Текст книги "Веснушка"

Глава двенадцатая

Парадная дверь, как всегда, не заперта. Меня встречает запах сырости, плесени, подгоревшего хлеба, чего-то черствого и заброшенного, чего-то нового и незнакомого. Ароматы дома и уюта спрятаны посреди этих новых запахов, приятные и утешающие. Я вдыхаю их с наслаждением. Кладу сумку в коридоре и спешу в гостиную с телевизором, где наверняка ждет меня папа. В гостиной холодно и темно. Папа с трудом встает с кресла. Это бордовое кожаное кресло, подставка для ног выдвигается, когда откидываешь спинку назад. Мы купили полный комплект в мебельном магазине «Коркоран» в Килларни еще перед моим отъездом. Получился небольшой прощальный ритуал. Комната до сих пор пахнет новой кожей, перекрывая, к счастью, затхлый незнакомый запах.

– Не вставай, не вставай, – говорю я, подходя к нему, чтобы обнять, но он все равно встает, возвышается надо мной во весь свой рост, хотя он уже не такой высокий, как раньше, совсем не такой, как раньше, и я поражена переменами. Я прячу беспокойство в объятиях, рада, что он не видит моего лица, гадая, почему я не могла изобразить печаль в разговоре с Джейми, а улыбку оставить на сейчас. Стараюсь вспомнить, когда я видела его в прошлый раз. Думаю, три месяца назад, намного дольше, чем следовало бы, но я ждала Пасхи и не могла взять еще один отпуск. Надо было приезжать домой по выходным. Он кажется таким худым в моих руках, лицо осунулось, помрачнело, глаза потемнели и смотрят на меня будто из бесконечной дали. Волосы еще кое-где рыжие, но седины намного больше. Он не брился, и, как ни печально это признавать, от него пахнет несвежей одеждой, чем-то застаревшим, давно позабытым. Или это его запах – запах старости, от которого я бежала. Как эгоистично с моей стороны, а может, и нет. У него пятна на свитере и на брюках. Что-то липкое, впитавшееся в ткань и неоттирающееся.

– Что с машиной? – спрашиваю я, стараясь отвлечься от его лица, ошарашенная его видом.

– Да ничего страшного. – Он машет рукой. – Пойдем, что покажу, – говорит он, ведя меня по коридору в кухню, из окон которой открывается вид на поля, они не наши, но смотреть все равно приятно. – Взгляни-ка на это, – говорит он, стараясь отпереть заднюю дверь, которая никогда не запиралась. – Нашел этим утром, он блеял за дверью, наверное, отбился от мамочки, да что за черт, ключ не поворачивается, – ах, она не заперта, вот в чем дело, что ж, небезопасно, конечно, они могли проникнуть через заднюю дверь, воры, никчемные людишки, а с парадной двери они никогда не заходят, а то их сразу увидят. Так у них теперь принято, всегда через заднюю дверь. У Лоренса украли инструменты в прошлом месяце. Тупица, зачем оставил их без присмотра, вот они и зашли через заднюю дверь. Идем, вот сюда, ты будешь в восторге, Аллегра, это такой симпатяга.

Он выходит в сад, шаркая ногами. Бродит по саду, шурша по траве, пока я стою на пороге. Хотя день погожий, ясный и солнечный, по-весеннему теплый, земля местами остается влажной и болотистой круглый год, – там, куда солнце никогда не светит и трава никогда не растет, и он хлюпает в своих старых кроссовках, уже забрызгал штанины, толстый слой грязи покрыл застаревшую, высохшую грязь с прошлого раза, когда он выходил из дома. Он стиснул два пальца на правой руке и трет ими, будто может предложить что-то кроме своих толстых пальцев, что-то вкусненькое. Я наблюдаю за ним, пока вдруг до меня не доходит, что он кого-то зовет, и я оглядываюсь, жду, когда этот кто-то появится.

– Это кошка? – спрашиваю я.

Хлюп-хлюп-хлюп.

– Папа, у тебя там кошка?

– Иди сюда, малыш, все хорошо, не бойся. – Хлюп-хлюп-хлюп, он поворачивается ко мне, и я вижу, что лицо его помрачнело, как перед грозой, потому что не получается, как он задумал.

