Текст книги "Грешник"

Я целую ее, заставляя замолчать.

– Я прямо сейчас докажу тебе, что ты прекрасна на вкус, – бормочу ей в губы. – Я проведу всю ночь, прижавшись ртом к твоей киске.

– Но…

– Ты правда считаешь, что можешь что-то сделать, чтобы я перестал отчаянно хотеть трахнуть тебя? Я практически кончил, когда ты рассказала мне о своем друге, плюшевом мишке. Я умираю от желания трахнуть тебя в этой коротенькой пижаме студентки, хочу трахнуть тебя в твоей комнате в общежитии, хочу, чтобы ты была неловкой и неопытной. Я хочу тебя такой, какая ты есть, Зенни. Ты очень молода, и я отправлюсь за это в ад, но таково положение вещей.

В ответ она лишь ахает. Но я думаю, что это хороший знак, потому что в данный момент она трется своей киской о мое бедро, как жаждущая ласк кошка. Мне даже кажется, она и сама не осознает, что делает это.

«Я этого не переживу», – думаю я. Впереди лишь первая ночь, а у меня уже вот-вот случится сердечный приступ от того, насколько она сексуальна.

Я продолжаю:

– Мы не спешим с сексом, потому что ты моя.

– Но только на месяц…

Я рычу в ответ на ее слова, и она замолкает. И начинает еще сильнее тереться о мое бедро.

– Потому что ты моя, – твердо повторяю я. – И поскольку ты моя, я хочу насладиться тобой.

– А ты бы так поступил, если бы это было по-настоящему?

Если бы это было по-настоящему… Я уже ненавижу каждое напоминание о том, что это такое. Проект «Сомнение». Привал по дороге к тщательно обдуманному самопожертвованию.

– Разве это все не кажется тебе настоящим? – спрашиваю и всем своим существом надеюсь, что она не слышит уязвимости в моем голосе.

Она находит мою руку в темноте.

– Кажется.

– Тогда ты моя, Зенни-клоп. И мы будем делать то, что я скажу.

– Хорошо, – шепчет она. – Я тебе доверяю.

И я решаю, что на сегодня разговоров вполне достаточно. Ныряю под одеяло, чтобы позаботиться о той ее части, которая так мило терлась о мою ногу, а потом обнимаю Зенни, пока она не засыпает. В груди разрастается вновь обретенная удовлетворенность, пока еще неуверенная и шаткая, и я тоже проваливаюсь в сон.

XVI

– Это нелепо, – говорит Зенни. – И вредно для окружающей среды.

Наступило утро, и я везу Зенни на занятия. Взглянув на нее, вопросительно выгибаю бровь.

– Я знаю, что ты говоришь не о моем прекрасном немецком автомобиле.

– Я говорю об этом безумном плане, согласно которому ты отвезешь меня в колледж и попросишь кого-то перегнать мою машину на парковку общежития… после того, как они отвезут все эти пожертвования в приют.

– Мне все равно нечем было занять моего помощника.

Она вздыхает, но когда я украдкой бросаю на нее еще один взгляд, то замечаю в окне отражение улыбки, которую она пытается сдержать.

Я даже не утруждаюсь скрыть свою собственную улыбку.

– Мы решили, что все будет по-настоящему. Помнишь? Вот что происходит, когда отношения настоящие. Я не хочу быть вдали от тебя ни на минуту больше, чем это, мать твою, необходимо.

Теперь она не может скрыть своей улыбки, хотя не поднимает головы.

– Ты смешной, – повторяет она.

– Так и есть. А знаешь, кто ты?

– Кто?

– Моя, Зенни-клоп. Моя без остатка.

Сейчас она смотрит на меня, и в свете августовского утра ее глаза кажутся более медными, чем обычно.

– Да, – тихо отвечает она. – Это так.

