться в страдающего подагрой развратника, которому на всех наплевать? Какая сумма оправдает такую пустую жизнь?

– Я лично скажу ему, что он отстранен, – наконец говорит Валдман. – Даю тебе слово.

– Благодарю вас, сэр. – Пожимаю ему руку и покидаю загородный клуб. Я опаздываю на благотворительный вечер и могу думать лишь о Зенни, которая ждет меня в своем красивом новом платье, отданная на милость хищников.

* * *

Заходя в банкетный зал гостиницы, больше всего я боюсь, что Норткатт уже здесь и устраивает какую-нибудь заварушку с Зенни, но, попав на само мероприятие, я нигде его не вижу. Слава богу. В течение долгой душераздирающей минуты я пытаюсь отыскать Зенни, но как только нахожу ее, эта непривычная новая дыра в моей груди расширяется и сокращается с такой силой, что у меня перехватывает дыхание.

Она божественно, несказанно, невероятно красива. Платье, которое я купил для нее, нежного сине-зеленого оттенка (девушка в магазине назвала его «морская волна»), великолепно оттеняет янтарно-коричневый цвет ее кожи и медный отблеск глаз. А еще подчеркивает то, как шифон скользит по телу, оставляя легкие поцелуи на идеальных изгибах плеч и каплевидной груди. Вдоль ее узкой талии, а затем по этой сладкой попке. Она – живое, ходячее искусство. И она моя.

«В течение следующих трех недель», – добавляет ненавистный голос в голове, и эта пустующая дыра в груди приносит почти физическую боль.

Я направляюсь прямо к Зенни, даже не утруждая себя встретиться глазами с людьми, которые здороваются, когда я прохожу мимо, а затем заключаю ее в свои объятия. И на мгновение боль ослабевает.

– Привет, – бормочу, уткнувшись носом в ее волосы.

– И тебе привет, – говорит она в ответ, улыбаясь. – Рада, что ты наконец-то смог присоединиться ко мне.

– Мне так жаль, – говорю я, все еще прижимаясь к Зенни. – Придурочный босс. Дурацкая встреча. Все мои мысли были заняты тобой в этом платье.

– Тебе нравится? – спрашивает она, внезапно застеснявшись.

Я отстраняюсь ровно настолько, чтобы посмотреть на нее, провести руками по талии, а затем снова притягиваю к себе, чтобы она почувствовала мое возбуждение.

– Ты охрененно выглядишь, словно сошла с картины. Как принцесса. Я не могу дождаться, когда мы вернемся домой и я смогу делать с тобой неподобающие принцессе вещи.

– Принцесса? Серьезно? – переспрашивает она, но я вижу, что ей приятны мои слова.

Я киваю, прижимаясь к ее животу, и подношу губы к ее уху.

– Из тех принцесс, которых принц нагибает над кроватью, чтобы задрать платье до талии, встать на колени сзади и поцеловать хорошенькую киску.

– Одни только обещания, – отвечает она, и голос срывается от нескрываемого возбуждения.

Я хочу сказать ей, что позже вечером не просто поцелую ее киску, а наконец дам ей то, чего она так сильно хочет, но тут Зенни отстраняется, и я понимаю, что звонит ее телефон.

Я раздраженно ворчу, когда она вытаскивает его из своей сумочки, потому что хочу снова прижаться к ней и шептать на ухо всякие непристойности. Но звонят из приюта с каким-то вопросом, и я понимаю, что ей нужно ускользнуть с вечеринки, чтобы ответить. Я незаметно привожу в порядок свое тело и нахожу выпивку, внезапно ощущая острое недовольство. Я как неприкаянный без нее, моей Зенни, и в голове снова шепчет этот ненавистный голос.

«Меньше трех недель. Меньше трех недель».

– Шон Белл! – раздается рядом неприятный голос, и я поворачиваюсь, стараясь быть вежливым, потому что этот человек не виноват в том, что он не Зенни и, следовательно, мне не интересен. – Сколько лет, сколько зим! Это Хейли, помнишь? А это София, Тодд, Кейтлин и Джереми. София, Шон раньше работал с Майком, до того, как Майк перешел в консалтинг.

И не успеваю я опомниться, как уже окружен толпой дебильных людей с их скучной болтовней.

