Текст книги "Найти свою волну. Жизнь, люди, путешествия, серфинг"

1977–1983, Москва, Свиблово

Когда я рос, я и понятия не имел о том, что в это время на Гавайях самые бесстрашные серферы мира осваивают десятиметровые волны. Но, как ни удивительно, весь опыт, полученный мною до встречи с волнами, пригодился мне в серфинге, а потом и в тау-ин серфинге.

Волны снились мне с детства. Я просыпался с чувством, что где-то есть другой мир, совсем не похожий на тот, что окружает меня. Что это за мир, я толком не понимал: моря я не видел до восемнадцати лет и рассказов о нем тоже не слышал, если не брать в расчет традиционные слагаемые советского детства – книги Жюля Верна и фильм «Остров сокровищ».

Тем не менее,

СНЫ О ВОЛНАХ БЫЛИ НЕЗАМЕТНЫМ, НО ПОСТОЯННЫМ ФОНОМ МОЕЙ ЖИЗНИ. МОЖЕТ БЫТЬ, ОНИ И ЗАРОДИЛИ ВО МНЕ ПОТРЕБНОСТЬ ВЫРВАТЬСЯ КУДА-ТО ЗА ПРЕДЕЛЫ МОЕГО МИРА.

Но в детстве я этого, конечно, не осознавал, просто стремился куда-то дальше – из дома, а потом и из района.

Родители, брат, я и младшая сестра жили в Свиблово, на окраине Москвы, впятером в однокомнатной квартире на 30 квадратных метрах. Мы с братом почти все время проводили во дворе.

В детстве я удивлялся, почему у моих дворовых друзей нет отцов. Понял это только много лет спустя. Оказалось, что квартиру нам дали по программе для многодетных семей, а большинство наших соседей переехали сюда из самого криминального района Москвы – Марьиной рощи. Там был такой рассадник преступности, что власти не могли с ним справиться, и в итоге на государственном уровне было принято решение: снести в Марьиной роще все подчистую, а жителей переселить в новый район, на окраину города. Отцы у моих дворовых товарищей были. Просто они сидели в тюрьмах.

А мои родители обычно были дома. Они оба окончили журфак МГУ. Отец работал журналистом в издании гражданской авиации. Помню, он все время что-то писал: почерк у него был какой-то дикий, неразборчивый. Мама была машинисткой: целыми днями стучала по клавишам – 10 копеек за лист, 100 рублей в месяц.

С братом Димой (он слева). Москва, 1972

Как у многих мужчин послевоенного поколения, у отца случались запои, и это, по сути, разрушило его жизнь. Родители часто ссорились, и им было совершенно не до нас. Никакого совместного спорта, никаких театров-музеев-выставок, ни одной поездки на море. Просто выжить – и все, больше ни на что они не претендовали.

Единственное, что мы делали вместе с отцом начиная с моих восьми-девяти лет, – это чинили машину. У нас был «запорожец», который всю зиму стоял в сугробе. Как только начиналась оттепель, отец принимался готовить машину к поездке «на дачу». Соответственно, каждую весну мы с ним ползали под этой развалиной, пытаясь ее реанимировать – чтобы отправиться в деревню за 400 километров от Москвы и посадить там картошку.

Это был единственный «экшн» в нашей совместной жизни, и я его ненавидел: тащиться черт знает куда по бездорожью, чтобы целыми днями копаться в земле! В четырнадцать лет я себя от этой обязанности избавил: сказал, что не поеду ни сажать картошку, ни собирать этого проклятого колорадского жука! Ни за что и ни при каких обстоятельствах.

Ребенком я мало общался с отцом. В восемнадцать лет я ушел из дома, а через два года отец умер. Я так и не успел узнать его по-настоящему. После смерти отца я, разбирая его бумаги, нашел красивые стихи. Его стихи. Никто и не подозревал, что он их пишет.

Зимой мы с братом проводили время в хоккейной коробке. Это была насыщенная, увлекательная жизнь: мы сами ухаживали за площадкой, заливали лед, организовывали турниры. А летом в футбол играли.