– Папа, скажи, пожалуйста…

Хлюп-хлюп-хлюп…

– Кого ты зовешь?..

Хлюп-хлюп-хлюп…

– Давай помогу…

– А, к черту его. Ушел, – говорит он, выпрямляясь. Он дышит тяжело, задыхаясь. Не смотрит мне в глаза. – Это ягненок. Сейчас время ягнения, помнишь?

– Да, я видела их по дороге.

– Наверное, отбился от мамочки, забрел сюда вчера. Я кормил его и ухаживал, – говорит он, снова принимаясь искать по саду, топая по жиже. Его обувь теперь облеплена грязью, мумифицирована на веки вечные, и через много тысяч лет ее откопает новый вид человека, ортопедические кроссовки с амортизаторами в пятке, чтобы снять нагрузку с позвоночника и суставов, прославленное изобретение человечества. Грядущие поколения будут изучать кроссовки моего отца в музеях.

– Пап, ты испачкался.

– Я не оставлял его ни на секунду весь день.

Хлюп-хлюп-хлюп…

– Ну хорошо, последняя попытка.

Я сглатываю, паника нарастает, сдавливая грудь, сводит живот. Я слышу дрожь в своем голосе. Его поведение пугает меня.

– Наверное, вернулся на ферму Несси, – говорю я. – Так что с твоей машиной? – спрашиваю.

Он прекращает кружить по саду и поднимает на меня глаза.

– Она не заводится из-за крыс. Идем, – говорит он, махнув рукой, будто он фермер и ведет за собой стадо, хотя папа никогда в жизни не занимался фермерством.

– Крысы? – Я иду за ним. Сначала ягнята, теперь крысы. – Пап, твоя обувь…

Но уже поздно, он оставляет грязные следы на дешевом линолеуме в кухне, затем топает через весь дом и выходит в передний двор. Он поднимает капот машины и заглядывает внутрь. Он смотрит на провода, и, мне кажется, я смотрю на него точно такими же глазами. Что-то тут не так.

– Смотри.

– Я ничего не вижу.

– Двигатель.

– Ну, это понятно.

– Значит, тебе понятно гораздо больше, чем ты показываешь. Я завел машину, и повалил дым. Пришел Джерри и сказал, что крысы устроили там гнездо и сгрызли все провода. Подчистую. Уже не отремонтируешь.

– Значит, крысы? – спрашиваю я.

– Так он сказал. Они основательно закусили проводами.

– Твоя страховка покроет это?

– Нет, мне сказали, нужны доказательства, что крысы съели провода. Я обещал притащить одну из них, чтобы она признавалась в своих преступлениях, но, думаю, эти хитрюги пойдут на сделку с правосудием.

– Господи! – я склоняюсь над капотом. – Отвратительно. Они что, испортили машину за одну ночь или ты ездил с ними в двигателе?

– Не знаю. Думаю, если бы они были там, когда я ездил, я бы сжег их, но что-то я не вижу ни одной мертвой крысы. Но это не объясняет, почему они залезли в рояль.

– У тебя крысы в рояле? – спрашиваю я, не веря своим ушам. При всем моем отвращении к крысам, я рада, что он все же не сошел с ума. Если Джерри знает об этом, значит, папа не выдумывает. А вот дело о ягненке еще предстоит расследовать. Детектив Веснушка берется за работу.

– Да нет, не крысы, – говорит он, когда я догоняю его в музыкальной комнате. – Думаю, это мыши. Домашние мыши.

У него чудесный небольшой рояль. Все мое детство он давал здесь уроки, индивидуальные занятия для детей и взрослых по воскресеньям. Я играла в саду или наверху, в моей комнате, или смотрела телевизор, слушая фальшивые ноты и неуверенную игру учеников и папины терпеливые наставления. Он всегда был терпелив.

Он поднимает палец, чтобы я прислушалась.

Я прислушиваюсь.

В комнате тихо, я ничего не слышу. Только половицы скрипят под моими ногами.

– Ш-ш, – говорит он, раздражаясь, что я мешаю.

Он сосредоточенно смотрит в пустоту, навострив уши. Вдруг он поворачивает голову, будто услышал что-то. Смотрит на меня с надеждой. Я услышала?

– Я… – я прочищаю горло, – я ничего не слышу.

Я пристально смотрю на рояль.

