Текст книги "Женщина, у которой выросли крылья (сборник)"

2
Женщина, которую держали на полке

Это началось вскоре после первого свидания, когда все в их отношениях еще сверкало и блестело новизной. В тот день она раньше закончила и помчалась к своему новому любовнику. Ей не терпелось снова увидеть его, и время тянулось страшно долго. Когда она пришла, Рональд стучал молотком в гостиной.

– Что ты делаешь? – рассмеялась она, увидев его сосредоточенное потное лицо в клубах пыли. Ах, какой он решительный и самостоятельный! Таким он нравился ей даже больше.

– Вешаю для тебя полку. – Он мельком взглянул на нее и продолжал работать.

– Полку?

Он стукнул еще пару раз, выравнивая край полки.

– То есть ты предлагаешь мне переехать к тебе? – с бьющимся сердцем весело уточнила она. – Тогда мне нужен шкаф, а не полка.

– Да, конечно, я хочу, чтобы ты переехала ко мне, и немедленно. Я хочу, чтобы ты бросила работу и сидела на этой полке. И чтобы все смотрели на тебя и восхищались. Пусть видят тебя так, как вижу я. Пусть знают, что ты самая красивая женщина на свете. Тебе не придется ничего делать, совсем ничего. Просто сиди на полке и будь любима.

Слыша такие слова, невозможно было не расчувствоваться и не прослезиться. Днем позже она уже сидела высоко на полке, в нише справа от камина. Так, на полке, она познакомилась с семьей и друзьями Рональда. Они встали полукругом, держа в руках бокалы, и любовались ею, ведь перед ними было чудо, новая большая любовь Рональда. Потом они перешли в соседнюю комнату – столовую – и сели за большой стол, и пусть она не всех видела, зато слышала хорошо и могла участвовать в разговоре. Она ощущала, что среди близких Рональда ей отведено более высокое место – друзья обожают ее и лелеют, мать боготворит, а его бывшие завидуют. Рональд с гордостью поднимал к ней свой лучистый и красноречивый взгляд, без слов говорящий: моя. Юная и соблазнительная, она вся сияла, сидя на полке рядом со шкафчиком, где он держал свои спортивные трофеи – давние футбольные кубки и более поздние награды за победы в соревнованиях по гольфу. А еще выше помещалась засушенная форель на деревянном блюде с медной табличкой. Это был самый крупный экземпляр из тех, что ему удалось поймать во время рыбалки с отцом и братом. Форель он передвинул, чтобы повесить для нее полку, отчего его приятели проникались к ней еще большим уважением. Гости покидали их дом, зная, что о ней здесь заботятся, ее здесь холят, боготворят и – важнее всего – любят.

На свете для Рональда не было ничего важнее. Его жизнь вращалась вокруг нее и ее положения в доме. Он ублажал ее, сдувал с нее пылинки. Ему хотелось видеть ее на полке постоянно. Единственное, что могло сравниться с ней по значимости, был Пыльный День, когда он устраивал досмотр всем своим трофеям – доставал их, протирал, наводил лоск, конечно, снимал и ее с полки. Он клал ее на диван, и они занимались любовью. После чего, сверкая и блестя, как новая, она бодро взбиралась обратно на полку.

Когда они поженились, она бросила работу. Детей она нянчила, сидя на полке. На полке она баюкала их ночами напролет, позже наблюдала сверху, как они играют на ковре и в манеже, и слушала их лепет. Рональду не нравилось, когда она покидает свое место, он нанимал нянек, чтобы она могла постоянно украшать полку, которую он для нее прибил. Он боялся, как бы дети не присвоили ее, нарушив тем самым гармонию их особых отношений. Ей доводилось слышать о парах, которые разбежались после рождения детей, потому что мужья чувствовали себя лишними при младенце. Она не хотела, чтобы их постигла та же участь, она хотела быть рядом, чтобы ее обожали. Полка была ее местом. Она любила всех свысока и, благодаря занимаемому ею положению, домочадцы всегда смотрели на нее снизу вверх. Лишь позже, когда дети выросли и разъехались – а к тому времени она уже двадцать лет просидела на полке, она ощутила одиночество. Внезапно, точно будильник зазвенел.

