Текст книги "Педагогические притчи (сборник)"

Я – учитель…

Я – Любовь и Преданность,

Вера и Терпение.

Я – Радость и Сорадость,

Страдание и Сострадание.

Я – Истина и Сердце,

Совесть и Благородство.

Я – Ищущий и Дарящий,

Нищий и Богатый.

Я – Учитель и Ученик,

Воспитатель и Воспитанник.

Я – Прокладывающий Путь

и Художник Жизни.

Я – Убежище Детства

и Колыбель Человечества.

Я – Улыбка Будущего

и Факел Сущего.

Я – Учитель от Бога

и Соработник у Бога.

Путь познающего

Утверждающий – богат, отрицающий – беден».

«Спорливый ученик – гиблый человек».

Умеющий открыто слушать – собирает знания.

Умеющий наблюдать – разведывает знания.

Умеющий усердствовать – скалолаз в познании, преодолевает камни преткновения в познании.

Умеющий отдавать – множит свои знания.

Умеющий спрашивать – зажигает в себе свечи знаний.

Вера – магнит, притягивающий знания.

«Вера – предчувствие знаний».

Вера – собиратель всех войск познания.

Вера – опережающее знание.

Сомнение – душитель познания, тьма в познании.

Знания – нейтральные вещества.

Знание – сила; но добрая ли, злая ли, зависит от сердца.

Благородное сердце очеловечивает и облагораживает знания, вселяет в них добрую волю, делает их носителями света и счастья, направляет их на созидание и спасение. Благородное сердце превращает знания в светлых ангелов.

Злое сердце озлобляет и озверяет знания, вселяет в них злую волю, делает их носителями тьмы и трагедий, направляет их на разрушение и гибель. Злое сердце превращает знания в темных ангелов.

Расстояние между знающим и невеждой – как между Небом и Землей.

Знающий – и раб, и властелин своих знаний.

Он свободен как мудрец и неволен как мудрец.

Невежда – раб и властелин своего невежества.

Он свободен как безумец.

В лаборатории духа, где открываются знания, трудятся:

– интуиция – она схватывает молнию знания;

– чувства – они разведывают «залежи» знаний;

– удивление – оно оповещает о «залежах» знаний;

– упорство – извлекает из недр «сырье» знаний;

– мысль – она переплавляет знания и придает им формы;

– сердце – оно очеловечивает и облагораживает знания;

– душа – она дает знаниям путь в жизни;

– радость – она дарит знаниям крылья для дальних полетов.

Задача познающего – добывать, открывать знания и укрощать их силой своего Духа и Культуры.

Только после укрощения Духом и Культурой можно отдавать знания в руки цивилизации.

Укрощенные Духом и Культурой знания делают цивилизацию духовной и культурной.

Человек и оружие

Если ты стоишь перед человеком,

чья рука лежит на курке,

ты будешь вынужден подчиниться его воле.

Но о чем будут твои мысли?

Если с помощью твоей ловкости и храбрости

оружие окажется в твоих руках,

он будет вынужден подчиниться твоей воле.

Но о чем будут твои мысли?

На всяком оружии

всегда будет лежать чья-то рука,

и перед всяким оружием

будет находиться жертва.

Все дело в том,

какие будут у того и у другого

Сердце и Разум.

Высота

Люблю я высоту.

Я радуюсь за стройный тополь, который может созерцать мир со своей высоты.

Радуюсь за жирафа, у которого длинная шея и который может многое увидеть первым.

Радуюсь за орла, который может набрать заоблачную высоту.

Радуюсь за Кавказские горы, которые прочно стоят на Земле, а на своих плечах держат Мироздание.

Радуюсь за облака, этих жителей Неба. Хочу их высоту.

И истинно радуюсь, когда сажусь в самолёт и поднимаюсь над облаками, выше гор, и лечу под Солнцем.

Люблю я высоту – в ней есть что-то таинственное, беспредельное, вечное.

Хочу подняться до звёзд, выше звёзд, до высоты мыслей.

