Текст книги "Грешник"

XXXIII

Монастырь Зенни – это старый каменный дом, растянувшийся на целый квартал и окруженный деревьями. Я удивлен тем, каким пугающим он кажется мне прямо сейчас – большим, многовековым и очень напоминающим замок. И даже деревья, кажется, охраняют женщин внутри, угрожая мне ветками, похожими на руки.

Я не обращаю на них внимание. Если даже сам Бог не может остановить меня прямо сейчас, то деревьям я уж точно это не позволю.

– Я здесь только для того, чтобы попрощаться с ней, – говорю я деревьям. – Успокойтесь.

Я бросаю взгляд на свои часы, а затем на сжатое в кулаке приглашение, которое Элайджа молча вручил мне во время похорон моей мамы. Я не знаю, что он хотел, чтобы я с ним сделал. Может, он просто хотел, чтобы я знал, что Зенни все равно собирается стать монахиней, несмотря на небольшое отклонение от своего пути в сторону Шона Белла. Но как только я увидел приглашение, то сразу понял, что мне нужно сделать.

Дверь монастыря открыта, и я вхожу в широкий холл и следую за приглушенным воспеванием по коридору к маленькой часовне, замедляя шаги по мере приближения. И чем медленнее я иду, тем быстрее бьется мое сердце.

Я приказываю своему глупому сердцу успокоиться, потому что мы здесь только для того, чтобы попрощаться. Если Зенни может проявить храбрость, чтобы показать, что она чувствует перед лицом этого, то и я могу сделать то же самое. Я могу освободить ее. И, конечно, я никогда не оправлюсь, потому что для меня она единственная женщина, она – все, что достается такому грешнику, как я, она – мой единственный шанс, светящийся, как светлячок в ночи, но слишком высоко летящий, чтобы его поймать. Я проведу остаток своей жизни, мучаясь от того, что желаю ее, безумно тоскуя и скучая по ней. Я проведу остаток своей жизни, завидуя Богу, независимо от недавнего перемирия, которое мы с Ним заключили.

Но я не хочу этого для нее, не хочу, чтобы она тратила хоть частичку своего драгоценного сердца на такого старого грешника, как я. Я хочу, чтобы она жила свободной, счастливой и полноценной жизнью.

Без меня.

Прошло два дня после похорон мамы, и мне странно приближаться к часовне опять, поскольку это мой второй визит в религиозное заведение почти за столько же дней. Или, может быть, мне странно, насколько не странно это ощущается.

Может быть, я изменился к лучшему.

Двери часовни закрыты, и у меня возникает неприятное предчувствие, что я опоздал, и это чувство тревоги перерастает в панику, металлический привкус, которой я ощущаю во рту.

«Ты с легкостью можешь попрощаться и после принесения обетов», – напоминаю я себе, но дело не только в этом. Я хотел, чтобы она чувствовала себя свободной, когда шла к алтарю навстречу Богу, я хотел, чтобы она шла к Богу без каких-либо других притязаний на свое сердце. Она заслужила, по крайней мере, это последнее искупление. Она заслужила, чтобы я это сделал. И я опоздал, чтобы дать это ей.

Но потом я слышу тихий всхлип, доносящийся откуда-то из коридора, за которым следует сморкание. Охваченный любопытством, я следую за звуком к его источнику: в маленькую комнатку с другой стороны коридора и за углом от входа в часовню.

Внутри, одетая в свадебное платье, которое должна была надеть для меня, находится Зенни.

Она плачет и расхаживает по комнате туда-сюда.

Она сногсшибательна.

Я столько всего собирался сказать в этот момент, тысячу вежливых извинений и красивых слов, но все они испаряются, как только я вижу, что Зенни плачет. Я не могу безучастно смотреть на это, мне невыносима мысль о том, что что-то может ее огорчить. Это равноценно физической боли.

– Зенни-клоп, – шепчу я, и она вздрагивает, поворачиваясь ко мне лицом.

– Шон? – спрашивает она… и сразу же заливается новыми слезами.

