Текст книги "Адмирал Хорнблауэр. Последняя встреча"

Хорнблауэр заметил Уичвуда в другом конце зала; тот стоял рядом с Бассе, держа кивер под мышкой, и кланялся – там происходила такая же церемония. Они обменялись кивками, и Хорнблауэр немного рассеянно вернулся к разговору в своей кучке. Графиня спросила о корабле, он попытался описать «Несравненную». С дальнего конца в зал шеренгой по двое входили военные – высокие молодые люди в кирасах, сверкающих серебром (а может, и правда серебряных) и с длинными белыми плюмажами на серебряных касках.

– Кавалергарды, – объяснила графиня. – Все – молодые люди знатного рода.

Она глядела на них с явным одобрением; они выстроились вдоль стены на расстоянии двух или трех ярдов один от другого и тут же застыли серебряными статуями. Толпа медленно начала освобождать центральную часть зала. Хорнблауэр гадал, где остальные его офицеры; он огляделся и понял, что есть вторая толпа гостей – на галерее, опоясывающей две трети зала примерно на высоте второго этажа. Видимо, оттуда гости рангом пониже могли смотреть на высшую знать империи. Херст и Маунд стояли там, перегнувшись через балюстраду. У них за спинами юный Сомерс, со шляпой в руке, изображал какую-то сложную пантомиму перед тремя хорошенькими девицами, которые от смеха вцепились друг в дружку, чтобы не упасть. Одному Богу известно, на каком языке Сомерс пытается с ними говорить, но он определенно имеет большой успех.

На самом деле Хорнблауэра тревожил Браун, но в опустошенности после недавней речи, в блеске и гомоне вокруг, под жаркими взглядами графини думать совершенно не получалось. Надо было срочно сосредоточиться. Пистолет у Брауна за поясом… мрачная решимость на лице… галерея. Части головоломки сложатся, если его хотя бы на секунду перестанут отвлекать.

– Кронпринц Швеции войдет вместе с его императорским величеством, – говорила графиня.

Кронпринц Швеции! Бернадот, основатель новой династии, занявший место Густава, ради которого Браун рисковал жизнью и состоянием. Александр, завоевавший Финляндию, и Бернадот, уступивший ее России. Два человека, которых Браун должен ненавидеть сильнее всех в мире. И у Брауна двуствольный нарезной пистолет с капсюлями, не дающий осечки и бьющий без промаха на пятьдесят ярдов. Хорнблауэр обвел взглядом галерею. Вот и Браун, стоит незаметно между двумя колоннами. Что-то надо было предпринимать сию же секунду. Обер-гофмейстер любезно беседовал с двумя придворными, и Хорнблауэр повернулся к нему, оставив без внимания графиню и грубо перебив разговор единственным предлогом, который сумел выдумать.

– Невозможно! – воскликнул обер-гофмейстер, глядя на часы. – Его императорское величество и его королевское высочество войдут через три с половиной минуты.

– Прошу прощения, – сказал Хорнблауэр. – Глубоко сожалею, но я должен… совершенно безотлагательно…

От волнения он буквально приплясывал на месте, и это придавало убедительности высказанному ранее доводу. Обер-гофмейстер задумался, что хуже: нарушить придворную церемонию или оскорбить человека, который, судя по недавней беседе, имеет влияние на царя.

– Выйдите через ту дверь, сударь, – нехотя разрешил он наконец, – и, пожалуйста, сударь, возвращайтесь как можно незаметнее!

Хорнблауэр, стараясь никого не задеть, проскользнул через толпу к двери и, выйдя из нее, в отчаянии огляделся. Широкая лестница слева, должно быть, вела как раз на галерею. Он схватил ножны, чтобы не споткнуться о них, и побежал вверх, прыгая через две ступеньки. Лакеи, попадавшиеся по дороге, едва ли удостоили его взглядом. Галерея тоже была заполнена людьми, хотя платья дам здесь не отличались таким изяществом, а мундиры офицеров – таким блеском. Хорнблауэр глянул в тот конец, где последний раз видел Брауна, и двинулся широким шагом, изо всех сил изображая, что прогуливается без дела. Маунд поймал его взгляд – Хорнблауэру было не до слов, но он надеялся, что Маунд поймет и последует за ним. Снизу донесся звук открываемых дверей, и гул разговоров мгновенно стих. Зычный голос провозгласил:

– L’Empereur! L’Imperatrice! Le Prince Royal de Suede![15]15
  Император! Императрица! Кронпринц Швеции! (фр.)


