Текст книги "Женщина, у которой выросли крылья (сборник)"

4
Женщина, которую вскормила утка

Каждый день во время обеденного перерыва она приходит в парк и садится на скамью у озера, всегда на одну и ту же. Сегодня, едва усевшись, она вскакивает, почувствовав холод, идущий от дерева. Черт, на этой скамейке весь зад отморозишь! Она одергивает пальто, чтобы было теплее, и снова садится. Разворачивает на коленях фольгу, в которую упакован ее ланч – багет с ветчиной, сыром и помидором, – и видит раскисший овощ, подмокший хлеб, все склизкое и противное. Нет, это уже слишком!

– Черт тебя побери, помидор хренов!

Мало того, что на работе одни тупицы, что сегодня утром в автобусе отвратительный тип, сидевший рядом, всю дорогу ковырял в носу и размазывал свои сопли по пальцам, будто она не видит. А теперь еще этот помидор! Такая «вишенка на торте». Она вообще хотела только сыр и ветчину. Из-за этого злосчастного овоща, который ей совсем не нужен, все размякло, раскисло, склеилось и превратилось в кашу!

– Сволочь ты, а не помидор, – бурчит она и швыряет багет на землю. Пусть достается уткам!

Она приходит сюда, в Стивенс-Грин, самый крупный парк Дублина, каждый день. Ее офис находится неподалеку. Там акции, торги и придурки, каждый из которых имеет самомнение, размерами превосходящее все члены коллег, сложенные вместе. Она приходит покормить уток, а заодно вслух пожаловаться самой себе на проблемы и людей, которые ее бесят. Она недовольно ворчит себе под нос, проклиная идиота босса, сотрудников (ничуть не лучше) и бардак на фондовых рынках. Тут у нее отдушина. Покормить уток для нее все равно что для иных поколотить боксерскую грушу.

Сорок пять минут, что она сидит в парке, большинство ее коллег как раз проводят в спортзале – это тоже по-своему разрядка. Затем возвращаются на рабочее место, распространяя ароматы геля для душа и дезодорантов. Тестостерон и самодовольство бурлят в них пуще прежнего. Она предпочитает свежий воздух, покой, причем в любую погоду. Ей необходимо поворчать, излить душу, и с каждым куском хлеба, что она бросает уткам, одной проблемой становится меньше. Не всегда, однако, это помогает. Порой она возвращается в офис злая и взбудораженная, с гудящей от невысказанного головой, ценные доводы и аргумент снова пропали зря.

Она сидит и смотрит на комковатый сырой багет, лежащий на земле. Несколько уток дерутся за него, клюют раскисшую корку, но сенсации, которую она хотела произвести, не получилось. Багет и впрямь малосъедобен, как она и думала.

– Надо было на куски его разломать, – раздается вдруг мужской голос, прерывая ее мысли.

Она удивленно поднимает голову, но поблизости никого нет.

– Кто это сказал?

– Я, утка.

Взгляд ее падает на селезня, стоящего поодаль от остальных уток, клюющих багет и друг друга.

– Привет, – говорит он. – Вижу по лицу, что ты меня слышишь.

Она сидит разинув рот в немом изумлении.

– Ладно, – смеется он, – приятно было поболтать с тобой. – И шлепает обратно к озеру.

– Стой, подожди! – Дар речи возвращается к ней. – Я дам тебе хлеба!

– Не хочу, спасибо, – отвечает он, но поворачивает обратно. – Не стоит вообще-то кормить уток хлебом. Помимо того, что хлеб, который они не съедают, остается в воде и вызывает изменения в ее химическом и бактериальном составе, что, в свою очередь, провоцирует заболевания у самих уток. Он почти не содержит питательных веществ. Уток рекомендуют кормить предварительно размороженным горохом, кукурузой и овсом. Как-то так.

Она смотрит на него круглыми глазами, утратив дар речи.

– Не обижайся, это очень мило с твоей стороны, но белый хлеб для нас хуже всего, там совсем нет ничего полезного. Ты слышала про крыло ангела?

Она качает головой.

– Я так и думал. Это такая болезнь уток при несбалансированном питании, когда искривляются крылья, становится трудно летать или вообще невозможно, а это, знаешь ли, весьма паршиво.

– Боже, извини.

– Ничего. – Он внимательно смотрит на нее, потом спрашивает: – Ты не против, если я посижу тут с тобой?