Мне плевать, что мы в монастыре, плевать, что случилось до этого момента, есть только она и ее слезы, и я делаю все, что в моих силах, чтобы остановить их. Я подхожу к ней и подхватываю ее на руки, как будто она и в самом деле моя невеста, а затем несу ее к скамейке в дальнем конце комнаты и сажусь, покачивая ее в своих объятиях.

Она прячет лицо у меня на груди, ее стройное тело сотрясается от рыданий, и нас окружают волны шелка и тюля ее пышного свадебного подола. И я прижимаю ее к себе, напевая ей на ушко тихую мелодию, успокаивая и убирая волосы с ее лица. Я обнимаю ее так, как я мечтал обнять всю последнюю неделю. Очень крепко, уткнувшись лицом в ее волосы, а она сжимает руки в кулаки на моей груди.

– Зенни-клоп, что случилось? – шепчу я. – Что тебя так расстроило?

Она мотает головой напротив моей груди и плачет еще сильнее, сжимая в руках мою футболку так сильно, что ткань сминается в ее ладонях, как будто она боится, что я попытаюсь ее отпустить.

Глупышка Зенни. Как будто я когда-нибудь ее отпущу.

Я буду обнимать ее так долго, как она мне позволит. Я буду обнимать ее всю оставшуюся жизнь.

– Я больше не знаю, что должна делать, – со слезами на глазах говорит она мне в грудь. – Я не знаю, чего хочу я и чего хочет Бог, и хотим ли мы одного и того же.

Я молчу, поскольку определенно не считаю себя авторитетом в том, что должна делать Зенни, когда дело доходит до принятия обетов. Поэтому я просто обнимаю ее, покачиваю и целую в макушку. Я глажу ее по руке и тихо немелодично напеваю себе под нос.

Медленно, настолько медленно, что я сначала даже не замечаю этого, ее рыдания превращаются в приглушенные слезы, а затем в сдавленные всхлипывания, пока она не оседает в моих руках, обессиленная и тихая.

Постепенно я начинаю осознавать, что ее тело прижимается к моему. Тонкий изгиб ее талии под моей рукой. Щекотание ее локонов у моего горла. Ее упругая попка у меня на коленях, ее колени, сжимающие мое бедро.

Меня охватывает сильное возбуждение, нежеланное, но все равно неудержимое. Я слегка смещаюсь, стараясь, чтобы она не заметила моего твердеющего члена.

– Сколько у тебя времени? – спрашиваю я, задаваясь вопросом, не следует ли мне скрыться, пока кто-нибудь не застал их новую послушницу в объятиях мужчины, ни много ни мало в свадебном платье для Иисуса.

Я чувствую, как она поворачивает голову, чтобы взглянуть на часы.

– Полчаса. Они молятся о принятии меня в орден, и потом начнется обряд.

Я провожу пальцем по бисеру, которым обшито ее свадебное платье. Оно уже несколько лет как вышло из моды, и мне кажется, что его купили из вторых рук. Или, может быть, пожертвовали. Тем не менее Зенни все равно выглядит сногсшибательно, подобно видению из моих безрассудных, спонтанных снов. Ее платье похоже на платье Белль из «Красавицы и чудовища»: плечи задрапированы шелковыми лентами, корсет создает облегающий силуэт из шелка спускаясь от ее маленькой, нежной груди и подчеркивая стройную талию и плавные изгибы бедер, а дальше оно переходит в некое пышное безумие, которое делает образ поистине завораживающим. Я провожу рукой по многослойному шелковому подолу, закрываю глаза и представляю – всего на минуту, – что она на самом деле моя невеста, что это наша свадьба, что она в моих объятиях, потому что хочет этого, а не потому, что я был доступной грудью, в которую можно выплакаться.

Я представляю, что могу поцеловать ее. Представляю, что могу любить ее.

Она ослабила хватку на моей футболке, и теперь рассеяно водит пальцем по моей груди, поднимаясь за воротник футболки к обнаженной коже шеи.

– Ты побрился, – бормочет она.

