Текст книги "Черный граф"

Все изложенное выше, мы надеемся, поможет вам разобраться в действиях, устремлениях и предпочтениях, тех высочайших особ, с которыми мы познакомились в этой главе, и которые встретятся в дальнейшем. И вот, наконец, выбравшись из дебрей постных исторических фактов, мы предлагаем вернуться к разговору, состоявшемуся меж герцогом Оливаресом, братом Густаво и доном Уртадесом, напоследок лишь пояснив, что иезуиты, в лице францисканского монаха, зная о непрекращающейся борьбе за право распространять влияние на короля Филиппа, меж Первым министром и Великим инквизитором Боканегро, примкнули к Оливаресу, вступив в противостояние со Священным Трибуналом.

Впившись неистовым взором в чело графа, словно тарантул, брат Густаво, промолвил:

– Наш орден, смею вас заверить, располагает услугами человека, который способен, и не сомневайтесь, сделает всё возможное, чтобы избавить Старый Свет от строптивого кардинала.

Уртадес, проницательно оглядев иезуита, с подозренирем произнес:

– Но ведь Ришелье князь католической церкви,…а стало быть, ваши усилия, будут направлены на то, чтобы уничтожить кардинала, избранного Папой! К тому же разве физическая расправа не противоречит устоям церкви?

Густаво улыбнулся, улыбкой ангела.

– Во-первых, с позволения Святого Рима, нашему ордену дозволено самостоятельно, принимать подобные решения, руководствуясь лишь целесообразностью, в выборе союзников, жертв и средств. А во-вторых, вам не о чем беспокоиться сын мой, мы исправляем порочность средств, чистотою веры.

– В таком случае, хотелось бы лишь услышать имя этого человека?

– Его имя, так угодно Творцу, скрыто от глаз и ушей непосвященных, не входящих в узкий круг ордена. А его прозвище, слишком известно, чтобы его произносить вслух.

Отравленная улыбка, исказила тонкие губы иезуита.

– Черный граф?

Словно выстрел прозвучало имя, вырвавшееся из уст дона Карлоса. Брат Густаво, будто не услышав вопроса, перевел равнодушный взгляд на Оливареса, дав понять графу, что более не желает обсуждать подобную тему. Уловив настроение монаха, герцог благосклонно принял его желание, обратившись к Уртадесу.

– Что ж, любезный граф, новости, которые вы привезли из-за Пиреней, заставляют нас изменить планы, отказавшись от безотлагательных военных действий.

Сие утверждение во второй раз, за время разговора, сумело потревожить непроницаемость дона Карлоса, не удержавшегося от возгласа.

– Но неужели домыслы этого французского вельможи, даже если они выражают мнение принца Конде, могут повлиять на планы великой Испании?!

– То, о чем вы рассказали, не является основой для принятия решения о невозможности, на сей момент, войны с Францией. Это лишь ещё одно суждение, брошенное на чашу весов моих рассуждений. Чашу, склоняющуюся к нецелесообразности вторжения в границы французского королевства.

– Да, но ещё вчера, вы ратовали за войну, убеждая Его Величество о необходимости нападения?!

– Ах, граф, плох тот советник, который нашептывая королю «единственно правильное» решение, не имеет в запасе, как минимум ещё одного, противоположного, выверенного продуманного и столь же бескомпромиссного мнения.

Уже через четверть часа, позволив дону Уртадесу удалиться, Оливарес и брат Густаво, вошли в зал, где под уверения председателя Священного Трибунала, Его Величество, Филипп IV, безрадостно, вертя в руках наколотую на десертную вилку клубнику, разглядывал, висящее на стене полотно великого Веласкеса, «Изгнание морисков». При виде вошедших, молодой король оживился, будто полководец, узревший на поле боя долгожданного противника, в то время как Боканегоро, стоявший спиной к дверям, не унимался, пронизывая полумрак возгласами.

– …процессы в Талавере, Бадахосе и Альбасете, принесли в казну тысячи дублонов! Я настаиваю, все, кто вступает в союз с дьяволом, подлежат пытке, казни огнём и конфискации имущества! Я не позволю этим вероотступникам, этим горе реформаторам, посягнуть на борьбу с ересью!