Выбор тогда у нас был небогатый: хоккей, футбол и… музыка. Понятно, что мы – пацаны из сурового бандитского Свиблово, какая нам музыка? Правда, я любил рисовать. Рисовал в основном гуашью, чаще всего животных. Почему-то таких, которых никогда не видел: львов, оленей, антилоп – перерисовывал их из книг. Но эти творческие порывы не получили развития: родители не вкладывали в наши увлечения ни денег, ни времени. Разве что купили нам коньки и клюшки.

С другой стороны, родители нам не мешали, ничего не навязывали. Вряд ли они вообще были в курсе, чем мы занимаемся. Хочешь идти в школу – идешь, не хочешь – не идешь, даже это никто не контролировал. Я жил собственной жизнью и ни о чем не просил. Просто понимал: если чего-то хочешь – придумай сам, как этого добиться.

Поскольку родители не задали никакого направления, я с детства сам искал свой путь, и часто это происходило ценой больших ошибок и рисков. Жизнь была как в компьютерной игре, когда идешь по дороге, а вокруг падают дубины и полыхают языки пламени.

Но мне везло.

1983–1987, Москва

Лет в семь-восемь мы с братом обожали хоккей и играли в него при любой возможности. К тому же тогда считалось, что хоккеист – это круто! В СССР хоккей был на мировом уровне.

Вскоре нас заметил местный ЖЭК, мы стали играть в дворовой команде. Когда мне было лет семь, нас нашли рекрутеры из хоккейного клуба – они тогда часто ходили по дворам, высматривали талантливых детей. И мы начали играть за «Золотую шайбу». Нам предоставили площадку, лед, свет, электричество, форму – мы с братом постоянно играли, тренировались и были совершенно счастливы. Иногда даже попадали в финал Москвы – предел наших мечтаний на тот момент.

Еще через три года к нам пришел парень, тренер из «Авангарда», и позвал в свою команду. Мы перешли, начались тренировки, и вдруг спустя пару месяцев нам назначили новых главных тренеров. Это были Юрий Блинов и Валерий Стельмахов – две легенды советского хоккея! Они тренировали главный клуб страны, ЦСКА, и ушли оттуда из-за конфликта. Так мы оказались под крылом этих сильнейших учителей. Они открыли нам двери в мир, о котором другие только мечтали.

Блинов был просто богом: он играл в первой канадской серии матчей в 1972 году, входил в двадцатку лучших хоккеистов СССР, был участником легендарного хоккейного противостояния двух держав – СССР и Канады.

ДЛЯ МЕНЯ ОН СТАЛ ЕЩЕ И ГЛАВНЫМ В ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕКОМ: ОН МЕНЯ ПРИНЯЛ, ВЫРАСТИЛ, ДАЛ РЕАЛЬНУЮ ЗАКАЛКУ И НЕВЕРОЯТНЫЙ СТАРТ В ЖИЗНИ.

Юрий Иванович Блинов, легенда советского хоккея

Не скажу, что чувствовал от Блинова отцовскую любовь, но точно знал: он нас выбрал. Из двадцати человек в «Авангарде» – нас троих: меня, брата и вратаря Светлана Никитина. Я тогда даже не пытался осмыслить, кто он для меня. А зачем? Я только дрожал от радости, когда он звонил вечером и объявлял: «Завтра в 9:15 вечера – тренировка!»

Каждый раз это было событие: в семнадцать лет мы должны были переходить в молодежку, и, чтобы подготовить нас к этому, Блинов стал брать нас троих на профессиональные тренировки. Никто из взрослых не вкладывал в меня столько времени и энергии, и никто даже близко не имел на меня такого влияния.

Тренировки проходили по вечерам в клубе «Крылья Советов». «Крылья Советов» тогда еще числился в высшей хоккейной лиге. Днем там тренировались детские и юношеские школы, а вечером и рано утром клуб сдавали в аренду. Площадок с искусственным льдом в Москве было всего четыре: ЦСКА, «Крылья Советов», «Динамо» и «Спартак», и попасть туда было нереально.

Не говоря уже о том, чтобы в шестнадцать лет тренироваться с легендами хоккея СССР – взрослыми, состоявшимися, крутыми мужиками. Этому обществу надо было соответствовать!