– Пожалуйста.

Он взлетает на скамейку.

– Опять работа достает?

– Откуда ты знаешь?

– Ты приходишь сюда каждый день и начинается: «Чертов Колин, чертов Питер, чертовы мировые рынки, чертов геморрой, чертов Slimming World[2]2
  Организация по снижению веса в Великобритании.


[Закрыть], проклятые помидоры».

– И вы все это слышите?

– Слышим? Мы чувствуем. Каждый раз, когда раздаются твои шаги, мы готовимся к обороне, потому что ты буквально обстреливаешь нас своим хлебом, как гранатами.

– Ох, извини. – Она кусает губы.

– Да ладно. Мы уж догадались, что тебе от этого легче, хотя за тобой нужен глаз да глаз.

– Спасибо за понимание.

– Все мы люди, в конце концов, – говорит он.

Она смотрит на него с недоумением.

– Это тебе в виде птичьего юмора, но если говорить всерьез, то каждому нужна такая отдушина. – Его взгляд становится рассеянным, далеким. – Такое место, где можно расслабиться, отдохнуть душой.

– А у тебя есть?

– Ну да, далеко отсюда, в Сенегале. Там есть классное место на небольшой речке, куда я улетаю на зиму. Там мы встречаемся с одной милой шилохвосткой. Мы вместе смотрим рассветы и закаты, ну и вообще тусим у реки.

– Ах, звучит чудесно.

– Ага.

Некоторое время они сидят молча.

– Может, поменяемся? – вдруг спрашивает он.

– В смысле? Ты хочешь, чтобы я летала в Сенегал вместо тебя? Не уверена, что я понравлюсь твоей шилохвостке.

Селезень смеется.

– Нет, я насчет кормления.

– Теперь ты будешь кидать мне хлеб? – хихикает она.

– Вроде того. Пищу для размышлений.

– Валяй.

– Может быть, это не мое дело, поэтому я никогда прежде с тобой и не заговаривал, но сегодня ты, кажется, более открыта, слышишь меня и все такое. Ты приходишь злая, огорченная, все время психуешь. Похоже, тебе не слишком нравится твоя работа.

– Нет, нравится. Я бы могла ее даже любить, если бы работала в офисе одна.

– Слушай, кому ты это рассказываешь? Позволь тебе сказать, что, будь я единственной уткой в пруду, жизнь была бы куда легче. Но я часто наблюдаю за людьми и заметил тебя. Я понял, что тебе с ними не очень.

– Послушать тебя, так и с утками тоже, – говорит она, пытаясь скрыть обиду. Сама-то она всегда считала, что умеет ладить с людьми. По крайней мере, умеет избегать конфликтов.

– После нашей беседы ты будешь лучше понимать уток. Что до людей, тебе прежде всего стоит поговорить с Колином. Объясни ему, что чутье не обмануло тебя насчет Деймона Холмса. Деньги с его счета исчезли после землетрясения в Японии, а вовсе не по твоей вине.

Она кивает.

– Попроси Пола не перебивать тебя на собраниях. Скажи Джонатану, чтоб не присылал тебе больше сальные приколы по электронной почте, что тебя это достало. И пусть Кристина из Slimming World поменьше болтает о том, что она была первой девушкой твоего мужа. Может, ей досталась его невинность, но ты забрала его сердце. А мужу скажи, что ты не любишь помидоры. Он кладет их тебе в багет, потому что видит, в каком ты стрессе. Он думает, что так вкуснее. Он так проявляет заботу о тебе, поняла? Ему невдомек, что к часу дня багет успевает размокнуть от помидорного сока и тебя это бесит.

Она снова кивает.

– Не прячься здесь от проблем, этим ты только делаешь себе хуже. Решай проблемы. Спокойно. Учись постоять за себя – как взрослая. Разговаривай с людьми. А сюда приходи, чтобы полюбоваться видом и покормить уток.

– Овес, кукуруза, горох, – улыбается она.

– Вот именно.

– Спасибо тебе большое за советы.

– Пожалуйста, – говорит он, слетает на землю и шлепает к воде. – Удачи! – Он проплывал по середине озера, и кусок хлеба, брошенный с другой стороны, едва не угодил селезню в голову, но, к счастью, он успел увернуться.

Она встает, но снова садится, почувствовав головокружение. Что-то в словах утки задело ее.

