Текст книги "Ахульго"

Глава 19

На рассвете ворота крепости Внезапной открылись, из них выехала сотня казаков, а следом появилась коляска, в которой ехал Граббе с помощниками. Замыкало колонну походное орудие, прыгавшее на ухабах. Пулло проводил гостей через мост, проехал с ними аул Эндирей, а затем повернул назад.

Конечной целью путешествия Граббе была Темир-Хан-Шура, считавшаяся столицей Дагестана. И именно там, в непосредственной близости от владений Шамиля, Граббе предполагал составить окончательный проект кампании против имама.

Граббе пребывал в отличном расположении духа. Но когда он видел на дороге горцев, нехотя уступавших дорогу экипажу с эскортом и мрачно поглядывавших вслед, на сердце у него скребли кошки. Его все больше начинало раздражать, что тут всякий, на коне или арбе, ехал рыцарем, не признающим авторитетов. И гарантией его достоинства служили непременный кинжал, который он не замедлит пустить в ход по своему разумению. А встречались еще и с пистолетами. Казаки – другое дело, им по службе положено. А на что кинжалы этим бандитам?

– Необузданный народ, – размышлял Граббе уже вслух.

– Последний босяк, и тот генералом смотрит.

Молодые офицеры только переглядывались, не смея противоречить генералу. Дух воинской удали, царствовавший на Кавказе, живо напомнил им повести Марлинского. Им самим уже хотелось ощутить себя частью этого живого, поэтичного и полного опасностей бытия. Атмосфера противоборства, которой здесь все было пропитано, будоражила кровь и заставляла чаще биться взволнованные сердца. Они лишь беспокоились о том, смогут ли стать вровень с этим новым миром, не признающим слабости и лелеющим человеческое достоинство.

– Разоружу разбойников, – пообещал Граббе.

– Вот только с Шамилем разделаюсь.

Кавалькада миновала Чир-юрт и начала подниматься на невысокий перевал, за которым лежала Темир-Хан-Шура. Туда, на встречу с новым начальником, должны были явиться и горские ханы, которые желали покончить с Шамилем не меньше, чем Граббе.

Ухабистый серпантин дороги утомил генерала, и он задремал, продолжая думать о будущих своих подвигах и следующей за ними славе покорителя Шамиля. Граббе представилось, как он с супругой и детьми входит в императорский театр и садится в собственную ложу. Как занимает соседнюю ложу семейство самого императора Николая I. Как оркестр играет торжественную увертюру, прежде чем занавес откроется и явит изумленной публике сюрприз, приготовленный генералом Граббе.

Шамиль в колодках и на цепи – это будет поважнее взятия Парижа!

Наконец, увертюра заканчивается, и вступает труба, знаменуя великое историческое событие. Вот открывается занавес…И зал приходит в ужас перед устрашающего вида горой, которая, разламывая узкую для нее рампу, надвигается на зрителей.

Граббе очнулся, и видение исчезло. Но труба продолжала звучать. Генерал не мог сообразить, что это за мелодия. Ему казалось, что он уже где-то ее слышал. Откинув занавеску, Граббе выглянул в окно.

Они подъезжали к крепости. Почти рядом с дорогой, на пригорке, сидел музыкант, самозабвенно выводя печальную мелодию на сияющей от яркого солнца трубе. Он был в форме унтер-офицера Апшеронского полка и так увлекся, что не замечал ничего вокруг.

Граббе велел остановиться. Только теперь музыкант увидел кавалькаду, перестал играть и вытянулся по струнке. Точно так же вытянулись и его сослуживцы, державшие в руках военные горны.

Желая окончательно избавиться от преследующего его видения, а заодно размять ноги, Граббе вышел из кареты и направился к музыкантам. К тому же он любил музыку, особенно военную. Увидев генерала, солдаты отдали честь и дружно прокричали:

– Здравия желаем, ваше превосходительство!