– На нем теперь невозможно играть, – говорит он.

– Может, надо настроить? Сыграй мне что-нибудь.

Он садится. Его пальцы легко перебирают клавиши, пока он думает, что сыграть.

– Моцарт, фортепианный концерт номер двадцать три, часть вторая, – говорит он, больше сам себе, и начинает играть.

Я много раз слышала, как он играет этот отрывок. Прекрасная музыка, сладостно-печальная, но у меня она вызывает неприятные воспоминания. Как-то он купил мне керамическую балерину, которая играла именно эту мелодию, пока крутилась. Надо было ее повернуть, завести, и она играла быстро, но потом замедлялась. Иногда по ночам она неожиданно издавала звуки, пугая меня, и, пока она кружилась сама по себе, я пряталась под одеялом, лишь бы балерина не глядела на меня своими холодными, безжизненными голубыми глазами. Красивая мелодия, когда ее играет папа, но меня она всегда пугала.

У него проскочила фальшивая нота, и он ударяет руками по клавишам. Громко, театрально. На мгновение эхо разносится по всему дому.

– Мыши, – говорит он, отталкивая стул назад и поднимаясь. – Поставлю еще одну мышеловку. – Он открывает крышку рояля. – Это их остановит.

И выходит из комнаты, оставляя за собой запах затхлости.

Кэти едет в поезде. Она сидит одна, рядом никого. Я специально зашла в этот вагон и минут двадцать с тревогой смотрела на пустое место по соседству с ней. Прошло уже две недели с тех пор, как она назвала моего папу извращенцем, а мне так и не удалось выбросить эти слова из головы, они не давали мне спать по ночам, и я чаще обычного царапала кожу между веснушками, к тому же девочки из школьной команды требовали, чтобы я вернула нашего звездного игрока. Мне сказали обидные слова, и теперь я должна извиняться? Иногда мне кажется, что быть человеком было бы намного проще, если бы не было других людей. Наконец я набралась смелости, чтобы сесть рядом с ней, – она смотрит на меня с диким ужасом в глазах. Я никогда не видела у нее такого взгляда и не знаю, кого она боится – меня или папу.

Она растерянно оглядывается, будто ищет помо-щи у окружающих.

– Чего ты хочешь от меня? – спрашивает она сердито.

– Я хочу знать, почему ты так сказала про моего папу.

– Твоего папу? – Она закатывает глаза. – Веснушка, я не должна была ничего говорить. Я уже извинилась, ладно? Я разозлилась, и у меня просто вырвалось, понимаешь, я не сдержалась.

– Если расскажешь мне, то я скажу Сестре Давайке, что прощаю тебя и попрошу вернуть в команду.

При этих словах она выпрямляется. Мы уже подъезжаем к станции Лимерика, я хочу, чтобы она поспешила.

– Я слышала, как другие говорили, – произносит она наконец.

– Кто?

– Моя кузина Стефани. Она узнала твоего папу, когда он забирал тебя со станции несколько недель назад. Она сказала: это Мистер Берд, он извращенец. Он переспал с девочкой с моего курса. Берд извращенец. Они даже песенку сочинили про это. Берд, Берд Берд, Берд извращенец.

Сердце колотится. Я готовлюсь услышать что-то страшное. Но она молчит.

– А дальше? – говорю я.

– Это все. Он был преподавателем, она студенткой. Мерзко. Как-то вечером они встретились в пабе, там были и другие лекторы и преподаватели, он и она разговорились, и, когда моя кузина собралась домой, одна подруга отказалась ехать, но моя кузина решила, что оставляет ее в надежных руках, и уехала со спокойным сердцем. В общем, они переспали. Потом она рассказала моей кузине, что жалеет об этом. После этого никто ничего не слышал о ней много месяцев, до самых экзаменов, она будто исчезла. Это все, что я знаю, – говорит она, пожимая плечами.

– А ты знаешь, где она сейчас? – спрашиваю я.

– Откуда мне знать.

– Ну, твоя кузина еще дружит с ней?

– Нет, это было сто лет назад, Веснушка. До твоего рождения, а не в прошлые выходные. Не заморачивайся, ладно?

Она не догадалась. Карменсита моя мама. Ее испанское имя вполне соответствует моей испанской коже, моим испанским волосам. А она видит только веснушки, как у моего папы.