Но мысль шепчет мне: «Ты уже там, над звёздами! Не видишь разве? Это мы с тобой стоим высоко, а звёзды – под нами. Где твоя мысль, там и твоя высота!»

Как хочется верить в это!

А ещё больше хочется почувствовать это так же, как чувствую высоту, находясь в самолёте и любуясь вершинами Кавказских гор, наблюдая за рождением рек, за игрою облаков над горами.

Моя мысль ещё не постигла предназначенную мне высоту, она пока что довольствуется тем, что строит воображаемую башню, откуда можно будет созерцать высоты Кавказских гор. Они, как говорит предание, вместе с горами Алтая и Гималаев, есть хранители Таинственного Прекрасного.

Манифест возмущенного духа

Ребёнок в толпе.

Ребёнок в семье алкоголиков.

Ребёнок среди наркоманов.

Ребёнок среди извращенцев.

Ребёнок-бомж.

Ребёнок презираемый.

Ребёнок озлобленный.

Ребёнок под обломками войны.

Ребёнок в мире криминала.

Ребёнок в болоте дурных зрелищ и соблазнов.

Ребёнок, угнетённый богатством.

Ребёнок, угнетённый нищетой.

Ребёнок во тьме равнодушия.

Ребёнок во власти взрослых.

Ребёнок-товар.

Ребёнок-сырьё.

Ребёнок-валюта.

Ребёнок вне школы.

Ребёнок без учителя.

Ребёнок голодный.

Ребёнок в холоде.

Ребёнок в своём горе.

Ребёнок искалеченный.

Ребёнок у пропасти.

Ребёнок погибший.

Ребёнок…

Ребёнок…

Ребёнок…

Вот вам, искатели науки, педагогическое поле брани!

Напишу отзыв, выступлю оппонентом, проголосую за – если только защищается диссертация о спасении одного единственного, обречённого жизнью и обществом Ребёнка, которая измеряется не обнаученными процентами, диаграммами, схемами и вычислениями, не псевдовыводами и обобщениями, а слезами диссертанта, обильно пролитыми на каждую страницу его труда.

Диссертация о воспитании – как манифест

Сердца, раненого детскими трагедиями;

Духа, возмущённого общественным безразличием;

Рыцаря, мчащегося во имя спасения чести и достоинства педагогической науки.

Иначе зачем они?

Разве только для того, чтобы сразу после так называемой «защиты» бросить её в камин и согреть руки!

Психическая энергия

У одних учителей тот или иной метод, та или иная система находят оправдание, у других – нет. Одни делают вывод, что этот метод, эта система хорошие. Другие же скажут, что они негодные.

В чём дело?

Никакой метод воспитания и обучения, никакую систему нельзя оценить без знания, кто этот учитель.

Целостная природа одного учителя, его духовный мир вмещают в себя природу детей и их духовный мир; и дети принимают его. Возникает нечто вроде совместимости тканей. Это то, что не мыслится в понятиях «метод», «приём», «система», «программа». То, о чём идёт речь, есть психическая энергия учителя. У этой энергии надо спросить, как получается, что ребёнок поддаётся добрым педагогическим влияниям.

Но есть психическая энергия – положительная и отрицательная.

Педагогические методы и системы оживляются в поле психической энергии, но в зависимости от положительности или отрицательности энергии они становятся годными или негодными.

Пафос учителя

Пафос учительского порыва на уроке никоим образом не должен быть ниже того пафоса, который в состоянии принять дети, а должен быть чуть-чуть выше.

Если пафос учителя слишком высок по сравнению с приемлемым для детей, учитель будет выглядеть смешным.

Если будет ниже, учитель станет скучным.

Если учитель ведёт урок без пафоса, то он будет для детей неинтересным.

Учительский пафос – это намёк на то, что учитель намерен приобщить детей к чему-то таинственному, необычному, неожиданному, но желанному.

Пафос учителя – это приподнятая образовательная волна, призывающая детей к совместному с учителем устремлению.

Пафос учительский движим верой и надеждой, что дети пойдут за ним.

Указательный палец

Учитель, следи за своим указательным пальцем.

Он один у тебя и, так же как язык, многое себе позволяет.