[Закрыть]

Браун стоял между двумя колоннами и смотрел вниз. Рука его была за поясом – он вытаскивал пистолет. Был лишь один способ остановить его без шума. Хорнблауэр выхватил клинок – шпагу ценою в сто гиней, дар Патриотического фонда – и острым как бритва лезвием полоснул Брауна по запястью, рассекая сухожилие. Пальцы финна безвольно разжались, пистолет выпал на ковер. Сам он обернулся и в немом ошеломлении посмотрел сперва на кровь, хлещущую из руки, потом на Хорнблауэра. Тот упер острие шпаги ему в грудь: одно нажатие – и клинок войдет между ребрами. Видимо, на лице Хорнблауэра была написана такая искренняя решимость убить, если потребуется, что Браун не издал ни звука и не шелохнулся. Кто-то возник у Хорнблауэра за плечом; слава богу, это был Маунд.

– Приглядите за ним, – шепнул Хорнблауэр. – Перевяжите ему запястье и уведите его куда-нибудь.

Он глянул через балюстраду. Царствующие особы шли прямо под ним: Александр в своем голубом мундире, рядом высокий смуглый мужчина с большим носом – надо полагать, Бернадот, – несколько дам, две из них в диадемах, видимо мать и супруга императора, остальные с перьями. Брауну ничего не стоило бы сделать два выстрела. По всему залу мужчины склонились в низких поклонах, дамы делали реверанс; когда они разом выпрямились, мундиры и перья всколыхнулись цветочной волной. Хорнблауэр убрал шпагу в ножны, поднял пистолет и сунул себе за пояс. Маунд, сменивший обычную медлительную вальяжность на плавное кошачье проворство, обнимал Брауна, привалившегося к его плечу. Хорнблауэр успел вытащить носовой платок и протянуть Маунду, но мешкать дольше было нельзя. Он торопливо прошел назад по галерее, мимо придворных, которые постепенно возвращались к прерванным разговорам. Счастье, что в критическую минуту все их внимание было устремлено на государя. Херст и Сомерс как раз собирались продолжить разговор с молодыми дамами, но Хорнблауэр взглядом поманил их к себе.

– Идите к Маунду, – сказал он. – Ему нужна ваша помощь.

Затем быстро спустился по лестнице, отыскал дверь в аудиенц-зал, прошел мимо застывшего перед ней лакея и незаметно проскользнул на прежнее место рядом с графиней. Император и его спутники обходили зал, обращая по нескольку слов к наиболее значительным гостям. Довольно скоро они поравнялись с группой, в которой стоял Хорнблауэр. Обер-гофмейстер представил английского коммодора, и тот, чувствуя себя как в страшном сне после волнения последних минут, по очереди склонился перед членами царской семьи и перед Бернадотом.

– Чрезвычайно приятно познакомиться с коммодором Хорнблауэром, – любезно произнес Александр. – Мы все наслышаны о его подвигах.

– Ваше величество чересчур добры, – еле выговорил Хорнблауэр.

Августейшие особы двинулись дальше, и он повернулся к графине. То, что царь адресовался к нему лично, видимо, подтвердило ее догадки, что Хорнблауэр – лицо потенциально влиятельное, и теперь она приглядывалась к нему с новым интересом.

– Вы надолго в России? – спросила графиня.

Он все не мог отойти от происшествия на галерее. Мысли путались, хотелось одного: сесть и отдохнуть. Хорнблауэр как-то вымучил вежливый ответ, а когда мужчины начали расспрашивать его о британском флоте и общей ситуации на море, попытался отвечать вдумчиво, впрочем без всякого успеха.