– На похороны, – объясняю я. В то утро я, словно наяву, представил, как мама причитает по поводу того, каким неряхой я выгляжу, поэтому я наконец побрился, а когда закончил, едва узнал мужчину в зеркале. За неделю, проведенную в больнице, мои щеки впали, а под глазами залегли темные круги печали. (Хотя мои волосы не пострадали. По крайней мере, хоть этого удалось избежать.)

Зенни прочищает горло и поднимает на меня взгляд.

– Почему ты здесь, Шон? – шепчет она. – Почему сегодня?

– Я пришел, чтобы все исправить, – честно признаюсь я. – Я облажался. И не хотел, чтобы ты несла это с собой к алтарю.

На ее длинных ресницах все еще блестят слезы, и они искрятся, когда она моргает.

– Ты облажался, – осторожно повторяет она. – Поэтому пришел сюда. Сегодня. Прямо перед тем, как я принесу свои обеты.

– Я не хочу, чтобы твой сегодняшний день был запятнан гневом или горечью. – Я заправляю локон ей за ухо и наблюдаю, как он упрямо отскакивает обратно. – Это то, чего ты хотела. Это то, ради чего ты так усердно трудилась. Ты заслуживаешь, чтобы все было именно так, как ты мечтала.

– И тебе не приходило в голову, что при твоем появлении здесь все опять сведется к тебе? Что это вызовет у меня плохие эмоции? Что от твоего появления может стать только хуже?

– Ох, черт. – Я об этом не подумал. Проклятье!

Я опускаю голову и ослабляю объятия вокруг Зенни, собираясь отпустить ее. Я всего лишь хотел все исправить, взять страницу из всех книг о пиратах и других героях в саге об Уэйкфилде и сделать широкий жест, но цель этого жеста в том, чтобы поддержать ее, а не вернуть обратно. Показать ей, что она и запланированная ею жизнь значили гораздо больше, чем то, к чему все еще стремилось мое слабохарактерное глупое сердце.

И я снова все испортил.

Зенни отодвигается, и я уверен, что она сейчас слезет с моих колен, чтобы быть подальше от меня, но, когда понимаю, что она не собирается слезать, а просто садится поудобнее, по моим венам разливаются горячее облегчение и легкое замешательство. Зенни садится лицом ко мне, сжимая коленями мои бедра, ее платье вздымается вокруг нас белыми шелковыми волнами.

– Шон, – тихо произносит она, обхватывая ладонями мое лицо. – Я рада, что ты здесь.

– Но…

Она прижимает кончики пальцев к моим губам.

– Я знаю, что я сказала. Это правда. И я все равно рада, что ты здесь.

Еще месяц назад я бы этого не понял, как что-то может иметь «и». Как что-то может вызывать благоговейный трепет, но все равно быть хорошим, как что-то может быть несовершенным, но все равно заслуживать любви.

Теперь я начинаю понимать.

– Я плакала, потому что скучала по тебе, – говорит она. – Я плакала, потому что люблю тебя.

Мое сердце сейчас бешено колотится в груди, бьется в своей тюрьме и душит меня.

– Зенни.

Это все, что я могу произнести. Все, что у меня есть.

– Ты был прав, – говорит она, отводя от меня взгляд. – С самого начала я хотела этого по совершенно неправильным причинам. Я собиралась сделать это по абсолютно ошибочным соображениям. Дело было уже не в Боге, а в том, чтобы что-то доказать людям, которые сомневались во мне. Всем, кто думал, что мое пострижение в монахини было нелепым или нерациональным, всем, кто считал меня недостаточно сильной, чтобы отказаться от денег и секса.

– О, – произношу я снова. Мой тон говорит сам за себя, этот единственный звук наполнен глупой надеждой, которую я никогда не осмеливался испытывать.

– Ах, Шон, – произносит Зенни, и в ее голосе звучит что-то похожее на жалость.

Мое сердце замирает.

– Я по-прежнему считаю, что должна это сделать, – шепчет она. – Просто… теперь уже по правильным причинам.

– О. – Опять это слово, как будто других я не знаю.

