Текст книги "Адмирал Хорнблауэр. Последняя встреча"

– Как прекрасно подходят друг к другу икра и водка! – сказал он. – Они достойны занять место среди других сочетаний, открытых пионерами гастрономического искусства. Яичница и ветчина, куропатки и бургундское, шпинат и… и…

Он замялся, вспоминая, как будет по-французски «копченый окорок», и губернатор подсказал. Поросячьи глазки на мясистом красном лице зажглись живым интересом.

– Так вы гурман, сэр? – спросил он.

Остаток времени до обеда Хорнблауэру не составило труда поддерживать беседу: ему не впервой было говорить о еде с ценителем. Пришлось немного напрячь фантазию, расписывая экзотическую кухню Вест-Индии и Центральной Америки; по счастью, в последние полгода он вместе с женой вращался в богатых лондонских кругах и ел за многими прославленными столами, в том числе и на приеме у лорд-мэра, так что мог строить свои вымыслы на прочном европейском основании. Губернатор, как выяснилось, в военных походах не упускал случая знакомиться с кухней разных стран. Он ел в Вене и в Праге во время Аустерлицкой кампании, пил смоляное вино на Ионических островах; он экстатически закатил глаза, вспоминая фрутти ди маре в Ливорно, где был с войском Суворова. Баварское пиво, шведский шнапс, данцигский голдвассер – его превосходительство пил их все. Он ел вестфальский окорок, итальянские бекафико и турецкий рахат-лукум. Он завороженно слушал, как Хорнблауэр рассказывает о жареной летучей рыбе и тринидадской перечной похлебке. Наконец позвали обедать, и губернатор с большим огорчением прервал разговор, чтобы занять место во главе стола. Однако и там он постоянно обращал внимание Хорнблауэра на то или иное блюдо, подавшись вперед и говоря через двух дам и суперинтенданта Лифляндии, а после обеда попросил извинений за то, что они вынуждены встать из-за стола так скоро. Коньяк, к превеликому огорчению Эссена, пришлось допивать залпом: надо было ехать в балет, куда они опаздывали уже на час.

Эссен тяжело поднялся ко входу в театр, звеня шпорами и считая ступени длинными ножнами. Два капельдинера шли впереди, показывая дорогу, за Эссеном и Хорнблауэром следовали другие избранные: графиня с мужем и еще два сановника с женами. Капельдинеры распахнули дверь в ложу, и Хорнблауэр остановился, пропуская дам.

– Коммодор первый, – объявил Эссен.

Хорнблауэр вошел. Театр был ярко освещен, галерка и партер переполнены. Британского коммодора встретили громом рукоплесканий, от которого тот оглох и остолбенел. По счастью, инстинкт подсказал, что следует поклониться, сперва в одну сторону, потом в другую, – как будто он актер, подумал Хорнблауэр про себя. Затем кто-то сзади придвинул ему стул, и Хорнблауэр сел. Остальные уселись вокруг него, капельдинеры в зале принялись гасить лампы, оркестр заиграл увертюру. Занавес поднялся, явив нарисованный на заднике лес, и балет начался.

– Бойкое создание эта мадам Николя, – раздался в ухе пронзительный шепот губернатора. – Скажите, если она вам по вкусу, – я пришлю ее вам после спектакля.

– Благодарю вас, – шепнул Хорнблауэр в ответ, чувствуя нелепое смущение.

Графиня сидела по другую руку от него, и он ощущал ее тепло, что еще больше усиливало замешательство.

Музыка гремела, в золотистом свете рампы балет переливался и тек, порхали юбки, мелькали ножки. Неправильно будет сказать, что музыка на Хорнблауэра не действовала. Если приходилось слушать достаточно долго, монотонное биение ритма что-то в нем пробуждало, хотя для уха пресловутая мелодичность оставалась китайской водяной пыткой. Первые пять минут вгоняли его в тупое оцепенение, через пятнадцать – он чувствовал неодолимое желание ерзать, час был одной нескончаемой мукой. Он стоически сохранял недвижную позу, а про себя думал, что охотно променял бы театральную ложу на шканцы военного корабля в самом жарком и безнадежном бою. Он силился поставить заслон на пути назойливых звуков, обратиться в зрение и следить, как мадам Николя в чем-то воздушно-белом кружится по сцене и как танцовщицы кордебалета, уперев в подбородок палец и поддерживая локоть другой рукой, на цыпочках выбегают из-за кулис. Бесполезно: его страдания росли с каждой минутой.