Никто из них меня специально не учил: «Делай то и не делай этого». Но когда ты, еще совсем пацан, играешь на одном поле и моешься в одной душевой с такими людьми, как Блинов, Бабинов, Стельмахов, Бабашов, когда видишь, как они играют, дружат, подкалывают друг друга, то впитываешь всё, как губка. Мы учились у них не только хоккею. Мы учились быть мужиками.

Они общались с нами на равных. Никто не прятал от нас жизнь, не было такого отношения: «Подожди, тебе еще рано, ты все равно не поймешь!» И никто на тренировке не говорил мне: «Сева! Отдай, пожалуйста, пас!» Материли нас так же, как и друг друга.

Единственное, что мне не нравилось в их времяпрепровождении, – это пиво. Для них это прямо ритуал был. Кто-то обычно привозил двадцатилитровую канистру, и после игры они всей командой «принимали на грудь».

Нам же было не до того: после тренировки нас ждал целый марафон. Играть мы заканчивали около полуночи. Надо было успеть принять душ, добежать с сумками до электрички, чтобы от «Сетуни» доехать до «Белорусской», оттуда на метро – до «Проспекта Мира», а в 00:42 прыгнуть на последний поезд в сторону Свиблово. Не успеешь – не попадешь домой. Денег на такси у нас, конечно, не было. Я приезжал и засыпал как убитый. И следующие несколько дней жил в ожидании звонка Блинова.

Блинов и его окружение задали мне высокую планку. С того времени я усвоил:

ЛУЧШЕ БЫТЬ САМЫМ СЛАБЫМ СРЕДИ СИЛЬНЫХ И УЧИТЬСЯ У НИХ, ЧЕМ САМОУТВЕРЖДАТЬСЯ СРЕДИ ТЕХ, КТО СЛАБЕЕ.

Стремился дружить с ребятами, которые старше и круче меня, и всегда должен был находить способы отвечать на их вызовы и колкости. Если ты в компании самый слабый, самый младший, то сразу становишься объектом для стеба в вечных словесных баталиях. И только если у тебя хватает внутренней силы ответить на вызов достойно, тебя принимают как равного.

На тренировках в «Крыльях Советов» я перенял у своих учителей заряд энергии из правильной злости и юмора, который открыл мне многие пути. Юмор способен разрядить почти любую ситуацию, даже самую серьезную и экстремальную, – в этом я убеждаюсь до сих пор.

1986, Москва

Энергии у нас было много, развлечений в советском Свиблово – мало, поэтому мы все время искали себе приключений, иногда в сочетании с пользой.

В советские времена все отовсюду что-то тащили, а Свиблово с этой точки зрения было оазисом: кругом одни промзоны да заводы. Нужна краска, чтобы обновить хоккейную коробку, – идешь на завод красок. Собрался в гости – залезаешь на плодоовощную базу, тащишь оттуда арбузы и дыни, друзей угощаешь. Нужны провода – идешь на стройку, сколько надо отрезаешь.

Однажды на музыкальную фабрику залезли, и я опешил от красоты: скрипки, виолончели… Каюсь, утащил одну скрипку. В то время по телевизору шел сериал про Страдивари. И его история и композиции, которые звучали в фильме, задели меня очень глубоко. Было ощущение, что эта гениальная музыка для меня непостижима, но невероятно прекрасна… Скрипка, попав ко мне в руки, меня осчастливила. Играть на ней я, конечно, не смог, но поставил дома как украшение, любовался на нее каждый день. Хранил ее как сокровище много лет, перевозил с квартиры на квартиру.

В шестнадцать лет случилось то, что закрыло мне путь в профессиональный хоккей. На одной из игр меня серьезно травмировали: порвали связки, сломали ключицу, и это полностью выключило меня из хоккея на полгода.

Немного оклемавшись после травмы, я начал ходить в спортзал в подвале в Свиблово, чтобы восстановиться, закачать порванное плечо. И ужаснулся, увидев, какие там старые ржавые штанги. Обсудил это с товарищами, и мы решили исправить ситуацию – достать для зала хорошее «железо», чтобы всем было приятно заниматься.

Поскольку денег на покупку штанг у нас, конечно, не было, мы придумали перевезти хорошее «железо» из спортзала одного училища в наш подвал. Опыта в таких делах у нас тоже не было, поэтому план мы разработали, ориентируясь на кино.