Заметив перемены на лице монарха, Боканегро обернулся, устремив пылающий взор на вновь прибывших. При виде «огнедышащего» инквизитора, лицо Оливареса сделалось непроницаемым, а взгляд иезуита ядовитый и молниеносный словно шип, выпущенный из духовой трубки, вонзившийся в налившиеся кровью глаза падре Антонио. Выдержав паузу, Оливарес промолвил:

– Я сожалею, святой отец, что прервал вашу проповедь о добром и вечном…

В это мгновение на одной из башен дворца пробило час пополудни. Герцог поднял голову, будто прислушиваясь к набату.

– …но нам на сей час, Его Величеством назначена аудиенция.

Боканегро догадался, что последние его слова, прозвучавшие в форме упрека по большей части относящегося в адрес сеньора Оливареса, были услышаны министром, что заставило доминиканца впасть в некоторую растерянность. Но уже через мгновенье, взвесив серьезность ситуации, председатель Священного Трибунала, придя в себя, решил идти напролом. Это был тот случай, когда упреки, зачастую в виде намеков, произнесенные по большей части в кулуарах, за спиной, всплыли наверх, сделав невозможным отходной маневр, что заставило могущественного инквизитора, безоглядно ринуться на противника. Все домыслы и слухи о неприязни противоборствующих сторон, впрочем, не питавших иллюзий в отношении друг друга, были враз отметены, столкнув лютых врагов лицом к лицу.

Бесшумной походкой, святой отец, обогнул громоздкий стол, и встал за спиной короля, заняв позицию взыскательного соглядатая, давая понять, что по его разумению слова герцога призывали именно к этому. Гневный взор министра обжег ненавистного священника, после чего вопрошающе переполз на короля. Беспечный Филипп, с любопытством следил за разгорающимися страстями. Его, чуть выпяченная вперед, как у большинства Габсбургов, нижняя челюсть, пребывала в беспрестанном движении, способствуя пережевыванию благоухающих плодов: свежей клубники, крупной желтой черешни и сладкого белого винограда. Складывалось впечатление будто острота ситуации, если не вызвала то обострила монарший аппетит. Обнаружив полное равнодушие со стороны короля, что развязывало руки падре Антонио, раздраженный граф-герцог начал свою речь:

– Ваше Величество я явился к вам в обществе падре Густаво…

Король недовольно хмыкнул.

– Мы ещё не потеряли зрения, Оливарес! А вот терпение наше уже на исходе!

Странная улыбка монарха, сыграла злую шутку с герцогом, сбив с толку последнего, когда на него обрушились раздражение и угрозы, ощущавшиеся в пылких речах непредсказуемого Филиппа. Внесла ясность ухмылка на лице Боканегоро, окончательно развеявшая сомнения дона Оливереса в том, что подобные нападки короля, дело рук проклятого доминиканца. Оглядев с пренебрежением вошедших, король с вызовом произнс:

– Ваши заверения касательно войны с нашим братом Людовиком, на сегодня остаются лишь словами, не подтвержденными делом! А промедление в подобных вопросах, непозволительно, если не преступно! Разве не так вы изволили выразиться при нашей последней встрече?

С достоинством выслушав упреки, брошенные в лицо, дон Гаспар, спокойно и рассудительно ответил:

– Ваше Величество, насколько мне известно, войну развязывают лишь для того, чтобы одержать в ней победу, не так ли?

Филипп ядовито улыбнулся.

– Да, это так. Но разве не вы, пытались убедить меня в том, что «Испанская партия», под чьи знамена собрана вся высшая аристократия Франции, неудовлетворенная правлением Людовика, готова к неповиновению королю, и поддержит наши устремления? Эти еретики гугеноты, подстрекаемые Англией, вот-вот восстанут против политики Парижа, что даст нам возможность, свергнув существующего монарха, возвести на престол угодную нам персону?

– Всё, что я сейчас скажу, наверняка не доставит удовольствия Вашему Величеству, но как Первый министр я вынужден быть предельно откровенным и рассудительным. Франция, к моему искреннему удивлению, проявила неожиданную твердость и единение. Все те обстоятельства благоприятствующие началу войны, в одночасье, улетучились как дым, после ряда метких и сокрушительных ударов нанесенных кардиналом Ришелье. К тому же, неожиданно заострилось положение в Нидерландах. Войска императора

Фердинанда, которым противостоит король Христиан и прочие скопища еретиков, терпят неудобства в Германии. Ко всему прочему, после взятия Бреды наши финансы, преюывают в весьма плачевном состоянии, и если ещё прибавить разгоревшийся в Каталонии мятеж…боюсь при складывающихся обстоятельствах, нам трудно рассчитывать на победоносную компанию.