Во-первых, воображает, что ему всё дозволено: приказывать, указывать, грозить…

Во-вторых, ведёт себя нагло, ехидно, самовольно и может оскорбить кого-либо, причинить боль…

В-третьих, поощряет твою раздражительность и возмущает детей (и не только).

В-четвёртых, закрепляет в тебе авторитаризм, властность…

В-пятых… В-шестых…

В общем, подчини, учитель, указательный палец своей воле, не дай выпендриваться, воспитай его, внуши ему нравственность, духовность, терпимость, скромность…

Тогда твой указательный палец направит детей к звёздному небу, красоте, в глубины их душ, на подвиг…

И сделает это так, как будто у тебя и вовсе нет указательного пальца.

Вариации на тему заботы

– Дедушка, стихотворение придумал, хочешь, расскажу…

– Конечно…

– Вот послушай…

Мотылёк живёт без забот.

Ну как?

– Прекрасно, но давай подумаем: видишь, на окне мотылёк. Неужели у него нет никакой заботы?

– А какая может быть у него забота?

– Он же живое существо, а не мёртвое.

– Стало быть, у всего живого есть своя забота?

– Думаю, что да.

– А у мёртвого забот никаких…

– Разумеется.

– Тогда послушай:

Без забот не живёт даже мотылёк.

– Ой как хорошо…

– Подожди, не записывай, я поправлю:

Не живёт без забот

даже мотылёк.

– Прекрасно… Это не просто стишок, а мудрость…

– Мудрость?.. Тогда запиши ещё:

Кто живёт с заботой,

ходит гордым.

Кто живёт без забот,

ходит мёртвым.

Нравится? Тоже мудро?.. Теперь другое скажу… Пиши:

У каждого своя забота:

у мотылька – своя,

у человека – своя,

у меня – тоже своя!

Ничего?

– Отлично… Мудро… Я записал.

– Вот ещё… Пиши быстрее, а то забуду:

Забота на век – это человек.

Забота на ток – это мотылёк.

– Почему на «ток»?

– Не понял?.. Это как электрический ток, короткий, быстрый… Ты пиши дальше:

Ты кто? – спросит кто-то.

Отвечай:

Забота!

– Ой, как умно… Как такое пришло тебе в голову…

– Подожди, не мешай думать… Пиши:

Родилась забота – родился человек.

Умерла забота – умер человек.

Можно и так:

Родилась забота?

Родился человек!

Умерла забота?

Умер человек!

– Молодец… Мудро…

– Пиши дальше… Быстро пиши:

Кто убьёт в себе заботу, тот убьёт себя самого.

Кто убьёт человека, тот убьёт заботу о людях…

Ребёнок родился со своей заботой, но воспитывает его мамина забота…

Не получаются как стишки, но мудро, правда?

– Мудро, мудро… Я всё записал…

– Пока ещё не всё, пиши:

О себе забота – не забота.

О другом забота – уже забота.

О Боге забота – совсем забота.

– Как можно о Боге заботиться?

– Очень просто. Бог во всём. Он и в маме, о которой я забочусь. Значит, я забочусь о Боге. Мудро?

– Да, мудро…

– Теперь всё… Я пошёл играть.

Мы не держим бешеных собак

Придёт кто-то и скажет:

Могу быть учителем. Имею диплом.

Где же дети? Дайте мне учить их!

Могу держать их в руках.

Умею кричать и орать, попирать и унижать.

Могу напугать, показать страшную рожу.

Могу уколоть в сердце.

Могу довести до отчаяния.

Умею ехидничать и высмеивать.

Буду обвинять и ругать всех и каждого.

Буду во всём отказывать.

Буду доносить родителям и натравлять их на своих детей.

Умею наказывать.

Я бездушный,

бессердечный,

безжалостный,

мстительный,

раздражительный,

грубиян,

истеричный.

Что ещё нужно?

Дайте учить детей…

Скажите такому:

Мы не держим в школе бешеных собак.

Учитель от Бога

Спросят: Ищем учителя от Бога, где он?