Сегодня утром мы проснулись и целовались целых сорок пять минут, прижимаясь друг к другу, как подростки, пока она не кончила на моем бедре. А затем она наблюдала своими огромными сонными глазами, как я стянул с нее пижамные шорты, намотал их на кулак и трахал ими свой изнывающий стояк. После того, как я окрасил Винни Пуха и его горшочек с медом густыми струями спермы, она умоляла меня засунуть в нее пальцы и всего через минуту кончила. А потом, пока мои пальцы все еще были покрыты ее соками, я протянул ей ручку с бумагой и велел записать свое расписание вместе со списком того, что ей нужно из комнаты в общежитии, чтобы она могла остаться у меня на месяц.

– Ты снова командуешь? – спросила она, взяв ручку. Она была обнажена ниже пояса, соски затвердели, а бедра еще дрожали от последнего оргазма.

– Хочешь назвать меня мудаком? Хочешь, чтобы я остановился? Я сделаю это, как только ты скажешь, милая.

Она в недоумении качает головой.

– Да поможет мне Бог за мои слова, но продолжай, Шон. Мне это нравится. И считай меня своей новой соседкой по комнате.

* * *

Даже Чарльз Норткатт, находящийся в моем кабинете, когда я вхожу, не может испортить мне настроение, хотя чертовски близок к этому. Я действительно ненавижу его.

– Счастливой пятницы, – говорит он, сидя за моим столом. Придурок. – Я просто хотел сообщить тебе, что мой помощник услышал от Трента, что ты вынюхивал информацию о моем графике.

Черт побери, Трент. Болтун – находка для шпиона.

Норткатт улыбается мне так, как, на мой взгляд, улыбался бы директор лесозаготовительной компании, осматривающий сосновый бор, прежде чем отдать приказ о его спиливании.

– Это ведь не имело никакого отношения к хорошенькой маленькой монахине?

Я бросаю свою кожаную сумку на низкий диван для клиентов напротив моего стола, а затем подхожу к Норткатту.

– Ты занимаешь мое место, – спокойно говорю я.

– Шон, Валдман уже назначил меня ответственным за монахинь. Ты не можешь это контролировать.

Я сожалею, что проявил перед ним интерес к сестрам, ведь это единственная причина, по которой он хочет работать с ними и с Зенни. Просто чтобы поиздеваться надо мной. Чтобы доказать, что я не гожусь для того, чтобы сидеть в офисе Валдмана после того, как тот со дня на день уйдет на пенсию.

– Ты на моем месте, – повторяю я и вкладываю в свой голос каждую стычку на школьном дворе, каждый мордобой пьяных ирландских парней, каждую драку, в которой я когда-либо выигрывал. Норткатт из тех людей, которые полагают, что, опустив чью-то голову в унитаз в четвертом классе, становятся крутыми, и я был бы рад возможности показать ему, что он ошибается, выбив ему зубы.

К сожалению, Норткатт, похоже, чувствует, что я совсем не шучу, и встает с моего кресла.

– Я дам тебе знать, как пройдет моя встреча с ними на следующей неделе.

– Ты не встречаешься с ними на следующей неделе, – говорю я сквозь стиснутые зубы.

– Это не тебе решать, – отвечает он со злой улыбкой и оставляет меня, черт возьми, в покое.

После этого я несколько минут смотрю на свои сжатые в кулаки руки, веля им расслабиться, а затем, как только они разжимаются, отправляю электронное письмо Валдману, интересуясь, получил ли он мое предыдущее сообщение о Норткатте и сделке с Киганом, потом успокаиваюсь и отправляю своему помощнику электронное письмо с просьбой купить к сегодняшнему вечеру пять-шесть комплектов атласного постельного белья. Позаботившись обо всем этом, я, наконец, приступаю к работе.

* * *

День пролетает почти незаметно, хотя я начинаю ощущать отсутствие Зенни как нечто осязаемое, физическое и ужасное. Но мне нужно наверстать упущенное по нескольким контрактам и служебным письмам и перезвонить клиентам, к тому же подготовить ответы на несколько запросов на новые объекты для приюта. К концу дня я сделал чертовски много и готов ехать в приют, чтобы забрать свою почти девственницу и привезти ее домой, где смогу провести вечер, уткнувшись лицом ей между ног.

К сожалению, она закончит свою смену в приюте только после десяти вечера, поэтому я собираюсь и еду домой к родителям в Бруксайд.