Мы знакомимся, и, очевидно, я и правда раньше работал с Майком, хотя, если это тот Майк, о котором я думаю, Хейли нужно развестись и получить от него все, чего он стоит (в офисе мы привыкли называть его Кокаиновым Майком, пока один пьяный и абсолютно противозаконный вечер на скамейке в парке с эскортом не принес ему новое прозвище Майк-Двойная резинка).

Фу. Не могу поверить, что когда-то тусовался с этим парнем или кем-то подобным ему.

Почему я провожу свое время с этими людьми? Пробежав взглядом по группе, которая в данный момент треплется обо всем подряд, я вижу лишь высокомерные, эгоистичные лица, которые гогочут, как гуси, о своей особенной эгоцентричной жизни. И я чувствую ту же волну дискомфорта, которую испытывал ранее с Валдманом, но на этот раз она намного выше.

Мне это не нравится, и осознание подобно левиафану, кружащему вокруг моего плота. Мне не нравятся эти люди, мне не нравится эта жизнь.

Об этом страшно подумать, потому что все эти годы после окончания колледжа я работал, чтобы оказаться здесь. Работал ради денег, вечеринок и шумных и в то же время отвратительных вечеров с такими парнями, как Майк-Двойная резинка. Я думал, что хочу именно этого, считал, что это делает меня сильным, насмехался над теми, кто был слишком слаб, чтобы видеть мир таким, каков он есть на самом деле, – аквариумом с разъяренными угрями. Но сейчас я хочу выбраться из этого аквариума и оказаться подальше от этих угрей.

Я хочу то, что есть у Зенни, и у Тайлера, и у моей мамы, и у всех остальных окружающих меня хороших людей. И хочу не иметь ничего общего с говнюками.

Пока я все это обдумываю, разговоры ненадолго затихают, и я понимаю, что все в этой компании смотрят на меня. Ну, на самом деле не на меня, а на кого-то за моей спиной. Краем глаза замечаю шифон цвета морской волны и корону из роскошных завитков и поворачиваюсь, готовясь притянуть Зенни к себе и еще ненадолго прижаться к ней носом. Или, может, я просто возьму ее за руку и отведу обратно к машине, потому что сейчас я даже не могу вспомнить, почему идея с благотворительным вечером вообще показалась мне хорошей. Ее родители – известные фигуры в обществе Канзас-Сити, и, несомненно, за свою жизнь Зенни побывала на многих подобных мероприятиях, этим ее не удивить. А мне здесь ужасно скучно, и это была глупая идея.

Ага. Я принял решение. Я возьму ее изящную руку, переплету наши пальцы, и мы вернемся к моей машине, а потом поедем домой, и я позволю ей завладеть моим телом так, как она жаждала все это время.

Успеваю только потянуться к Зенни и взять ее за руку, как София (или Хейли, я не уверен) небрежно говорит:

– Я выпью еще бокал шампанского.

Воцаряется тишина, и я совершенно теряюсь в догадках, какого черта София (или Хейли) говорит нам это, а затем она добавляет:

– А хотя принесите два. И можете забрать этот. – Она протягивает пустой бокал из-под шампанского в пустоту, как будто ожидает, что кто-нибудь возьмет его.

Как будто она ожидает, что Зенни заберет его.

Я чувствую, как напрягается рука Зенни, и мир, кажется, замедляется, когда я начинаю понимать абсурдность того, что говорит София или Хейли, потому что, конечно же, Зенни не собирается брать бокал, конечно же, она здесь не работает – очевидно ведь, что она одета как гостья. И, несомненно, я знаю ее, потому что мы, мать твою, держимся за руки. А затем все становится еще хуже, и, боже мой, уже не только София или Хейли ведет себя глупо (разумеется, она тоже полная дура), и начинается полная задница…

– Нет-нет, – перебивает один из парней. – Это дочь Джереми Айверсона.

Раздается оглушительный хор «Ах, да!», после чего становится ясно, что она дочь доктора Айверсона, и также очевидно, что никто не знает ее имени, но она, несомненно, «его дочь, и все они любят доктора Айверсона и достопочтенную Летицию Айверсон, и все ли помнят тот раз, когда судья Айверсон простил Хейли штраф за неправильную парковку?» Потому что Хейли это помнит. Хейли не забыла.

Они говорят о Зенни так, словно ее здесь вообще нет, и рядом со мной раздается тихий стон – тогда я понимаю, что слишком сильно сжимаю ее руку. Я легонько касаюсь ее плеча своим в знак извинения, а затем поворачиваюсь обратно к этому стаду баранов, готовый разорвать их на части.