– Но именно ты показал мне эту ошибку, – говорит Зенни мягко и (смею ли я мечтать?) печально. С тоской. – Я всегда буду благодарна тебе не только за то, что ты научил меня любви, но и за то, что указал мне правильное направление. Ты прав, я бы всю жизнь потом сожалела, что пошла к алтарю и дала обеты с совершенно неправильными намерениями.

Я полагаю, что это ничуть не хуже того, что я изначально планировал и чего боялся, но почему-то мне кажется, что все-таки хуже. Я пытаюсь восстановить контроль над своим сердцем, но тщетно. Эта пустота в моей груди в очередной раз поглощает его.

– Я рад. Я хочу, чтобы у тебя была такая жизнь, какую ты хочешь, чтобы все твои решения были твоими. Всегда.

– А ты? – спрашивает она, и между ее бровями появляется небольшая складочка. – Какой жизни хочешь ты? Ты собираешься быть…

Она не может закончить, да мне это и не нужно. Она хочет быть уверенной, что со мной все будет в порядке без нее, а я не могу ей дать однозначного ответа. Ничего хорошего со мной не будет. Но за последний месяц, думаю, я понял, что мое благополучие – не самая важная вещь в мире.

– Мы с Богом сейчас общаемся, – сообщаю я, надеясь отвлечь Зенни от ее вопроса. – И за это я должен поблагодарить тебя. Ты сказала, что верить – значит отдавать свое сердце и чувствовать, что понимание придет позже. И в какой-то момент я понял, что, сам того не зная, уже отдал свое сердце тебе, Зенни. Не так уж трудно было сделать это во второй раз с Богом.

Ее глаза снова наполняются слезами, и она притягивает меня к себе.

– Шон, – выдыхает она мне в шею, теснее прижимаясь своей грудью к моей, и еще крепче обхватывает мои бедра своими. А ее попка…

– Милая, – говорю я напряженным голосом. – Мне нужно, чтобы ты отпустила меня.

– Нет, – говорит она, обнимая меня еще крепче и зажимая мой возбужденный член между своим холмиком и моим собственным животом. – Твои слова прекрасны.

Я сдерживаю себя со всем терпением, на какое только способен, хотя мой голос звучит хрипло и резко, когда я прошу:

– Зенни, ты должна перестать ерзать у меня на коленях.

Эти слова заставляют ее отстраниться, чтобы посмотреть на меня, и в этот момент ее влагалище оказывается прямо напротив моей эрекции, и в ее глазах мелькает понимание. Она сглатывает, и ее лицо заливает румянец.

– О, – выдыхает она. Похоже, это слово заразно.

– Да уж, о, – поддразниваю я, пытаясь пошутить и не обращать внимания на очень грустный и изнывающий член. На печальное и ноющее сердце. – Будет лучше, если ты пересядешь, милая.

Она не двигается с места. Вместо этого сидит у меня на коленях и пристально смотрит на меня. Ее дыхание учащается, из-за чего идеальная, скрытая корсетом свадебного платья Иисуса грудь приподнимается.

Теперь мои бедра действительно дрожат от сдерживаемого желания, живот сжимается от напряжения. Мой контроль висит на волоске, и последние капли порядочности удерживают от того, чтобы не вытащить свой член из штанов и не залезть к ней под юбку, не найти ее складочки и не ввести в нее пальцы, а затем и член. Я хочу погрузиться в нее, пока ее свадебное платье развевается вокруг нас, прижать ее к своей груди и впиться зубами в шею. Я на самом деле ощущаю свою похоть как нечто физическое, как огонь или расплавленный металл, ползущий вверх по моим ногам к животу.

– Детка, – хриплю я. Мои руки дрожат, когда я обхватываю ее талию, чтобы осторожно снять с себя. – Это… ты… – Я не могу подобрать слов.

– Я что? – шепчет она.

– Я всегда буду хотеть обнять тебя, но прямо сейчас я думаю совсем не об объятиях, и я знаю, ты этого не хочешь.

Она смотрит на меня, на ее лице любопытство борется с ответственностью. И затем судорожно выдохнув, Зенни спрашивает:

– Что, если я этого хочу?

Я откидываю голову назад к стене.