Семейный дом представляет собой скромное здание кремового цвета в колониальном стиле двадцатых годов прошлого столетия с серо-зелеными ставнями и гигантским дубом перед домом. Ставни меняли цвет по меньшей мере восемь раз за мою жизнь, дерево не изменилось совсем. Это небольшой дом (по крайней мере он никогда не казался большим для пятерых детей Белл), но он в хорошем состоянии, и в нем есть все, что нравится людям в старых домах – деревянные полы, большие лестницы и камины. Конечно же, очевидно, что сантехник и социальный работник никогда не смогли бы позволить себе такой дом самостоятельно. Он достался моим родителям по наследству после смерти матери моего отца, когда я был совсем маленьким, и в детстве от моего внимания никогда не ускользало, что мои родители чувствовали себя немного не в своей тарелке рядом с представителями высшего среднего класса.

Даже сейчас, в тридцать шесть, заработав значительное состояние, я не могу подавить свое обычное удовлетворение, когда подъезжаю к их дому на своем «Ауди R8», въезжаю на подъездную дорожку, за ремонт которой я заплатил, и вижу свежую наружную обшивку и крышу, за содержание которых плачу. Долгое время Беллы были самой бедной семьей в округе, но теперь у мамы есть кухня ее мечты, а у отца – лучший телевизор, который только можно купить, чтобы просто перед ним вздремнуть. И, может быть, я кажусь меркантильным придурком из-за того, что замечал, как в детстве был беднее своих сверстников, может быть, я кажусь придурком из-за того, что меня до сих пор это волнует, но зарабатывать достаточно, чтобы мама и папа больше никогда не беспокоились о деньгах, – это, черт возьми, лучшее чувство в мире, и я не собираюсь от этого отказываться.

Я заезжаю на подъездную дорожку, по привычке отводя взгляд от гаража, подхожу к входной двери и вхожу внутрь. Папы, похоже, еще нет дома, но мама на кухне, медленно убирает посуду, останавливаясь после каждой тарелки, чтобы перевести дыхание.

Видеть ее такой – все равно что сильно удариться локтем, но все мое тело, грудь, горло и даже руки изнывают от гнева, разочарования и дурацкого, всепоглощающего горя.

Кэролин Белл раньше была воплощением энергии, улыбок, деловитости, вихрем с ямочками на щеках, темными волосами и острым умом. Она была мамой, которая заставляла других мам чувствовать себя неполноценными из-за того, как много всего она успевала делать: она работала, была добровольцем, лидером отряда девочек-скаутов и отряда бойскаутов, сидела с детьми как нянька и возила всех без исключения детей поблизости на игры, собрания и пижамные вечеринки. Она читала запоем, обожала устраивать праздники, любила моего папу так, словно он оставался все тем же девятнадцатилетним парнем, который когда-то покорил ее сердце. В детстве я думал, что она была самой красивой женщиной в мире.

Я и сейчас так считаю, хоте теперь она делит эту честь с Зенни.

– Мам, давай я помогу, – настаиваю я, отгоняя ее от посудомоечной машины, и чувствую нарастающее раздражение. Я раздражителен, потому что расстроен, а расстроен, потому что она умирает, а умирает она, потому что я еще не нашел способа ее вылечить.

Я с силой задвигаю корзину в посудомоечную машину, и мама морщится.

– Шон, я могу это сделать.

– Жаль, что ты не позволяешь нанять тебе помощника по дому. На самом деле это не так…

– Дело не в деньгах, солнышко, – ласково перебивает она и кладет ладонь на мою руку. Я замечаю, как она дрожит, ее кожа сухая, а тыльная сторона ладони покрыта кровоподтеками. – Мне нравится все еще чувствовать себя полезной. Нормальной.

– Тебе нужно сосредоточиться на выздоровлении, – возражаю я. – Ты должна отдыхать.

– Я только и делаю, что отдыхаю, – говорит она, опуская руку. – Знаешь, это надоедает. Ничего не делать.

Когда она что-то решила, с ней бесполезно спорить, поэтому я меня тему.