И это желание возрастает как раз в тот момент, когда София или Хейли выдает очередную гадость, которая станет для нее последней.

– А, так вы здесь гостья! – говорит она, протягивая руку, чтобы игриво похлопать Зенни по плечу. – Надо было что-нибудь сказать!

– Убери свои руки, черт возьми, – говорю я на удивление спокойным голосом, учитывая ситуацию. Потому что до меня наконец-то доходит, что тут происходит, и я не просто зол, не просто в ярости – это совсем иное. Я полон библейского негодования, и, подобно Иегове, который обнаружил, что сыны Израилевы поклоняются чужим богам, я собираюсь покарать этих ублюдков, наслать на них чуму и наблюдать, как язвы, пожары и голод заживо пожирают их тела.

И саранча. Я нашлю на них саранчу.

– Э-э-э, что? – София-Хейли нервно смеется, думая, что, конечно же, ослышалась. Ага, как же.

– Я сказал, – повторяю я снова голосом, который, как мне кажется, снисходительно спокоен, учитывая обстоятельства, – убери свои гребаные руки от моей девушки. И никогда, мать твою, больше не смей намекать, что ей где-то не место.

За моими словами следует гробовое молчание, и я слегка расправляю плечи, чувствуя себя немного лучше, хотя все еще очень раздражен, а затем София-Хейли смеется.

– О боже мой, Шон! Ты такой забавный! – И ее друзья, эти блеющие недоделанные идиоты смеются вместе с ней, а я совсем сбит с толку.

Если только…

Если только они считают, что я шучу, пытаясь их одурачить, потому что для них это более логично, чем мое требование не оскорблять девушку, держащую меня за руку. Девушку, которая случайно оказалась чернокожей.

И это… короче, мне хочется рвать и метать.

Черт возьми, если бы вы спросили меня еще сегодня утром, что такое расизм, я бы дал вам ответ, куда включил бы оскорбления, отдельные сиденья в автобусах и бросание камней. Я бы сказал, что лично никогда не сталкивался с расизмом, и мог бы даже сказать что-нибудь о том, как мы живем в мире, свободном от расовых предпочтений, где расизма больше нет.

И самое невероятное в том, что, основываясь на одних словах, можно было бы доказать, что все в порядке, что это всего лишь досадное недоразумение. Но это не так. Потому что я был рядом и услышал едва уловимую снисходительность в тоне этой женщины, услышал всего лишь в нескольких небрежных словах множество предположений, которые она сделала о Зенни. Опасность заключается в том, насколько ловко и тактично она действовала. И как бы вы ни старались уловить этот намек, он пытается трансформироваться, изменить форму, спрятаться у всех на виду.

А знаете, что самое дерьмовое во всем этом? Какая-то отвратительная, почти инстинктивная часть меня хочет извиниться за Софию-Хейли, хочет оправдать или защитить ее, и как только я понимаю, чем этот порыв на самом деле является, во мне вздымается волна отвращения к самому себе.

Я открываю рот, чтобы еще что-нибудь сказать, чтобы поставить этих людей на место, но, прежде чем успеваю вымолвить еще хоть слово, Зенни одаривает всех улыбкой и оттаскивает меня прочь.

– Дико извиняюсь, но мне нужно переговорить с Шоном, секундочку.

И не успеваю опомниться, как оказываюсь в каком-то огромном коридоре снаружи банкетного зала, за каким-то цветком, где не могу никого изувечить. Зенни еще ничего не сказала, а я уже смотрю на двери банкетного зала. Но я потерплю и позволю ей рассказать мне все свои срочные новости, а потом вернусь туда и поубиваю их всех, а затем втопчу их трупы в паркетный пол, пока он не станет достаточно ровным, чтобы мы с Зенни могли на нем станцевать.

«И тогда я успокоюсь, – решаю я. – Как только начну вальсировать на их трупах».

– Перестань вести себя как мудак, – говорит Зенни, что для меня совершенно неожиданно. К тому же за последнюю неделю я практически сжился с этим словом – «мудак», фиксируя его в памяти как стоп-слово, как сигнал отступить.

Поэтому отрываю взгляд от двери банкетного зала и сосредотачиваюсь на моей прекрасной малышке Зенни, которая сейчас выглядит так, будто одновременно испытывает злость, изумление, раздражение и… возможно, жалость?