Начали с угона грузовика. Заявились ночью на автобазу, как-то открыли ворота, залезли в грузовик. А уже осень была, заморозки. Завели его, я сел за руль (после папиного «запорожца» любой грузовик казался супертачкой), поехали. И вдруг движок клинит на полпути. В чем дело – непонятно. Мы, конечно, не знали, что в холодное время года водители, прежде чем оставить машину на ночь, сливают воду из системы охлаждения, чтобы она не замерзла.

После нескольких неудачных попыток сдвинуть грузовик с места мы бросили его прямо на дороге. Отошли на 100 метров – и взяли «жигули»-пикап второй модели. Мы не собирались угонять ни грузовик, ни «жигули» – просто хотели отвезти в клуб штанги. Думали вернуть автомобили потом на место, но обстоятельства не позволили.

Москва, 1980

На этом «жигуле» мы поехали в училище, забрали «железо», привезли к нашему клубу. Часть штанг разгрузили, занесли в спортзал, но до конца дело довести не успели. Мимо проходили дружинники, и их заинтересовало, почему три парня ночью штанги из машины вытаскивают. Увидь они такое утром, даже внимания бы не обратили, но в ночи это выглядело, мягко говоря, подозрительно.

На этом наша операция и завершилась. На нас было два угона и ограбление спортзала. Я взял все на себя, чтобы избежать обвинений в сговоре, и меня повезли на следственный эксперимент. Пришлось в одиночестве таскать блины по 50 килограммов – доказывать, что действительно способен один это сделать. Следователи с удовольствием наблюдали, в итоге похвалили даже: «Молодец! Хорошо таскаешь! Верим, что один был!»

Тем временем наши старшие товарищи, придя утром в спортзал, увидели сияющие новые штанги и узнали, что мы по соседству в «обезьяннике» сидим. Спасибо им, тут же написали петицию от всего спортзала – мол, подростки, конечно, неправы, но не ради личной выгоды на преступление пошли, а ради физической культуры. Что им оставалось? Ребята спорт больше жизни любят, а оборудование в зале – непригодное.

В итоге нас отпустили. Возможно, потому, что не захотели резонанса: если подростки уже штанги для клуба воруют, значит, государство плохо поддерживает молодежный спорт. Нам, конечно, повезло, могли бы и в колонию уехать из-за своей дурости. А за клуб, кстати, после этого взялись, и он облагородился постепенно.

1987

После травмы я еще полгода ходил на тренировки, но понял, что уже не тяну. Для хоккеиста семнадцать-восемнадцать лет – такой возраст, когда месяц идет за год. Именно в это время в физической форме и мастерстве происходит (или не происходит) прорыв. Но нужна максимальная концентрация и нагрузка: нельзя пропустить не то что полгода, а даже неделю. В это время решается, станешь ты в хоккее профессионалом или нет.

Я сказал Блинову: «Юрий Иванович, я, наверное, закончу. Я не в лучшей форме, и вы не возьмете меня в юниорскую команду». Надо понимать, что кроме добровольного прощания с профессиональным хоккеем для меня это означало проблемы с армией. Юниоры составляли так называемую спортроту – это когда в хоккей играешь за армейскую команду и получаешь офицерское звание через два года. Квота, по которой можно было попасть в спортроту, была очень маленькой. Я не хотел идти в армию, и потому альтернативой спортроте для меня были лишь бега.

Не могу сказать, что я как-то особо расстроился: я всерьез не думал тогда о профессиональном хоккее как о цели своей жизни. Тогда еще не было коммерции в спорте, и я понимал: максимум, на что я могу рассчитывать, – это играть за «Авангард», получая 120 рублей в месяц. Хорошо, конечно, что не надо работать на заводе, но сколько это продлится? Лет десять?

МНОГИЕ БЫЛИ БЫ СЧАСТЛИВЫ ТАК ЖИТЬ, НО У МЕНЯ ОТКУДА-ТО БЫЛА УВЕРЕННОСТЬ, ЧТО МОЯ ЖИЗНЬ ДОЛЖНА БЫТЬ НАМНОГО ЯРЧЕ И ИНТЕРЕСНЕЕ.