Отвечаем:

– Вот он, сердце отдаёт детям…

– Вот он, горит как свеча…

– Вот он, с улыбкой стремится к детям…

– Вот он, плачет вместе с Ребёнком…

– Вот он, в молитве за детей…

– Вот он, спасает Ребёнка…

– Вот он, наполняется Светом…

– Вот я, тоже Учитель от Бога…

Догоните его на улице

Придёт кто-то и скажет: Могу быть учителем!

Спросите: Рычать и кусать умеете?

Если скажет: Да! – гоните, он не наш.

Если скажет: Нет, но могу научиться! – тоже гоните, не наш.

Если скажет: Да, но могу отучиться! – берите на испытание.

Если скажет: Извините, я ошибся адресом! – догоните его на улице и верните. Он наш.

Как строить образование

Спросят: Как строить образование?

Отвечайте:

Сначала лишите Ребёнка чувства собственности, потом дарите знания.

Будет образование.

Сначала отдалите его от злости, потом приближайте к знаниям.

Будет образование.

Сначала притупите в Ребёнке зависть, потом обостряйте его взор к знаниям.

Будет образование.

Сначала перепашите в Ребёнке самость, потом сейте в нём знания.

Будет образование.

Сначала воспитайте Ребёнка, потом обучайте его.

Будет образование.

Зачем?

– Зачем глаза?

– Чтобы радоваться людям.

– Зачем уши?

– Чтобы услышать зов.

– Зачем сердце?

– Чтобы хранить сокровенное.

– Зачем голова?

– Чтобы мыслить о благе.

– Зачем руки?

– Чтобы нести живительную влагу.

– Зачем ноги?

– Чтобы успеть к страждущему.

– Зачем язык?

– Чтобы произнести целительное слово.

– Зачем всё это?

– Чтобы впитать искорку Света.

Память Сердца
Неотправленные письма

Воспитываться в моральном климате памяти.

Д. С. Лихачев

Воспитание памятью Сердца

Отец!

Я тем больше и больше воспламеняюсь любовью к Тебе и чувством преклонения перед Твоим образом, чем становлюсь все старше и старше Тебя. Твоим ровесником стал уже мой сын – твой внук – Паата.

Я вхожу в преклонный возраст, а Ты в моей памяти остался таким же молодым, каким был на площадке лестницы, когда мы – мама, четырехлетняя сестренка и я, вся твоя любимая семья, – провожали Тебя на фронт. Был тогда июль-август 1942 года. Спустя три месяца мы получили извещение о твоей гибели. С тех пор, как говорили учителя и близкие, я воспитывался без отца.

Но было ли на самом деле это так, если Ты всегда был для меня опорой, наподобие той, какую сооружал мой дедушка молодым деревцам, чтобы те росли прямыми ввысь, чтобы ветер не изогнул и не сломал их, а неосторожный человек обходил уважительно.

Что такое память об Отце, о таком Отце, каким ты остался для меня и каким я познавал Тебя через людей, знающий Тебя?

Память бывает разная: хорошая и плохая, короткая и долгая. Но есть еще добрая память, память сердца. Это особенная память, она как живое существо внутри тебя. Добрая память, память сердца, – как бы твой ангел-хранитель, путеводитель, добрый советчик, лестница духа, путь. Она как опора, к которой ты прислоняешься по своей доброй воле и которая не позволит тебе гнуться, а будет вести вверх. Память эта особенная еще и потому, что со временем она раскрывается в тебе все в новых и новых зовах и заботах любимого человека.

И получается, что ты постоянно живешь с ним – кто внутри тебя и кто никогда не подведет, но поможет в беде, заменит многих воспитателей.

Воспитывался ли я без отца, Отец, если всегда чувствовал твое присутствие в себе и видел, как память сердца заботилась обо мне?

Мне уже семьдесят лет. Время ли ударяться в сантименты. Обращаюсь к своей памяти сердца не для чувств и переживаний, – я их оставляю в себе, ибо люблю их, – а для постижения простой истины: может ли Отец, ушедший из жизни, когда тебе только исполнилось десять, быть твоим воспитателем и духовным наставником даже тогда, когда ты сам стал отцом и дедушкой?