Делаю глубокий вдох, пытаясь обуздать свою ярость, потому что она направлена не на Зенни, и я не хочу, чтобы она хоть на секунду в этом усомнилась.

– Зенни, они говорили…

– Я знаю.

– Они вели себя так, будто ты…

– Шон, я знаю. Знаю.

Но как она может говорить мне, что знает, и при этом вести себя так, будто не хочет обварить кипятком всех в этом проклятом зале торжеств?

– Зенни, они себя вели так, потому что ты… – И тут я запинаюсь, потому что все еще очень зол, и эта голая правда подобна рою шершней во рту. – Потому что…

– Потому что я чернокожая, – договаривает она. – Они предположили, что я работаю на мероприятии, раз я чернокожая. Они увидели меня, чернокожую женщину, в «своем», как они считают, пространстве, и для них было логично решить, что я – обслуживающий персонал.

– Но… это дерьмово, – возражаю я.

– Знаю.

– С чего бы чернокожей женщине не присутствовать здесь? Почему ты скорее официантка, чем одна из гостей?

– Шон, я знаю. Тебе не надо говорить мне об этом.

– И то, что они приняли тебя как свою только после того, как поняли, кем является твой отец! – Я киплю от злости, сейчас уже едва слушая ее, потому что с головой ушел в свой гнев. – Это же еще хуже, типа, «О, теперь все в порядке, потому что мы проверили твоих родителей, и они соответствуют нашим стандартам!»

– Шон, – говорит Зенни, поднимая руку. В ее голосе впервые слышится нотка сурового нетерпения. – Пожалуйста. Я все это знаю.

– Но, – бормочу я, – тогда почему ты сейчас такая спокойная? Как ты можешь с этим мириться?

Мои слова задевают за живое, я вижу это по медному блеску ее глаз.

– Шон, это моя жизнь. Я сталкиваюсь с этим каждый гребаный день. Что я должна делать? Не жить? Никогда никуда не ходить? Никогда ни с кем не общаться?

– Но тогда почему ты не злишься? – настаиваю я.

– Потому что я не могу злиться! – взрывается Зенни, ее слова звучат громко и полны раздражения. А затем, откашлявшись и оглядев пустой коридор, она повторяет: – Я не могу злиться. Если я злюсь, значит, я злая чернокожая женщина. Если я признаю, что мои чувства задеты, значит, я слишком обидчива. Если я прошу людей относиться ко мне тактично, значит, я веду себя агрессивно. Если я шучу в ответ, значит, я дерзкая нахалка. Если я плачу, значит, я чересчур эмоциональная. Если я вообще не реагирую, значит, я недоброжелательна или неприветлива. Понимаешь? Какой бы ни была моя реакция, я всегда в проигрыше.

Ее слова разбивают мне сердце, которое за последнюю неделю так открылось для нее, и еще они бьют по разуму, где живут мои, стоит признать, извращенные представления о справедливости. Мне больно за нее, я хочу пролить за нее кровь, я хочу все исправить…

«Я хочу все исправить, исправить, исправить».

– Хорошо, – соглашаюсь я. – Но я-то могу разозлиться… позволь мне вернуться туда и…

– Шон, – резко произносит она, – прекрати. Если ты вернешься и сделаешь что-нибудь, заголовки газет не будут такими: «Благородный Шон Белл героически защищает молодую женщину». Они все равно будут гласить: «Черная девушка устраивает сцену».

– Но…

– Это отразится на мне. И, – добавляет она опустошенно, – это отразится на моих родителях. Я не могу так рисковать. Я не могу рисковать их репутацией и положением ради того, чтобы тебе стало легче. Пожалуйста, скажи мне, что ты это понимаешь.

И вдруг я чувствую, как на меня обрушивается целый поток эмоций. Ярость, и праведность, и сочувствие к ней, и желание защитить ее, и… боже, защитная реакция. Стыд. Мне противно признаваться самому себе, так отвратительно испытывать их прямо сейчас, когда я должен быть полностью сосредоточен на Зенни, но я их чувствую.