Началось все с телевизора, точнее, с положения экрана. Экран был повернут в другую сторону, и она не видела, что там идет. Раньше ее это не беспокоило, ей довольно было видеть лица детей, отражающие происходящее на экране. Но теперь диван, где они обычно сидели, пустовал, в комнате стояла тишина, и ей захотелось чем-то занять себя, отвлечься. Захотелось общения. Рональд купил новый телевизор с плоским экраном и повесил его на стену. Экран у этого телевизора не поворачивался. И телевизор исчез из виду, как исчезли из виду дети.

Рональд обещал перевесить, чтобы ей было видно, но забыл. А еще гости. Теперь он приглашал гостей, не предупредив ее. Эти сборища проходили без ее участия. Незнакомые люди вертелись вокруг, женщины, не вызывающие доверия, в ее собственном доме, у нее под носом. Она наблюдала со своей полки, как внизу течет его жизнь, как будто ее нет в комнате или она посторонняя. За ее улыбкой крылась растерянность. Она пыталась вмешаться, присоединиться, но гости не слышали ее издалека, им надоедало задирать головы, чтобы посмотреть на нее, и повышать голос. Им было не до нее. Он забывал наполнить ей бокал, представить ее, подойти к ней. Он вообще словно забыл о ней.

А потом он сделал пристройку. Он работал целый месяц, а когда закончил, кухня вдруг переместилась к ним на задний двор, а заодно и все вечеринки с гостями. Гостиная, где стоял телевизор, бывшая раньше официальным центром их дома, теперь потеряла свою значительность и превратилась в маленькую уютную пещерку. А она дошла до точки.

– Рональд, – обратилась она к нему однажды в субботу вечером, когда он сидел на диване и смотрел невидимый для нее телевизор. Целый день она была одна, пока он пропадал на поле для гольфа.

В ответ он что-то пробормотал, не отрываясь от экрана.

– Здесь неудобно как-то, – с дрожью в голосе продолжала она, чувствуя тяжесть в груди. – Когда ты меня посадил сюда, ты хотел, чтобы все мною любовались, чтобы я была центром внимания, но теперь… теперь все происходит внизу, без меня. Мне так одиноко. – Но она не может произнести эти слова вслух, не может их выговорить. Даже подумать об этом ей жутко. Ей нравится ее полка, такая удобная, это ее место, она всегда там сидела, там ей и следует оставаться. Он избавил ее от всех забот и тревог. Позаботился обо всем, ради нее.

– Дать тебе другую подушку? – спрашивает Рональд, потом берет одну с дивана и швыряет ей.

Она рассматривает подушку у себя в руках с тяжело и болезненно стучащим внутри сердцем. Рональд в удивлении встает.

– Я куплю тебе новую, побольше, – говорит он, приглушая звук телевизора.

– Мне не нужна новая, – тихо возражает она, не веря собственным ушам – она ведь любит такие вещи. Он либо не слышит, либо не хочет слышать.

– Скоро вернусь, пока.

Она в шоке смотрит, как закрывается за ним дверь, слушает урчание мотора. Это началось давно, много лет назад, но доходит до нее только сейчас. Настал наконец момент истины. Припоминая разом все тревожные звоночки, она едва не падает с полки. Рональд поместил ее сюда, свою любимую, обожаемую женщину, о которой хотел заботиться напоказ, а теперь, когда все ее увидели, выразили восхищение, поздравили его с его победой, теперь она ему не интересна. Она теперь нечто вроде мебели. Украшает полку, как и прочие его трофеи. Эту победу давно отпраздновали. Она уж и не помнит, когда он в последний раз смахивал с нее пыль. А когда снимал ее отсюда? Она занимает полку в качестве продолжения самого Рональда, но что она без него?

Она долго сидит, оцепенев. И как она раньше об этом не задумывалась? Надо подвигаться, размять мышцы. Ей нужно место для роста. Не стоит обвинять Рональда в том, что произошло, она сама когда-то взобралась на эту полку, движимая эгоизмом. Она жаждала внимания, ей хотелось, чтобы ее хвалили, восторгались ею и завидовали. Ей нравилось, что она новая, единственная, боготворимая. Что она принадлежит ему. Ну и дура же она была! Нет, не потому, что это зазорно, а потому, что ей не хотелось большего.

От потрясения она роняет мягкую подушку, которую сжимала в руках. Подушка падает на плюшевый ковер с мягким шлепком – пуф! Она долго сидит и таращится на подушку, выпавшую из рук, пока ее не настигает очередное прозрение.

Она ведь может уйти отсюда, спуститься вниз! Признаться, она всегда могла это сделать, но ей казалось, что тут ее место, что ей суждено сидеть здесь. Никто не бросает свое место, иначе можно потерять его. Какой ужас! Она начинает учащенно дышать, заглатывает пыль, хрипит и кашляет.