Граббе понравилось, как его приветствуют, лишь несколько смущал польский акцент трубача.

– Подходи, – велел ему Граббе.

Трубач, держа руку у козырька и выпятив грудь, отчеканил три шага.

– Апшеронского пехотного полка старший музыкант по вашему приказанию…

– Как звать? – перебил его Граббе.

– Стефан Развадовский, ваше превосходительство.

– Поляк? – спросил Граббе, хотя сомнений и без того уже не оставалось.

– Так точно, ваше превосходительство!

– Почему играешь не по уставу?

– Легкие разминал, ваше превосходительство! Доктора велели.

– И как же именуется их рецепт? – усмехнулся Граббе.

– Полонез. Композитора Огинского.

– А, бунтовщика! – вспомнил Граббе.

– Графа, ваше превосходительство, – уточнил унтер.

Граббе, не сносивший непочтительного отношения, тем более от каких-то унтеров, грозно уставился на поляка и приказал.

– Играй генерал-марш.

Поляк взял наизготовку трубу и заиграл так, что Граббе сменил гнев на милость, а затем повелел:

– И остальных выучи.

– Слушаюсь, ваше превосходительство! – отдал честь унтер.

– Налево кругом, в свое место, – скомандовал генерал и вернулся к своей карете.

Перепуганные солдаты едва дождались, пока генерал уедет. Переведя дух, они накинулись на Стефана:

– Ты что же, унтер, под монастырь нас подвести хочешь?

– Дальше Кавказа не пошлют, ясные пане, – успокоил их Стефан.

– Сослать – не сошлют, а сквозь строй провести могут, хоть ты и пан, – сердились солдаты.

– Выпороли бы самого розгами, хоть разок, знал бы как с генералами разговаривать!

Унтер хоть и был младшим офицером, но солдаты с ним не церемонились, не признавая поляка настоящим начальником. От настоящих можно было получить зуботычину, а этот требовал только правильной игры, и остальное его не интересовало.

Стефан преспокойно открыл тетрадочку с нотами и положил ее перед трубачами:

– По нумерам играй.

Горнисты уставились в ноты и начали прилежно выдувать простые, но такие важные на войне сигналы.

Стефан снял фуражку, под которой обнаружилась рыжая шевелюра, отер выступивший от напряжения пот и бросил вслед Граббе:

– Пся крев, что означало по-польски «собачья кровь».

Полковые музыканты расположились здесь, потому что в Шуре их гоняли из казармы в казарму. Когда офицеры играли в карты, музыка им мешала. Другое дело – балы и представления, где Стефан с оркестром, который он умудрился создать из солдат, был непременным участником. Он потому и выбился из солдат в унтеры, что дамам нравилась его музыка, и они уговорили мужей поспособствовать повышению Стефана.

На Кавказ он был сослан шесть лет назад. Он не был участником Польского восстания, как большинство его здешних земляков. Не увлекался он и патриотическими мечтаниями или сочинением предосудительных песен. Он просто учился в консерватории, мечтая стать великим музыкантом. Но однажды, когда он навещал родителей в их имении, к ним нагрянули повстанцы. Отец дал им еды и денег, но принимать в доме отказался, опасаясь стоявших неподалеку полков Паскевича. Повстанцы укрылись в соседней роще, а ночью появились драгуны, которым кто-то донес, где прячутся бунтари. Увидев, как кавалерия окружает рощу, Стефан открыл окно отцовского дома и сыграл воинские сигналы, предупреждая повстанцев об опасности. Партизаны успели уйти, а Стефана схватили как сообщника бунтовщиков.

На Кавказе он участвовал в нескольких походах, но предпочитал играть, а не стрелять. Музыканты были в цене, и Стефана оставили при его нотах. Труба его всегда сияла, как отточенная шашка, но музыка облегчала душу. Да и другим в тяжелых походах хотелось забыться в музыке жизни, когда становилась невыносимой музыка смерти, исполняемая пулями и снарядами.