Лакеи вкатили длинные буфетные столы, уставленные золотой и серебряной посудой. Хорнблауэр принудил себя собраться, чтобы не нарушить этикет. С одной стороны усаживалась царская семья: государь и его супруга – в кресла, Бернадот, великие князья и княжны – на стулья с высокими спинками. Все остальные внимательно следили за собой, дабы не оскорбить августейший взор зрелищем человеческой спины. Гости начали брать с буфетов еду, и Хорнблауэр, как ни старался, не мог различить, чтобы они подходили к столам в каком-то установленном порядке. Во всяком случае, персидский посол уже что-то ел с золотой тарелки, поэтому Хорнблауэр счел себя вправе переместиться к буфету. И все же это был самый диковинный обед на его памяти: все стояли, за исключением августейших особ, а те, насколько он видел, не притрагивались к еде.

– Позвольте предложить вам руку, графиня? – произнес Хорнблауэр, когда все вокруг двинулись к буфету.

Придворные, очевидно, по долгу службы осваивают искусство есть стоя, да еще со шляпой под мышкой, однако это было очень непросто. Шпага норовила запутаться в ногах, а треклятый пистолет за поясом больно впивался в бок. Лакеи за столом не говорили по-французски, и графиня пришла Хорнблауэру на выручку.

– Это черная икра, – объяснила она, – а это водка, напиток простонародья, но вы обнаружите, что они сочетаются идеально.

Графиня сказала чистую правду. Неаппетитная на вид серая масса оказалась божественно вкусной. Хорнблауэр осторожно глотнул водки и в своем взвинченном состоянии почти не заметил, как она обожгла гортань. Одно и впрямь идеально дополняло другое. От водки внутри распространилось приятное тепло, и он вдруг понял, что зверски голоден. Буфет был уставлен самыми разными кушаньями, как холодными, так и горячими, приготовленными на жаровнях. Под руководством графини Хорнблауэр перепробовал почти все. Тут было что-то неимоверно вкусное: тушеные грибы, если судить по виду, ломтики копченой рыбы, неизвестный салат, несколько сортов сыра, яйца холодные и горячие, какое-то свиное рагу. Помимо водки предлагали еще что-то крепкое. Хорнблауэр ел и пил, веселея с каждой минутой и чувствуя растущую благодарность к графине. Ему уже не составляло никакого труда поддерживать разговор. Да, обед был несколько странноват, зато капитан никогда в жизни не ел так вкусно. Голова немного кружилась; он понял, что опьянел, но почти не ощутил всегдашнего укора совести и даже сумел вовремя одернуть себя, заметив, что смеется чересчур громко. Смех, разговоры, яркий свет – никогда еще на его памяти парадный обед не проходил так весело. Казалось, Брауна по руке меньше часа назад полоснул кто-то другой. Наконец Хорнблауэр поставил изящную фарфоровую тарелку на буфет и утер рот салфеткой. Он чувствовал приятную тяжесть в желудке и с удовольствием сознавал, что переел лишь самую малость, а выпил точно в меру. Теперь недоставало лишь чашки кофе, и Хорнблауэр подозревал, что кофе подадут скоро.

– Я замечательно пообедал, – сказал он графине.

Ответом ему была странная смена выражений на ее лице. Графиня вскинула брови, открыла было рот, потом улыбнулась озадаченно и в то же время расстроенно. Она уже собиралась заговорить снова, но тут открылись еще одни двери и перед ними, образовав коридор, выстроились человек двадцать-тридцать лакеев. Августейшие особы поднялись с места, и по тому, как разом оборвались все разговоры, Хорнблауэр понял, что наступает какой-то чрезвычайно торжественный момент. Пары двигались по залу, словно корабли, занимающие место в строю. Графиня положила руку Хорнблауэру на локоть и легонько направила его вперед. О боже! Вслед за августейшими особами выстраивалась процессия! Вот и персидский посол под руку с какой-то юной красавицей. Хорнблауэр еле успел пристроиться за ним вместе со своей дамой. Как только еще две пары встали позади них, процессия медленно двинулась, удлиняясь на ходу. Глядя в затылок персидскому послу, Хорнблауэр провел графиню между двумя рядами лакеев и оказался в следующем зале.