– И это случилось не в Университете Лимерика, – добавляет она, – а в Дублине. Стефани училась вместе с ней в колледже. Она говорит, что следовало бы запретить ему преподавать в Лимерике. Молчать об этом нельзя. Это как у священников, их переводят в другое место, и все. Слушай, я больше ничего не знаю.

Поезд останавливается на станции, и она встает, снова нахальная, как всегда. Вешает рюкзак на спину.

– Думай, что хочешь, но моя кузина не врет. Твой папа – препод-извращенец, который переспал со студенткой, а это, честно говоря, мерзко, но какая мне разница. Ты обещала вернуть меня в команду. Я рассказала, что ты хотела.

Вслед за ней я схожу с поезда и иду через станцию. Папа обычно ждет меня в машине, но на этот раз он стоит на станции, у торгового аппарата.

– А, Аллегра, вот ты где, дорогая, а это кто?

Я не заметила, что Кэти остановилась рядом со мной и теперь смотрит на него пристально, будто он отвратительный кусок дерьма, с привычной ненавистью на ее противном лице, которое совсем недавно казалось таким испуганным. Ненавижу ее.

– Это Кэти. Из школы.

– Приятно познакомиться, Кэти из школы, – говорит папа с улыбкой.

Кэти смотрит на него так, будто он самое омерзительное существо, какое она когда-либо видела, и поспешно уходит.

– Любопытная девочка, я сказал что-то не то? – спрашивает он, глядя ей в спину, затем поворачивается обратно к торговому автомату. Я смотрю, как он бросает монетки, аккуратно считая их, затем набирает номер товара. Я смотрю на его пальцы, руки – руки, которые Кэти кажутся омерзительными, руки, которые вырастили меня и которые так красиво играют на рояле и виолончели.

– Она мне не подруга, – говорю я наконец.

Папа смотрит на меня поверх очков обеспокоенно.

– Правда? Что ж, тогда мы официально вычеркиваем ее из списка гостей на всех наших будущих мероприятиях. Держи, я взял тебе «Принглс» с солью и уксусом в дорогу, только не забудь поделиться со мной.

Он целует меня в макушку и обнимает за плечи, ведет к машине.

Кэти не сказала мне ничего нового. Я знала, что папа преподавал в университете, и знала, что мама была студенткой. Мы все обсуждаем открыто в нашем доме. Только одна поправка – он не был ее преподом, но я решила промолчать. Вряд ли это что-то меняет. И я была уверена, что никакой он не извращенец, но самое удивительное, что из всей этой истории я узнала кое-что новое о себе.

Оказывается, я хочу выяснить, где моя мама.

После инцидента с мышами папа и я просидели весь вечер в гостиной перед телевизором. Он ни разу не шелохнулся. Я отмыла полы от грязи, затем села рядом с ним. Он смотрит передачи про природу, одну за другой, без остановки. Именно этого я и ждала, отдохнуть в уютной компании, но после того, что я увидела, отдыхать совсем не хочется. Мне не по себе. Я наблюдаю за ним. Может, он слишком долго живет один. Может, такое происходит с людьми, которые ведут уединенный образ жизни. Прошло три месяца с моего прошлого приезда, но это же не конец света, у него есть работа, коллеги.

– Мне хочется выпить, – говорю я наконец, поглядывая на часы, пока не пробило пять вечера. Теперь уже можно пить с чистой совестью.

Он оживляется.

– Самое время для домашней заварочки.

– Я не имею в виду чай, папа. Мне нужно что-нибудь покрепче.

– Нет, нет, это не чай. Намного лучше. Посмотри в сушилке. – Он вскакивает, озорной блеск в глазах.

– В сушилке? – спрашиваю я. О боже, что теперь?!

Он открывает кладовку, и там, на реечных полках вокруг бойлера, среди его полотенец и сушащейся одежды, стоят большие пластиковые бадьи и резкий запах алкоголя и заплесневевшего сыра.

– Вот он, мой собственный бочонок пива, – говорит он, вытаскивая одну бадью. – Пузыриться здесь уже несколько недель.

Я заглядываю внутрь. Сахаристое, пенное пиво, сброженное в пластиковой бадье среди простыней, полотенец и трусов, жары, пара и влаги.