Он видел, как похожи судьбы Кавказа и Польши, знал, что поляки перебегают к горцам, желая бороться «За нашу и вашу свободу», и не раз подумывал последовать их примеру. Но мысли о семье его останавливали. Отец Стефана скончался от сердечного удара, когда арестовали сына и конфисковали имение. Для несчастной матери и двух его сестер Стефан был последней надеждой.

Не проявляя служебного рвения, Стефан втайне надеялся выбиться в старшие офицеры, когда он сможет сыграть прощальный марш и отправиться на обожаемую родину к матери и сестрам.

Встречать Граббе выехал командир Апшеронского полка полковник Попов, в пышной свите которого было и несколько беков из горской знати.

Торжественно представившись командующему, Попов почтительно поехал рядом с каретой.

– А что ваш музыкант? – спросил Граббе.

– Строптив не по чину?

Уразумев, что Граббе уже имел удовольствие с ним пообщаться, полковник сообщил:

– Более ничего предосудительного не замечено.

– Хорошо ли служит?

– Не нарадуемся, ваше превосходительство, – выгораживал подчиненного командир.

– У нас тут образовалось общество. Так если праздник какой или полковые учения – музыка выше всяких похвал.

– Я на тот предмет спрашиваю, – говорил Граббе, – что люблю искусство.

– Смею надеяться, что у нас вам скучать не придется, – уверял Попов.

– Бывало, корпусной командир нагрянет – сейчас же требует наших музыкантов.

– Музыка на войне – первое дело, – согласился Граббе.

– Или если поход – тоже все в лучшем виде, – хвалился Попов.

– Белиссимо, если позволите так выразиться. Стоит нашему полковому оркестру пустить в ход свои орудия, так, не поверите, горцы порой разбегаются.

– Это я одобряю, – кивнул Граббе.

– Им бы трубы Иерихонские, – мечтательно закатывал глаза Попов.

– Так и горы бы рушили.

Он надеялся, что поляк уже позабыт. В Шуре генерала ждали с хлебом-солью, и Попов старался произвести на новое начальство самое благоприятное впечатление. А там, глядишь, отбудет Граббе в свой Ставрополь, и в Дагестане опять наступит затишье. Попов устал от бесконечных походов, не приносивших никакой пользы. Он хотел лишь одного – дотянуть до отставки, следуя старому кавказскому правилу: «Ни на что не напрашиваться, ни от чего не отказываться».

Глава 20

Слева от въезда в Шуру располагался артиллерийский парк. Вдоль крепостной стены стояли в ряд орудия, отливая на солнце темной медью. Артиллеристы дремали в палатках, а вдоль пушек разгуливал вихрастый ротный воспитанник Ефимка, одетый в белую солдатскую форму. За ним гуськом шли восхищенные местные мальчишки. Они были босы, но при кинжалах, а их стриженые головы украшали драные папахи.

Мальчишки принесли с собой корзину винограда и держали наготове спелые кисти, чтобы их сверстник-пушкарь вдруг не передумал и не прогнал их.

Ефимка состоял на довольствии артиллерийской роты. На самом деле, он ни в каких списках не значился, но канониры относились к нему как к родному сыну. Попал Ефимка на Кавказ необыкновенным образом. Однажды, когда через их деревню следовала конноартил-лерийская рота, тяжелая повозка увязла глубоко в грязи, провалившись в невидимую яму. Ефимка возвращался с речки, где ловил карасей, и был поражен грозным видом орудий, стоявших вдоль дороги.

Пока мужики волокли бревна и извлекали повозку из ямы, Ефимка, сам не зная как, залез в зарядный ящик. Когда пушки двинулись дальше, на дороге остались удочка Ефимки и три тощих карася. Он долго сидел в ящике, боясь высунуться, чтобы его не прогнали. Ему было страшно, но еще страшнее было оставаться в деревне, где барин собирался обменять его на какую-то породистую собаку. Когда Ефимку нашли, артиллеристы не стали прогонять мальчишку и уговорили своего командира оставить его при роте. Так он и уехал с ними на Кавказ.