– Зенни, – умоляю я хриплым голосом.

– Может… мы могли бы… в последний раз?

У меня нет ответа на это. Никакого. Потому что, если она спрашивает, хочу ли я трахнуть ее в последний раз, прежде чем она отдаст свою жизнь Богу, то тогда, конечно, мой ответ «да». Да, и я овладею ею сию же секунду.

Но я не уверен, что это хорошая идея. И, возможно, я попаду за это в ад.

– Это было бы неразумно, – говорю я, просовывая руки ей под подол и нащупывая ее бедра.

– Да, – соглашается она.

– И это было бы безумием – здесь, в этой комнате, так близко к часовне. – Я встаю, увлекая ее за собой.

– Да, – говорит она, обхватывая ногами мою талию и обвивая руками шею. – Полное безумие.

Я подхожу к двери этой комнатушки, закрываю и запираю ее на ключ. Я не знаю, что чувствую, а может, знаю, но чувств слишком много, и невозможно уследить за всеми сразу. Мне стоит остановиться, потому что в конечном итоге нам станет еще больнее, я ведь старше и опытнее и должен вести себя соответствующе, я должен опустить ее на пол.

Я не хочу отпускать ее. Не хочу останавливаться.

Если это моя последняя возможность обладать ею, я приму ее, проливая слезы.

– Эта маленькая монашка хочет быть оттраханной? – рычу ей на ухо, прижимая ее к стене. – Эта миленькая киска уже проголодалась?

Зенни запрокидывает голову назад, когда я нежно прикусываю ее шею, следя за тем, чтобы не оставить следов, которые ей потом пришлось бы объяснять, но достаточно сильно, чтобы заставить ее охнуть и задрожать. Под юбкой ее свадебного платья я нащупываю ее трусики и отодвигаю их в сторону, погружая два пальца в ее влагалище. Она влажная, чертовски влажная и восхитительно мягкая, и внезапно мне хочется полакомиться ею, я должен ощутить ее на своем языке.

Я позволяю ее ногам соскользнуть с моих бедер и ставлю Зенни на пол. Ее разочарованный стон, когда мои пальцы покидают ее влагалище, сменяется прерывистым вдохом, когда я тянусь к подолу ее платья. Другой рукой беру ее за запястье и прижимаю ладонь к ее губам, строго глядя на нее.

– Тихо, милая. Ты ведь не хочешь, чтобы все знали, что ты здесь трахаешься в своем красивом платье?

Она качает головой, широко раскрыв глаза и крепко зажимая рот рукой.

И это хорошо, потому что в тот момент, когда я опускаюсь перед ней на колени, из-под ее ладони вырывается низкий стон предвкушения. Стон, который я ощущаю всем своим существом, вплоть до кончика члена.

Я провожу языком по нижней губе, задираю подол ее платья и снимаю с нее простые белые трусики. Я жажду вкусить ее соки. Жажду облизать ее киску. Втянуть губами ее клитор.

И вот она предстает передо мной обнаженная, самая драгоценная ее часть. Опрятный треугольник темных кудряшек, спелый бутон ее клитора, выглядывающий из-под чувствительной кожи. И, открывая ее для себя большими пальцами, я вижу, как мягкие лепестки, которые я так люблю, раскрываются, являя взору ее скользкую, тугую сердцевину.

– Тебе было плохо? – бормочу я, задумчиво потирая ее клитор. – Закинь ногу мне на плечо, милая. Сейчас Шон все исправит.

Из-под ее ладони вырывается звук, очень похожий на «о боже, о боже», – но она все равно закидывает ногу мне на плечо, предоставляя доступ к своей сердцевине. Я утыкаюсь носом в ее кудряшки и глубоко вдыхаю, пытаясь запомнить кисло-сладкий, с землистыми нотками запах. Я стараюсь запомнить все: ее первый вкус, распускающийся на моем языке, ее подающиеся вперед и ищущие мой рот бедра, ее вздохи и судорожное дыхание, когда я всерьез начинаю ласкать ее своим ртом.