– По крайней мере, позволь мне разгрузить посудомойку. Можешь сварить мне кофе, пока я этим занят?

– Да, конечно, – соглашается она, и на усталом лице отражается облегчение от того, что ее попросили сделать что-то по-настоящему полезное. – Сейчас сделаю. Уверен, что не хочешь вместо кофе «Маунтин Дью»?

Я корчу гримасу. Этот эликсир молодости моей мамы – напиток, который поддерживал ее безостановочный образ жизни вечно работающей мамы, неизменного добровольца на протяжении всей моей жизни. Но я терпеть его не могу.

Я заканчиваю с посудой, и мы вместе берем наши напитки в гостиную, где у мамы включен платный канал «ДСТВ». Она садится в свое кресло в углу, который превратился в нечто вроде ракового гнезда из грелок, гигантских больничных чашек и пушистых одеял. Я помогаю ей забраться в гнездышко, подоткнув одеяло под ноги и убедившись, что пульт от телевизора рядом, а ее холодная газировка «Маунтин Дью» в пределах досягаемости.

Новый роман в мягкой обложке лежит на приставном столике, и по привычке я наклоняю его к себе, чтобы посмотреть, читал ли его уже или мне придется стащить его, как только она дочитает. Но в этот момент что-то твердое и небольшое соскальзывает с приставного столика. Нитка с бусинами.

Четки.

Я моргаю, глядя на них: на матовой коже моего ботинка переливается крестик, а сами бусины горсткой лежат у подошвы. Хлопаю глазами, как будто никогда раньше не видел гребаных четок, но это не так. Я видел их слишком много раз, но почему они здесь, на моем ботинке, почему упали с маминого столика, почему лежали рядом с ее креслом, как будто она ими пользовалась?

Я поднимаю на нее взгляд, и ее и без того широкий рот растягивается в грустной улыбке.

– Шон.

– Что это? – спрашиваю я, и это глупый вопрос, потому что я знаю ответ. Я хочу знать, почему они здесь, зачем они ей нужны? Ей не нужен какой-то фальшивый бог, у нее есть я, ее старший сын, который, черт побери, свернул горы и перерыл землю, чтобы обеспечить ей лучшее лечение.

– Шон, – повторяет она, – сядь. Ты дрожишь.

Сначала я не слушаю и наклоняюсь, чтобы поднять четки. Беру их в руки, словно ожидая, что они обожгут мою кожу, как кислота, или ударят током, но ничего такого не происходит. Это просто груда стеклянных бусин на дешевой металлической цепочке. Они не живые, не волшебные. Просто вещь. Так почему же меня все еще трясет, когда я встаю? Почему не могу забыть об этом, когда сажусь на диван рядом с маминым креслом?

– Ты сказала, – осторожно произношу я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно, – когда все это началось, ты сказала, что тебе не нужен Бог. Ты сказала, что не хочешь, чтобы он был рядом, и ты не хотела быть похожей на любого другого больного раком, который становится фанатично верующим перед лицом смерти. Ты сама произнесла эти слова. – Я понимаю, что сейчас обвиняю ее, в гневе сжимая в руке четки, но когда опускаю глаза вниз, кажется, что я держу четки в пламенной молитве. Шокирующее зрелище.

– Я передумала, – просто отвечает мама, как будто в этом нет ничего необычного, как будто у нее за спиной нет окна, выходящего на проклятый гараж, где моя сестра покончила с собой.

– Ты передумала, – повторяю я, не веря своим ушам. – Ты передумала?

В ее глазах загорается гнев – вспыльчивый ирландский характер, которым она наделила всех своих мальчиков.

– Шон, я имею на это право, – говорит она резким голосом. – Это я умираю. А не ты.

Я сжимаю четки еще крепче, потому что не могу огрызнуться в ответ, особенно после того, как она затронула тему рака.

– Но почему? – спрашиваю я, чувствуя себя так, будто меня предали. – Я думал, что мы в этом заодно. Я считал, что наши взгляды сходятся…

Она протягивает руку и кладет свою покрытую синяками ладонь поверх моей.