Ефимке дали фамилию Пушкарев и берегли, как родного. Он и был им родным, потому что свои семьи многие успели позабыть за долгую службу. А этот сорванец грел их простывшие души, напоминая о семье и детках.

Ефимка лакомился виноградом и со знанием дела толковал об орудиях.

– А это видали? – гладил он пушку с торчавшими сверху ручками, стоявшее на длиннохвостом лафете.

– Единорог! Гранаты бросает.

– Эдинрог, – повторяли мальчишки.

– А почему единорог? – важно спрашивал Ефимка.

– Не знаю, – пожимал плечами босой горец.

– Сюда глядите, – показывал Ефимка выбитого на стволе зверя, похожего на коня, но изо лба которого торчал длинный прямой рог.

– Аждаха? – удивлялись ребята.

– Конь рогатый, – объяснял Ефимка.

– Князей Шуваловых герб!

– Киняз? – удивлялись ребята.

– У наш киняз такой нет.

– Толкуй с вами, татарва, – махнул рукой Ефимка и принялся за новую гроздь.

– Мы не татар, – объясняли ребята.

– Мы – кумык, а он, – они показали на самого маленького, – авар.

Но Ефимка уже демонстрировал другое орудие, похожее на бочонок.

– Мортира!

– Ваа-а… – тянули ребята.

Они со страхом трогали пузатую пушку и заглядывали в ее короткое жерло.

– Не тронь! – отогнал ребят Ефимка.

– Чисти потом после вас. И так руки отваливаются.

Ребята нехотя отошли от пушки.

– Это когда крепость или абреки на горе засядут, – просвещал Ефимка.

– А мы их навесным огнем! Ядра – что арбузы ваши, сунешь сюда, а он подскочит и накроет, хотя абреков и не видать.

– Абрек, да, – соглашались ребята.

– Он тебе секир башка будет делат.

– Руки коротки, – важно ответил Ефимка.

– А сунется – мы его картечью! Вона, двенадцатифунтовая, – показывал Ефимка следующее орудие.

– Раз только, и готово!

Затем Ефимка перешел к горной артиллерии.

– А эти – на Шамиля вашего в самый раз.

– Шамиль? – удивлялись ребята и недоверчиво цокали языками.

– Шамиль твоя пушка вниз бросит.

– Куда ему, – качал головой Ефимка.

– Она, знаешь, какая тяжелая. Четыре лошади еле волокут.

Затем Ефимка открыл зарядный ящик и показал ребятам ядра.

– Видали? Против наших снарядов никакая крепость не устоит.

Ребята со страхом смотрели на лоснящиеся, смазанные маслом ядра. Затем старший показал на стоявший у стены пушечный шомпол.

– Эта зачем?

– Банник, дурья твоя башка! – рассмеялся Ефимка.

– Батька твой, когда стреляет, ружье чистит?

– Да, – ответил паренек.

– Вот и пушки чистят. Я тоже умею!

Ефимка ухватил банник и собрался было сунуть его в жерло горной пушки, когда из палатки показался старый фельд фебель Михей с седой окладистой бородой.

– Фимка! – прохрипел он.

– Гони со двора лазутчиков!

– Кунаки мои, – гордо сообщил Ефимка, делая ребятам знаки, чтобы те уходили.

– Винограду вот принесли!

– Тогда и нам тащи, – сказал Михей, зевая и потягиваясь.

– А пущать никого не велено!

Ребята убежали вовремя, потому что к артиллерийскому парку приближалась большая кавалькада.

Уже подъезжая к воротам Шуринской крепости, Граббе заприметил орудия, и пушечная душа его не выдержала искушения.

В парк влетел адъютант Попова и заорал:

– Выходи строиться! Неча на службе дремать!