Недовольство в глазах монарха сменила мрачная задумчивость. Заметив это, взвился в порыве гнева председатель Священного Трибунала.

– Я, ради Святой Веры готов вступить в битву с вселенским злом, с самим дьяволом! Вы же сеньор министр, не решаетесь начать войну с жалкими ничтожными еретиками, донимающими Великий Рим, нашего короля и весь католический мир!

Будто лишившись сил, не в состоянии более ни слышать, ни говорить, Филипп, поднявшись с кресла, направился к дверям, всецело поглощенный унынием, всякий раз увлекающим монарха в прочные сети меланхолии.

Глава 6 (100).
«Гнев Божий»

ФРАНЦИЯ. ПАРИЖ.

Ранним утром, не предвещавшим ничего дурного, напротив обещающим приятную встречу с прелестной особой, разгневанный Буаробер вернулся из аббатства святой Женевьевы, если конечно недовольство, брюзжание и некоторое раздражение, подпадают под определение гнев. Шумной, суетливой походкой, не предрекающей ничего хорошего для тех, кто попадется на его пути, приор добрался до улицы Сен-Дени, когда услышал, приблизившись к месту собственного обитания, где-то там, со стороны Шарантона, раскат грома, что показалось Лё Буа, определяющим фактом для принятия решения.

В это самое время, здесь же, на улице Сен-Дени, в доме, куда направлялся наш «веселый аббат», пройдоха Дордо, сим прекрасным летним утром решил потешить свое брюхо одним из излюбленных блюд, впрочем, в надежде утаить сие прегрешение от всевидящего взора Всевышнего. Нет-нет, не подумайте ничего дурного, просто Дордо в пятницу, в постный день, задумал полакомиться омлетом с салом, пока сего не видят ни Господь, ни праведник Франсуа, отправившийся час назад в Латинский квартал.

И вот, никогда не являвшийся стойким последователем церковных устоев, толстяк Теофраст, уселся за стол, где в медной сковороде, источая чарующие и сковывающие волю запахи, нежился горячий омлет, щедро усеянный кусками лоснящегося сала, томясь в ожидании ненасытного гурмана. Повязав салфетку, чему научился не так давно, капрал, с вожделением глядя на сладостный плод греха, наколол на вилку, жироточащий ломтик сала. Но не успел он ещё положить на язык первый кусок, как за окном, прогремел раскат грома, откуда-то с юга, со стороны Шарантона. Дордо вздрогнул, переводя испуганный взгляд то на омлет то на небо, сквозь отворенное окно. Наконец решившись, а решительность, как мы помним, никогда, не покидала бравого капрала, с невероятными усилиями переборов себя, он со словами, «Господи, уж больно ты мелочен!», выбросил лакомство за окно.

В это миг, Буаробер, переполняемый обидой, и от этого в отчаянии сорвавший с себя шляпу, подошел к двери собственного дома, как услышав шлепок, почувствовал прикосновение к макушке чего-то горячего и жирного, свалившегося на его бедную голову с неба. Устремив пылающий взор вверх, на распахнутое над дверью окно, за которым располагалась комната слуги, Лё Буа враз догадался о произошедшем.

С прилипшими к волосам остатками омлета, приор, ворвавшись в приливах ярости на просторную кухню, где маялся голодный капрал, воскликнул:

– Это вот что?! Что я тебя спрашиваю?!

Верещал он, указывая на кусочки снеди, видневшейся на поблескивающих жиром волосах. Истерзанный голодом Дордо, от чего испытывающий не меньшее недовольство, чем хозяин, раздраженно завопил:

– И ты смеешь это говорить мне?! Мне тому, кто вот-вот упадет в голодный обморок?!

Подобная наглость принудила по натуре спокойного и терпеливого приора выйти из себя.

– Голодный обморок?! Я знаю твои обмороки, наступающие лишь после нескольких пинт[20]20
  Пинта – старинная французская мера жидкости и сыпучих тел, равная 0,931 л.


[Закрыть] кларета, влитых в твою ненасытную глотку в ближайших, грязных и отвратительных трактирах! И ты позволяешь себе, после всего, что случилось, своему благодетелю, человеку, потерявшему в схватке друга, нашего отважного Мартена, дерзить и пререкаться?!