– Я все еще зла на Бога из-за того, что случилось с Лиззи. Но я поняла, что злиться на Него – это не то же самое, что желать, чтобы Он исчез из моей жизни.

– Бога нет, – шепчу я, вглядываясь в ее глаза. – Это все ненастоящее. Как это вообще может сейчас тебя утешить? Как ты можешь верить в выдумки?

Она качает головой.

– Это не… – вздыхает мама. – Это моя вина.

– Что? – спрашиваю я. Мое раздражение удвоилось от этого предательства и от мысли, что я заставляю ее чувствовать себя виноватой. Не хочу, чтобы она испытывала чувство вины, просто хочу, чтобы она объяснилась, рассказала, почему после стольких лет и после того, что Он сделал, она считает, что Бог заслуживает ее внимания.

– Твой гнев, твоя боль… После смерти Лиззи твой отец просто перестал говорить об этом и обо всем, что с этим связано. Так ему легче было пережить случившееся. Но я никогда не могла скрыть свои чувства, ни после ее смерти, ни после того, как Тайлер принес свои обеты… – Мама отводит от меня взгляд. – Иногда я боюсь, что ты пришел к своим убеждениям не потому, что искренне в них веришь, а потому, что был молод, испытывал боль и видел, что твоя семья тоже страдает. И ты закрыл свое сердце скорее из какой-то семейной преданности, чем из личных убеждений.

– Это неправда.

Она наклоняет голову, все еще глядя в пол.

– Может, и нет. Но причина, по которой меня это пугает, в том, что я никогда не попросила бы вас изменить ваши убеждения в соответствии с моими.

– Я знаю.

– Тогда, пожалуйста, не проси меня сделать то же самое для тебя, – шепчет она, поднимая на меня глаза, и слабо сжимает мою руку.

Что я могу на это ответить? Ничего.

Абсолютно ничего.

XVII

– Почему ты веришь в Бога? – спрашиваю я, садясь в машину, которая стоит у обочины возле приюта. Я забираю Зенни в конце ее смены, только что целовал ее до потери сознания, а теперь помогаю сесть на пассажирское сиденье.

Она со стуком кидает свой рюкзак на пол и поворачивается, чтобы пристегнуть ремень безопасности.

– Вижу, ты времени зря не теряешь, вызывая меня на спор. – Ее голос мягкий, может, слегка ироничный, но когда я смотрю на нее, мне сразу становится дерьмово. Она выглядит изможденной и пахнет дешевым томатным соусом и детской смесью. Ее тяжелый рюкзак явно забит учебниками, а под глазами темные круги, которые говорят, как долго я не давал ей вчера спать.

Мой член возмущается, но я решаю, что как только мы приедем домой, я сразу уложу ее в кровать.

– Это было эгоистично с моей стороны, – признаю я, заводя машину, и направляюсь в дом, расположенный через несколько кварталов, застроенных небоскребами. – У меня сегодня был странный разговор с мамой, и он не дает мне покоя. Но это не оправдание.

– Разговор был о Боге?

– Да. Я нашел на ее столе четки и просто… – Горло сжимается от поступающего гнева. Я чувствую себя родителем, который нашел пакетик с порошком в комнате подростка. – Как она могла? – взрываюсь я. – После того, что с нами случилось? После того, что произошло с ее единственной дочерью?

Какое-то время Зенни молчит, оставляя нас с отголосками моего эмоционального взрыва. Я стараюсь взять себя в руки, отмотать все назад, но не могу, не могу, не могу.

– А как, ты думаешь, она могла? – наконец спрашивает Зенни.

– Я… Подожди, что?

– Ты задал риторический вопрос, и я задаю тот же самый вопрос, только не риторический. Поставь себя на ее место с ее воспоминаниями и ее жизнью, а затем спроси себя, как она снова смогла читать молитвы с четками.

