Текст книги "Необычайно умные создания"

Формально правдивая история

Пищевая сода помогла очистить ключ от ржавчины. К удивлению Товы, ключ, несмотря на все свои злоключения, легко входит в парадную дверь. Она возвращает его на законное место на связке и отцепляет запасной, который так и не отучился от привычки время от времени застревать в замке. Его она отправляет в кухонный ящик для всякой мелочевки.

Стоит ей вернуться к своему утреннему кофе и кроссворду, как ее прерывает тихое царапанье на террасе. Когда Това поднимается с кухонного стула, спина издает хруст; уперев ладонь в поясницу и шаркая, она подходит к двери и как раз успевает увидеть, как Кот проскальзывает в дом под отошедшим краем сетки. Когда она оторвалась? Очередная мелочь, требующая починки. Теперь, когда Уилла нет, эти мелочи накапливаются очень быстро. Но, может, получится все исправить с помощью суперклея.

Можно сходить за суперклеем в хозяйственный. В тот же самый хозяйственный, куда Терри ходил за дощечкой для своего зажима. Того самого зажима, который с тяжелым стуком упал на дно мусорной корзины, куда она его выбросила.

Кот садится в центре прихожей, аккуратно обернув хвост вокруг своего стройного тела, и моргает, как будто это он ее спрашивает, что она здесь делает, а не наоборот.

Что это такое в последнее время с животными и маленькими щелями?

– Ну, пойдем. Мы завтракаем на кухне. Боюсь, обслуживание на террасе прекращается.

* * *

Этим вечером ее шаги эхом отдаются в пустом вестибюле океанариума. Она начинает свои обычные приготовления. “Здравствуйте, дорогие”, – говорит она скаляриям по пути в подсобку, потом деловито приветствует синежаберников, японских крабов, остроносого малого бычка и жутких угревидных зубаток. Она смешивает лимон с уксусом и ставит швабру и ведро в коридор. Все это будет ждать ее, когда она вернется.

Как обычно, Марцелл спрятался за своим камнем. Она проскальзывает в дверь насосной и немедленно испытывает облегчение, увидев, что на его аквариуме нет зажимов. Чувство вины захлестывает ее волной. Не решил ли Терри, что где-то его потерял?

Ей вспоминается Кот, свернувшийся калачиком на диване, где она и оставила его, уходя. Неожиданно для самой себя она решила не чинить сетку – во всяком случае, пока.

Каждой твари по щели. Она смеется вслух. Помпы булькают в знак согласия.

Това вытаскивает старую табуретку-стремянку, осторожно взбирается на нее и стаскивает крышку с аквариума осьминога через задний край. Когда она смотрит вниз с высоты, от механической ряби кружится голова. Она закатывает рукав свитера и водит пальцем по поверхности воды, гадая, достаточно ли у нее длинные руки, чтобы дотянуться до осьминога, спрятавшегося в своем укромном месте. Не то чтобы она действительно собиралась это делать. Укромные места должны быть священными.

Но ей и не нужно было обдумывать такие радикальные меры, потому что он сам выплывает и дрейфует к ней, не сводя с нее глаз. Одна из его конечностей двигается туда-сюда, и Това воображает, что он машет ей. Она опускает руку в воду, и у нее перехватывает дыхание – то ли от холода, то ли от абсурдности ее действий, а возможно, и от того и от другого. Почти мгновенно осьминог отвечает, обвивая двумя щупальцами ее запястье и предплечье, отчего в ее руке появляется непривычное ощущение тяжести.

– Добрый вечер, Марцелл, – говорит она церемонно. – Как прошел твой день?

Осьминог сжимает ее руку сильнее, но так деликатно, что Това расценивает это как любезность. Похоже на “очень хорошо, спасибо, что спросила”.

– Значит, в неприятности ты не влезал, – говорит Това с одобрительным кивком. Окрас у него яркий. Обошлось без стычек с кучей проводов в комнате отдыха. – Хороший мальчик, – прибавляет она, но тут же жалеет об этом. “Хороший мальчик” – это то, что Мэри Энн говорит своему Роло, когда тот выполняет команду “сидеть” за печенье.