Обхватив руками голову, Буаробер, всхлипывая, плюхнулся на стул. Обиженный Дордо, отвернувшись от хозяина, гневно оторвал ломоть хлеба и принялся безжалостно пережевывать его. Тишину нарушали лишь потрескивание дров, в очаге, да прерывистое дыхание Буаробера. Заложив за спину руки, капрал, будто не замечая хозяина, мерным шагом, несколько раз обошел вокруг грубого кухонного стола, за которым, с поникшей головой, сидел приор.

– Ну, ладно, Франсуа, будет тебе.

Капрал присел рядом с хозяином, по-дружески положив ему руку на плечо.

– Ну, не плачь, не плачь, слышишь. Слезами горю не помочь, лучше говори, что стряслось? Какая собака, сим прекрасным утром, укусила тебя за душу?

Вытерев платком влажные от слез глаза, Буаробер, словно ребенок у которого отобрали любимую игрушку, произнес:

– Её похитили…

Он вновь зарыдал, уткнувшись носом в платок. Изучающтм вглядом, измерив хозяина, толстяк произнес:

– Что-то я не возьму в толк, о ком ты говоришь? Кого похитили?

– Её, мадемуазель Камиллу…

– Постой-постой как это возможно, ведь ты отвез её в монастырь Святой Женевьевы?

Приор ответил лишь рыданием.

– Да прекрати ты ныть!

Закричал потерявший терпение капрал. Буаробер, выпрямился, будто вопль Дордо отрезвил его, вырвав из влажного, всхлипывающего состояния горечи, и вполне внятно ответил:

– Сегодня утром, настоятельница поведала мне, что какой-то господин, по-видимому, молодой блестящий дворянин, несколько дней назад, явился в святую обитель и, назвав условленную фразу – пароль, что лишило всяческих подозрений монахинь, увез мадемуазель Камиллу в неизвестном направлении.

В задумчивости, Дордо описал ещё несколько кругов по просторной кухне.

– Ты говоришь условные слова?

Лё Буа кивнул.

– А кто кроме тебя, знал эти слова?

Встревоженный приор уставился на слугу.

– Кто же? Метр Альдервейден, дядюшка нашей Камиллы.

– Но судя по описанию, в монастырь явился не аптекарь, не Альдервейден?

Безутешный приор обреченно покачал головой.

– Нет, это определенно не он.

– Тогда не рыдай, а припомни, кто ещё знал о пребывании девицы в аббатстве?

Предприняв безуспешную попытку, напрячь память, Буаробер вновь безнадежно закачал головой.

– Нет, не вспомню. Вероятно, более никто не был посвящен в эту тайну.

– Так не бывает Франсуа! Посуди сам, так не может быть! Вспоминай, быть может, ты кому-то обмолвился о девушке или назвал пароль?

Вдруг лицо «веселого аббата» прояснилось, и он воскликнул:

– Ну да, как же я мог забыть! Я всё, как на духу, выложил месье де Варду, лейтенанту кардинальской гвардии! Конечно, именно ему!

Но внезапно нахлынувшую радость, так же нечаянно сменило разочарование, долевшее приора.

– Что же это получается?

Обратился он, скорее, к самому себе, вопрошающе глядя на слугу.

– Значит это он, увез Камиллу? Он?!

Отказываясь верить в произошедшее, Буаробер завопил:

– Но это не возможно! Я не верю в это! Граф порядочный человек, дворянин, он не мог столь низко поступить, воспользоваться моей откровенностью и добрым к нему расположением!

Провозгласил Лё Буа, дав волю своей досаде. Капрал, искривив рот, злобно прошипел.

– В этом мире, нет ничего невозможного, мой доверчивый друг.

– Тогда я немедленно отправлюсь в Пале-Кардиналь, отыщу месье де Варда, и прилюдно провозглашу его негодяем и вором!

– Не вздумай даже мечтать об этом! Если не желаешь лишиться своей головы!

– Не смей перечить мне! Я твой хозяин!

От этих слов, толстяк сразу поник, и глубоко вздохнув, тихо произнес:

– Ах, вот как! А я думал мы друзья.

Он опустился на табурет, отрешенно глядя на угасающие угли в старом очаге.

Осознав, что взболтнул лишнего, Буаробер, придвинув стул, уселся рядом с Тео, положив ладони на колени, разглаживая ветхий бархат своих потертых кюлотов. Так, молча, казалось, боясь поглядеть, друг на друга, они просидели несколько минут.