– Я не знаю, – расстроенно отвечаю я. – Как она может простить Бога за то, что он допустил это? Лиззи безумно любила Бога, прежде чем она… – Я замолкаю, меня переполняет то же горькое негодование, которое я испытывал на следующий день после ее похорон, когда мы с Тайлером сели в мою машину и заиграл ее дурацкий диск с Бритни Спирс. Мы не знали, что Лиззи последней садилась за руль, и мы забрались внутрь – я был чертовски пьян, а Тайлер с похмелья, – а потом услышали ее. Музыку, которую любила Лиззи, которую она ужасно пела в душе, ради которой подрабатывала няней, стараясь накопить деньги на концерт. Эта музыка заиграла на полной громкости из магнитолы, и я потерял контроль. Просто вышел из себя, как гребаный маньяк, и вышибал все дерьмо из приборной панели, пока, наконец, не сломал какую-то важную деталь и музыка не остановилась.

До сих пор не могу слушать Бритни Спирс. Сразу накатывают воспоминания, разрывающие сердце, и мне хочется крушить все вокруг голыми руками.

Моя младшая сестренка. Моя надоедливая, смешная, любопытная и искренняя младшая сестренка. Умерла.

Прошло столько лет, а мне все еще больно. И это Божья вина.

– Есть история, которую рассказывает Эли Визель, – говорит Зенни, и ее голос возвращает меня в настоящее, прочь от орущего пьяного парня к мужчине, которым сегодня являюсь. И я чувствую, как напряжение в груди немного спадает, руки расслабляются на руле. Я снова могу дышать.

– Речь идет о Холокосте, – продолжает она. – Визель говорит, что в Освенциме группа раввинов решила подвергнуть Бога испытанию. Они обвинили Бога в преступлениях против Его творения, и это стало настоящим судом, настоящим делом. Они нашли свидетелей. Они представили доказательства.

Вдалеке небо прорезает молния, и ветер раскачивает машину. Надвигается шторм. Но я ловлю себя на том, что успокаиваюсь, расслабляюсь под звуки глубокого альта Зенни, слушая ее историю.

– Суд длится несколько ночей, – говорит она, – и в конце они признают Бога виновным.

– Хорошо, – бормочу я, когда первые капли дождя падают на ветровое стекло.

Бог виноват. Бог заслужил этот суд.

– И знаешь, что раввины делают дальше? – спрашивает Зенни, поднимая свой рюкзак на колени, когда я заезжаю на крытую парковку.

– И что они делают?

– Они молятся.

Я паркуюсь, выключаю зажигание. А потом поворачиваюсь, чтобы посмотреть на нее.

– Они признают Бога виновным, а потом молятся, – повторяет она. В ее глазах и голосе появляются нежность и что-то еще, чего я не понимаю. Но это напоминает мне о том, что я чувствовал в детстве, засыпая под звуки музыкальной шкатулки, исполняющей песню «Иисус любит меня».

– Что ты пытаешься мне сказать? – спрашиваю я.

– Только то, что ты можешь делать и то и другое, Шон. Ты можешь делать и то и другое.

* * *

Мой приказ лечь спать вызывает недовольство – Зенни хочет поиграть в наши новые игры в спальне и так величественно надувает губы после того, как я приказываю ей готовиться ко сну, что я почти передумываю, но мне достаточно взглянуть на усталость в ее глазах, чтобы вспомнить: нужно стоять на своем. Я, как всегда, спрашиваю, не пора ли ей объявить меня мудаком и заставить отвалить, но она раздраженно качает головой и топает в ванную чистить зубы. Я знаю, что поступил правильно, когда вижу, как она еле держится на ногах, ожидая, пока я подготовлюсь ко сну.

– Ложись в кровать, – говорю я, сполоснув рот. – Я сейчас приду.

Она, словно зомби, шаркает в спальню, а потом я слышу ее сонный счастливый визг.

– Атласные простыни?

– И атласные наволочки, – говорю я, переодеваясь в штаны на шнурке, концы которых свисают на бедрах. Она не настолько устала, чтобы не пожирать глазами мой обнаженный торс, и я снова почти пересматриваю план «Уложить Зенни спать». Но ее здоровье важнее развлечений, и я залезаю в кровать, чтобы показать хороший пример. Она выглядит разочарованной, но как только я выключаю свет и прижимаю ее к своей груди, она превращается просто в усталое тельце.