Палатки зашевелились, из них высыпали солдаты, и через минуту орудийная прислуга уже стояла по своим местам.

– Здорово, молодцы! – крикнул Граббе, любуясь на выправку артиллеристов.

– Здравия желаем, вашество! – грянули пушкари.

– Каково служится?

– Рады стараться, вашество!

Граббе заметил Ефимку, который стоял позади своего расчета с приставленным к ноге, на манер ружья, банником.

– А это что за воин? – повернулся Граббе к Попову.

– Сирота, – доложил Попов.

– Пригрели по милосердию. Расторопный малый.

Граббе подошел к Ефимке, зажмурившему от страха глаза, и одарил его гривенником.

– Благодарствуйте, ваше превосходительство! – заорал Ефимка, зажав монету в кулаке.

– Орел, – похвалил Граббе.

– Из таких генералы выходят.

Ефимка покраснел от удовольствия и сказал:

– Еще увидите, какой я солдат!

– Усердствуй, – кивнул Граббе, похлопал по единорогу и вдруг скомандовал: – Заряжай!

– Холостым прикажете? – осведомился Попов, когда вокруг забегала пушечная прислуга.

– Гранатой.

– Гранатой заряжай! – крикнул Попов.

Артиллеристы по заведенному порядку снарядили орудие.

– Куда прикажете целить? – спрашивал Попов, все еще надеясь, что это только проверка орудийного расчета.

Граббе прикрыл глаза от солнца и отыскал глазами пригорок, на котором упражнялись музыканты. Было слышно, что Стефан опять принялся за неуставные мелодии.

– Поляка видите?

– Так точно, ваше превосходительство, – отвечал Попов.

– Цельте выше.

Когда пушка была наведена, Граббе скомандовал:

– Пли!

Пушка громыхнула, выбросив вслед за гранатой язык пламени и сизое облако дыма. Граната пролетела над музыкантами и разорвалась среди деревьев, спугнув стаю ворон, которые представились Граббе разбегающимися мюридами.

Музыка на мгновенье смолка. Затем послышался еще неумелый сигнал горниста, выдувавшего «На караул!».

– То-то, – удовлетворенно сказал Граббе и пошел к карете.

– Музыка и пушки – это уже кое-что, – думал про себя генерал.

– Как тут в поход не сходить?

Глава 21

На Водах царило беспокойство. Неожиданное известие о назначении Граббе командующим войсками на Кавказской линии и в Черномории наделало много шума.

– Тот самый Граббе! – волновалось общество.

– Вот как Планида распоряжается!

– Кто бы мог подумать?

– А ведь гуляли по одним улицам!

– И в ресторации имели честь беседовать. И вот на тебе!

Одни уверяли, что ему далеко до покойного Вельяминова. Другие полагали, что теперь дела поправятся, что горцы присмиреют, и война скоро закончится. Упрямый и своенравный характер Граббе сделался теперь важным достоинством, каким не обладал Вельяминов. Поговаривали, что Граббе не станет читать в походах Вольтера, а примется учить горцев российским законам.

Бывшие декабристы приуныли. Одно дело было глумиться над почти отставленным в запас генералом, променявшим идеалы на карьеру, и совсем другое – служить под его начальством.

Засидевшиеся на Водах искатели воинских почестей ринулись в Ставрополь, в штаб, к Траскину, про которого шла молва как о человеке добром, который может и помочь с хорошим назначением. Но более честолюбивые бросились сразу в Дагестан, где предполагались главные события. Затем начали возвращаться в свои полки излечившиеся офицеры. Тех же, кто не особенно торопился, отыскивали жандармы и предъявляли суровые предписания, в которых предлагалось выехать немедленно в свое место службы. Офицеры расписывались на обороте предписаний в том, что их читали, и принимались за сборы. Но многим не хотелось менять веселую жизнь на Водах на беспокойные военные будни, и они бросались к докторам, чтобы добыть свидетельство о болезни. Счастливчиков помещали в госпитали, а так как мест там было немного, то их отпускали на квартиры.