– Ну, не сердись, Тео…

Наконец произнес приор, все ещё не глядя на слугу.

– Не сердись. Ну, взболтнул лишнего, с кем не бывает?

Вдруг капрал, неожиданно обернувшись к хозяину, доверительно произнес:

– Ты знаешь Франсуа, последнее время, когда я выношу твою ночную вазу, то испытываю чувство тревоги, глядя на её содержимое. Я полагаю, тебе следует быть более убедительным!

Взор изумленного Лё Буа, застал слугу, как не удивительно, вполне оправившимся от обиды.

– Но не сегодня, не сегодня, Франсуа…

Плут, для пущей убедительности, понял вверх указательный палец.

– …Сегодня тот редкий случай, когда следует подальше спрятать свои недовольства, переспав с ними несколько ночей. Потерпеть всего пару деньков. Я где-то читал, что нахлынувшая ярость, как и глубокая обида, наихудшие обстоятельства для ведения диалога. Как бы вы не желали высказать в лицо негодяю свои справедливые упреки, не следует этого делать в крайне возбужденном состоянии. Требуется выждать день, другой, всё взвесить и обдумать, и лишь тогда, успокоившись, во всеоружии, явиться к обидчику. Проблема сразу же приобретет иной смысл, а в голове наступит ясность и предупредительность, наилучшие спутницы для убеждений и справедливых требований. Тем более если утеснитель, грозный лейтенант кардинальской гвардии.

Не моргающий, исполненный удивления взор остекленевших глаз Буаробера, воспарил в небо, сквозь распахнутое окно, уже, казалось, не различая реальности, заблудился в причудливых узорах перистых облаков, медленно плывущих над залитым солнцем городом.

Глава 7 (101).
«Ошибка Миледи»

ФРАНЦИЯ. ПАРИЖ.

Странная штука время, этот бурлящий событиями поток, не останавливающийся ни на мгновение, вмиг превращающий будущее в прошлое, позволяя лишь кратковременные, часто неясные, притупленные ощущения настоящего, ещё не успевшего отпечататься в мозгу и душе, как тут же, стремительно уносящегося во мрак истории, при этом, непременно двигаясь лишь в одном направлении. Кто из нас не испытывал тяжести бесконечно тянущихся минут, часов, дней, когда речь идет о приближении чего-то прекрасного, желанного, вожделенного. Терзания от ожидания подчас сковывает мысли и волю в предвкушении долгожданного события, когда каждое мгновение превращается в часы, а минуты в месяцы. Совсем иначе выглядит ход времени для тех, кто страшится приближающейся даты. Удары пульса, затуманивающие разум, стучат столь стремительно, в темпе «престо», пустившись наперегонки с мгновениями, что заставляют несчастного каждой клеткой ощущать безжалостно, капля за каплей, уплывающее время, принуждая с горечью принять участь обреченного неспособного хоть сколько-нибудь повлиять, хоть что-нибудь изменить в безжалостном отсчете.

Вот и сегодня, будто не было долгих дней и недель, всё та же карета запряженная парой серых рысаков, ворвалась на просторы Пале-Рояль. Экипаж остановился у небезызвестной двери, где его ожидал наш старый знакомый Бикара, так же любезно, как и в прошлый раз, встретивший красавицу англичанку, сегодняшним утром прибывшуюв Париж, со спутником, месье де База. Пока гвардейцы раскланивались друг перед другом, Миледи, придерживая подол безупречного, бежевой тафты платья, выпорхнув из салона кареты, взлетела по ступеням резиденции «красного герцога», через минуту оказавшись в кабинете, где её ожидал Первый министр.

Ришелье был предупрежден о визите дамы, и в условленное время прибыл в свой дом на Королевской площади. Он с нетерпением ожидал встречи и новостей из Лондона, но четверть часа назад получив письмо от одного из своих британских агентов, будто потерял интерес к предстоящему свиданию, обессилено опустившись в кресло, и безучастно уставившись на огонь. Лишь крошечный, пушистый котенок, всего несколько дней назад присланный в подарок кардиналу маршалом де Туара, барахтающийся на ковре, посредине комнаты, радовал взор могущественного министра. Подхватив зверька на руки, Ришелье потрепал его за ушко.