Мы устраиваемся в оранжерее, в глубине дома, пьем пиво, любуемся полями, вид пасущихся коров и овец успокаивает нас.

– Поверить не могу, что ты делаешь пиво в сушилке, – говорю я хохоча и делаю глоток. На вкус прогорклое. Как грязные носки и плавящийся пластик.

– Ничего, привыкнешь, – говорит он, заметив мою реакцию. – Первая партия взорвалась и перепачкала всю мою одежду и простыни.

Я вздыхаю с облегчением. Теперь понятно, откуда в доме этот запах. Может, он все-таки в порядке? Мои переживания постепенно испаряются в пивном дурмане.

– Хорошо, что ты дома, дорогая.

– Хорошо быть дома, пап.

Так мы и сидим, вместе, иногда перебрасываемся парой слов, но в основном в умиротворяющей, уютной тишине, смотрим на закат, а когда темнеет, на звезды, пока обе бадьи не опустели и все мои тревоги как рукой сняло.

Ночью я просыпаюсь от стука. Папа в музыкальной комнате, в своих мешковатых боксерах и белой футболке. Он склонился над открытым роялем, будто изучает двигатель машины.

– Пап, что случилось?

– Они здесь.

– Кто?

– Мыши. – Он нажимает на клавишу снова и снова, на одну и ту же.

Он не шутит. Чувствую себя словно на чаепитии у Безумного Шляпника, только все совсем не так, как хотелось бы. Во-первых, все взаправду. И это мой папа. Бессвязные бормотания. Может, он еще спит или ходит во сне. У него ошарашенный, заспанный взгляд, будто мысленно он не здесь.

– Пап, иди спать. Поздно. Поищем их утром. Вызовем службу борьбы с вредителями.

– Я слышу, как они скребутся, – бормочет он, затем уходит к себе в комнату.

Как только я просыпаюсь, в десять утра, я встаю и иду в магазин. Вчера я купила кое-что из продуктов, но холодильник уже пустой, завтракать нечем, а я голодная. Голова гудит, но не от голода, а от плохого домашнего пива и бессонной ночи. Я еще долго лежала без сна после папиных ночных похождений и с трудом заснула только под птичье пение. Обычно я беру папину машину, но сейчас это невозможно из-за нашествия крыс. Мне очень хочется попробовать завести машину и проверить, что там происходит на самом деле, но не хочу рисковать. Моя вторая задача – зайти к Джерри и расспросить его про машину и крыс. Детектив Веснушка снова на задании. Если папа все напридумывал, то мне придется решать действительно серьезную проблему.

Папа всегда был склонен к восторженности и театральности. Он у меня эксцентричный. Не старается соответствовать чужому поведению или ожиданиям, и это хорошо, он всегда мыслил независимо, уникально, на мой взгляд, очень даже интересно, и делился своим мнением без тени смущения. Но это поведение ни на что не похоже. Крысы в двигателе, мыши в рояле – это уже не новая любопытная теория, а бессмыслица какая-то.

Наш дом в десяти минутах ходьбы от Мейн-стрит, утро ясное, но туманное, над островом висит легкая дымка. Скоро она испарится – раз, и исчезнет, будто волшебник сорвет свой шелковый платок, явив миру красоту острова. Ветерок нагнал тучи, и я промокла больше, чем ожидала. Теплый дождик – так мы его называем. Ничего страшного, я люблю гулять под дождем, под таким вот невидимым дождем, он всегда давал мне ощущение свободы. Он освежил мою гудящую голову, остудил мои беспокойные мысли, хотя он и курчавит мои волосы.

В порту уже выстроилась очередь машин в ожидании парома, который возвращается к берегу, наверное, первый на сегодня, и он уже переполнен машинами. Туристический сезон. Любимое время года для всех, у кого есть свой бизнес. Остров кипит жизнью на пасхальные выходные, и перед гостиницей «Роял Валентия» полным ходом идет подготовка к полумарафону «Непобедимый» и забегу на десять километров.