Близость графини тоже волновала. Хорнблауэр знал, телепатически, о чем она думает. Из всей мировой литературы, от «Искусства любви» до «Опасных связей», он усвоил, в теории, как музыка и зрелище воздействует на женский мозг, и в нынешнем состоянии ненавидел графиню так же страстно, как и музыку. За весь первый акт, терпя ради долга адские муки, он шевельнулся лишь раз – когда отодвинул свою ногу подальше от графининой. Все подсказывало ему, что скоро она захочет его коснуться – притом что ее сухопарый муж с лорнетом сидит прямо за ними. Антракт стал лишь короткой передышкой: музыка умолкла, в ложу через раскрытую дверь хлынул яркий свет, и Хорнблауэр, моргая, поднялся наконец с кресла. Он раскланялся с какими-то еще чиновниками, явившимися засвидетельствовать ему почтение, однако почти сразу пришлось сесть обратно, оркестр возобновил свое одуряющее пиликанье, занавес подняли, и начался второй акт.

И тут к музыке добавился новый звук. Хорнблауэр не мог бы точно сказать, когда впервые его услышал: возможно, в попытке наглухо заградить слух он пропустил начало перестрелки. Вынырнув из кошмара, он почувствовал в воздухе общее напряжение. Грохот тяжелой артиллерии слышался вполне отчетливо; казалось, само здание театра легонько содрогается. Хорнблауэр, не поворачивая головы, украдкой покосился на губернатора, однако Эссен с прежним вниманием следил за пируэтами мадам Николя. И все же не слышать канонады он не мог. Где-то далеко били пушки – много больших пушек, и били они часто. Первым делом Хорнблауэр подумал про свои корабли, но он знал, что они в безопасности и, если ветер за время спектакля не изменился, Буш сможет увести их от берега, даже если Ригу возьмут штурмом этой же ночью.

Публика брала пример с губернатора: тот невозмутимо смотрел балет, и все остальные храбро сделали вид, будто не слышат никаких посторонних звуков. Однако все в ложе внутренне напряглись, когда звон шпор и быстрые шаги по каменным плитам коридора возвестили о появлении ординарца. Тот нагнулся к Эссену и что-то быстро зашептал. Губернатор выслушал и лишь через минуту после того, как ординарец вышел, наклонился к Хорнблауэру.

– Французы штурмуют Даугавгриву, – объяснил он. – Им ее не взять.

Речь шла о деревне на левом берегу Двины, в треугольнике, образованном рекою и морем. Для осаждающей армии, которой нужно отрезать город от помощи с моря, это была первая и очевидная цель. Деревня стояла почти на острове: с одного фланга ее защищал Рижский залив, с тыла – река в милю шириной, с другого фланга подходам мешали болота и оборонительные валы, на строительство которых согнали окрестных крестьян. Французы, естественно, начали с атаки открытой силой, поскольку успех избавил бы их от недель утомительной подготовки, а они пока не знали, сумели ли русские укрепить деревню. С начала наступления Макдональд впервые встретил серьезный отпор – основные русские силы защищали дорогу на Москву и подступы к Смоленску. Сегодня утром Хорнблауэр осматривал укрепления перед Даугавгривой и убедился в их надежности, да и русские гренадеры в деревне выглядели браво. По всему выходило, что иначе как систематической осадой это место не взять. И все же он завидовал спокойствию Эссена.