– Газетт, мальчик мой…

В этот миг на пороге появилась прекрасная гостья, прервавшая минутное умиление кардинала, заставив его, вновь, погрузиться в мрачную череду собственных размышлений. Герцог сурово оглядел вошедшую особу, указав ей на кресло.

– Прошу вас мадам.

Миледи, на это раз, уселась на предложенное ей место, устремив уверенный взгляд, холодных голубых глаз на Ришелье.

– Ну, вот и я монсеньор…

Будто не понимая цели визита женщины, кардинал равнодушно взглянул на гостью, вымолвившуюс порога.

– Теперь, мне кажется, самое время вернуться к нашему разговору о размене неугодными, который был отложен до моего возвращения из Англии.

– Вы полагаете, мадам, это уместно?

Взгляд Миледи, словно порыв леденящего ветра, обдал Ришелье.

– Я не понимаю вас, монсеньор? Вы дали мне слово разделаться с моими врагами, если я помогу устранить ваших.

– И вы, полагаете, справились с вашей частью, как вы его называете, договора?

– А у вас есть основания обвинить меня во лжи?

– Почему бы нет? Всякого кто говорит неправду, я считаю справедливым назвать лжецом.

Миледи в неистовстве вскочила с кресла, но уловив жестокий властный взгляд кардинала, что, очевидно, бросило её к ногам реальности, заставив вспомнить кто перед ней, она заняла прежнее место и предприняв усилия, чтобы предать голосу спокойствия, произнесла:

– А если я скажу вам, что лично имела удовольствие лицезреть корчащегося в предсмертной агонии маркиза, испустившего дух в момент, когда я ещё не покинула его прескверную берлогу?

– Я не стану вам перечить…

Потеряв от изумления способность двигаться, Миледи устремила вызывающий взгляд на «Красного герцога».

– …Вы действительно покончили с маркизом, вот только имя его – де Жизор. Что же касается де Шале, то он, увы, жив, напуган, но жив, что, впрочем, сделает его лишь осторожней. Как изволите лицезреть, вы оказали нам дурную услугу, мадам.

В оцепенении, Миледи, просидела несколько минут, не имея возможности даже шелохнуться. Она размышляла над услышанным, пока, наконец, в неистовстве не прошипела:

– Тем не менее, я настаиваю на том, что выполнила свою часть договора, я не виновата, что какой-то глупец, решил выдать себя за де Шале! Мне не в чем себя упрекнуть, поэтому я требую, чтобы и вы, потрудились удовлетворить и мою просьбу, тем исполнив свое обещание!

– Хорошо, я согласен выплатить вам сумму, покрывающую с лихвой расходы на подобные предприятия.

– Монсеньор, я уже имела честь сообщить вам, что деньги меня не интересуют. Мне нужна лишь жизни моих врагов.

В этот миг, пламя дремавшее в камине, охватило в забушевавшем сверкающем танце буковую колоду, лежащую тут же, на свинцовой решетке, наполнив комнату ярким светом, озарившим искаженное ненавистью лицо молодой женщины. Заметив сие преображение, Ришелье, больше из интереса, не угасавшего в нем в отношении каждого, с кем приходилось иметь дело, что давало кардиналу в совершенстве разбираться в тонкостях человеческих душ, задал вопрос.

– Неистовое желание, читающееся в вашем взгляде, не удивляет, но оскорбляет,… тем не менее, потрудитесь объяснить, о ком вы говорите, и что является причиной столь величайшей ненависти к этим людям?

– Речь идет о моем бывшем муже, графе де Ля Фер, прячущим свое гнусное имя под мушкетерским плащом, укрывшись под странным прозвищем Атос. А ещё о маленькой потаскушке, его племяннице – Беатрис-Мари-Луизе де Силлег.

Оторвав отрешенный взор от огня, прищурив глаза, Ришелье принялся с пренебрежением разглядывать особу воспылавшую ненавистью к невинному ребенку. Тем не менее, не выказав не единой ноткой неприязни, он вновь обратился к гостье.

– Я, сударыня, могу понять, что бывшие мужья, порой, вызывают негодование…но, простите, чем провинилось перед вами сие невинное дитя, которое, если мне не изменяет память, почти с рождения, до сей поры, прибывает в одном из монастырей Иль-де-Франс?

Очевидно то, что вырвалось из уст прелестной особы, по мере углубления в разговор, а значит в воспоминания о презренном роде де Силлег, превращая её в желчную бледную Фурию, цепляющуюся за жизнь лишь надеждами на отмщение, далось ей не без труда.