Я закупаюсь в магазине на сегодня и на завтрашний воскресный пасхальный ужин. Мы не религиозны, но поесть мы любим и рады любому поводу накрыть вкусный стол. Папа купил баранину у Несси, фермера, который живет за нашим домом, и не удивлюсь, что именно туда убежал его дорогой дружочек ягненочек. Если вообще был ягненочек. Покупки оттягивают мне руку, но до гаража Джерри совсем недалеко. Проблема в том, что его бизнес расположен в его же доме, где живет его дочь Мэрион. Мэрион, которая недавно открыла парикмахерскую и забеременела от моего бывшего парня и первой любви. Не хотелось бы с ней столкнуться, но мне нужно позаботиться о папе, и, если повезет, я вообще не увижусь с ней.

Я иду по подъездной дороге. Дом справа, гараж слева. Здесь стоят машины на разном этапе жизненного цикла, некоторые ржавые и без колес, похоже, это их последнее пристанище. Сразу и не догадаешься, что у Джерри водятся деньги; судя по его поведению и словам, ему вообще все равно, но папа всегда говорил, что он такой скряга, даже шкурки от апельсинов не выбрасывает. Здесь ничего не поменялось; тот же дом, в котором я играла почти каждый день в детстве. Где оставалась с ночевкой. Мэрион и я любили устраивать приключения в этих машинах. Прятались между ними, крались, как шпионы, переговаривались по рации, садились за руль и представляли, что мчимся на предельной скорости, спасаясь от злодеев, или падали на капот, будто в нас попали из пистолета. Думаю, здесь еще найдутся те самые машины, в которые мы играли, их до сих пор не спрессовали. Все без изменений, кроме вывески – «Парикмахерская Мэрион». Она мечтала об этом. И добилась своего.

Я обхожу дом стороной и иду прямиков в сарай, где устроен гараж. Два крошечных терьера выбегают мне навстречу. Ветчина и Сыр или Арахисовое масло и Джем – забыла их имена. Они меня тоже не помнят и тявкают у моих ног, колотясь головой о мои качающиеся пакеты, стараясь запрыгнуть на меня. Двери гаража заперты, очень жаль. Надо было догадаться, что он не работает на пасхальные праздники.

Кто-то стоит у окна на первом этаже дома. Черт, меня заметили. Я разворачиваюсь и начинаю петлять между ржавыми машинами к выходу, тявканье собак меня выдает.

– Аллегра Берд, это ты? – раздается голос Мэрион, и мне хочется лечь на землю и умереть, как эти старые ржавые автомобили. Сжаться в комочек, признать свое поражение – лишь бы никогда не видеть ее. На самом деле я разлюбила Джейми задолго до того, как уехала на «другой остров», если это и была настоящая любовь, но я все равно ненавижу и ее и его – как им только совести хватило!

– Ревень, фу, – говорит она, ее голос приближается. – Кремчик, пошел вон.

Мэрион спускается с крыльца и идет ко мне через лабиринт машин. Я выхожу из своего укрытия, чувствую себя глупо.

– А, Мэрион. Привет.

– Ты что здесь делаешь?

Она плотно закутана в кардиган, придерживает его на животе, скрестив руки. Я представляю себе округлившийся живот, хотя его еще нет, слишком рано, она всего-то на восьмой неделе, малыш, наверное, не больше таблетки экстези. Циклоп доставал их для нас, принимал их сам, когда работал диджеем, и продавал. На меня они почти не действовали; так, легкая эйфория, но Джейми получал особое удовольствие от физических прикосновений, поэтому он их обожал. Зато у меня бывали минуты ясной сосредоточенности, и как раз в такие минуты, пока моя рука была в штанах Джейми, я планировала свой отъезд из Валентии. Обдумывала следующую цель. В общем, я никогда не заслуживала его.

– ДжейПи сказал, что ты приехала. На пасхальные праздники, да? – спрашивает она.

Я не могу отвести взгляд от ее живота – интересно, они обсуждали меня? А как же иначе. Даже если без злости, они наверняка изливали друг другу душу. В постели тихонечко шептали друг другу на ухо, что их во мне раздражает. Я знаю, сама обсуждала с Джейми Мэрион. Интересно, он передал ей мои слова? Вполне невинные вообще-то, но обидные, когда слышишь их о себе. А потом еще долго прокручиваешь в голове и даже готов измениться до неузнаваемости, лишь бы избавиться от этих недостатков. Лежа в постели, вдвоем, мы обсуждали все на свете. Я чувствую, как вскипает гнев, сердце бешено колотится. Представляю, как их сблизило взаимное разочарование во мне. Да как они смеют. Я столько могла бы сказать ей, но не хочу говорить ни слова. Уже ничего не исправить.