Не прячься. Разговаривай с людьми.

Давненько она этого не слыхала. А вот в детстве от старших постоянно: от мамы на детских праздниках, от папы, где бы они с ним ни были, от учителей, от других взрослых. Потом, когда она повзрослела, – всего один раз от своего бойфренда, который вскоре стал ее бывшим бойфрендом. В точности его слова звучали так: не прячься, говори со мной.

Она всегда пряталась и всегда молчала. В семье она боялась открыть рот, потому что нельзя было сказать родителям, что она думает. Они требовали от нее быть нормальной, но сами не были, и она не могла им этого объяснить. А если так, если нельзя сказать, что происходит на самом деле, то о чем тогда вообще разговор? Они и не разговаривали. Среди близких был только один человек, кто понимал ее в детстве, не попрекая при этом молчанием. При мысли о нем на глаза наворачиваются слезы. Дедушка.

Родители часто ссорились, и, когда, случалось, обстановка в доме накалится, приходит дедушка, забирает ее, и они едут куда-нибудь на машине. С ним они разговаривали. Так, болтали о всякой ерунде. С ним ей было хорошо, спокойно. Она любила запах дедушкиных шерстяных кардиганов. Он смешил ее: вынимал вставную челюсть и, держа в руках, стучал зубами. Ей нравилось трогать его крупные морщинистые руки, и как ее маленькая ладонь целиком умещается в его лапе, когда он берет ее за руку, и запах табака от кожаной вощеной куртки. Дед курил трубку.

Она любила уезжать из дома, особенно когда ее забирают. Ей казалось, что он ее спаситель, который как по волшебству является в нужное время. Только потом она догадалась, что ему, наверное, звонила мама. И это стало для нее после стольких лет настоящим открытием.

С дедушкой она забывала все свои страхи. Не то чтобы он был для нее лучик света в темном царстве, он скорее помогал забыть, что темное царство существует. Он не требовал от нее объяснений, он и сам все понимал. Он не говорил, чтобы она перестала прятаться, потому что помогал ей убежать, и эти детские побеги стали ее прибежищем, когда она повзрослела.

Он брал ее кормить уток.

Когда у них поднимался крик, грохот, ругань и плач, приезжал дедушка. Заслышав гудок его машины, она бросалась вниз по лестнице вон из дома, от страха не дыша, как дезертир, без оглядки бегущий с поля боя под гром канонады.

Она прыгала к дедушке в машину, где царил мир. Наступала тишина вокруг и в ее голове.

Бывало, они покормят вместе уток, и ей становится легче. У него, кажется, и голос был как у этого селезня.

И вот она сидит на скамейке в парке и, потрясенная, вспоминает его, чувствует его запах, слышит его голос, будто он снова рядом. И то ли улыбается сквозь слезы, то ли плачет с улыбкой. Когда ей становится легче, она встает и идет обратно в офис.

5
Женщина, которая находила следы укусов у себя на коже

Пятно на коже она заметила в свой первый рабочий день, вернувшись после девятимесячного декретного отпуска.

Утро было сумасшедшим. Вечером она, волнуясь, точно назавтра ей первый раз в первый класс, то и дело собирала и разбирала сумку. Все, кажется, было готово, спланировано, обдумано: контейнеры со свежим пюре на целый день стояли в морозилке, и один в холодильнике, готовы были школьные ланчи, собраны школьные сумки, подготовлены в ясли памперсы, немаркая одежда для прогулок после школы старшим и вещи, чтобы переодеть младшего – если вдруг намочит штанишки, запоносит от новой смеси или еще что-нибудь. Школьную форму она выстирала и отутюжила, спортивные костюмы достала… Все вроде бы наперед организовала и предусмотрела, а улечься им не удалось допоздна.

Ночью она не могла уснуть от беспокойства, перебирая в уме запасные варианты – на случай, если что-то пойдет не так. Но прежде всего ее тревожило возвращение на работу. Сможет ли она продолжить работать по-прежнему? Хоть бы не накосячить, как иной раз дома. Однажды она приправила жаркое из цыпленка мыльной пеной, а потом схватила банку томатных консервов и вышла на крыльцо, пытаясь – на глазах изумленных детей – выдувать из них пузыри. Не утратила ли она квалификацию? Не заржавели ли мозги? Обрадуются ли клиенты ее возвращению? А вдруг ее заместитель проявил себя как более умелый, быстрый, эффективный, более выгодный работник? Что, если к ней станут придираться, нарочно выискивать недостатки, ища предлог, чтобы уволить мать троих детей? На ее место много желающих – холостые парни, семейные мужчины постарше, незамужние девушки, бездетные женщины – те либо не могут иметь детей, либо не хотят, опасаясь, что дети навредят карьере. Эти готовы сидеть на работе до ночи, приходить ни свет ни заря – словом, менять свое расписание при первой необходимости.