С другой стороны, все, что можно сделать, уже сделано. Если деревня падет, значит она падет, а город ничего не потеряет, кроме одного из внешних укреплений. Если атака будет отбита, перейти в контрнаступление все равно не удастся: у Макдональда шестьдесят тысяч человек, у русских – от силы одиннадцать тысяч с половиной. Да, Макдональд должен был начать с атаки на Даугавгриву. Интересно, каким будет его следующий шаг в случае неудачи? Он может попытаться форсировать реку выше города, но для этого войску надо пройти по болотистому бездорожью, да и лодок там не сыщешь. А может на захваченных в Митаве баржах переправиться в устье, оставив Даугавгриву в тылу, и поставить русских перед выбором: атаковать французов на подступах к городу, отступить к Санкт-Петербургу или оказаться в полной осаде. Трудно угадать, что выберет Макдональд. Одно известно точно: он отправил Жюсси на рекогносцировку в устье реки и, хотя глава инженерного корпуса не вернулся, едва ли откажется от столь заманчивого способа продолжить наступление на Санкт-Петербург.

Хорнблауэр отвлекся от раздумий и, к своей радости, обнаружил, что пропустил заметную часть балета. Неизвестно, сколько он был погружен в свои мысли, но, видимо, долго. Пальба уже стихла: либо атака отбита, либо французы захватили деревню.

Тут дверь снова отворилась, и другой ординарец что-то зашептал Эссену.

– Атака отбита, – сказал тот Хорнблауэру. – Яковлев докладывает, что его люди почти не пострадали, а вся местность перед деревней усеяна мертвыми французами и немцами.

Ничего удивительного: при неудачной атаке потери всегда огромны. Макдональд рискнул, поставив на кон несколько тысяч жизней, и проиграл. И все же такой отпор не обескуражит, а только разозлит французскую армию. В любую минуту можно ждать новых атак.

Приятно было обнаружить, что Хорнблауэр, сам того не заметив, высидел целый акт. Через распахнутую дверь в ложу вновь проникал свет. Еще один антракт, еще одна возможность встать и размять ноги. Даже пустая светская болтовня на французском, окрашенном акцентами половины Европы, доставила некоторое удовольствие. К концу антракта он вполне смирился с необходимостью сесть и вытерпеть еще акт; но лишь только занавес начал подниматься, Эссен ткнул его в бок, встал и направился к выходу из ложи.

– Теперь можно поехать и посмотреть, – сказал губернатор, когда Хорнблауэр притворил за собой дверь. – Негоже было бы встать и уйти с началом пальбы. А так никто не заметит, что мы ушли.

У входа в театр ждал гусарский отряд, два конюха держали под уздцы двух оседланных лошадей, и Хорнблауэр понял, что придется ехать верхом в парадном мундире. В прежние дни это опечалило бы его гораздо сильнее, сейчас же он с удовольствием вспомнил, что у него в каюте двенадцать пар запасных шелковых чулок. Эссен залез на лошадь, Хорнблауэр последовал его примеру, и они, сопровождаемые эскортом, двинулись через залитую лунным светом площадь. Подковы звонко стучали по булыжной мостовой. Два поворота, некрутой спуск – и отряд выехал к понтонному мосту через Двину. Теперь подковы застучали глуше. За мостом дорога шла по высокой насыпи вдоль воды, по другую сторону поблескивали пруды и канавы, а между ними горели бесчисленные походные костры. Здесь Эссен остановился и велел офицеру с половиной эскорта выехать вперед.

– Не хочу, чтобы меня обстреляли свои же, – объяснил он. – Часовые на взводе, а въезжать в деревню после только что отбитой атаки опасней, чем штурмовать батарею.

Хорнблауэр выслушал эти слова, не вникая в смысл, – его мысли были поглощены другим. Он всегда был плохим наездником, а шпага, лента со звездой и треуголка еще добавляли трудностей. Он неизящно трясся в седле, обливаясь потом в ночной прохладе и судорожно поправляя то одно, то другое всякий раз, как отваживался оторвать руку от поводьев. По дороге отряд несколько раз окликали, однако мрачные пророчества Эссена не сбылись – ни один слабонервный часовой в них не выстрелил. Наконец в ответ на очередной оклик остановились в таком месте, с которого был виден купол даугавгривской церкви, черный на фоне бледного неба. Как только стих стук копыт, Хорнблауэр различил еще один звук: протяжный вой, в котором по временам прорывались дикие крики – целый хор стонов и воплей. Часовой пропустил их, отряд въехал в деревню, и стало ясно, откуда стоны: по левую руку тянулось освещенное факелами поле, где сейчас врачи занимались ранеными. Хорнблауэр мельком увидел бьющееся на столе белое тело и склоненных над ним врачей – в отблесках факелов они выглядели служителями инквизиции. По всему полю корчились и стонали раненые. А ведь это была обычная мелкая стычка – всего несколько сотен раненых с той и с другой стороны.