Брат тоже ушел из хоккея сразу после меня. Наш вратарь, Светик, остался там дольше нас и однажды играл за сборную Москвы – это был пик его карьеры. А потом он окончил школу пилотов и стал летать на международных рейсах. Как-то, много позже, я встретил его в аэропорту: смотрю, идет такой красавец – в летной форме, в фуражке, при погонах! Я же летел куда-то кататься на виндсерфе. Бросился ему навстречу – с доской и в шортах. Очень рад был его увидеть, узнать, что у него все в жизни хорошо. В отличие от большинства знакомых детства и юности, которые либо спились, либо сели.

Финал кубка NPHL, 2015

Почти все люди того времени исчезли из моей жизни, разные виды экстремального спорта приходили и уходили, а хоккей остался – как любимая командная игра, от которой я кайфовал с детства – и до сих пор кайфую.

КРОМЕ ТОГО, ХОККЕЙ ОБЕСПЕЧИЛ МНЕ ПРОЧНУЮ БАЗУ – РАЗВИЛ ВЫНОСЛИВОСТЬ, КООРДИНАЦИЮ, РЕАКЦИЮ. БЛАГОДАРЯ ЭТОМУ ВСЕ ВИДЫ ЭКСТРЕМАЛЬНОГО СПОРТА ДАВАЛИСЬ МНЕ В ДАЛЬНЕЙШЕМ ОТНОСИТЕЛЬНО ЛЕГКО.

А тогда, в 1987-м, закончив с профессиональным хоккеем, я подумал: «Ну, значит, теперь я свободен. Можно тусоваться!»

Глава 3
Перед рассветом

«Джоуз – это особая история. Немногие способны прокатиться на ней, даже не все признанные мастера стремились к этому. Чтобы попасть сюда, надо по-настоящему этого хотеть».

Сиерра Эмори,

Пять утра. На обрыве над бухтой Пеахи, куда приходит Джоуз, уже стоят – полукругом, как в амфитеатре, – человек семь. Матерые биг-вэйв серферы планеты, они примчались сюда «под прогноз»: кто-то с соседнего острова, а кто-то – с другого конца света: из Бразилии, Европы, Австралии. В ближайшие пару часов станет ясно, стоило ли оно того. А пока с пятнадцатиметрового обрыва видно только тьму и редкие проблески – шапки волн.

Время от времени на своих Toyota Tacoma подъезжают другие серферы и встают рядом. Все молчат, вслушиваясь в голос океана. Изредка обмениваются короткими репликами. Не все знакомы лично, но это неважно.

Мало что объединяет так, как предвкушение большой волны.

Когда приходят большие волны, весь северный берег острова Мауи закрыт для выхода в океан. Есть только два места, откуда можно выйти на джете: порт и бухта Малико-бэй (Maliko Bay).

Если стартовать из порта, то весь путь до Джоуз занимает около двух часов: доехать до порта – минут сорок, спустить джет, пройти по океану 22 километра до Пеахи – около часа.

От маленькой бухты Малико-бэй намного ближе: она расположена всего в 3 милях (примерно 5 километров) от Джоуз, в 20 минутах езды на джете. Там есть спуск для рыбаков, но выход очень жесткий, везде камни. И даже остатки волн, которые доходят туда от Пеахи, такие сильные, что удержать джет трудно.

Нередко ситуация такова, что выходить на большую волну нужно затемно. Заранее, перед выходом, волны прочитать невозможно – в темноте просто не видишь, что происходит.

Мы всегда встаем перед выбором.

Вариант первый: приехать к рассвету на обрыв Пеахи на машине и посмотреть оттуда, достаточно ли волны сильные и можно ли на них кататься. Но если условия хорошие, то вы теряете драгоценные два часа на поездку от Пеахи в порт, а потом обратно – на джете до Джоуз.

Вариант второй – выйти наугад на джете из Малико-бэй, под покровом ночи, не увидев своими глазами качество волны, а веря лишь прогнозу на погодных сайтах и надеясь, что волны оправдают ожидания. Вероятность этого – пятьдесят на пятьдесят.

1988–1991

1988-й стал годом перемен. Из моей личной жизни вместе с хоккеем исчезло все, к чему я привык с детства, а в стране шла перестройка. Мир менялся резко, как никогда. Перемены охватили всех, но никто толком не понимал, что происходит, и не предполагал, куда вынесет этот ураган.