Но нет, она здесь не для того, чтобы собирать пыль. Она осторожно начинает спускаться. Ставит одну ногу на спинку кресла, где, бывало, сиживал Рональд, держа ее ноги в своих руках. Она тянется к стене, ища опоры, и пальцы ее цепляют сушеную форель. Нога в гладком чулке скользит по ручке кресла, и она непроизвольно хватает рыбину, срывая ее со стены, поскольку форель, как оказалось, держится на одном гвозде. Какое легкомыслие! Ее мужу следовало надежнее укрепить столь ценный трофей. Эта мысль вызывает у нее улыбку. Итак, она падает в кресло, а сорванная с гвоздя форель крушит стеклянный шкафчик внизу, где выставлены спортивные награды, и тот с грохотом и звоном обрушивается на пол. Затем наступает тишина.

Она нервно хихикает.

Потом осторожно, медленно, опускает ноги вниз и встает, хрустя затекшими суставами, на ковер, который она так долго рассматривала сверху, такой знакомый на вид и незнакомый на ощупь. Она шевелит пальцами в мягком ворсе, топчет толстый плюш, точно хочет укорениться среди этих новых для себя ощущений. Она оглядывает комнату, которая кажется ей совершенно чужой при взгляде с другой точки, и понимает, что для начала необходимо здесь кое-что изменить.

Вернувшись из паба, Рональд застает ее за работой. На полу, среди осколков стекла, валяются его спортивные трофеи. Бурая форель таращит из кучи мусора мертвый глаз.

– Там такая пылища, – тяжко переводя дух, объясняет она и снова с размаху бьет клюшкой для гольфа по деревянной полке.

Полка трещит. Она пригибается, он в страхе приседает на корточки, прячась от разлетающихся во все стороны щепок.

Видя его испуганное лицо, прижатые к голове руки, она не может удержаться от смеха.

– Знаешь, у моей матери в гардеробе была куча шикарных сумочек, и для каждой чехол, предохраняющий от пыли – так она над ними тряслась. Ей было жаль носить свои сумки просто так, она все ждала особого случая. Так и не дождалась до самой смерти. Все выходы в свет были для нее недостаточно особые. Она, бывало, пеняла мне, что я не ценю вещи. И будь она сейчас здесь, я бы сказала ей, что она была неправа. Запасать – не значит ценить. Вещи нужно использовать, реализуя их ценность, а не держать взаперти.

Рональд молча открывает и закрывает рот, точно сушеная форель, что лежит на полу среди обломков.

– Итак, – объявляет она, снова ударяя клюшкой в стену, – я остаюсь здесь!

Вот и весь рассказ.

3
Женщина, у которой выросли крылья

Врач сказал, что это гормональное, как волоски, что порой появляются у нее на подбородке после рождения детей. Дело в том, что с некоторых пор ее позвоночник стал походить на ствол дерева, потому что позвонки в одном месте увеличились и торчат из спины под натянувшейся кожей точно ветви. Врач посылал ее на рентген и исследование плотности костной ткани, пугая остеопорозом, но она отказалась. Она не чувствует болезненной слабости, наоборот – в ее теле пребывает сила, крепнут спина и плечи. Когда они одни, мужу нравится водить пальцем по ее спине, щупая выпирающие кости. Она раздевается догола и рассматривает себя в зеркале. Со стороны кажется, что у нее растет горб, и, когда бы не распирающая тело неведомая мощь и не просторный хиджаб, что надежно скрывает загадочный вырост на ее плечах, впору было бы испугаться и носу не казать за порог.

Они недавно в этой чужой стране. Возле школы мамаши всегда исподтишка рассматривают ее, пока они с детьми проходят мимо, хотя и пытаются скрывать свое любопытство. Эти ежедневные проходы сквозь толпу для нее настоящее испытание. При виде школьных ворот она невольно стискивает руки детей и прибавляет шагу. Она идет не дыша, почти бежит, опустив голову и пряча глаза. Изредка ей в спину отпустят комментарий, но люди в этом гостеприимном городе гордятся своей вежливостью и образованностью, истинное их отношение понятно из ощущения, которое витает в воздухе. Не обязательно говорить, чтобы запугать. Она выживает среди многозначительного молчания, кожей чувствуя косые взгляды, а город, между тем, проводит скрытую работу, готовит новые правила и ограничения для чужаков вроде нее, которые и выглядят не так и ведут себя иначе, чем принято здесь. А эти добротные школьные ворота – они защищают детей. Матери похожи на мощный пчелиный рой, зорко охраняющий малышей. Если бы они знали, как много у них с ней общего.