Она отвезла старшего, шестилетнего, в школу, среднего, трехлетку, в центр Монтессори, и девятимесячного в ясли, и всякий раз ей это было словно ножом по сердцу. Дети рыдали, куксились, глядя на нее укоризненно: почему ты меня бросаешь? Их страдальческие, жалобные гримасы так и стояли у нее перед глазами. И впрямь: почему она их бросила? Она провела дома чудесные девять месяцев. Хотя с детьми не соскучишься. Ни дня не обходилось без того, чтобы ее не довели до белого каления – но ее истерические вопли пугали не столько детей, сколько ее саму. Все-таки они были вместе, и ее крошки не страдали от недостатка материнской любви. Чего же ей не хватало? Работать ей совсем не обязательно, поскольку едва ли не весь ее заработок будет уходить на оплату школы и яслей. Если бы они продолжали экономить, она бы спокойно могла и дальше сидеть дома. Нет, деньги им нужны, но это не главное. Она возвращается на работу, потому что ей это необходимо. Она любит свою работу. Она хочет работать. И муж только за – но не для того, чтобы сообща тянуть кредитную лямку. Ему снова хочется увидеть ту женщину, которой она была, когда они познакомились – довольную жизнью, более уверенную в себе, потому что она ценный, полезный, уважаемый коллегами сотрудник, а не истеричка какая-нибудь. Хотя в то утро она была далека от его идеала.

Когда она передала младшего в руки няньке с бейджиком «Эмма», сердце ее болезненно сжалось. Как она ненавидит эту Эмму! Нет-нет, она ее любит – Эмма ей нужна. Малыш заревел, и в ответ из набрякших сосков брызнуло молоко. На ее шелковой блузке и так уже проступили темные пятна – дети были ни при чем – она просто взмокла от пота. В машине, проклиная жару, она подставила мокрую грудь под кондиционер, потом сунула по капустному листу в чашки бюстгальтера и стала крутить ручку настройки радио, чтобы не думать о брошенных ею крошках.

Вечером, осматривая себя после душа, на правой груди, самой мясистой части тела, она заметила красное пятно.

– Это сыпь, – сказал муж, – от жары.

– Нет, не похоже…

– Да ладно, у тебя всегда появляются такие пятна после горячего душа.

– Не такой уж он был и горячий, – возразила она. – Да я уж двадцать минут, как вышла из ванной.

– Ну, значит, сухая кожа.

– Нет, я ведь только нанесла крем.

– Что же это тогда?

– Вот я тебя и спрашиваю.

Он, сощурившись, присмотрелся.

– Может, это Дуги тебя укусил? Выглядит, как след от укуса.

Она покачала головой. Вроде бы нет. Но, может, и так. Хотя он едва взглянул на нее, когда она вечером забирала его из яслей, и уснул в машине, так что дома она сразу уложила его. Она помнит, с какой мукой отдавала его утром Эмме, но чтобы он кусался – не помнит. Забыла, наверное.

Вымотавшись за день, ночью она спала хорошо, хотя один намочил постель, другой пошел бродить во сне, а третьему вдруг понадобилась бутылочка. Под конец старшие досыпали на ее месте рядом с мужем, а она перешла в кровать к малышу. И все-таки – в их положении – лучше не придумать.

На следующий день пятно на груди потемнело, стало фиолетовым, а на правой ягодице появился второй синяк, который был замечен после обеда в местном ресторане. За столиком она сидела одна, заказала, что хотелось, даже выпила бокал вина! Потом она пошла в туалет – впервые за долгое время в одиночестве.

Напрасно она грешила на булавку или скрепку какую-нибудь у себя на стуле – там ничего не было. В туалетной кабинке она вынула зеркальце и осмотрела новое пятно: овал крупнее первого, краснеющий на белой плоти ягодицы. Мужу она ничего не сказала, но стала присматриваться к детям – вдруг они и впрямь незаметно покусывают ее.