Придворные расходились: одна пара направо, другая налево, как в контрдансе. Посол свернул влево, и Хорнблауэр догадался свернуть вправо даже без подсказки обер-гофмейстера, готового прийти на помощь, если кто-нибудь растеряется. Огромный зал ярко освещали хрустальные люстры – казалось, их здесь сотни, – а по всей его длине – по ощущениям Хорнблауэра по меньшей мере на милю – тянулся огромный стол, уставленный цветами, золотом и хрусталем. Он имел форму буквы Т с очень маленькой перекладиной; император, Бернадот и члены императорской фамилии уже сидели во главе стола, за каждым стулом стоял лакей в пудреном парике. До Хорнблауэра постепенно дошло, что обед сейчас начнется, а перед этим гостям всего лишь предложили легкие закуски. Ему хотелось рассмеяться над собственной бестолковостью и одновременно застонать при мысли о том, что придется еще долго заталкивать в себя еду, для которой в желудке уже нет места.

Все мужчины, кроме государя и его ближайшего окружения, стояли, пока дамы усаживались; по другую сторону стола персидский посол склонился к своей миловидной спутнице; эгретка на его тюрбане покачивалась, бриллианты вспыхивали в свете люстр. Последняя дама села, и мужчины разом опустились на стулья – не с той слаженностью, с какой морские пехотинцы берут на караул, но и немногим им уступая. Разговоры мгновенно возобновились, и почти сразу под нос Хорнблауэру поставили золотую тарелку и поднесли ему золотую супницу с каким-то красноватым супом. Он глянул вдоль стола: всем гостям супницы подали одновременно. Надо полагать, здесь прислуживают по меньшей мере две сотни лакеев.

– Это господин де Нарбонн, французский посол, – сказала графиня, указывая глазами на красивого молодого человека, который сидел напротив через одно место от персидского посла, ближе к царю. – Разумеется, обер-гофмейстер вас не представил. А это австрийский посол, датский посланник и саксонский посланник – все официально ваши враги. Испанский посол прибыл от Жозефа Бонапарта, а не от повстанцев, которых признаете вы. По-моему, тут нет вообще никого, кроме нас, русских, с кем вас прилично познакомить.

В бокале перед Хорнблауэром было прохладное вино красивого желтоватого оттенка, и он выпил глоток.

– Сегодня я узнал, что русские – самые замечательные люди на свете, а русские женщины – самые красивые и обворожительные.

Графиня стрельнула в него жгучими черными глазами, и в голове у Хорнблауэра поплыло. Глубокую золотую тарелку убрали, вместо нее поставили плоскую. В другой бокал перед ним налили другого вина – шампанского. Оно бурлило пузырьками, и у Хорнблауэра было сильное чувство, что нечто похожее происходит с его мыслями. Лакей обращался к нему по-русски, очевидно предлагая какие-то блюда на выбор, и графиня решила вопрос, не спрашивая Хорнблауэра.

– Поскольку вы в России первый раз, – объяснила она, – вы наверняка не пробовали нашей осетрины.

Говоря, она накладывала себе рыбу с золотого блюда; такое же блюдо держал перед Хорнблауэром его лакей.

– Золотые сервизы очень красивы, но еда на них быстро остывает, – с сожалением заметила графиня. – У себя дома я подаю на золоте, только когда принимаю его императорское величество. Поскольку и в других домах так же, его императорскому величеству едва ли случается когда-нибудь есть горячее.

Золотые вилка и нож, которыми Хорнблауэр разрезал рыбу, были очень тяжелыми и непривычно скребли по золотой тарелке.

– У вас доброе сердце, мадам.

– Да, – многозначительно ответила графиня.

У Хорнблауэра вновь голова пошла кругом; шампанское, такое прохладное, такое вкусное, казалось лучшим лекарством, и он жадно выпил.

За осетриной последовали две жирные птички на вертеле, нежное мясо так и таяло во рту. К ним налили какого-то другого вина. Затем подали мясо – возможно, баранину, но вознесенную на пегасовых крыльях чеснока далеко за пределы земного воображения. Где-то в череде кушаний последовал шербет – Хорнблауэр пробовал его всего третий или четвертый раз в жизни.