Если Марцелл и обижается, он этого не показывает. Кончик его руки-щупальца прикрепляется к сгибу локтя Товы, обхватывает ее руку с другой стороны и постукивает по выступающей части локтевой кости, как будто осьминог пытается понять механику сустава. Какой странной, должно быть, кажется ему ее анатомия – сплошные ложбинки и хрупкие кости. Он тычет в обвисшую кожу в районе трицепса – ее оттягивает гравитация, которая с каждым годом становится все настойчивее.

– Кожа да кости. Так говорят Крючкотворщицы, когда думают, что я не слышу. – Она качает головой. – Знаешь, мы дружим уже несколько десятков лет. Раньше мы встречались за обедом каждый вторник, а теперь раз в две недели. Когда Уилл был жив, он посмеивался надо мной всякий раз, как я собиралась на эти встречи. “Не знаю, как ты выносишь этих старых куриц”, – говорил он.

Осьминог моргает.

– Они могут быть ужасными сплетницами. Но они мои подруги…

Това замолкает, и ее слова тонут в гудении и бульканье помп. Как странно здесь, в этом тяжелом и влажном воздухе, звучит ее голос. И что сказали бы Крючкотворщицы, если бы могли видеть ее сейчас? Вот было бы раздолье старым курицам. Това не стала бы их винить. Что она здесь делает, рассказывая историю своей жизни этому странному существу?

Все еще крепко сжимая ее запястье, осьминог проводит щупальцем по родимому пятну на предплечье, которое она ненавидела, когда была молодой и тщеславной. Тогда оно казалось клеймом на ее гладкой бледной коже – три возмутительные кляксы, каждая размером с фасолину. Теперь оно едва заметно среди морщин и пигментных пятен. Но, похоже, у осьминога оно вызывает большой интерес, потому что он опять его трогает.

– Эрик называл его Микки-Маусом. – Това не может удержаться от улыбки. – Я думаю, он завидовал. Говорил, что тоже хочет такое. Однажды, когда ему было лет пять, он взял перманентный маркер и нарисовал родимое пятно у себя на руке, точно такое же, как у меня. – Она понижает голос: – Правда, он этим маркером еще и диван украсил. И рисунки так и не стерлись.

Осьминог снова моргает.

– Ой, как я тогда разозлилась! Но вот что я тебе скажу: когда мы с Уиллом наконец избавились от этого дивана много лет спустя… – Това умолкает и кивает, как будто ее реплике должно хватить порядочности закончить себя самостоятельно. И не добавляет, что пряталась в ванной, когда от них уезжали грузчики. Расставание с каждой частицей Эрика, даже с его недозволенными художествами, было новой потерей.

– Он погиб, когда ему было восемнадцать. Кстати, это случилось здесь. Ну, точнее, там. – Она кивает в дальний конец комнаты, на крошечное окошко, выходящее на Пьюджет-Саунд, погруженный в ночную темноту.

Забирался ли Марцелл когда-нибудь туда и выглядывал ли наружу? Будет ли вид моря для него утешением? Или это будет как пощечина – увидеть свою естественную среду обитания так близко и в то же время так далеко? Това вспоминает, как ее старая соседка, миссис Соренсон, в хорошую погоду иногда ставила клетку с попугаями на крыльцо. Им нравится слушать пение диких птиц, объясняла миссис Соренсон. Это всегда вызывало у Товы странную грусть.

Но Марцелл не следит за ее взглядом, устремленным на маленькое темное окошко. Может быть, он даже не знает о его существовании. Его глаз по-прежнему глядит на Тову.

Она продолжает:

– Он утонул ночью. Вышел в море на маленькой лодке. Совсем один. – Она переступает с ноги на ногу на стремянке, чтобы перестало ныть больное бедро. – На поиски ушли недели, но наконец нашли якорь. Канат был перерезан. – Она сглатывает. – Тело продолжали искать, но я уверена, что к тому времени от него уже ничего не осталось. На дне океана у всего короткий срок.

Осьминог на мгновение отводит взгляд, как будто берет на себя долю вины за своих собратьев, за их положение в пищевой цепи.