– Поверить не могу, ты купил новое постельное для меня, – говорит она.

– Зенни-клоп, я куплю для тебя все что угодно.

– Иногда ты слишком красноречив, – говорит она, и по ее тону я понимаю, что на ее лице улыбка. – Но это как-то работает.

– Все это часть обаяния Шона Белла, уверяю тебя.

Ее волосы щекочут меня, когда она кивает, и я глажу ее по руке, пока не чувствую, как ее дыхание успокаивается и выравнивается.

– Теодицея, – бормочет она сонно.

– Хм. Что?

– Это называется теодицея. Когда люди пытаются объяснить, как Бог по-прежнему может оставаться хорошим, когда случаются плохие вещи.

– Э-э-э… Ладно.

Она прижимается губами к моей груди в самом сонном поцелуе на свете, а затем переворачивается на свою подушку, прижимаясь спиной ко мне. Несмотря на серьезный разговор о Боге, мой член радостно пульсирует рядом с ней.

– Некоторые полагают, что пытаться оправдать Божью доброту – плохая идея, потому что это отвлекает нас от важного. Это путает наши мысли, тогда как мысли – не главное. Для этого у нас есть философия. Религия предназначена для ритуалов, для практики. Для моральных действий.

– Значит, молиться важнее, чем постичь Бога? Мне это кажется отсталым. Как можно молиться чему-то, чего не понимаешь? Чему-то, что может оказаться плохим?

– Credo ut intelligam, – говорит Зенни. – Это значит: верую, дабы уразуметь. Но «верить» – сложное слово в английском языке, поэтому со временем значение этой фразы изменилось. Латинское «верю» произошло от cor dare – отдавать сердце. Святой Ансельм говорил не о «слепом и беспрекословном согласии с этими разумными доводами о бытие Бога», а, скорее, о том, что разумные доводы менее важны, чем практика ведения нравственной или духовной жизни. Он говорил: «Я беру на себя обязательства, чтобы понять» или «Я занимаюсь этим, потому что это такая вещь, которую можно понять, только занимаясь ею».

Я прокручиваю все в голове.

– Твоя мать похожа на святого Ансельма, – продолжает Зенни после короткого, милого зевка. – Она готова заниматься духовной практикой, одновременно сталкиваясь с множеством сложных этических и метафизических вопросов. Утешение в сомнениях, сочетающееся с приверженностью жить духовной жизнью – это удивительно.

Тут меня осеняет, что Зенни стремится жить именно так. Что каким-то образом в разгар трагедии и надвигающейся смерти моя мама обрела веру, которой могла бы позавидовать даже монахиня.

Интересная мысль.

– Второе имя Тайлера – Ансельм, – говорю я ни с того ни с сего, но у меня нет никакого ответа на ее поучительную информацию. Зенни слишком умна, а я все еще слишком близок к орущему парню, который в припадке пьяной боли пинает свою машину.

– Видишь? – бормочет Зенни, и я знаю, что она вот-вот уснет. – Держу пари, она уже все это знает.

Я прижимаю к себе свою маленькую монахиню и смотрю на огни снаружи, пока она такая милая и соблазнительная спит рядом со мной. Я думаю о Боге на суде и четках моей матери, пока мысли не переходят в печальные сны, которые я не могу вспомнить на следующее утро.

* * *

Сегодня суббота, и у Зенни смена в больнице – ее первая смена, после которой ей нужно заехать в приют, чтобы помочь с ужином. Я едва не скрежещу зубами от разочарования, потому что после того, как прошлым вечером сильно расстроился из-за мамы и ее веры, очень благородно и очень глупо настоял на сне вместо секса, моим членом можно камни разбивать, и он безумно нуждается в разрядке. Мысли и руки словно магнитом притягивает к моему ноющему органу. И я просто хочу послать все к черту, хочу трахать Зенни, пока боль в груди не исчезнет, а разум снова не прояснится.