Они спешились перед церковью, и Эссен, ответив на салют бородатого гренадера у двери, вошел. Свечи создавали в темноте зыбкий островок света, за столом перед шипящим самоваром сидели несколько офицеров. При появлении губернатора они встали, и Эссен представил:

– Генерал Дибич[24]24
  Иван Иванович Дибич (при рождении Иоганн Карл Фридрих Антон фон Дибич, впоследствии – граф Дибич-Забалканский; 1785–1831) – российский генерал-фельдмаршал, уроженец Пруссии.


[Закрыть], полковник фон Клаузевиц[25]25
  Карл Филипп Готтлиб фон Клаузевиц (1780–1831) – прусский офицер на российской и прусской службе, прославленный теоретик военной науки.


[Закрыть]. Коммодор сэр Горнбловер.

Дибич – поляк, Клаузевиц – прусский перебежчик, о котором Хорнблауэр слышал раньше, военный-интеллектуал, решивший, что истинный патриотизм требует воевать с Бонапартом вне зависимости от того, на какой стороне формально воюет Пруссия.

Они отрапортовали на французском: враг попытался с восходом луны овладеть деревней, был отброшен и отступил с большими потерями. Есть пленные: некоторых взяли на хуторе, отрезанном русской контратакой, других – из разных подразделений – в стычках по периметру деревни.

– Их уже допросили, сэр, – добавил Дибич. У Хорнблауэра возникло чувство, что пленным, которых допрашивает генерал Дибич, не позавидуешь.

– Они сообщили ценные сведения, сэр, – сказал Клаузевиц, доставая листок бумаги.

Каждого пленного спрашивали, из какого он батальона, сколько там людей, сколько батальонов в полку, каковы его бригада, дивизия и корпус. По этим сведениям Клаузевиц смог восстановить всю структуру французской части армии и довольно точно прикинуть ее численность.

– Численность прусской части мы уже знаем, – сказал Эссен. Наступила неловкая пауза, когда все избегали смотреть на Клаузевица, – сведения были получены от него.

– Через полчаса рассветет, – вмешался Дибич с неожиданным при его внешности тактом. – Не желаете ли подняться на колокольню и взглянуть своими глазами?

К тому времени как они поднялись по узкой лестнице на открытую галерею, небо уже заметно посветлело. Перед ними как на ладони лежала плоская болотистая местность, кое-где поблескивали пруды и канавы, речка Митава вилась через деревню у подножия церкви и впадала в Двину у самого устья. Можно было различить четкие линии брустверов и засек, поставленных русскими на левом берегу Двины, а дальше – редкие укрепления французов. Над землей плыл дым от тысячи бивачных костров.

– Полагаю, сударь, – почтительно сказал Клаузевиц, – если противник решит вести регулярную осаду, то он начнет здесь. Первая параллель пройдет там, за сосняком, сапу будут рыть вперед, к деревне, батарею поставят на перешейке, вон там. Через три недели они подведут батарею к гласису и начнут штурм.

– Возможно, – ответил Эссен.

Хорнблауэру не верилось, что наполеоновский корпус в шестьдесят тысяч человек на пути к Санкт-Петербургу станет тратить три недели на осаду, не предприняв решительную попытку вроде вчерашней ночной. Он попросил у одного из штабных офицеров подзорную трубу и принялся разглядывать лабиринт проток и болот впереди, затем обошел купол по галерее и направил трубу на Ригу с ее шпилями за рекой. Далеко, там, где река впадала в залив, различались мачты его эскадры. Крохотные суденышки, столь маленькие в сравнении со своим нынешним окружением, столь важные для истории мира.

Глава девятнадцатая

Тревога застала Хорнблауэра на «Несравненной». Еще во сне – а может быть, в краткие пробуждения, о которых он сам не помнил, – его подсознание отметило все перемены погоды. Во всяком случае, проснувшись окончательно, он уже смутно знал, что ветер за ночь поменял направление, развернув «Несравненную» на якоре, а по палубе несколько раз принимался стучать дождь. Совершенно точно проснулся он от крика вахтенного на палубе и услышал торопливые шаги мичмана, бегущего по трапу с вестями. К тому времени как мичман замолотил в дверь, сна уже не было ни в одном глазу.