– Жаль, ты не предупредила меня, что приезжаешь, – говорит она.

Переступает с ноги на ногу. Прохладно. Неловко. Туман сгущается, мелкий дождик брызжет нам в лицо. Колошматит из последних силенок – нарочито, театрально, прежде чем окончательно сдаться. Я чувствую, как капли текут у меня по лбу. Должно быть, прическа у меня еще та. Слишком густые волосы для этого острова. Они созданы для каталонского солнца и гор. Мэрион оглядывается на дом, проверят, что нам ничего не грозит или ей ничего не грозит, затем снова оборачивается ко мне:

– Слушай, ДжейПи сказал мне, что сказал тебе про нас, и… ну, сама понимаешь про что. Чуть не прибила его. Слишком рано. Мы еще никому не говорили, знаешь, может случиться все что угодно, и тогда получится, что незачем было беспокоить тебя.

– Ах да, понятно, выкидыш, например, – говорю я, она тут же хмурится.

У меня столько вопросов к ней, но я молчу. Не хочу, чтобы в моем голосе звучало отчаяние, не хочу слышать горечь в своих словах, у меня нет никакого права злиться. Мой бывший парень и моя лучшая подруга. Бывшая лучшая подруга теперь уже. Мы не общались много месяцев. Когда мы перестали переписываться? Она должна была приехать в гости. Что-то ее задержало. Она так и не приехала. Может, ее задержал член Джейми. А второй раз я ее уже не приглашала. Не знаю почему. Я не собиралась задерживаться в Дублине надолго… хотя да, на год точно, но не навсегда. Мои друзья должны были ждать моего возвращения столько, сколько надо. А не трахаться друг с другом и заводить ребенка. Просто ждать, как на паузе. Он – на автопароме или за стойкой бара в ресторане гостиницы, а она – в местной больнице и подрабатывать парикмахером.

– Мы не планировали это, Аллегра, – говорит она. – Это получилось случайно. Мы с Циклопом расстались. Он изменился, свихнулся из-за наркоты. Больше чем обычно. Он теперь готовит свою собственную дурь. Остались только я и ДжейПи. Мы скучали по тебе. То есть я скучала.

Так и вижу ее толстые ляжки на его тощем животе. Она всегда была тяжеловата внизу, фигура в форме груши, с бледной кожей, покрытой сиреневыми и голубыми пятнами и апельсиновой коркой целлюлита. Она терпеть не могла купальники. Всегда надевала короткие плавки. Из-за покраснений в области бикини от ежедневного бритья, потому что у нее была аллергия на воск. Интересно, что он подумал о ее ногах, когда увидел их впервые. Ее пухлые рябые ноги.

Она продолжает говорить.

– Как-то так получилось, что мы с ним поладили. Раньше у нас не было возможности узнать друг друга по-настоящему. Когда нас было четверо, понимаешь. В общем, ДжейПи помог мне избавиться от страха и сделать то, о чем я мечтала. Парикмахерская – это его идея. То есть моя, но без него я бы никогда не справилась.

Она снова оглядывается на дом. Не понимаю, почему она это делает, может, у нее клиент там сидит с краской на волосах, которая уже прожигает дырку в черепе. Парикмахерская в передней комнате, я вижу кое-какое оборудование, кроме того, они снесли переднюю стену и добавили новую боковую дверь прямо в парикмахерскую. Всего-то комната в доме ее родителей. Комната, в которой мы смотрели мультики. И бизнесом-то не назовешь. Даже с ее дешевыми объявлениями, расклеенными по всему острову, кто к ней пойдет – на ржавую свалку машин, – чтобы сделать себе прическу. Ну, может, я бы пошла.

– У меня получилось, – говорит она гордо, с улыбкой до ушей, от которой видны ямочки на щеках, и с капелькой страха, как мило. – К тому же мне будет проще работать дома, когда появится малыш, – добавляет она.

Столько информации, а я стою и думаю, почему она называет его ДжейПи. Только его мама называет его ДжейПи. Все друзья зовут его Джейми. Странно как-то.