Андрей Долштром жил этажом выше. Мы были знакомы с самого детства. Латыш, самый умный из всех моих знакомых, он тоже занимался спортом и во всех наших затеях выступал как мозговой центр. Он, как и я, был из тех немногих, кто попал в наш район не из Марьиной рощи: его отцу дали здесь квартиру по работе.

С Ниной Гречко и Михаилом Ершовым, начало 90-х

Иду я как-то домой, встречаю его – а он выглядит, как супермодный иностранец. Таких вещей в магазинах тогда не было, ни за какие деньги.

– Где ты это взял? – спрашиваю.

– Езжу в центр, валюту меняю. Хочешь, поехали со мной. Научу.

Так начался трехлетний квест «валютчик», который требовал максимума изобретательности, внимательности, смелости и осторожности. На смену профессиональному спорту пришла игра с законом, и этот риск меня захватил.

Впервые в жизни я мог купить себе все что угодно. Один день приносил мне столько денег, сколько другие зарабатывали почти за год: средняя зарплата составляла 120 рублей в месяц, а мы легко по 1000 рублей в день делали. Конечно, это открыло новые горизонты! Я тут же снял квартиру, купил машину и еще фотоаппарат: фотография меня всегда интересовала.

Я познакомился с компанией Андрея, где было много классных, продвинутых людей. Среди них была и Нина. У нас закрутился стремительный роман, и уже в 1990 году родился сын Сеня. Пока он был совсем маленьким, Нина и бабушки полностью брали заботу о нем на себя. Мне было двадцать лет, и я понятия не имел, как общаться с младенцем. Думаю, толком даже не понимал, какую ответственность на себя принял. К счастью, с женой мне очень повезло: Нина всегда во всем меня поддерживала, никогда не препятствовала ни в каких начинаниях. Как только Сенька немного подрос, мы стали путешествовать втроем.

А пока я был поглощен тем, что в СССР называлось «незаконные валютные махинации». В советских банках иностранцам давали 60 копеек за доллар. А на черном рынке (то есть у нас) – 4 рубля. В иностранных путеводителях по Москве прямым текстом было написано: «На черном рынке курс почти в десять раз выше официального». Мы же, обменивая иностранцам деньги, отдавали валюту оптовикам – по курсу на рубль выше – и, с нашей точки зрения, жили роскошно.

Валютчиков было мало: мы делали большие по тем временам деньги, но и риски были велики. Каждые полгода кто-то из нашей тусовки уезжал в тюрьму. Криминалом считался обмен 25 золотых рублей. В 50 долларах было 26 золотых рублей. То есть обмен 45 долларов попадал под административное нарушение, а за 50 уже давали тюрьму[6]6
  Изначально советский рубль был привязан к валюте, но в феврале 1950 года его привязали к золоту. Один рубль равнялся 0,222 грамма чистого золота. После реформы 1961 года золотое содержание рубля выросло до 0,98 грамма золота. Стоимость доллара упала с 4 рублей до 90 копеек за один доллар (прим. ред.).


[Закрыть].

Мы каждый день противостояли огромному отделу по борьбе с валютными махинациями, который занимал здание на проспекте Мира, 15. Оттуда ежедневно в девять утра разъезжались машины спецслужб – «наружки» – неприметные «пятерки» с мощными движками. Спецбригады рассредоточивались по местам, где тусовались валютчики. В нашей «юрисдикции» был отель «Белград» напротив МИДа. Мы откупили его у бандитов и работали там эксклюзивно, втроем.

Спецов было много, они все время менялись, но со временем мы начинали узнавать их в лицо, поэтому на разведку посылали новеньких, молодых ребят. Молодой спец садился за столик в ресторане, где мы, как правило, меняли иностранцам деньги во время их завтрака. Если бы мы такого человека не распознали и поменяли деньги при нем, об этом тут же узнавали бы его коллеги. Дальше сценарий был такой: окружают отель, задерживают иностранцев для дачи показаний, а нас ждут на выходе, чтобы взять с поличным. Показания иностранцев и наличие той же суммы у нас на руках считались достаточным основанием для ареста или, если валюты было немного, «административки».