Ее складочки такие мягкие. Такие нежные. Как будто она может растаять прямо у меня на языке, и я прилагаю все усилия, чтобы заставить ее сделать это. Я посасываю и облизываю клитор, кружу языком у ее входа и вонзаю его внутрь. Медленно подключаю к ласкам свои пальцы. Удовлетворенно рычу, когда Зенни зарывается руками в мои волосы и притягивает мою голову ближе. А когда она начинает трахать себя, объезжая мое лицо, я стону и тянусь рукой вниз, чтобы сжать свой член, иначе кончу через секунду.

Ладно, может быть, через минуту.

И все это время она трахает мое лицо как в последний раз, как будто у нее больше не будет возможности удовлетворить свою киску ни на чьем лице, – чего действительно больше не будет.

– Шон, – выдыхает она вокруг своих пальцев. – О черт, Шон.

И кончает так красиво. Великолепно. Извивающаяся, мокрая, задыхающаяся, счастливая маленькая монахиня.

Я жду, когда она спустится, ухаживая за ней на вершинах и в долинах, пока ее тело не становится полностью мягким и податливым под моими губами, а затем я встаю, вытирая рот рукой. Ее глаза сверкают, когда она следит за моим движением, задерживаясь на моих влажных губах. Я кривлю их в ухмылке.

– Тебе это понравилось? – спрашиваю я, наклоняясь ближе и касаясь кончика ее носа своим. – Ты довольна, что об этой бедной киске позаботились?

– Да, – счастливо вздыхает она. – О да! Пожалуйста… – она тянет меня за футболку, пытаясь добиться поцелуя, а я дразню ее, отказывая в этом, отворачивая голову всякий раз, когда она старается дотянуться до моих губ. – Шон, пожалуйста, ты мне нужен.

За это я позволяю ей поцеловать меня, позволяю ей с любопытством слизать свой собственный вкус с моих губ.

– Скажи, что любишь меня, – бормочу ей в губы. – Скажи это еще раз.

– Я люблю тебя, – выдыхает она и тут же ахает, потому что я подхватываю ее и прижимаю спиной к стене одной рукой, а другой вынимаю свой член. Услышав, как она произносит эти слова, я становлюсь безумным и ручным одновременно, диким и безмятежным. Я мог бы слушать ее признания в любви всю оставшуюся жизнь, мог бы жить только на одном звуке этих слов, мог бы…

Подождите. Вот черт.

– У меня нет презерватива, детка. Прости. – Я начинаю опускать Зенни на ноги, но она цепляется за меня.

– Не останавливайся, – просит она. – Мы уже трахались без презерватива, так какое это имеет значение?

– Обнаженный член в твоей киске может привести к совершенно другим проблемам.

– Я принимаю противозачаточные, – возражает она.

– Я не собираюсь рисковать твоим будущим из-за этого, – решительно возражаю я. Мой член протестующе пульсирует между зубцами молнии, но я его игнорирую. – Ты стоишь большего. Ты стоишь всего мира.

– Шон Белл, – говорит она, и ее голос внезапно становится резким, а не просто немного строгим. Я встречаюсь с ней взглядом. – Если я стою всего мира, тогда я заслуживаю быть услышанной. Меня устраивает риск.

– Зенни, черт побери. Видит бог, я хочу прижать тебя к стене и трахать до тех пор, пока мы оба забудем свои имена. – Я снова дрожу, все еще крепко держа ее в своих объятиях, и когда она слегка меняет положение, чтобы устроиться поудобнее, головка моего члена скользит по ее влажной сердцевине. Я мучительно втягиваю воздух сквозь зубы, роняя голову на плечо Зенни.

Она кусает меня за мочку уха.

– Я хочу тебя, – говорит она. – Я хочу тебя больше, чем когда-либо чего-либо хотела.

Я отстраняюсь, чтобы посмотреть ей в лицо. Ее глаза ласковые и настойчивые, губы надуты от нестерпимого желания.

Да кого, черт возьми, я обманываю? Я не могу устоять перед ней, не могу противостоять ее желаниям, никогда.

– Ты со мной честна? – спрашиваю я, желая убедиться.

– Да.