– Мне сказали, что он, должно быть, сделал это сам. Другого объяснения нет. – Това прерывисто вздыхает. – Хотя это было очень странно. Эрик был счастлив. Но конечно, ему было восемнадцать, так что кто знает, что творилось у него в голове. И да, мы тогда поссорились… ох, это было глупо. Они с друзьями играли в футбол в доме и попали мячом в одну из моих далекарлийских лошадок[4]4
  Национальный символ Швеции – стилизованная расписная лошадка, вырезанная из дерева.


[Закрыть]. Мою любимую. Она была старенькой, хрупкой… мама привезла ее из Швеции… У нее отвалилась нога.

Това собирается с духом.

– Правда, он злился еще и из-за того, что я заставила его устроиться на работу в билетную кассу. Но что мне было делать, позволить подростку бездельничать все лето?

Любовь к безделью – черта, которую Эрик унаследовал от Уилла. Они вдвоем часами заседали в гостиной, смотрели американский футбол, бейсбол или что там еще в тот момент показывали. После этого Това приходила с пылесосом, высасывала из швов дивана крошки чипсов и вытирала пятна воды, которые их запотевшие банки с газировкой оставляли на журнальном столике. Даже после смерти Эрика Уилл продолжал делать все то же самое каждый раз, когда шла игра, и садился на все ту же подушку, а подушка Эрика пустовала. Бездельничал, как обычно, будто ничего не изменилось. Тову это всегда раздражало.

Найти себе занятие было гораздо полезнее.

– Любой разумный родитель настоял бы на том, чтобы его ребенок устроился на летнюю подработку, – продолжает она с легкой дрожью в голосе. – Конечно, если бы я знала, что случится…

Она машинально засовывает свободную руку в карман фартука, находит тряпку и начинает оттирать белые отложения, коркой покрывающие черный прорезиненный край аквариума. Налет упорствует, но в конце концов уступает. Осьминог продолжает держать ее за вторую руку, хотя его глаз вопросительно мерцает, и Това понимает это как “что ты такое творишь?”.

Она тихо посмеивается.

– Похоже, я ничего не могу с собой поделать.

До грязного бортика с противоположной стороны аквариума не добраться. Она меняет позу, вытягивает руку, и вдруг стремянка начинает шататься у нее под ногами. В мгновение ока щупальца осьминога утекают у нее сквозь пальцы. Она падает и больно ударяется о твердую плитку.

– Боже милостивый! – бормочет она, мысленно обследуя различные части тела. Левая лодыжка побаливает, но встать можно. Она поднимает тряпку, упавшую на пол рядом с аквариумом. Осьминог выглядывает из-за камня, куда, должно быть, ретировался из-за всего этого грохота.

– Я в порядке, – говорит Това со вздохом облегчения. Все цело.

За исключением стремянки.

Она валяется на боку на куче всякого хлама рядом с помпой. Должно быть, вывернулась у Товы из-под ног, когда та пошевелилась. Теперь верхняя перекладина держится только одним краем, а второй оторвался и болтается.

– Ох ты ж господи… – ворчит Това, хромая за стремянкой. Она пробует вернуть перекладину на место, но какой-то детальки не хватает. Она осматривает пол в поисках похожего на винтик предмета, щурясь в бледно-голубом свете, потом достает из кармана фартука очки и вглядывается снова. Ничего.

Она опять пробует приделать перекладину, на этот раз надавливая сильнее, но без толку. Как она объяснит это Терри? Ей не положено взбираться на стремянки, и уж тем более на стремянки в насосных. На мгновение она подумывает просто избавиться от улик. Выбросить сломанную стремянку в контейнер вместе с собранным за вечер мусором. Или даже лучше – вообще убрать ее с места преступления. Забрать к себе домой и выставить на обочину в день сбора мусора. Но что, если Терри проедет мимо ее дома и увидит стремянку? При этой мысли сердце у нее бешено колотится.

– Нет, я не могу этого сделать, – твердо говорит она. И она не может. Това Салливан не лгунья. Придется ему рассказать.

Наверное, Терри ее уволит. В ее возрасте, решит он, риск слишком велик. Она не будет его винить.

Позади что-то хлюпает, а когда она поворачивается, осьминог уже наполовину выбрался из аквариума.