Моя истина торжествует: «Может, может!»

Вначале, Отец, ты оберегал меня от многих шалостей, напоминал о долге, который возложил на меня, уходя на войну: «Ты остаешься единственным мужчиной в семье».

Ты оберегал меня от всего того, что могло сделать меня безнравственным и бездуховным. Я взрослел, переходил на разные уровни жизни, и Ты снова напутствовал меня как друг. Разумеется, в моем становлении тебе помогали люди, окружавшие меня, помогала мама, Твоя жена-красавица, которая не поверила извещению и ждала Тебя до последнего вздоха.

В дальнейшем я начал черпать из памяти сердца мудрость заботы истинного Отца и наполнялся этим негасимым чувством к своим детям и внукам.

Что бы Ты мог оставить мне такое в наследство, что было бы дороже памяти о Тебе? Память сердца граничит с совестью. Вот и живу я по совести, потому что Ты остался во мне как чистая совесть. «Какой был у тебя отец… честный, добрый!» – говорили мне люди, знающие Тебя. Тем самым они как бы давали мне наказ: «Если не сможешь превзойти Отца, то хотя бы будь таким, каким Он был».

Я утверждаю: есть такой чудодейственный закон – Закон воспитания памятью сердца. Уверен, что со мной согласятся очень многие переживающие в себе силу той же самой истины. И если это так, то отсюда и задача, ответственность перед ребенком для каждого взрослого, называющего себя отцом.

Связь с Надземным

Отец!

Я по крупицам собираю в себе все, что связано с моими живыми воспоминаниями о Тебе, и хочу проследить, что с ними в дальнейшем происходит. Я не стал дипломатом, как Ты этого хотел; судьба привела меня к учительской жизни, и я рад этому. Потому свои воспоминания я познаю с точки зрения педагога и стараюсь разобраться, как преобразились они в памяти сердца и приобрели воспитательную силу.

Мне было 10 лет, когда Ты ушел на фронт.

Образы, которые запечатлелись во мне до того, не были плодами Твоих воспитательных усилий, ибо Ты, Отец, никогда не воспитывал меня с помощью каких-либо специальных педагогических мер.

Мне было хорошо и радостно с Тобой. После школы бегал к Тебе на работу в типографию, смотрел, как Ты выпускаешь газету. Мы вместе обедали в рабочей столовой. Я готовил уроки в Твоем кабинете. Мы часто гуляли по проспекту Руставели, и Ты покупал мне французские булочки с сосисками. Все это не было воспитанием, а была сама жизнь. Твоя забота уравновешивала мои импульсивные поступки и направляла мои мысли. В этой самой жизни и впитывал я Тебя, Отец, но помню не всю ее последовательность, а некие фрагменты.

А потом Ты погиб.

Не знаю, нужно ли связывать память сердца только с ушедшим из жизни человеком. Но для меня это именно так.

Однако такая память родилась во мне сразу.

Вначале в моем воображении подростка то и дело мелькали отдельные картины общения с тобой, моя мысль часто обращались к воспоминаниям о Тебе. Ты приходил ко мне во мне. И получалось, что мы продолжали нашу жизнь, но уже в мире духовном. Ты продолжал направлять мои поступки и мысли. Память о Тебе становилась для меня бесценной.

Впечатления впечатлениям рознь.

Впечатления о Тебе, Отец, которые сохранились в моей памяти, имели особое свойство. Они не рассеивались и не блекли, не навязывались моему внутреннему миру, не требовали от меня, чтобы я с горечью вспоминал Тебя. Они навещали меня, чтобы нежно приласкать, подбодрить и помочь. Они стремились вырваться из прошлого и поселиться в моем будущем.

Происходило еще что-то необычное: то или иное впечатление, по мере моего взросления, вдруг приобретало особый смысл и раскрывалось передо мной со своим подтекстом.

Вот пример тому.