Я ввожу головку своего обнаженного члена в ее влагалище и встречаюсь с ней взглядом.

– Поцелуй меня, – прошу я. – Целуй, пока принимаешь меня.

Она целует меня с рвением школьницы, открывает рот и ищет мой язык своим, и с минуту мы балансируем на грани греха, наши языки сплетаются и ласкают друг друга, а мой член проникает в нее всего на несколько дюймов.

– Я словно становлюсь другой, – говорит она мне в губы. – С тобой я становлюсь больше похожей на себя.

И мне этого достаточно. Я смирился с любовью к ней, смирился с этим стремительным, безрассудным чувством.

Я толкаюсь внутрь.

Ничто не разделяет нас.

Вообще ничто, кроме Бога, нарушенных обещаний и двух жадных, тянущихся друг к другу сердец.

Я впиваюсь зубами в нежный изгиб между шеей и плечом, и она тихо и удовлетворенно стонет.

– Я чувствую тебя, – произносит она с некоторым удивлением. – Чувствую твою кожу. Твой жар.

Мои колени вот-вот подогнутся, пока я погружаюсь в нее. В глазах мелькают искры, мне не хватает воздуха, тело натянуто, как тетива лука, и я сгораю в своей собственной страсти прямо здесь, перед Богом, со спущенными до бедер штанами и с Его монахиней, прижатой к стене.

Нежно и в то же время агрессивно я толкаюсь в лоно Зенни, лаская головкой члена ее матку, и меня трясет от этого чувства и от самой идеи. Я испытываю взрыв ощущений: ее влажная тугая киска, нежные, упругие изгибы ее тела, скрытые под складками платья, и опухший от возбуждения клитор, трущийся о мой член, и шелк повсюду, ее многослойный подол скользит по моим рукам, шуршит и колышется, и пышные холмики ее грудей вздымаются под шелковым лифом.

– Тебе это нравится? – хрипло спрашиваю я, глядя ей в лицо, а она смотрит на меня сверху вниз со слабым румянцем на щеках и приоткрытым ртом. – Тебе нужно было прокатиться на моем члене, детка?

– Да, – выдыхает она, двигая бедрами вместе со мной, изгибаясь и извиваясь всем телом. – Боже. Я безумно в этом нуждалась.

– Почему?

– Хотела ощутить тебя внутри… черт возьми, да, боже… так хорошо.

– Черт, – стону я, напрягая член внутри нее просто для того, чтобы почувствовать, как растягиваются и сжимают меня ее тугие мышцы. – Черт возьми, да, невероятно.

Она снова извивается в моих объятиях, откидывая голову назад и обнажая грациозную, нежную шею.

– Вот так, милая, – подбадриваю ее, зачарованно наблюдая, как на ее хрупком горле бьется жилка в такт бешеному пульсу страсти. – Бери то, что тебе нужно. Используй мой член, чтобы снова получить удовольствие.

Зенни открывает рот в еще одном безмолвном крике, она – извивающийся в моих объятиях ангел, падающий с небес и одновременно достигающий экстаза. Всхлипывая, она судорожно произносит: «Я люблю тебя» – и погружается прямо в пасть ада, содрогаясь всем телом от недозволенного греха в объятиях грешника в том самом платье, которое надела на встречу с Богом.

Я говорил, что изменился? Я солгал.

Я собираюсь наполнить монашку недельным запасом боли, гнева и одиночества. Собираюсь прижать свой член к ее упругой матке и завладеть ею изнутри. Собираюсь трахнуть ее в этом свадебном платье, которое предназначено не для меня, и трахать ее до тех пор, пока не закончатся силы.

Что я и делаю.

Я жестко насаживаю ее на свой член, растягиваю ее киску вокруг своей мощной эрекции, пока Зенни не начинает дрожать в моих объятиях от третьего оргазма, а затем позволяю себе кончить.

Я избавляюсь от одиночества и потери. Я освобождаюсь от контроля и хаоса.