И пусть не сами матери корпят над законами, что призваны осложнить жизнь ей и ее семье, но такие, как они. Их мужья и любовники. После партии в теннис, прохладного душа и чашечки кофе они идут в кабинеты, чтобы принять решения, запрещающие беженцам и иммигрантам приезжать в их страну. Этакие добряки, любители капучино и тенниса, завсегдатаи благотворительных завтраков, которым больше дела до книжных ярмарок и распродаж выпечки, чем до человеческой порядочности. Они настолько хорошо начитанны, что при виде иммигранта вторжение пришельцев из фантастического романа начинает казаться им реальностью и внутри зажигается красный сигнал тревоги.

Она чувствует на себе взгляд сына. Ее мальчик – дитя войны, как зовут его в семье. Он родился в военное время, когда вся жизнь пошла прахом: рухнуло материальное благополучие, мораль, общественные связи. Он живет в постоянном страхе, напряженно ожидая чего-то ужасного, подвоха от судьбы на каждом углу, подлости со стороны любого встречного. Он всегда настороже, он не умеет расслабляться и по-детски радоваться жизни. Она улыбается, чтобы ее тревога не передалась ему через их соприкасающиеся руки.

Это повторяется изо дня в день – утром и еще раз, когда она приходит забрать детей после уроков. Ее трясет от волнения, и сын не может не чувствовать это. И когда ее оскорбляют в супермаркете или когда ее муж – высококвалифицированный инженер – пытается вежливо убеждать, что он способен на большее, чем подметание полов и другая черная работа, за которую он берется, чтобы они могли выжить. Однажды до нее доходит слух, что мечети в Канаде неправильно построены относительно Мекки, что они смещены на несколько градусов. Она, мягко говоря, потрясена. Но у нее есть теория, что земная ось смещена тоже. Если бы она могла, она бы полетела в космос исправить угол ее наклона, чтобы Земля вращалась правильно.

Ее бесит, что муж благодарен за все, что они получают. Почему они должны быть признательны за то, что они зарабатывают тяжелым трудом? Будто они голуби, клюющие крошки, которые бросают им прохожие.

Они с детьми поворачивают за угол – и вот она, школа. Она сосредоточивается, пытаясь не обращать внимания на пульсирующую боль в спине. Спину ломило всю ночь, и даже массаж, который делал ей муж, не помог. Когда он уснул, она легла на пол, чтобы не тревожить его. В спине тянет и стреляет постоянно, но особенно когда она злится, когда от злости ей хочется схватить мир за шкирку и как следует его встряхнуть.

Однажды муж заставил ее пойти к врачу насчет спины. Она напрасно выбросила кучу денег за первое посещение и решила больше не ходить. Нужно беречь каждый цент – вдруг случится что-то серьезное. Кроме того, пульсирующая боль и ломота напоминают ощущения во время беременности. Это не болезнь, а жизнь, растущая внутри. Только в этот раз новая жизнь в ее теле – ее собственная.

Она пробует распрямить плечи, но тяжесть в спине заставляет ее снова согнуться. Они уже у самых ворот. Вокруг кучки мамаш – чешут языками. Две или три поворачиваются, здороваются. Есть такие, кто просто пробегает мимо, не обращая на нее внимания, занятые своими мыслями, – у них плотный график, планы, им надо успеть догнать самих себя. Они безобидные. В отличие от тех, кто сбивается в кучу. Вот группка теннисисток. Эти хуже всего. На них белые короткие юбки поверх спортивных легинсов, на плечах спортивные сумки. Ткань трещит по швам на пышных задах – сжатая плоть пытается найти выход.

Одна, посмотрев на нее, беззвучно шевелит губами, как страдающая ксенофобией чревовещательница. За ней другая, третья. Шепот, взгляды. Такова реальность ее опрокинутой жизни. За ней постоянно подсматривают. Она издалека, она чужая и этому уже не помочь. Она подозрительна, потому что не хочет быть похожей на них, быть одной из них.