«Заморские выкрутасы», – сказал он себе, однако ел с удовольствием и не чувствовал никакого предубеждения против иностранной кухни. Возможно, он сказал «заморские выкрутасы» потому, что именно эти слова произнес бы Буш, сиди он сейчас рядом. А может, потому, что он немного пьян: всегдашний самоанализ привел Хорнблауэра к этому поразительному заключению, подействовавшему так, словно он в темноте врезался головой в столб. Ни в коем случае нельзя напиваться, когда представляешь свою страну, и только дурак напьется, когда ему угрожает непосредственная опасность. Он лично привел во дворец убийцу; и если об этом станет известно, последуют крупные неприятности, особенно если царю донесут, что убийца собирался стрелять из пистолета британского коммодора. Тут Хорнблауэр протрезвел окончательно, поняв, что начисто позабыл про младших офицеров, которых оставил с раненым убийцей без каких-либо указаний, как с ним поступить.

Графиня под столом легонько наступила ему на ногу. Все тело пронизал как будто электрический ток, голова опять закружилась. Хорнблауэр блаженно улыбнулся графине. Та глянула на него из-под полуопущенных ресниц и, отвернувшись, заговорила с соседом по другую руку, тактично напоминая Хорнблауэру, что тому пора обратить внимание на баронессу – с начала обеда он едва ли обратил к ней больше двух слов. Хорнблауэр лихорадочно начал разговор, и генерал в драгунской форме по дальнюю сторону от баронессы включился в беседу, задав вопрос об адмирале Китсе, с которым познакомился в 1807 году. Лакей предлагал следующее блюдо. Между его белой перчаткой и манжетой проглядывала волосатая рука, вся в блошиных укусах. Хорнблауэр вспомнил наблюдение, прочитанное им в одной из книг про северные страны: чем дальше на восток, тем страшнее паразиты. Польская блоха кусает больно, русская – нестерпимо. Если они хуже испанских, с которыми Хорнблауэр был близко знаком лично, то это и впрямь какие-то блохи-исполины.

Здесь, во дворце, сотни – и даже тысячи слуг. Хорнблауэр догадывался, как скученно они живут. Он сам двадцать лет вел безостановочную войну с паразитами на кораблях военного флота и знал, как трудно их истребить. И в то же время, пока одна часть его сознания была занята беседой с драгунским генералом о принципах продвижения по службе в британском флоте, другая продолжала думать, как неприятно, когда тебя обслуживает искусанный блохами лакей. Разговор мало-помалу иссяк, и он вновь повернулся к графине.

– Мсье очень интересуется живописью? – спросила она.

– Конечно, – вежливо ответил Хорнблауэр.

– Дворцовая картинная галерея очень хороша. Вы ее видели?

– Еще не имел удовольствия.

– Сегодня, после того как государь удалится, я ее вам покажу. Или вы предпочитаете карты?

– Я куда охотнее посмотрю галерею, – ответил Хорнблауэр со смехом – немного чересчур громким, даже на его слух.

– Что ж, тогда, после ухода государя, будьте у двери в дальнем конце зала. Я вас провожу.

– Буду чрезвычайно счастлив, мадам.

Во главе стола провозглашали тосты: сперва всем пришлось встать и выпить за здоровье шведского кронпринца, и дальше разговаривать стало почти невозможно, потому что рослый царедворец с необычайно зычным голосом (Стентор[16]16
  Стентор – в «Илиаде» глашатай, «медноголосый боец, кто пятьдесят голосов мог один покрывать своим криком» (перев. Н. М. Минского).


[Закрыть] в теле Геракла, сказал Хорнблауэр себе, крайне довольный классическим сравнением), стоявший за царским креслом, объявлял все новые тосты. Промежутки между тостами заполнял мужской хор, певший а капелла, – казалось, весь зал гудел от рокота сотен голосов. Хорнблауэр слушал его с нарастающим раздражением. По счастью, скоро хор умолк и все встали, дожидаясь, когда государь с приближенными удалятся через ближайшую к их концу стола дверь. Едва она закрылась, дамы вслед за мадам Кочубей потянулись к другому выходу.

– A bientot![17]17
  До скорой встречи! (фр.)


[Закрыть] – с улыбкой сказала ему графиня.

Мужчины собирались кучками около стола, лакеи торопливо вносили кофе и ликеры; Уичвуд, по-прежнему сжимая кивер под мышкой, пробрался к Хорнблауэру. Лицо его было багровее обычного, глаза еще сильнее вылезли из орбит.