– Ракета с «Ворона», сэр!

– Очень хорошо, – ответил Хорнблауэр, спуская ноги с койки.

Браун, образцовый слуга, был уже в каюте – бог весть как он так быстро проведал, что происходит, – и вешал на палубный бимс зажженный фонарь. Он подал мундир и штаны, Хорнблауэр торопливо натянул их на ночную рубашку. Взбегая на шканцы, он столкнулся с другой спешащей фигурой.

– Дьявол тебя разорви! – рявкнула фигура голосом Буша. В следующий миг тот узнал коммодора. – Простите, сэр.

По всему кораблю заливались дудки, поднимая спящих матросов, главная палуба гудела от топота босых ног. Монтгомери, вахтенный офицер, стоял у правого борта.

– «Ворон» пустил ракету, сэр, две минуты назад. Пеленг зюйд-тень-вест.

– Ветер вест-тень-норд, – сообщил Буш, вглядываясь в слабо освещенный нактоуз.

Западный ветер и темная ненастная ночь – все, что нужно Макдональду, чтобы переправиться через устье. У него двадцать больших речных барж, в которые уместятся пять тысяч солдат и несколько пушек. Если он сумеет перевезти их на правый берег Двины, то диспозиция изменится в его пользу. С другой стороны, если он потеряет пять тысяч солдат – если они будут убиты, утонут или попадут в плен, – такой удар надолго его задержит и русские получат передышку. Укрепленные позиции в конечном счете только для этого и нужны – выгадать время. Хорнблауэр всей душой надеялся, что Коул, до того как пустить ракету, дал французам хорошенько засунуть голову в петлю.

– Пушечный огонь под ветром, сэр! – крикнули с мачты.

С палубы в темноте можно было различить лишь огненную точку далеко на западе, потом вторую.

– Слишком далеко к западу, – сказал Хорнблауэр Бушу.

– Боюсь, что так, сэр.

Там, где стреляют, стоит на якоре «Ворон» – выбор определила его маленькая осадка. Викери на «Лотосе» стережет другой берег, а «Несравненная» вынужденно остается в фарватере. Все шлюпки эскадры на веслах обходят дозором устье: тендер с трехфунтовой пушкой может считаться равным по силам речной барже, даже если у нее на борту триста солдат. Однако, судя по тому, откуда стреляют, тревогу подняли слишком рано. На западе снова блеснула вспышка; выстрела они не слышали, поскольку ветер относил звуки в другую сторону.

– Спустите мой катер, – приказал Хорнблауэр, не в силах больше терпеть неопределенность.

Шлюпка отвалила от «Несравненной», и гребцы налегли на весла, преодолевая встречный ветер. Браун в темноте рядом с Хорнблауэром чувствовал его тревожное беспокойство.

– Навались, сукины дети! – крикнул он гребцам.

Шлюпка прыгала на волнах, Браун стоял на корме, держа румпель.

– Опять пушка, сэр, – доложил он. – Прямо по курсу.

– Очень хорошо.

Последовали томительные пятнадцать минут, покуда шлюпку мотало на крутых коротких волнах, а матросы гребли как проклятые. Плеск воды за бортом и скрип весел в уключинах монотонно аккомпанировали стремительным мыслям Хорнблауэра.

– Теперь много пушек стреляет, сэр, – доложил Браун.

– Я их вижу, – сказал Хорнблауэр.

Вспышка за вспышкой разрывали темноту; ясно было, что шлюпки сгрудились вокруг одной жертвы и бьют без передышки.

– Вижу «Ворон», сэр. Править к нему?

– Нет, правь туда, где стреляют.

Впереди смутно вырисовывался силуэт шлюпа; Браун повернул руль так, чтобы пройти от него в кабельтове. Катер был на траверзе «Ворона», когда борт озарила вспышка, раздался грохот и над головой у Хорнблауэра пролетело ядро.