В нашей кухне горела керосиновая лампа. Я, пяти– или шестилетний шалун, скрутил бумагу, как скатывали тогда вручную папиросу, и прикурил от лампы. Ты был некурящим. От кого я брал пример, не помню. «Пап, смотри!» – сказал я весело, глотнул дым и закашлял. Может быть, ожидал, что Ты восхитишься моим умением. Но Ты рассердился не на шутку. «Не смей впредь делать такое!» – сказал грозно. Я заплакал, не ожидал от Тебя суровости. А Ты не приласкал меня, не успокоил. Обида осталась во мне.

Шли годы. Я стал студентом. И первое, что сделал, – купил пачку сигарет и начал курить, ибо курили все, и мне надо было показать, что я не мамин сынок, я самостоятельный! В курилке спрашивает меня мой однокурсник, демобилизованный подводник, с протезом на правой ноге: «Отец твой курил?» «Нет», – отвечаю. С быстротой молнии скрутил он мне руку, мои дорогие сигареты сбросил в унитаз и пригрозил: «Увижу тебя с сигаретой – изобью своей деревянной ногой… Запомни».

«Случай» этот придал власть Твоему возмущению в нашей маленькой кухне. Тогдашняя моя «обида» озвучила Твой зов: «Сынок, заклинаю тебя, не пристрастись к курению!» И как ни провоцировало меня в жизни окружение, я выстоял. А потом поискал педагогику, чтобы уберечь своих детей от этой губительной привычки, уберечь своих учеников в школе.

Впечатления о Тебе, Отец, со временем начинали сливаться друг с другом, какая-то внутренняя сила втягивала их в единое целое. И наконец я открыл в себе память сердца о Тебе. Исчезли сумма впечатлений и воспоминаний, исчезли фрагменты жизни. Память о Тебе из прошлого перешла в будущее.

Что есть память сердца?

Для меня она есть Твоя, Отец, светлая, живая сущность и светлая, живая сущность Матери, Бабушки, Дедушки. В своем духовном мире я продолжаю жить с вами, люблю вас больше, чем когда-либо, прислушиваюсь к вашему голосу, делюсь с вами своими переживаниями.

«Память сердца как жизнь, – говорит мне моя личная истина, – она твоя связь и сотрудничество с Миром Надземным, Высшим, Многомерным, или, как учил Иисус Христос, с Царством Небесным».

Совесть

Отец!

Мне рассказывали, как Ты покинул отцовский дом, потому что…

Впрочем, это неважно.

Ты стал рабочим типографии и вступил в партию безо всякой корысти – это была твоя искренняя вера, не фанатичная, а святая. Она и увела Тебя добровольцем на фронт.

Вспоминаю одну историю и хочу заглянуть в душу Твою.

Дома у нас было много книг. Ты сам набирал и печатал их и каждую новую книгу приносил домой. Мама тоже любила покупать книги.

Однажды вечером вы с мамой перетащили все эти книги в нашу маленькую кухню, где стояла у нас настоящая кирпичная русская печь. Я тоже помогал Вам переносить книги. Мне было тогда примерно шесть-семь лет, я еще не ходил в школу. Стоял тридцать седьмой или тридцать восьмой год.

Ты, Отец, брал каждую книгу, перелистывал ее, а потом бросал в горящую печь. Ты бросил туда даже несколько толстых книг в классном переплете. Русская печь гудела, в маленькой кухне было жарко.

Мама отложила в сторонку несколько книг с обложками другого цвета.

«Не будем жечь эти книги, прошу тебя!» – сказала она.

Ты взглянул на книги и тихо произнес: «Маро, опасно иметь их дома!»

«Они же хорошие!» – настаивала мама.

«Тогда, может быть, спрячем в надежном месте?» – сказал Ты полушепотом.

Я помог маме положить книги в мешок и уложить их в тахту. Сверху мама накрыла их подушками и одеялами.

После этого прошло несколько дней, и однажды, в твое отсутствие, к нам пришли «гости», по-моему, из партийного комитета издательства «Коммунист», где Ты работал.

«Нам поручено посмотреть вашу библиотеку, – сказали они, – наши рабочие коммунисты должны много читать, иметь дома хорошие книги».

Они мило улыбались, приласкали меня. Потом открыли книжный шкаф, на полках которого лежало всего два десятка книг.