Граббе слишком хорошо знал нравы, царившие на Водах, и требовал безотлагательно очистить их от симулянтов и бездельников. А болтунов отправлять в первую очередь.

Екатерина Евстафьевна Граббе, пребывавшая в страхе и потерявшая от волнений сон, облегченно вздохнула. Чего только она не передумала за время, пока не было известий от мужа, каких только ужасов себе не представляла, а дело обернулось совсем иначе.

Теперь она тоже волновалась, но уже совсем по другому поводу. Муж велел ей перебираться с семьей в Ставрополь, где будет дом Граббе, положенный ему по должности. Прибыли даже квартирмейстер с помощниками, чтобы перевезти семейство. Но Екатерина Евстафьевна, как ни старалась, все не могла собраться. Она отвыкла от походной жизни, да и дети подрастают, что им делать в Ставрополе? Она слышала, что городок этот неуютный, продуваемый всеми ветрами, а вся светская жизнь заключается в званых обедах. И что вместо вечерних оркестров на Пятигорском бульваре будет только тоскливая ночная перекличка часовых: «Слу-у-шаай!..».

Но делать было нечего, и день отъезда неумолимо приближался. Впрочем, расстройство Екатерина Евстафьевна тщательно скрывала, тем более что к ним теперь зачастили старые знакомые, которые прежде их сторонились. Власть притягивала людей, как жезл заезжего фокусника притягивал всевозможные предметы. Он называл это электрическими опытами. Екатерина Евстафьевна называла вспыхнувшее вокруг почтение завистью и лицемерием. Фокусник, лишившись публики, готов был гастролировать во фронтовых полках.

В эти дни Екатерину Евстафьевну постиг еще один удар. Лиза, к которой она привыкла, как к родной сестре, объявила, что ехать в Ставрополь не может.

Казалось бы, все устроилось. Мужа ее, Михаила, произвели в прапорщики. И даже каким-то чудом петербургская кузина Лизы, фрейлина императрицы, сумела получить и прислать ей эполеты для бывшего декабриста, выбившегося в офицеры. Эполеты, пусть и не золотые, как у Граббе, зато украшенные маленькой звездочкой, Лизе были дороже генеральских. Вместе с эполетами прислана была копия приказа о производстве Нерского в прапорщики. Но это-то и сыграло роковую роль. Теперь Лиза твердо решила сама отправиться в Дагестан, чтобы, наконец, встретиться с мужем и подарить ему его эполеты, ради которых она окропила горестными слезами столько писем к фрейлине императрицы. В чиновничью расторопность она уже не верила. Зато видела, что на Воды каждый день привозили раненых, и многие из них умирали.

Офицеру полагался отпуск. Но и Лизе пора было отдохнуть от стольких лет ожидания. А еще, она знала, офицер может подать в отставку. И Лиза тайно надеялась вовсе вырвать из беспощадных лап войны обожаемого супруга, с которым еще не провела ни одной ночи.

Женщина поплакали, попеняли на судьбу, и семейство Граббе отбыло в Ставрополь. Проводив карету, Лиза долго смотрела ей вслед. А затем подняла глаза на горы, за которыми томился ее несчастный супруг. Она ждала его уже двенадцать лет, она не видела его целую вечность. За эти годы многое переменилось, но воспитанные в ней понятия о супружеской верности и обязанностях благородных дам Лиза берегла, как святыню. Разве что с годами изменилась она сама. Зеркало было безжалостно, но Лиза оставалась тверда в своих убеждениях. И знала, что ее долг – спасти супруга.

Она перечитала его письма, расцеловала долгожданные эполеты и отправилась искать попутчика, которому могла бы довериться. На эту роль Лиза избрала смешного и горячего Аркадия.