– Если Россия будет воевать, то Швеция ее поддержит, – громким шепотом сообщил полковник. – Так мне сказал сам Бассе, он сегодня весь день был с Бернадотом.

Уичвуд прошел дальше, и вскоре Хорнблауэр услышал, как он на своем примечательном французском разговаривает с группой офицеров дальше за столом. В зале было нестерпимо жарко – вероятно, из-за множества свечей; некоторые мужчины уже выходили в двери, через которые раньше удалились женщины. Хорнблауэр допил кофе и встал – треуголку опять пришлось взять с колен и сунуть под мышку. Зал, в который он вышел, был не меньше аудиенц-зала и заполнен ломберными столами. За одним несколько престарелых дам уже сражались в карты, за другим пожилая пара играла в триктрак. В дальнем конце он сразу различил графиню – она сидела на оттоманке, расправив шлейф, пила кофе и беседовала с другой дамой; вся ее поза дышала девичьей непосредственностью.

По количеству людей, уже собравшихся в зале, было ясно, что сюда впустили и тех, кто прежде находился на галерее; вероятно, после более скромного обеда им позволили смешаться с высшим обществом. Юный Маунд стремительно шел к Хорнблауэру, похожий на долговязого жеребенка-переростка.

– Он в комнате наверху, сэр, – сообщил Маунд. – Сейчас без сознания от потери крови – нам пришлось наложить жгут, чтобы ее остановить. Перевязали его половиной рубашки Сомерса. Сомерс и мистер Херст его стерегут.

– Кто-нибудь об этом знает?

– Нет, сэр. Никто не видел, как мы туда входили. И я выплеснул ему на грудь стакан вина, так что по запаху все подумают, будто он пьян.

Хорнблауэр не ошибся: Маунд и впрямь умеет проявить находчивость в критическую минуту.

– Очень хорошо.

– Чем скорее мы его отсюда заберем, тем лучше, сэр, – сказал Маунд со всей почтительностью младшего офицера, дающего советы старшему.

– Вы совершенно правы, – ответил Хорнблауэр, – но…

Надо было соображать быстро. Едва ли прилично уехать сразу по окончании обеда. И графиня… она наверняка за ними наблюдает. Если он уйдет сейчас, пренебрегши условленной встречей, после короткого совещания с младшим офицером, то к ярости отвергнутой женщины добавятся еще и подозрения. Нет, уйти просто невозможно.

– Нам придется пробыть здесь еще по меньшей мере час, – сказал Хорнблауэр. – Так требует этикет. Возвращайтесь и держите оборону.

– Есть, сэр.

Маунд по многолетней привычке чуть было не отсалютовал при этих словах, но в последний момент сдержался – еще одно свидетельство того, какая у него ясная голова. Он кивнул и пошел прочь с таким видом, будто они беседовали о погоде. Хорнблауэр медленно побрел к графине.

Она заметила его и улыбнулась.

– Княгиня, вы знакомы с коммодором Хорнблауэром? Княгиня Слупская.

Хорнблауэр поклонился. Княгиня была пожилая дама, сохранившая немалую часть своей, видимо, умопомрачительной красоты.

– Коммодор, – продолжала графиня, – выразил желание посмотреть картинную галерею. Желаете пойти с нами, княгиня?

– Нет, спасибо, – ответила та. – Стара я уже для картинных галерей. Идите без меня, детки.

– Мне не хочется оставлять вас одну, – возразила графиня.

– Даже в мои лета я никогда не остаюсь одна, милая. А вы, детки, идите забавляйтесь.

Хорнблауэр поклонился и подал графине руку. У дверей, пока лакеи расступались, давая им дорогу, она сжала его локоть.

– Живопись итальянского Возрождения в дальней галерее, – сказала графиня, когда они вышли в широкий коридор. – Хотите сначала увидеть более современную?

– Как пожелает мадам, – ответил Хорнблауэр.

Сразу за парадной частью дворца начинался лабиринт узких коридоров, бесчисленных лестниц и кабинетов. Покои, куда вела его графиня, были на втором этаже. Они вошли в роскошную гостиную; ждавшая там сонная горничная шмыгнула в соседнюю комнату. Туда графиня и позвала Хорнблауэра пятью минутами позже.