– Черт! – воскликнул Браун. – Они там что, ослепли?

Видимо, с «Ворона» окликнули проходящую шлюпку, и Коул, не получив ответа (ветер отнес оклик в другую сторону), распорядился открыть огонь. Довольно близко пролетело еще ядро, и кто-то в катере взвыл от досады. Безобразие, когда по тебе стреляют свои!

– Поверни к «Ворону», – приказал Хорнблауэр. – Зажги синий фальшфейер.

В любое мгновение шлюп мог дать бортовой залп и разнести катер в щепки. Хорнблауэр взял румпель. Браун, вполголоса чертыхаясь, сражался с кремнем, огнивом и трутом. Один из гребцов начал было торопить его под руку.

– Заткнись, болван! – рявкнул Хорнблауэр.

Все шло наперекосяк, и каждый в шлюпке это понимал. Браун подпалил трут, прижал к нему фитиль фальшфейера и раздул искру в огонек. Через мгновение катер и воду вокруг озарил призрачный голубой свет. Хорнблауэр встал, чтобы с «Ворона» видели его лицо и мундир. Мстительная мысль о том, чтó чувствуют сейчас на шлюпе, хоть немного, да утешала. В холодной ярости он перелез через корабельный борт. Встречал его, разумеется, сам Коул.

– Да, мистер Коул?

– Простите, что обстрелял вас, сэр, но вы не ответили на мой оклик.

– Вам не пришло в голову, что при таком ветре я не могу вас услышать?

– Пришло, сэр. Но мы знаем, что французы вышли в море. Шлюпки стреляли по ним час назад, а половина моей команды в шлюпках. Что, если бы меня взяли на абордаж триста французских солдат? Я не мог рисковать, сэр.

Бесполезно спорить с человеком, который боится собственной тени.

– Вы пустили ракету?

– Да, сэр. Я должен был подать сигнал, что баржи в море.

– Вы пустили ее, как только их заметили?

– Да, сэр. Конечно, сэр.

– Вы не подумали, что французов она тоже всполошит?

– Я думал, вы этого и хотите, сэр.

Хорнблауэр с презрением отвернулся. Коул от страха перезабывал все приказы.

– С наветра приближается шлюпка, сэр, – доложил кто-то; его белая рубаха смутно различалась в предрассветных сумерках.

Коул взволнованно бросился на бак. Когда Хорнблауэр его нагнал, тот стоял у недгедсов, вглядываясь в шлюпку.

– Эй, на шлюпке! – крикнул Коул в рупор.

– Есть! – донеслось по ветру.

Правильный ответ с шлюпки, в которой находится офицер. Это был тендер под люгерным парусом. На глазах у Хорнблауэра парус нерасторопно убрали, и шлюпка на веслах двинулась к «Ворону». Поравнявшись с носом шлюпа, тендер все так же неуклюже повернул к борту.

– Солдаты! – заорал Коул, взволнованно указывая пальцем на шлюпку. – У пушек стоять! Эй, не приближайтесь!

Хорнблауэр видел кивера и перекрещенные ранцевые ремни – надо думать, именно такие кошмары и преследовали всю ночь Коула. Из-за борта донесся спокойный английский голос:

– Отставить! Это тендер «Лотоса» с пленными.

Говорил определенно Первис. Хорнблауэр прошел на шкафут и глянул вниз. На корме сидел Первис, на веслах – британские матросы в клетчатых рубахах, но все остальное место занимали солдаты – испуганные и угрюмые. На носу тендера стояли четверо морских пехотинцев с ружьями на изготовку, чтобы пленным не вздумалось бунтовать.

– Отправляйте их на корабль, – распорядился Хорнблауэр.

Пленные перелезали через борт на палубу, где их встречали ухмыляющиеся матросы, и озирались по сторонам. Первис тоже перемахнул через борт и откозырял Хорнблауэру.

– Они вроде все немцы, сэр, не французы. Мы сняли их с баржи. Пришлось по ней долго стрелять – мы разнесли ее в куски, мы и другие шлюпки. Они идут за нами, сэр, с остальными пленными.

– Вы захватил всего одну баржу?

– Да, сэр. Остальные повернули назад, как только с «Ворона» пустили ракету. Но у нас сотни две пленных, да и убили мы никак не меньше сотни.