Но я этого не сделаю. Даже когда заберу ее вечером домой, и все из-за плана. Дурацкого, гребаного плана, от которого я не могу отказаться. Хотя, как бы мне ни хотелось ее трахнуть, я очень взволнован сегодняшним вечером.

Мы идем на свидание.

Мне придется попросить Эйдена об одолжении (печаль), но даже это не может омрачить мое радостное волнение, пока я все готовлю.

– Шестьдесят долларов, – говорит Эйден, пока я разбираю кое-какие мелочи в своем домашнем офисе, прежде чем забрать Зенни из приюта.

– Шестьдесят? Ты спятил?

– Да ладно, как будто ты не можешь себе этого позволить, – возражает Эйден. – И ты собираешься рассказать мне, кто эта девушка?

Я на минуту задумываюсь. Я бы не назвал Эйдена человеком, которому можно доверять. Однажды, сразу после колледжа, он пообещал помочь перевезти диван в мою квартиру, а на следующий день уехал в Белиз. (Он вернулся месяц спустя с солнечным ожогом, вновь приобретенной ненавистью к текиле и невнятной историей о девушке по имени Джессика). В прошлом году я провел бог знает сколько часов, осматривая с ним лофты и кондоминиумы, изучая мельчайшие различия между неоштукатуренным кирпичом и окрашенным бетоном, а потом он взял и, не сказав ни слова, купил ветхий фермерский дом у черта на куличках.

Подходящее слово для Эйдена – «ветреный», а менее приятное – «ненадежный», но в любом случае я не уверен, что могу доверить ему такой секрет. И не исключено, что он встретит другую Джессику, каким-то образом окажется в Ватикане и поведает Папе Римскому обо мне и Зенни.

Но в то же время во мне зудит эта подростковая потребность говорить о ней. Я хочу, чтобы кто-нибудь еще знал, какая она невероятно умная, безумно красивая, чертовски милая и бойкая одновременно. Я хочу говорить о ее противоречиях и многогранности, хочу рассказать об эмоциях, которые она вызывает во мне, о проблесках духовности после посещения церкви и церковных обрядов, о том Шоне, которого я вспоминаю, когда нахожусь рядом с ней.

Мне хочется говорить о том, как сильно я ее хочу, как сильно она мне нужна и насколько меня это не пугает.

– Это Зенни Айверсон, – выпаливаю я, пока не передумал. – Зенобия. Сестра Элайджи.

На другом конце провода повисает тишина.

– Эйден? Ты еще там?

Он отвечает не сразу, но когда все-таки отвечает, его голос звучит сдавленно.

– Сестра Элайджи?

– Да.

– Монахиня?

Откуда он знает, если даже я, лучший друг Элайджи, не знал?

– Это долгая история, – отвечаю я.

– Ты ведешь монахиню на свидание, – говорит Эйден, как учитель, объясняющий ученику, как решить логическую задачку. – Ты встречаешься с монахиней.

– Не совсем… так, – уклончиво отвечаю я. – Все сложно.

– О боже! – восклицает Эйден. – Элайджа тебя убьет.

– Элайджа не узнает, – твердо заявляю я. – Потому что мы с Зенни ему об этом не скажем.

– Но… – Эйден издает раздраженный звук.

– Никаких «но», чувак. Ты же не собираешься с ним встречаться, чтобы рассказать об этом, и никто другой не расскажет. Все будет в порядке.

Эйден все еще взбудоражено что-то бормочет.

– И в любом случае нам стоит поговорить о тебе. Я заметил, что в последние несколько дней ты не совершал рейды по моему холодильнику. Я уже было подумал, что ты умер или еще что.

– Я просто занят, – говорит он, и в его голосе слышны нотки недосказанности. Но в случае с Эйденом недосказанность в порядке вещей. В конце концов, он же парень из Белиза.

– Ладно, хорошо. Не буду совать нос в твои дела. Просто дай знать, если тоже встречаешься с монахиней.

Это вызывает у него смех.

– Я не такой чокнутый, как ты.

– Пока, – предупреждаю я и говорю это в шутку, но мои слова повисают в воздухе, как своего рода пророчество, пока мы обсуждаем планы на сегодняшний вечер и завершаем разговор.