Впервые она серьезно обеспокоилась во время деловой поездки в Лондон, заметив, как пассажиры в самолете таращатся в ее сторону. Зато дети не лезли к ней в кресло, не тянули за ремень и не нужно было развлекать их, чтобы они не пинали переднее сиденье и не носились с визгом по проходам.

Когда самолет приземлился, она сразу побежала в туалет. Вся шея ее была покрыта крупными красными пятнами и мелкими вмятинами, будто ее впрямь искусали.

Шею она повязала платком, и, несмотря на духоту, не снимала его в машине всю дорогу из аэропорта, потому что с ней ехали коллеги-мужчины. В гостинице оказалось, что пятна уже обсыпали левую руку. Потом она позвонила домой по скайпу. Дети бесились и не обращали на нее внимания, но, когда она показала пятна – явно укушенные раны – мужу, тот раздраженно и подозрительно спросил:

– Это кто у тебя там?

Они поссорились, и ночью она не могла заснуть от злости и обиды, хотя кровать была целиком в ее распоряжении. Да еще в час ночи заревела пожарная сигнализация, и она полчаса мерзла на улице в одной ночной рубашке, пока постояльцам не разрешили вернуться в свои номера.

Когда она приехала домой, малыш отказывался идти к ней на руки. Он жался к отцу, а едва она приближалась, начинал визжать как резаный. Ей и самой было впору завизжать – все жутко болело. Услышав, как она всхлипывает в ванной, муж вошел и увидел ее истерзанное и опухшее тело, покрытое кровоподтеками и ссадинами всевозможных размеров и цветов. Он понял, что дело серьезное. Боль сводила ее с ума.

Назавтра она отправилась к врачу. Было воскресенье, и ей не хотелось отрываться от детей, но муж настоял. Ее мать вызвалась забрать внуков на день к себе. Боль усиливалась.

Врач была озадачена не меньше, чем она сама, и явно заподозрила неладное. Подтвердила, что это шрамы от укусов, прописала обезболивающее, мазь, и на прощание сунула ей в сумку брошюру в помощь жертвам домашнего насилия. Сказала обращаться, если не наступит облегчения.

Три недели спустя она изменилась до неузнаваемости: пятнистое, рябое лицо, ввалившиеся щеки, торчащий подбородок, обсыпанные коростой уши, точно ее кусают со всех сторон, отрывая куски плоти. На работу она ходила по-прежнему, она не могла позволить себе пропуски после декрета, длившегося девять месяцев. Ей нужно было слишком многое доказывать, много догонять. Но силы были на исходе, она была измучена, опустошена. Анализы крови, назначенные врачом, оказались в норме. Ничто не указывало на причины, способные вызвать появление пятен. Дома они провели дезинфекцию и вместо ковров настелили паркет, чтобы по крайней мере не беспокоиться насчет пылевых клещей.

Дети больше не рыдали, когда она уезжала от них по утрам, но зато рыдала она по пути на работу, чувствуя себя еще хуже. Прежде чем выйти из машины, она наносила на лицо толстый слой тонального крема, дабы в конторе выглядеть как подобает суперкомпетентному профессионалу. Если по выходным у них случались пикники с друзьями и коллегами, свои искусанные ноги она маскировала искусственным загаром, и все видели в ней внимательную жену и друга, не догадываясь о безобразных пятнах, покрывающих ее кожу.

Соскучившись за день по своему малышу, в машине она пыталась не давать ему уснуть. Чего она только не делала – опускала стекла, проветривая салон, громко пела, врубала радио на всю катушку, но все было напрасно – его веки слипались, и в 6:30 он уже спал. Работу она стремилась свернуть к пяти: завершить переговоры, сделать все телефонные звонки. Покончив с делами, она выбегала из офиса, чтобы быстрее увидеть малыша, но каждый раз, под ход машины, его длинные ресницы, встрепенувшись пару раз, смыкались, и он засыпал.

Еще несколько месяцев спустя она очутилась в больнице. Она лежала, опутанная проводами, трубками, подключенная к аппаратам, мучимая виной за то, что оторвалась от работы, от детей и дома. Они хоть и навещали ее, видеть их ей было больно, потому что она не могла ни толком обнять их, ни взять малыша на руки, ни поиграть с ним. В офисе ее временно перевели на удаленный режим, но она была не в состоянии полностью отдавать себя работе. У нее было чувство, что она всех подводит.