Она опасалась, что он уже уехал, как другие волонтеры, спешившие за открывающимися возможностями, как бабочки на огонь.

Об Аркадии никто не говорил ничего определенного. Старых его приятелей как ветром сдуло. Почти отчаявшись найти Аркадия, Лиза зашла в магазин Челахова, где все что-то покупали в дорогу. Продавец долго морщил лоб, пока не припомнил, о ком идет речь.

– Здеся, – кивнул продавец.

– Намедни хотел кинжал вернуть за полцены.

– Отчего же – вернуть? – испугалась Лиза, которая теряла попутчика.

– Он ведь на войну собирался?

– Известное дело, – усмехнулся продавец.

– Небось, в карты продулся.

Он наговорил еще много нелепостей, которые никак не могли относиться к Аркадию, которого Лиза знала как человека порядочного и воздержанного, если не принимать во внимание его блажь насчет вызова на дуэль самого Шамиля. Хотя на Воды и не такие еще оригиналы заворачивали. Во всяком случае, было ясно, что Аркадий еще не уехал. А может, потому и не уехал, что находился в стесненных обстоятельствах.

Лиза лихорадочно размышляла, где еще можно искать Аркадия, и вдруг вспомнила: «Седьмой нумер!». Кажется, туда он просил отнести свои покупки, когда они познакомились в магазине.

Ей было неловко идти в гостинцу, тем более одной. Но ноги сами несли ее к зданию, пользовавшемуся в городе сомнительной славой. Выждав, когда проедет экипаж, в котором ехали знакомые дамы, вдовы полковников, Лиза раскрыла веер и, стараясь быть неузнанной, вошла в гостиницу.

– Чем могу? – нахально уставился на нее лакей.

– Мне господина Синицына из седьмого нумера, – взволнованно выдохнула Лиза.

– Напрасно стараетесь, дамочка, – ухмыльнулся лакей.

– Они нынче на мели. Вторую неделю за нумер не платят.

– Веди, – велела Лиза, едва сдерживая негодование от оскорбительного лакейского обращения.

– Извольте.

Лакей провел ее на второй этаж и бесцеремонно толкнул незапертую дверь.

– Пошел прочь! – раздалось из номера.

– Когда прикажете получить по счету? – полюбопытствовал в ответ лакей.

– Сколько вам причитается? – спросила Лиза, открывая сумочку.

– С обедами – сорок шесть рублев, – прикинул лакей.

Лиза брезгливо сунула ему ассигнацию и закрыла за собой дверь. Лакей присвистнул от удивления, почесал затылок и убрался.

– Господин Синицын? – позвала Лиза, стоя у двери и еще не видя Аркадия.

– Чего еще? – снова послышался голос Аркадия.

Затем он появился и сам, небритый, с кинжалом в руке и сильно старясь походить на свирепого черкеса. Аркадий был в легком подпитии, но, увидев Лизу, мгновенно протрезвел.

– Чему обязан, сударыня?

Он спрятал кинжал в ножны и засуетился, приводя себя в порядок.

– Вы еще хотите вызвать Шамиля на дуэль? – спросила Лиза.

– А вам какое дело? – обиженно ответил Аркадий.

– Все уже уехали, – сказала Лиза.

– И если вы не передумали, я готова поехать с вами.

– Со мной? – сел от удивления Аркадий.

– И немедленно.

– Это невозможно, – покачал головой Аркадий.

– Отчего же невозможно? – огорчилась Лиза.

Опомнившись, Аркадий вскочил с кресла и предложил его даме.

– Присаживайтесь, сударыня. Прошу прощения, я несколько не в том виде…

Аркадию очень не хотелось рассказывать Лизе про сложные обстоятельства, приведшие его в такое положение, но он все же не выдержал.

– Все дело в пистолетах, – почти выкрикнул Аркадий.

– Они не в порядке? – не понимала Лиза.

– Напротив, они в отменном порядке. Я уже имел честь сообщать вам, что надежнее этих пистолетов не сыскать.