Большинству местных жителей приходится покинуть остров, чтобы преуспеть в жизни. Большинство людей, с которыми мы выросли, уехали. Опустошенные эмиграцией – сказано в рекламе вай-фай Аранских островов в попытке приманить людей. Я уехала. А Мэрион нет. Она осталась, открыла парикмахерскую, родит малыша. Мечта сбылась. Ее собственными усилиями. Причем в том месте, которое, мне казалось, надо покинуть, чтобы добиться чего-то.

– Так ты ее видела? – спрашивает она, меняя тему. – Аллегра, скажи что-нибудь, – говорит она, прекратив улыбаться.

Ее волосы промокли до нитки, облепили ей голову, капельки воды цепляются за ее шерстяной кардиган. Она дрожит. Я представляю ее малыша размером с таблетку экстези с мурашками на коже. Наверное, он сам размером с мурашку.

– Я пришла к твоему отцу, – говорю я наконец.

Она смотрит на меня удивленно. Затем обиженно. Затем презрительно. С ненавистью. Я действительно чувствую себя глупо, но она хорошо меня знает. Я никогда не говорю то, что надо. И сама знаю, что никогда не говорю то, что надо, и часто обсуждала с ней это. Во время ночевок в ее доме я рассказывала ей обо всех глупостях, которые я говорила другим людям, и она либо смеялась и успокаивала меня – ничего страшного! – либо терпеливо объясняла, как лучше выразиться в следующий раз, но она, кажется, забыла обо всех этих советах, как и Джейми, она забыла, кто я. Принятие и терпение, сопутствующие дружбе, исчезли. Их надо заслужить. Но мне уже не хочется. Она резко разворачивается и уходит, Ревень и Кремчик бегут за ней, высоко задрав подбородки, будто с оскорбленным высокомерием. Они покидают свалку для машин и заходят в дом. Я так и не поняла, позовет она отца или нет. Ждать или это слишком глупо?

Я хожу взад-вперед возле зеленой «мазды» с вмятиной на боковой двери, пиная камушки. Пакеты с покупками уже тяжело держать, может, мне пора домой, может, я все неверно поняла. Дверь открывается, и выходит ее папа Джерри в рубашке и брюках. Без рабочего комбинезона.

Я жду у машин и стараюсь уловить эмоции на его лице, но у меня это плохо получается – не могу понять, что значит его выражение. Ударит или поцелует? Сомневаюсь, что Мэрион откровенничала с ним, иначе ей пришлось бы объяснять про беременность, а она не станет этого делать после того, как я напугала ее выкидышем. И она не сказала бы ему так быстро, и он не шел бы ко мне вот так, если бы только что узнал такую новость.

– Аллегра, – говорит он.

– Я пришла к вам по поводу папы, Джерри.

– Как он? В порядке?

– Как раз об этом я и хотела спросить. Вы правда сказали, что у него крысы в машине?

– Да, – говорит он, и я рада это слышать.

Я выдыхаю с облегчением, сама не заметила, как долго я, оказывается, копила напряжение.

– Они пробрались через выхлопную трубу и устроили гнездо в проводах, – говорит он, – и сгрызли их. Хорошо, что он не был за рулем, когда вспыхнул огонь. Это произошло, когда он завел мотор.

– Значит, вам уже доводилось такое видеть? – спрашиваю я.

– Да, но редко. В основном здесь, на свалке. Такое обычно случается, когда долго не водишь машину.

– Долго – это сколько? – спрашиваю я.

Он задумчиво оглядывается и говорит, что несколько месяцев.

– Но папа ездит каждый день.

Он смотрит на меня как-то странно. Одной ногой делает шаг назад, чтобы встать по диагонали. Так меня учили на курсе по решению конфликтных ситуаций. Он думает, я агрессивная, он собирается уйти. Ничего не понимаю.

– Мне-то откуда знать, – говорит он.

– Хорошо, не каждый день, но, наверное, почти каждый день, – говорю я, – он играет на органе на мессах и на виолончели на похоронах. А еще дает уроки в Килларни. И хор… – Я осекаюсь, потому что теперь он смотрит на меня так, будто мне лучше заткнуться. Я кладу пакеты с сумками на землю. У меня пальцы не разжимаются, на них остались глубокие следы. – В чем дело, Джерри, скажите мне? – и готовлюсь услышать страшное.