Тело ее было густо покрыто темными шрамами от укусов, которые становились все свирепее. Началось все с легкого покусывания, но теперь чьи-то зубы буквально рвали ее плоть, оставляя кровоточащие раны. Но как ни мучительна была физическая боль, куда хуже она воспринимала невозможность по-прежнему быть всем полезной в любой момент, когда она может им понадобиться.

С тех пор как ее положили в больницу, ей становилось все хуже. С каждым днем пятен на коже становилось все больше, а в тот вечер она с ужасом наблюдала, как на ее правом запястье, там, где бьется пульс, открывается воспаленная язва.

Анализы крови и другие исследования по-прежнему не приносили результатов. Зато на больничной койке у нее нашлось время подумать, побыть в одиночестве – невиданная роскошь с той поры, как она стала матерью. Она не могла ни выйти в коридор, чтобы не сбежались все медсестры, ни даже пошевелиться, прикованная трубками к приборам и капельницам. Ни работы, ни соседей по палате, которые могли бы ей помочь и посочувствовать. Она была одна, наедине со своими мыслями. Мысли бегали туда-сюда, пока ее усталый мозг под конец не остановился. Сел, подождал, пощелкал пальцами. Отдышался и снова забегал. Мысли задвигались под ритм ее дыхания: вдох-выдох, распределяя, организуя, расставляя все по своим местам. Когда произошло то-то и то-то, что она сказала и чего нет, хотя должна была, и что из этого вышло или не вышло. Мозг ее переживал что-то вроде весенней уборки, чтобы вымести всю грязь, накопившуюся за зиму, и освободить место. Итак, ясный мозг, а вокруг чистота и пустота.

Она огляделась. Как ее угораздило попасть сюда?

Она пощупала запястья – пульс успокоился – что подтверждал прибор, соединенный с датчиком на ее указательном пальце. Коснувшись нечаянно рваного края язвы, она содрогнулась от резкой боли и вспомнила момент, когда эта язва у нее появилась.

В тот вечер ее пришли навестить соскучившиеся муж и дети. Дети, с игрушками в руках, в радостном возбуждении пустились вскачь по палате. Вскоре Барби запуталась в трубках ее новой капельницы, Бэтмен, собранный из деталей лего, прилег отдохнуть под кроватью, мишка Тедди оседлал телевизионный пульт, а дети примостились рядом с ней на кровати, подчищая с подноса оставшиеся у нее после ужина желе и печенье и болтая сто слов в минуту. Она с любовью и умилением слушала их голоса, как они смешно путают слова, торопясь рассказать ей все-все. Муж сидел рядом в кресле и молчал, чтобы они без помех пообщались, лишь с тревогой рассматривал ее при свете лампы.

Потом вдруг раздался деликатный стук в дверь – это добрая медсестра, которая ни слова не сказала, когда они вчетвером ввалились к ней в палату, пришла предупредить, что время для посещения заканчивается. Они оделись, напялили чуть ли не до подбородка свои теплые шерстяные шапки, отчего их мягкие щечки сжались вместе, сунули пухлые ручонки в рукавицы. Каждый чмокнул ее в щеку и губы, силясь обхватить ее всю, целиком. И как ни жаль было расставаться, но делать нечего, пришлось их отпустить.

Ее пальцы снова затеребили укус.

Именно тогда, помнится, возникло это ощущение – предчувствие новой раны. Тогда она впервые поняла, что отметины у нее на коже появляются не спонтанно, не сами по себе, но вполне закономерно. Тогда она впервые нащупала эту связь.

Она поцеловала мужа и снова стала извиняться.

– Не надо, – сказал он, – просто выздоравливай.

И перед детьми она извинилась.

– Ты не виновата, мама, что заболела, – запищали они.

Они вышли. Слыша из коридора их отдаляющиеся голоса, она чувствовала, что наоборот – бесконечно виновата перед ними. И перед собой. Виновата, потому что виновата.