Това замирает в восхищении.

– Терри был прав, – шепчет она, наблюдая, как существо расплющивает одну из своих толстых рук и, кажется, вопреки законам физики пропихивает ее в узкую щель между помпой и крышкой аквариума. Это же невозможно. Щель не больше двух дюймов шириной. Когда осьминог каким-то образом превращает свою огромную мантию, которая размером с хороший арбуз в конце августа, в желеобразную массу и протаскивает в щель и ее тоже, Това понимает, что затаила дыхание в ожидании.

Она выдыхает, когда он сползает по стене, скользит по плитке и ныряет под один из шкафов у стены, полностью исчезая из виду. Когда он долго не появляется, Това начинает гадать, намерен ли он вернуться. Может, он сбежал навсегда. Она сглатывает, удивляясь боли, которую чувствует при этой мысли. Как будто он должен был хотя бы попрощаться.

– А, вот и ты, – говорит она, когда он выбирается из-под шкафа минуту спустя. Глядя ей прямо в глаза, он подползает ближе и одной из своих рук кладет у носка ее кроссовки маленький серебристый предмет.

Това открывает рот. Болтик. Пропавшая деталька.

– Спасибо, – говорит она, но он уже пробирается обратно в свой аквариум.

* * *

На следующее утро, проснувшись и сунув ноги в тапочки, Това снова падает на кровать.

– Это еще что такое? – Она моргает. Левая лодыжка. Только увидев лиловый синяк, расползшийся по всей ступне, она вдруг осознает, что нога болезненно пульсирует.

Предпринимая вторую попытку встать, Това уже готова к последствиям. Морщась, она хромает по коридору на кухню и ставит кофе.

Она держится до самого обеда и только тогда впервые задумывается о том, что, может, стоит позвонить доктору Реми.

Ближе к вечеру она убеждает себя достать маленький телефонный справочник, который хранит в тумбочке в гостиной. Она садится на прежнее место Уилла на диване, закидывает ногу на журнальный столик и, приложив к лодыжке пакет замороженного горошка, перелистывает страницы. Потом кладет справочник рядом с собой на подушку и включает телевизор.

Уже около пяти, когда она наконец звонит. Прием у доктора Реми заканчивается в пять.

– Центр врачебной практики Снохомиша.

В голосе слышится раздражение. Това представляет Гретхен, которая склонилась над стойкой администратора, прижав телефонную трубку к уху, и одновременно возится с курткой и уже собранной сумочкой. Возможно, ей не следовало звонить. Но припухлость на ноге приобрела размер и цвет сливы, и, как ни неприятно это признавать, ей может понадобиться медицинская помощь. Она называет свое имя, дату рождения и кратко описывает ситуацию, умалчивая о том, что инцидент произошел на работе. И она уж точно не упоминает, что все случилось во время разговора с гигантским осьминогом. Она просто говорит, что упала со стула во время уборки, – формально это правда.

– Миссис Салливан, какой ужас. – Тон Гретхен смягчается. – Подождите, я сейчас посмотрю, получится ли поймать доктора Реми.

В трубке включается монотонная музыка, какой-то легкий джаз, который, как полагает Това, должен успокаивать звонящего.

Когда администратор возвращается, ее тон становится сдержаннее.

– Док говорит, что если боль пока терпима, он осмотрит вас завтра утром сразу же, как начнет прием. Я записываю вас на восемь часов. Он говорит, что ногу надо держать в приподнятом положении. И не наступать на нее.

– Конечно, – говорит Това.

– Миссис Салливан, это означает, что сегодня никакой уборки в океанариуме.

Това открывает рот, чтобы возразить, но тут же захлопывает его. Какое дело Гретхен до ее работы? Сначала Итан отчитывает ее, пока пробивает продукты, а теперь еще и это. Хоть кто-нибудь в Соуэлл-Бэй умеет не совать нос не в свое дело?

– Ну естественно, – наконец отвечает она.

– Отлично. Увидимся утром.

Това вешает трубку, потом набирает другой номер.