– Это давняя и печальная история, монсеньор. Но могу заверить вас лишь в одном – пока жив хоть один нащадок рода де Ля Фер, я не успокоюсь. Но обычное убийство это не иначе как награда для них. Я заставлю их страдать, изнывать от горя, вымаливая у Неба милости в виде смерти!

При этих словах она оскалилась как затравленная волчица, глаза её пылали неистовством, а красивые изящные пальцы судорожно впились в резные подлокотники кресла. Ришелье с любопытством наблюдал за девушкой, и только тонкие лучики, едва заметных морщин, расходившиеся от уголков глаз, выказывали иронию. Выслушав гостью, погрузившуюся, незаметно для себя в экстаз вызванный предчувствием расплаты, он тихо спросил:

– Ну, а я чем могу помочь?

– Вы должны дать мне бумагу, которая позволит забрать девочку из монастыря и вывезти её за границу.

– Зачем?

– Я продам её османам, в один из самых грязных борделей востока. После этого я напишу письмо её дядюшке, презренному Атосу, где сообщу об участи его единственной племянницы, богатой наследницы и последней оставшейся из рода де Ля Фер. Не сомневаюсь, что мой подарок впечатлит бесстрашного мушкетера, пронзив раскаленным жалом его измученную душу. Он бросится искать девчонку, и вероятно, благодаря своей настойчивости, сообразительности, а так же верным друзьям, найдет её, но…это будет их последняя встреча. Я не дам им насладиться этой победой, и уничтожу их! И расправа будет столь кровавой и страшной, что все кто узнает о ней, содрогнутся!

Во время кратковременного затмения вызванного иступленной одержимостью, лицо прелестной особы исказила изуверская гримаса. Миледи устремила неистовый испепеляющий взгляд куда-то в потолок, как будто именно там, разворачивались, осязаемые одной ею события, кои она так страстно жаждала видеть наяву. Она замолчала, постепенно выходя из транса. Молчал и Ришелье. Пауза затянулась.

– О чем вы думаете, монсеньор?

– Я думаю о человечестве, и, признаться, впрочем, как обычно, подобные мысли не вселяют в меня надежды на лучшее. Я не вижу безоблачной счастливой участи наших потомков…перспективы для дальнейших поколений. Нет, не вижу. Напротив, чем дальше, тем будет хуже. Люди лишь удивляют меня маниакальной способностью к самоуничтожению. И, что особо огорчает, делают это с неимоверным удовольствием, затейливостью и желанием, огромным желанием. Но вот, что примечательно: подобные устремления весьма небезопасны, более того, рано или поздно, этот процесс выйдет из-под контроля. Он необратим. И когда человечество, бесконечно плещущееся в собственном самолюбовании, поймет, что воспрепятствовать всеобщей гибели уже невозможно, оно возьмется за спасение мира. Но колесо уже отпущено, и остановить его, не представляется возможным. Это крах.

Миледи глядела на кардинала, как на человека, только сейчас, на её глазах лишившегося рассудка.

– Простите, монсеньор, вы это о чем?

– Да так, мысли вслух. Теперь о деле. Вы видите на столе кошелек туго набитый золотыми экю?

– Да, вижу, Ваше Преосвященство.

– Сие предназначается вам. Здесь вполне существенная сумма, наверняка, способная скрасить те неудобства, которые вы претерпели, исполняя мою просьбу.

Глаза женщины округлились от неожиданного предложения, идущего вразрез её интересов.

– Вы меня превратно поняли…

– Нет, мадам, это вы ошиблись…

Спокойно произнес Ришелье, заставив Миледи прерваться, так как в его голосе и интонации было столько властности и уверенности, что девушка была вынуждена замолчать.

– Вы Гарпия мадам, но в моём присутствии, ни дай вам Бог, ещё раз попытаться вынудить ангелов плакать. А теперь, берите деньги, и прощайте. И не станем ждать того момента, когда мы окончательно наскучим друг другу, потому, что та малость, которую я узнал, склоняет меня к нежеланию узнать большего. Прощайте.

Раздосадованная и униженная Миледи, будто невзначай подхватив кошелек, демонстративно небрежно выказав почтение кардиналу, медленно направилась к двери. Она оглянулась, кода, на пороге, весьма неожиданно, её окликнул Ришелье.

– Да, и запомните, мадам…я, с детьми, не воюю.