Захвачена одна-единственная баржа с двумя сотнями солдат, в то время как Хорнблауэр рассчитывал по меньшей мере на десяток барж и три тысячи пленных. А Первис по простоте душевной гордится своей добычей.

– Вот один из их офицеров, сэр.

Через борт устало перебирался офицер в голубом мундире.

– Кто вы, сэр? – спросил Хорнблауэр по-французски.

Тот на мгновение опешил, потом с запинкой ответил на том же языке:

– Лейтенант фон Бюлов, Пятьдесят второй пехотный полк.

– Французская пехота?

– Короля Пруссии, – твердо ответил офицер с лающим тевтонским призвуком в слове «Пруссия»; он явно оскорбился, что его приняли за француза.

Итак, Макдональд не стал отправлять французов в столь опасное предприятие. Этого и следовало ожидать: последние десять лет Бонапарт воюет все больше за счет союзников.

– Я распоряжусь, чтобы вас покормили, – сказал Хорнблауэр. – Прикажите своим солдатам, чтобы они сели вот там, у борта.

Удивительно, как при первом «ахтунг!» мокрые измученные солдаты вытянулись по струнке. Судя по виду, многие из них долго пробыли в воде, прежде чем сдаться. Хорнблауэр приказал, чтобы их покормили. Тем временем подходили еще шлюпки, и каждая выгружала свою порцию пленных. Двести пленных на тесной палубе «Ворона» являли собой занятное зрелище. Коул приказал развернуть и направить на них две погонные каронады. Обе были заряжены картечью, у каждой стоял канонир с зажженным фитилем. Матросы, по-прежнему ухмыляясь, ходили между рядами пленных, раздавая пиво и сухари.

– Гляньте, как они едят, сэр! – воскликнул Первис. – Вон тот – накинулся на сухарь, словно волк на кость. Черт побери, уже сжевал! Верно говорят, сэр, что Бони не кормит своих людей.

Французская армия обходится тем, что реквизирует в занятых деревнях. Шестидесятысячное войско Макдональда уже две недели стоит под Ригой, в малонаселенном краю. Вероятно, оно уже на голодном пайке. Каждый лишний день осады приносит огромные потери в живой силе, и, хотя Бонапарта потери не останавливают, может прийти день, когда у него не останется солдат – даже пруссаков, даже итальянцев. Тем обиднее, что не уничтожена вся дивизия. Хорнблауэр винил в провале себя: нельзя было поручать ничего ответственного истеричной старухе Коулу. Надо было самому перебраться на «Ворон». С другой стороны, правый берег, который он поручил Викери, не менее важен, и «Несравненной» следовало находиться посередине, чтобы координировать действия флангов. Допустим, он поменял бы Коула и Викери местами. Викери, конечно, не захлопнул бы мышеловку слишком рано, но вот сумел бы Коул удержать ее закрытой? Если бы правый берег Двины стерег Коул, там сейчас могли бы находиться пять тысяч пруссаков. Хорнблауэр горько жалел, что не знал точно, когда Макдональд отправит баржи. С таким же успехом он мог жалеть, что не в силах достать луну с неба.

– Мистер Коул, – сказал Хорнблауэр. – Сигнальте «Несравненной»: «Коммодор – капитану. Следую в Ригу с пленными». Затем шлюпки можно отправить к их кораблям, а вас я попрошу любезно поднять якорь.

Глава двадцатая

Хорнблауэр вновь стоял на галерее, опоясывающей купол даугавгривской церкви.

– Вот то, о чем я вам говорил, сэр, – произнес Клаузевиц, указывая вперед.

За русскими укреплениями тянулась длинная бурая линия – траншея, вырытая французами за ночь. Макдональд – деятельный полководец: он приказал копать ее тогда же, когда отправил пруссаков на правый берег Двины. Тот план провалился, зато здесь достигнут значительный успех. Под покровом ненастной ночи французы значительно приблизились к русским позициям.

– Это первая параллель, сэр, в ее средней части возводится батарея. А вон там… видите, сэр?.. начали копать сапу.