И с судорожным стоном я кончаю в нее несколькими долгими, горячими толчками, изливая недельный запас спермы. Ее столько, что я чувствую, как она вытекает из нее, как размазывается между нами, и я представляю себе самые грубые, непристойные вещи: заставить Зенни истекать моим семенем, сделать ее беременной. Ужасные мысли, но это все, о чем я могу думать, пока пульсирую и заполняю ее лоно. Эти мысли переполняют мой разум наравне с ароматом роз на ее шее, в которую я уткнулся лицом.

Я понимаю с сожалением, что все закончилось слишком быстро. Мои последние моменты близости с Зенни пролетели стремительно, и не я успел за них ухватиться, они буквально просочились сквозь пальцы.

Кажется, Зенни думает то же самое и крепко прижимается ко мне, вцепившись руками в мою футболку и обхватив ногами мою талию, ее пятки упираются мне в спину. Мы спускаемся с вершины экстаза вместе, мокрые от пота, дрожащие и на какое-то время исцеленные. Я готов расплакаться от такой несправедливости.

– Пора, детка, – неохотно бормочу я, помогая ей опуститься на ноги. Обнимая ее, я испытываю райское блаженство, но ее ждет другой рай, и я не могу все испортить.

Я помогаю ей вытереться салфетками, поправить трусики, платье и волосы, и единственным свидетельством того, что только что произошло, остается едва заметный румянец на ее щеках и груди и мое семя внутри нее, о котором не узнает никто, кроме Бога.

А потом все предлоги заканчиваются. Ей пора давать обеты, а мне пора уходить.

Целую ее в последний раз, долго и нежно – ее мягкие губы податливы под моими, – а затем выпрямляюсь.

– Я люблю тебя, – говорю ей. – И всегда буду любить.

– Ты не собираешься остаться? – спрашивает она, и ее губы дрожат. – Не будешь присутствовать?

– Думаю, я был очень терпелив, учитывая все обстоятельства, – отвечаю я. – Но наблюдать, как ты отказываешься от своей любви ко мне и отдаешь свое сердце другому? Даже если этот другой – Бог? Я этого не вынесу, Зенни. Я не могу этого сделать.

По ее щеке скатывается слеза, за ней еще одна и еще.

– Я не была добра к тебе, правда?

Я отвожу взгляд.

– Ты была очень добра…

Она качает головой и печально улыбается сквозь слезы.

– Нет. Не была. Я не знаю, могу ли извиниться за все те случаи, не думаю, что они были ошибкой, но я знаю, что иногда я была… чрезвычайно противоречива. То горяча, то холодна.

– У тебя были причины быть осторожной, – устало возражаю я. – Ты хотела, чтобы между нами было какое-то подобие сделки, и я ее нарушил.

– Но я тоже ее нарушила, – признается она. – Я не могла тебе сказать, потому что боялась разжечь… это пламя у себя в груди. Но, Шон, каждый раз, когда ты говорил что-то из тех вещей…

– Вещей?

Она машет рукой.

– Ты знаешь, что я имею в виду. Или всякий раз, когда твой голос становился низким и грубым, или когда твои глаза расширялись, становясь такими большими и открытыми, как небо после дождя… Каждый раз я чувствовала, как этот огонь пытается разгореться и пробиться на свободу. Ты делаешь это со мной. Из-за тебя я распадаюсь на части, и это все, что я могла сделать, чтобы боль была не такой сильной. Я любила тебя, и мне было страшно, и, если бы я была честна… Ну! – Она делает глубокий вдох и берет мою руку в свои, прижимая ее к своему сердцу. – Может быть, это было бы не так больно.

Ее сердце тихо бьется в груди, подобно усталой и печальной птице, и я не могу удержаться. Еще один поцелуй, одно последнее касание губ и последний глоток ее страсти.

– Все равно было бы больно, Зенни-клоп, – шепчу ей в губы. – Всегда.

Напоследок я запоминаю ее образ – темные, сияющие глаза, маленький курносый носик и копна пышных щекотливых кудряшек, а затем отдаю ее в руки Бога и ее сестер. Выхожу из комнатки и закрываю за собой дверь, тем самым лишая нашу любовь возможности жить, и из-за этого мое сердце разбивается вдребезги.