Глава тринадцатая

Хорнблауэр со стоном перелег на другой бок; от движения заломило в висках, хотя поворачивался он очень осторожно. Нельзя было столько пить; последний раз он мучился похмельем лет шесть назад. И все же этого нельзя было избежать, как, впрочем, и дальнейшего – события не оставили ему выбора. Он крикнул, чтобы позвали Брауна, – голос прозвучал хрипло и вновь отдался болью в голове. За дверью часовой передал его приказ дальше. Хорнблауэр с бесконечным усилием сел и спустил ноги на палубу. Браун не должен видеть, как он лежит полумертвый.

– Принеси кофе, – сказал он, когда Браун вошел.

– Есть, сэр.

Хорнблауэр продолжал сидеть на краю койки. Наверху первый лейтенант распекал какого-то нерадивого мичмана.

– Фу-ты ну-ты, – говорил Херст. – Гляньте на эти медяшки! По-вашему, они блестят? Глаза вы у себя в койке забыли? Что ваш дивизион делал последний час? Боже, куда катится флот, если патенты раздают малолетним фертикам, неспособным прочистить себе ноздрю такелажной свайкой! Вы зовете себя королевским офицером? Вы больше похожи на зимний день – серый, короткий и грязный!

Вошел Браун.

– Мои приветствия мистеру Херсту, – проскрежетал Хорнблауэр, забирая кофе, – и скажите, что я прошу его не кричать так громко рядом с моим световым люком.

Впервые с пробуждения он почувствовал себя лучше, когда тирада Херста над головой резко оборвалась. Кофе был обжигающе горяч, и Хорнблауэр пил даже с некоторым удовольствием. Мало удивительного, что Херст с утра не в духе. Хорнблауэр вспомнил, как вчера вечером Херст и Маунд тащили Брауна, бесчувственного и окутанного винными парами, в экипаж у дворцовых дверей. Херст был трезв как стеклышко, однако караулить тайного убийцу в императорском дворце, видимо, оказалось слишком большим испытанием для его нервов. Когда Браун вернулся, Хорнблауэр протянул ему чашку и в ожидании, пока тот снова ее наполнит, потянул через голову ночную рубашку. Когда он складывал ее на койке, взгляд привлекло какое-то движение – из рукава выпрыгнула блоха. Хорнблауэр посмотрел на себя: его гладкий живот испещряли блошиные укусы. Вот она, красочная иллюстрация разницы между царским дворцом и линейным кораблем британского военного флота. Браун, войдя со второй чашкой кофе, услышал, как его коммодор яростно честит грязь императорских покоев и необходимость избавляться от насекомых, которые почему-то особенно его любят.

– Убери ухмылку с физиономии, – рявкнул Хорнблауэр, – а не то будешь скалиться под кошками!

Браун не ухмылялся; он именно что чересчур заметно не ухмылялся. Бесила же Хорнблауэра мысль, что Браун испытывает к нему то снисходительное отеческое сочувствие, с каким здоровый и бодрый человек смотрит на страдающего похмельем.

Купание под помпой отчасти восстановило его душевный покой. Хорнблауэр надел чистое белье, велел Брауну обработать его одежду и вышел на палубу, где сразу увидел Уичвуда, осоловелого и явно терзаемого еще худшей головной болью, нежели он сам. Однако свежий ветер русского утра приятно бодрил. Будничная корабельная жизнь, ряды матросов, драящих палубу, звук выплескиваемой на доски воды – все возвращало ему силы.

– К нам приближается шлюпка, сэр, – доложил мичман вахтенному офицеру.

Это был тот же полубаркас, что вчера возил их на берег. Он доставил флотского офицера с письмом на французском:

Его Высокопревосходительство министр флота приветствует коммодора сэра Горнбловера. Его Высокопревосходительство распорядился, чтобы водоналивная баржа подошла к «Несравненной» сегодня в одиннадцать часов до полудня.

Его Сиятельство граф Северный выразил желание посетить британский корабль. Его Высокопревосходительство господин министр надеется, что не злоупотребит гостеприимством коммодора Горнбловера, если в обществе графа Северного прибудет на «Несравненную» в десять часов до полудня.