Хорнблауэр вгляделся через подзорную трубу. На ближнем краю первой параллели он различил нечто, похожее на стену из связанных в пуки жердин. Русские пушки внизу били как раз в это место: там то и дело взлетала выбитая ядрами земля. Стена завершалась какой-то странной конструкцией вроде щита на колесах. На глазах у Хорнблауэра щит резко сдвинулся, так что между ним и стеной образовался узкий зазор, в котором на миг мелькнули фигуры в синих мундирах. Миг – и зазор закрыли новым пуком. Над ним замелькали лопаты: очевидно, пук внутри полый, вроде корзины, и теперь укрытые за ним люди засыпают его землей. Хорнблауэр понял, что видит классический метод подступа к позициям неприятеля с помощью туров и фашин. Большая цилиндрическая корзина – тур. Дальше, под прикрытием уже наполненных туров, французы одевают бруствер фашинами – шестифутовыми связками хвороста, – а еще дальше засыпают все вместе землей изо рва. Пока Хорнблауэр смотрел, щит сдвинулся еще на ярд, и в зазор встал новый тур: осаждающие на три фута приблизились к земляным укреплениям Даугавгривы. Нет, не совсем на ярд, меньше: сапу вели не прямо, а под углом, чтобы она не простреливалась анфиладным огнем. Вскоре она поменяет направление: неприятель будет продвигаться зигзагом, безжалостно и неотвратимо. Из всех военных операций научная осада – самая предсказуемая, если только помощь не придет извне.

– Смотрите, сэр! – внезапно сказал Клаузевиц.

За бруствером показалась длинная цепочка лошадей. С такого расстояния они походили на муравьев, но в ярком солнечном свете отчетливо различались белые штаны погонщиков. Лошади тащили пушку – судя по тому, что размером она была примерно с лошадь, большую. Пушка ползла к батарее в центре первой параллели, рядом с ней суетились мириады белых пятнышек-солдат. Высокий бруствер скрывал движение пушки от русских канониров и защищал ее от огня. Хорнблауэр знал, что, когда все пушки будут на месте, в бруствере проделают амбразуры и орудия начнут бить по деревне, подавляя огонь противника, тем временем сапу расширят до траншеи, «второй параллели», а от нее, если потребуется, проведут третью, из которой атакующие устремятся в пробитую артиллерией брешь.

– Батарею закончат к завтрашнему дню, – сказал Клаузевиц. – И гляньте – вон поставили еще тур.

Научная осада в своей неотвратимости подобна приближению змеи к парализованной птице.

– Почему ваши пушки их не остановят? – спросил Хорнблауэр.

– Как видите, они пытаются. Однако с такого расстояния нелегко попасть в одиночный тур, а уязвим только последний. К тому времени как сапа приблизится настолько, что целить станет легко, их батарея уже подавит наш огонь.

За бруствером ползла следующая пушка; первую уже устанавливали на позиции.

– А вы не можете подвести сюда корабли, сэр? – спросил Клаузевиц. – Вон там вода подходит практически к траншее. Вы своими пушками сравняли бы ее с землей.

Хорнблауэр мотнул головой: он сам подумал о том же и уже отбросил эту мысль. Глубина здесь меньше сажени, а даже бомбардирским кечам с их малой осадкой нужны девять футов под килем. Или хотя бы семь, если освободить их от всех припасов.

– Я бы это сделал, если б мог, – сказал Хорнблауэр, – но сейчас не вижу способов подвести свои пушки на расстояние выстрела.

Клаузевиц глянул на него холодно. Да, приязнь между союзниками хрупка. Утром британцы и русские были лучшими друзьями, Эссен и Клаузевиц ликовали, что Макдональду не удалось переправиться через реку. Подобно нерассуждающим младшим офицерам эскадры, они восприняли уничтожение половины прусского батальона как значительную победу, не ведая, что Хорнблауэр думал уничтожить дивизию, а Коул своей паникой сорвал эти планы. Пока все идет хорошо, между союзниками царят любовь и согласие; но едва военная удача им изменит, каждый начинает винить другого. Сейчас, когда французские апроши приближаются к Даугавгриве, он спрашивает Клаузевица, отчего их не остановят русские пушки, а Клаузевиц его – отчего бездействуют британские корабли.