«Это все?» – удивились они.

«Часть книг мы сожгли», – отозвалась мама.

«Почему? Какие?» – еще больше «удивились» они.

Мама назвала несколько книг и добавила, что не помнит все.

«Хорошо сделали!» – сказали они и обратились ко мне: «Какой ты большой мальчик, наверное, тоже помогал родителям сжигать плохие книги?»

«Нет, – солгал я, – я спал».

«А ты не знаешь, может быть, где-то дома лежат книги, которые родители не успели проверить?»

«Нет, – ответил я, – дома уже нет книг, кроме этих».

«Умница, – сказали они мне, – слушайся родителей». – И ушли.

Мама закрыла за ними дверь. Потом мигом схватила меня, прижала к себе, покрыла поцелуями и заплакала. Сердце ее вырывалось из груди.

Может быть, думаю я, не надо требовать от детей, чтобы они всегда и всем говорили только правду, никогда и никому не лгали? Может быть, надо было сказать этим дядям о мешке, который в тахте?

Но я солгал, и, как и сейчас убежден, это было торжество педагогики сердца моих родителей.

От вас, Отец, о спрятанных книгах я не слышал больше ни слова.

Я знал, что мешок исчез. Потом Ты ушел на войну и вскоре погиб. У мамы было много забот в те тяжелые годы. Я чувствовал, что вспоминать о мешке нельзя, и тоже забыл о нем.

Летние каникулы, как правило, я проводил в деревне у бабушки и дедушки. Любил много читать и перечитал почти все книги, которые только имелись у нас и соседей.

Но однажды бабушка сказала мне: «Сынок, загляни в кувшин, там должны быть книги твоего отца».

Было это в 1946 или в 1947 году. Кувшин предназначался для хранения вина и, по грузинскому обычаю, был по горло зарыт в землю в дедушкином амбаре. Сверху его покрывали плоским круглым камнем и притаптывали землей.

Мне пришлось искать место, где был зарыт кувшин.

Знала ли бабушка, какую опасную взрывчатку я достал из кувшина? Нет, не знала. Зато я сразу вспомнил об исчезнувшем мешке.

О чем Ты, Отец, тогда думал, когда с твоего молчаливого согласия мама переправила эти книги своим родителям? Было же велено Тебе, коммунисту, уничтожить их? Неужели Ты не мог предвидеть, что когда-нибудь книги эти достанутся мне, Твоему сыну?

В тот год я вернулся в школу другим человеком: я прочитал все романы Михаила Джавахишвили и Григория Робакидзе, стихи Паоло Иашвили и Тициана Табидзе и еще много других книг. Я стал владельцем сокровищ.

Но мог ли я кому-либо сказать об этом, показать книги? Только любимой учительнице Варо Вардиашвили? Ты думаешь, Отец, она наложила запрет на эти запрещенные книги? Нет! Она дала мне понять, что я имею духовный источник, но надо молчать.

И я молчал, перечитывал книги и молчал. В моем духовном мире образовалась засекреченная часть, и она питала мою нравственность, мои отношения. Я воспитывался не столько книгами, сколько той мыслью, что Твоя совесть стала частью моей совести.

И настал час испытаний. Я, тоже член партии, вступивший в нее сразу после смерти вождя, с искренней верой, что укрепляло могущество Великой Страны, я, народный депутат и член Верховного Совета, в один из последних дней 1990 года нажимаю на кнопку голосования: быть или не быть шестой статье в Конституции СССР. А статья эта узаконивала нераздельную власть партии.

«Не голосуй против, Шалва, – уговаривал меня сидящий рядом коллега, – партия еще наберет силу…»

Но я, Отец, посоветовался тогда только с Тобой и «услышал» Твой тихий голос, такой же, какой запомнился мне с тех далеких времен у нашей русской печки: «Сынок, – шепнул Ты мне, члену Верховного Совета, – совесть выше всяких партий, всяких верований. Действуй по совести».

И указательный палец моей правой руки с удвоенной силой, ибо от имени двоих, нажал на кнопку.