Она барабанит пальцами по подушке, ожидая, пока Терри ответит. Заметил ли он сломанную стремянку в насосной? Она вкрутила винт на место, но, похоже, чтобы затянуть его до упора, нужна была какая-то другая деталька, и верхняя перекладина так и осталась под наклоном. Она думала, что могла бы сегодня взять старую сумку, в которой Уилл держал инструменты, чтобы нормально починить стремянку. А теперь кто знает, когда она сможет это сделать?

И, кроме того, надо решить вопрос с полами. Кто будет их сегодня мыть? Найдется ли хоть кто-нибудь?

Удивится ли Марцелл ее отсутствию? Он ведь понял, как важно ей было найти винтик. Это до сих пор поражает Тову.

– Това? – говорит Терри. – Что случилось?

С тяжелым вздохом она рассказывает Терри ту же формально правдивую историю, которую рассказала Гретхен.

Это первый раз в ее жизни, когда она не выходит на работу.

Ценные вещи

Кэмерон оглядывает проползающую мимо багажную ленту в поисках своей зеленой сумки. Среди серых и черных чемоданов она должна быть хорошо заметна, но через пару минут он садится на ближайшую скамейку. Он так и знал, что его багаж прибудет последним.

Поглядывая одним глазом на ленту, он берет телефон и начинает просматривать список хостелов. Вот один в нескольких милях от Соуэлл-Бэй. И именно оттуда Кэмерон, естественно, начнет свои поиски. Согласно реестру недвижимости округа, который он изучил в ожидании посадки, Саймону Бринксу принадлежат три дома в этом регионе. Кэмерон увеличивает изображение одной из комнат хостела. Это, конечно, не новенькая квартира с пушистым ковром и плоским телевизором и даже не отстойная конура над баром, но выглядит комната относительно чистой и стоит довольно дешево, так что Кэмерон смог бы прожить там несколько недель на деньги, которые выручит за драгоценности.

Кстати говоря, куда сумка-то подевалась? Кольцо выпускника лежит у него в кармане, а остальные украшения остались там. Конвейер продолжает выплевывать чемоданы, но теперь уже реже. Он представляет, как рабочие в оранжевых жилетах укладывают последние вещи из багажного отсека на одну из тележек, которую везут по летному полю. Какая ужасная система. Миллион всяких заморочек, слишком много погрузок и разгрузок. Миллиард возможностей накосячить.

– Ну чего и следовало ожидать.

Парень примерно его возраста, в очках без оправы, плюхается на другой конец скамейки, разворачивает длинный сэндвич и начинает есть, даже не утруждаясь закрывать рот, пока жует. От стойкого запаха пастрами со специями у Кэмерона сжимается желудок. Да кто ест пастрами в восемь утра?

– Да наверняка они еще появятся, – говорит Кэмерон.

– А ты, походу, нечасто летаешь “Джойджетом”? – Пастрами издает лающий смешок. Соленые огурцы и листья салата перекатываются у него во рту. – Поверь, у них всегда такая фигня. У нас больше шансов сорвать куш в Вегасе, чем увидеть на этой ленте свои чемоданы.

Кэмерон набирает в грудь воздуха, готовясь объяснить, что ведущая акционерная компания только что оценила “Джойджет” в несколько миллиардов, и инвесторы кипятком ссут, потому что прошел слух о первичном размещении их акций на бирже, и даже если они ультрабюджетная авиакомпания, нельзя добиться успеха, регулярно теряя багаж клиентов. Но тут лента со скрежетом останавливается.

– Ну класс, – бормочет Кэмерон.

Мешочек с украшениями. Почему он не оставил его при себе? Сейчас этот мешочек находится где-то между Сакраменто и Сиэтлом или, что более вероятно, в шкафчике какого-нибудь работника багажной службы. Он опускает голову на руки и стонет.

– Видишь? А я что говорил, – резюмирует Пастрами, кивая на ленту, неподвижную, как мертвая змея. – Ладно, пошли подавать заявления.

Кэмерон наблюдает за очередью, растущей перед крошечным кабинетом в дальнем конце зала выдачи багажа. Конечно, на обратной стороне багажного билета мелким шрифтом написано, что они не будут возмещать стоимость ценных вещей. Когда сотрудник авиакомпании сообщил, что его сумка не поместится в полку над креслом, и ее отправили в багажное отделение, Кэмерон как раз прочел эту информацию по диагонали. Но тогда он отмахнулся от малейшей вероятности, что эти оговорки могут относиться к нему. Они предназначены для других людей. У Кэмерона Кассмора нет ценных вещей.