Я понимаю, что эти вспышки стыда и эта защитная реакция возникают у меня потому, что я так же виноват, как София или Хейли. Может быть, не сегодня вечером, может быть, не в такой форме, но все равно виноват. В предположениях и неосторожных словах. В недоброжелательности и неуважении. Ни разу за всю свою жизнь я не оказывался в таком же положении, в каком была Зенни сегодня вечером (в положении, в котором она оказывается каждый день), и с глубоким, мучительным сожалением я осознаю, что временами находился по другую сторону. В те времена, когда я был таким же вонючим козлом, тем, кто небрежно метил своими правами окружающее меня общество.

Я не невинная овечка, и эта мысль причиняет боль.

– Зенни, я… я думаю, что тоже вытворял подобное дерьмо. – Хочу протянуть к ней руку, но не позволяю себе. Я этого не заслуживаю. – То есть… я знаю, что делал такое.

– Я бы удивилась если бы это было не так, – говорит Зенни. – Ты натурал, белый цисгендерный мужчина со Среднего Запада.

– Я… – замолкаю, потому что все еще не выключил защитную реакцию и ничего не могу поделать с прошлым, не могу ничего изменить. Но учитывая то, что произошло в банкетном зале, я не могу отрицать: меня зашорили, мое мировоззрение сформировалось, вероятно, не в лучшую сторону.

– Даже хорошие люди могут делать или говорить расистские вещи. Даже белые парни, у которых есть настоящий, в буквальном смысле черный лучший друг. – Она слегка улыбается, произнося последнюю часть, и я тяжело вздыхаю, потому что ненавижу себя.

– Это глупо с моей стороны. Я всегда знал, что Элайджа черный, что ты чернокожая. Не то чтобы я не понимал, но мне это никогда не казалось чем-то особенным, ведь у нас было так много общего. Я всегда думал только о себе и никогда не задумывался, что это может значить для вас…

– Все хорошо, – говорит она и берет меня за руку. – То есть я ничего из этого не оправдываю, но хорошо в том смысле, что ты… учишься чему-то новому. А учиться – это хорошо.

Я вглядываюсь в ее прелестное лицо, которое выглядит грустным и усталым и от этого становится еще прекраснее.

– Как ты можешь хотеть держать меня за руку после всего этого? Как ты можешь желать прикасаться ко мне?

Она кладет руки мне на грудь, а затем обхватывает меня за талию и крепко обнимает. Я не могу удержаться и, прижав Зенни к себе, зарываюсь лицом в ее волосы.

– Есть кое-какие умные и поучительные слова, которые можно было бы сказать о человеческом взаимодействии и социальных конструктах [3]3
  Социальный конструкт – это порождение конкретной культуры или общества, существующее исключительно в силу его признания и согласия этого общества следовать определенным условным правилам. К ним относятся в том числе религия, язык, титулы, образование и другие социальные институты.


[Закрыть], но прямо сейчас я не могу их вспомнить, – говорит она мне в грудь и крепче обнимает своими изящными руками. – Все, о чем я могу думать, – что все еще доверяю тебе. Ты мне все еще нравишься. Я все еще хочу тебя.

«Это не меняет настоящего, но я готова исследовать его вместе с тобой».

Эти слова она сказала в тот вечер, когда мы обсуждали нас и то, как могли бы выглядеть наши отношения, и вот результат. Исследование. Я думал, что мы говорили только о нашем возрасте, о нашей общей связи с Элайджей, но здесь речь идет совсем о другом.

Я напоминаю ее слова и чувствую, как она улыбается мне в грудь.

– Ты могла бы стать пророком, – говорю я, и она вздыхает, прижимаясь ко мне. Это не грустный вздох и не радостный. Просто вздох.

– Не нужно быть пророком, чтобы знать: такое может случиться, – говорит она.

И это снова заводит меня.

– Я хочу возвести вокруг тебя башню, вокруг этой башни построить замок, а потом вырыть ров вокруг этого замка и охранять тебя, как дракон. Сжечь в пепел любого, кто попытается причинить тебе боль, а затем сжечь этот пепел еще раз.

Она не отвечает, просто утыкается лицом мне в грудь. Мы стоим вместе, крепко обнявшись, и дышим в унисон. Ее щека прижата к моему сердцу, а мои губы прижаты к ее макушке.

– Я измазала косметикой твой смокинг, – бормочет она, но я не позволяю ей отодвинуться.

– К черту этот смокинг.

Наконец она поднимает голову, чтобы посмотреть на меня застланным пеленой взглядом.

– Отвези меня домой, – просит она.

И я везу ее домой.