– Тогда я вас не совсем понимаю, – пожала плечами Лиза.

– Один мой приятель одолжил их на дуэль, – начал рассказывать Аркадий.

– Вы же знаете, тут все подряд стреляются от нечего делать… Судьбу испытывают… Или за карточные долги – один другому оскорбление сделает, а тот его к барьеру. Таким образом, выстроилась очередь, и получить мои пистолеты обратно не было никакой возможности.

– Боже мой! – всплеснула руками Лиза.

– Что же они на саблях не дерутся?

– Шик не тот. Им подавай французские пистолеты. Сначала клико, шампанское, тоже французское, а потом – стреляться.

– Да ведь это запрещено, – говорила Лиза.

– У нас много чего запрещено, а делается. Попы тоже говорят, мол, грех это, самоубийство. Ни отпевать не хотят, ни хоронить на кладбище. Так их за погостом, как скотину, закапывают. Сколько я их отговаривал – не слушают. Зелен, говорят, духу нашего не понимаешь. Это, брат, говорят, – Кавказ!

– А вы скажите, что вам и самому стреляться надо, – посоветовала Лиза.

– Пробовал, – сокрушался Аркадий.

– Даже хотел вызвать одного капитана на дуэль. Шулер! Обобрал меня до нитки, а карты оказались крапленые. Послал к нему секундантов, а его и след простыл. В ту же ночь в полк свой отбыл. Авось, не моя, так черкесская пуля его отыщет.

– Как это неблагородно, – сказала Лиза.

– А остальные как сговорились, никто не хочет со мной стреляться, – разводил руками Аркадий.

– Тебя подстрелят, говорят, а нам потом с Шамилем воюй. Уж лучше ты, говорят, сперва сам с ним сойдись, как мечтаешь. На двадцать шагов.

– И что же теперь? – пыталась добраться до главного препятствия Лиза.

– А теперь и того хуже. Последний, кто должен был стреляться, противника не дождался. Того полиция выслала к месту службы. А этот с горя заложил мои пистолеты ростовщику. А потом и самого в полк отозвали.

– Час от часу не легче, – вздыхала Лиза.

– Катастрофа! – соглашался Аркадий.

– Батюшка денег не шлет. Требует, чтобы назад воротился. Хоть сам стреляйся, то есть вешайся. Застрелиться – и то нечем.

– Кажется, вашей беде можно помочь, – сказала Лиза.

– Нет, сударыня, все кончено!

– Мы выкупим ваши пистолеты, – пообещала Лиза.

– Что вы такое говорите! – воскликнул Аркадий.

– Мне за нумер платить нечем.

– Не беда. Я сама выкуплю ваши пистолеты.

– Я не могу этого позволить.

– Аркадий сложил на груди руки.

– Я дворянин.

– Поедемте к ростовщику, пока не поздно, – просила Лиза.

– Я сам все поправлю, – упорствовал Аркадий.

– Пока кто другой не выкупил, – уговаривала его Лиза.

– Я найду средства, – стоял на своем Аркадий.

– А за достоинство свое не беспокойтесь, – утешала его Лиза. Затем подошла к Аркадию и, чуть коснувшись губами, поцеловала его в щеку.

– Лиза! – вспыхнул от смущения Аркадий.

– Проводите меня до Дагестана, – попросила Лиза.

– Мне к мужу надо. А взамен я подарю вам пистолеты.

– Не знаю, могу ли я так поступить, – усомнился Аркадий, хотя предложение ему показалось убедительным.

– Пистолеты мне ни к чему, – улыбнулась Лиза, вставая.

– А вам они еще могут понадобиться.

Пистолеты были выкуплены в тот же день.

Теперь нужно было найти способ доехать до Дагестана. Пролеток было много, но ни один кучер не соглашался ехать без охраны. Оставалось ждать оказию, которая бы направлялась в Дагестан с конвоем.