Сегодня они припозднились, и она злится на себя. Не оттого, что дети пропустят начало урока, а потому, что они пришли в самое опасное время – родительницы как раз развели детей по классам и столпились у ворот. Обсуждают что-то, планируют детские праздники, вечеринки, куда ее детей не пригласят. Они стоят на дороге, и, чтобы пройти стороной, придется пробираться по узкой тропке гуськом вдоль стены, отирая другим боком грязные машины, стоящие на парковке. Конечно, можно пройти напрямик через их толпу, что означает привлечь внимание, здороваться, разговаривать.

Она злится на себя за нерешительность, за свой страх перед кучкой этих глупых куриц. Не для этого она бежала от войны, не успев ничего взять с собой, бросив дома все и всех, кто был ей дорог. Они прыгнули ночью в забитую людьми лодку в чем были. Всю дорогу она прижимала к себе дрожащих от ужаса детей, не зная, доберутся ли они до берега. Вокруг было темно и тихо, только морская вода бурлила у ног.

Но это еще не все. Потом они долго томились в душном транспортном контейнере, где толком не было ни света, ни еды, но было зловонное отхожее место в углу. Сердце ее изнывало от тоски. Она боялась, что она разрушила жизнь своих детей, собственными руками вырыла им могилу. Словом, не для того она прошла через весь этот кошмар, чтобы останавливаться на полпути.

Пульсация в спине усиливается. Боль поднимается от копчика до самых плеч. Мощные волны боли, как родовые схватки, – каждый приступ все сильнее, но чередуется со странным облегчением.

Когда она подходит, женщины умолкают и поворачиваются к ней. Они стоят у нее на пути, придется просить их посторониться. Ее затруднение хоть и по-детски глупое, но реальное, тем паче что от боли она не может говорить. Кровь бросается ей в голову, сердце бешено стучит в ушах. Кожа на спине туго натягивается. У нее чувство, что ее порвет как при родах. И поэтому она знает, что грядет новая жизнь. Она поднимает голову, выпрямляется и бесстрашно смотрит им в глаза. Она чувствует в себе гигантскую силу, огромную внутреннюю свободу, чего этим женщинам не понять. Ведь никто не грозил отнять у них свободу, они не знают войны и как легко война превращает людей в зомби, а их разум в тюремную камеру, так что свобода становится дразнящей фантазией.

Теперь она чувствует, что не только кожа, но и ее черная абайя на спине туго натянулась. Потом раздается треск ткани, и воздух холодит ее голую кожу.

– Мама! – Сын смотрит на нее круглыми глазами. – Что происходит?

Вечно боится: что-то будет дальше? Она добыла для него свободу, но он все еще в заключении. Она видит это каждый день. Дочке проще – она младше и быстро привыкает к новому, хотя оба навсегда получили от жизни прививку правды.

Абайя рвется полностью, и она вдруг ощущает мощный толчок снизу вверх, так что ее вместе с детьми поднимает над землей и снова опускает. Дочка хихикает, а сын, кажется, испуган. Теннисистки смотрят на нее в шоке.

– Мама! – шепчет дочка, вырывая у нее руку, чтобы забежать со спины. – У тебя крылья! Большие и красивые!

Она оглядывается. Вот они: множество фарфорово-прекрасных перьев и размах два метра. С удивлением она понимает, что может управлять своими крыльями, напрягая и расслабляя мышцы спины. Выходит, все это время ее тело готовилось к полету. Дочка визжит от восторга, а сын крепко вцепился в нее, ища защиты от пристальных взглядов женщин.

Расслабив мышцы, она опускает крылья и укрывает ими детей, потом и сама прячет голову в белое пушистое облако своих перьев. Дочь веселится, а сын робко улыбается, капитулируя перед этим волшебством. Чувство безопасности обманчиво.

Она снова расправляет крылья и гордо поднимает голову – как свободный дикий орел на самой высокой из вершин.

Женщины все стоят у нее на пути, остолбенев от потрясения.

Она улыбается. Ее мать однажды сказала ей: единственный способ пережить – это пройти через все до конца. Нет, она ошиблась, ведь можно подняться вверх.

– Держитесь крепче, детки.

Они послушно хватают ее за руки – крепко, не оторвать.

Размах ее крыльев огромен. Эти маленькие руки – ее лучший стимул. Другого ей не надо. Все всегда для них. Всегда было и будет. Лучшая жизнь. Счастливая жизнь. Спокойная жизнь. Жизнь, которой они достойны.

Она закрывает глаза, набирает в легкие воздуха, ощущая свою силу.

Взмахнув своими огромными крыльями, она взмывает с детьми вверх и парит высоко в небе.