Хорнблауэр показал письмо Уичвуду, и тот подтвердил его подозрения.

– Это сам Александр, – сказал Уичвуд. – В бытность наследником он путешествовал по Европе под именем графа Северного[18]18
  Еще одна небольшая авторская вольность в череде тех, которые читатель, вероятно, уже подметил при описании Петергофа. Под именем графа Северного по Европе в бытность великим князем путешествовал Павел I.


[Закрыть]. Он будет инкогнито, так что нет надобности оказывать ему королевские почести.

– Да, – сухо ответил Хорнблауэр, слегка раздосадованный непрошеным советом со стороны человека, не связанного со службой на море. – Однако министр российского флота по рангу соответствует первому лорду адмиралтейства, а это означает девятнадцать пушечных выстрелов и весь остальной церемониал. Вахтенный мичман! Мои приветствия капитану Бушу, и я буду весьма обязан, если он любезно поднимется на палубу.

Буш выслушал известия, тихо присвистнул и тут же повернулся, чтобы оглядеть палубу и паруса: все ли безупречно, не заметит ли русский царь какого-нибудь изъяна.

– Как мы будем заливать воду? – жалобно спросил Буш. – Что царь о нас подумает, если увидит всю эту суету? Может, пусть воду сперва зальют остальные корабли флотилии?

– Царь – человек разумный, – отрезал Хорнблауэр. – Пусть посмотрит на матросов за работой. Сам он не отличит бизань-штага от бом-утлегаря, но слаженность отметить сумеет. Будем заправляться водой при нем.

– А чем его кормить? – спросил Буш с ноткой тревоги. – Надо ж будет подать угощение, сэр.

Хорнблауэр широко улыбнулся:

– Чем-нибудь угостим.

Очень характерно для его противоречивой натуры: чем больше трудностей предвидели другие, тем больше он веселел, потому что по-настоящему вогнать Хорнблауэра в тоску мог только сам Хорнблауэр. Голова уже не болела, и он искренне улыбался в предвкушении напряженного утра. Завтрак он съел с аппетитом, затем надел парадный мундир и снова вышел на палубу. Буш по-прежнему суетился, заканчивая приготовления. Команда была уже в чистых белых куртках и парусиновых штанах, забортный трап – повешен, фалрепы – белы как снег, морские пехотинцы – вычищены и вылощены, койки уложены геометрически правильными рядами. Лишь когда вахтенный мичман доложил, что приближается тендер, у Хорнблауэра слегка перехватило дыхание от мысли, что следующие несколько часов могут стать поворотными в истории мира.

Свист боцманматских дудок дрожью пробежал по всему кораблю, команда выстроилась подивизионно, офицеры в эполетах и при шпагах – впереди, Хорнблауэр – у шканцевого поручня, лицом к ним. Британские моряки не могут соперничать с прусской гвардией на смотру – вымуштровать их до такой степени значило бы уничтожить самые ценные их качества, – но всякий мыслящий человек, глядя на ряды толковых, уверенных лиц, почувствовал бы невольное восхищение.

– По реям! – скомандовал Буш.

Снова взвыли дудки, и марсовые упорядоченным потоком хлынули вверх по вантам, не сбавляя скорости даже на путенс-вантах, где лезть приходилось спиной вниз. Они с ловкостью воздушных гимнастов взлетели по брам-вантам, пробежали по реям, словно канатоходцы, и каждый занимал свою позицию на ножном перте в то мгновение, как ее достигал.

Разные чувства вскипали в душе Хорнблауэра. Сперва он пожалел, что его матросы, гордость и честь флота, выступают на потеху восточному монарху, будто цирковые медведи. И все же, когда каждый матрос встал на свое место, как если бы неким чудом порыв ветра взметнул палые листья и они застыли в безупречном геометрическом рисунке, обида утонула в довольстве художника своим творением. Он надеялся, что Александр, подняв глаза, сумеет понять: эти люди способны проделать то же самое ревущей штормовой ночью, когда бушприт устремляется к незримому небу, а нок-рея – к незримым беснующимся волнам.