Ее пальцы замерли на запястье. Это все чувство вины. Когда она едва не уронила ребенка возле кроватки, она готова была возненавидеть себя. Когда опаздывала забрать их из школы, ее тоже мучила вина. Она казнилась, когда ей не давали отгул во время их болезни. Ей было стыдно за беспорядок в доме, и по ее вине подруга, у которой случилось несчастье, скрыла это от нее. Как она могла не заметить ни усталости, ни предательски потухших глаз, ни недомолвок? Это же очевидно. Она была виновата, что забыла позвонить родителям, как обещала, хотя сто раз собиралась, но что-то ее отвлекло. Виновата, что торчит на работе, когда ее ждут дома, виновата, что сидит дома, когда должна быть на работе. Виновата, что потратилась на пару туфель, что взяла у детей кусок пиццы, что забросила спортзал.

Вины в ней накопилось столько, что она сама стала олицетворением вины.

Ее бесило, что она все время, как ей казалось, оказывается не в то время и не в том месте. Что ей всегда нужно искать объяснений, оправданий. Она ненавидела, когда ее осуждают, и чувство, что ее осуждают, когда никто и не думал ее осуждать. Она ненавидела эти ложные сигналы тревоги.

Все это было неправильно, жуть как неправильно. Она понимала, что эти мысли иррациональны, от них один вред, ведь она любит свою работу и любит своих детей. Она хорошая мать.

Пальцы снова скользнули по запястью. Она взглянула – и глазам своим не поверила: неужели? Самый последний воспаленный укус явно побледнел. Нет, он не исчез, но язва точно начала заживать. Она так удивилась, что даже подскочила, как и показатели на приборе, измеряющем сердечный ритм.

Вина.

Это все чувство вины.

Вина буквально съедала ее заживо, и кожа ее стала как лоскутное одеяло.

Это ужасно, но теперь она хотя бы понимает причину своей загадочной кожной болезни, и впереди для нее забрезжил свет. Она всегда знала: выяснить, в чем дело, – это уже полдела. Так и детей учила, когда тем случалось надолго захандрить.

Она скорее закатала рукава рубашки и осмотрела кожу. И правда: укусы бледнеют, даже самые яркие, и, глядя на это, она припомнила обстоятельства появления каждого пятна. Деловая поездка в Лондон. Вторые сутки круглосуточных собеседований с потенциальными няньками. Школьная поездка в музей, куда она не смогла сопровождать своих крошек. Десятилетний юбилей их свадьбы, когда ее, пьяную, вывернуло на нарциссы перед домом, а потом сморило на полу в ванной. Третий подряд отказ на приглашение на ужин к друзьям. Каждый из шрамов символизировал такой отказ или того хуже – отказ в помощи.

Но, зная, что ничего страшного она не совершила, она не хотела верить ни себе, ни твердившим ей о том же близким. И напрасно.

Она поднялась с кровати, выдернула из вены капельницу и сняла с пальца датчик. Под громкий встревоженный писк машин взяла сумку и начала собираться.

– Что вы делаете? – прибежала медсестра по имени Энни, очень по-доброму заботившаяся о ней.

– Спасибо за все, что вы для меня сделали, Энни, и простите, что отняла у вас время, мне очень жаль… – Она осеклась, снова ощутив это проклятое чувство вины. – Нет, не жаль. Спасибо вам. Я признательна вам за доброту и заботу, но я должна идти. Мне лучше.

– Вам нельзя, – ласково возразила Энни.

– Взгляните. – Она подняла руки.

Энни недоверчиво пощупала исчезающие шрамы у нее на руках, потом опустилась на колени, приподняла подол рубашки, чтобы осмотреть ноги.

– Но как?..

– Я позволила чувству вины завладеть мной, – объяснила она, – и вина меня почти загрызла. Но я сумела ее остановить, и больше я такого не допущу.

По крайней мере, постарается. Она может. У нее получится. Потому что она так хочет и потому что так нужно. Потому что это ее жизнь, другой у нее нет, и она проживет ее на славу. Она будет наслаждаться каждым мигом. Она будет работать, любить свою семью, не ища этому оправданий и объяснений.

Почувствовав ее решимость, Энни улыбнулась.

– Почему вы так торопитесь?

Она остановилась и задумалась. Ну вот, снова!

– Пятна побледнели, но пока видны. Если вы поспешите, они могут вернуться. Предлагаю вам полежать в постели до полного выздоровления, отдохнуть.

Ладно уж, так и быть. Еще одну ночь. Чтобы выспаться, не чувствуя вины. А потом она вернется домой, вернется к себе. И отпразднует свое возвращение.