К тому времени, как он добирается до отдела розыска багажа, очередь насчитывает двадцать человек. Пастрами прислоняется к стене рядом с ним, не переставая жевать. Наверное, внутри этой обертки творится какая-то магия, потому что его сэндвич никак не кончается.

– Кстати, я Эллиот.

– Приятно познакомиться. – Кэмерон сосредоточенно утыкается в телефон, всем видом демонстрируя, что у него там какое-то очень важное дело.

– Ну, технически мы не знакомы. Я назвал тебе свое имя, но ты не назвал мне свое.

Неужели этому чуваку заняться нечем?

– Кэмерон.

– Кэмерон. Приятно познакомиться. – Он показывает на свой невыносимый сэндвич: – Есть хочешь? Рад буду поделиться.

– Не, спасибо. Я вообще не любитель пастрами.

Глаза Эллиота округляются.

– Да это не пастрами! Это “Ямвич”.

– Что?

– “Ямвич”! Ну, знаешь, который для веганов? Из той кафешки на Капитолийском холме. В прошлом году они открыли новую точку здесь, в аэропорту.

Кэмерон смотрит на длинную маслянистую булку с тонко нарезанными ломтиками… чего-то.

– Ты хочешь сказать, что это сделано из ямса?

– Ага! А “Рубен” у них просто улет. Точно не хочешь попробовать?

– Я пас. – Кэмерон подавляет усмешку. Ох уж эти хипстеры из Сиэтла, подтверждают все стереотипы.

– Ты уверен? Осталась еще целая половина, я к ней не прикасался…

– Ладно, – соглашается Кэмерон – в основном для того, чтобы закончить разговор, но еще и для того, чтобы успокоить назойливый голос где-то глубоко в мозгу, напоминающий, что он не в том положении, чтобы отказываться от бесплатной еды.

Эллиот ухмыляется.

– Тебе понравится.

Откусывая от сэндвича, Кэмерон продолжает просматривать новостную ленту. Кэти опубликовала селфи со своей собакой. Хэштег #одинокаядамассобачкой. Он хмурится, но новость смягчает приятный хруст во рту. Ямс? Серьезно? А в общем-то… неплохо.

Он кивает Эллиоту:

– Спасибо, бро. Ничего так.

– Это ты еще их французский дип-сэндвич не пробовал.

Очередь еле ползет. Эллиот наконец комкает промасленную обертку и бросает ее в ближайшую урну с идеальной точностью, даже не задев края, что раздражает Кэмерона больше, чем должно бы.

Эллиот поворачивается к нему:

– Похоже, ты не здешний? Приехал сюда по работе? Или в отпуск?

– Семейный визит.

– М-м, мило. А я возвращаюсь домой. Был в Кали на похоронах бабушки.

Покойная бабушка. Ясненько. Кэмерон бормочет:

– Мои соболезнования.

– По правде говоря, она была довольно противная, но нас, внуков, любила, – говорит Эллиот удивительно мягким тоном. – Избаловала нас так, как только бабушки и дедушки умеют, понимаешь?

– Да, а как же, – говорит Кэмерон, выбрасывая и свою обертку в урну.

Конечно, у него никогда не было своих бабушки и дедушки. Дедушка Элизабет щипал его за щеки и угощал карамельками, если ему случалось заглядывать в гости, пока Кэмерон был у Элизабет. Конфеты были слишком липкими и слишком сладкими, и щипал он больновато, и пахло от него всегда чем-то таким стремным и стариковским – вроде смеси застарелой мочи и мази от артрита. Элизабет говорила, что дом престарелых, где он жил, был практически моргом.

– В общем, думаю, теперь она покоится с миром. Ей было всего семьдесят два.

На лице Эллиота появляется грустная улыбка. Кэмерон опускает взгляд, снова чувствуя себя незваным гостем, который подсматривает за обычным человеческим опытом, посторонним, который мельком видит нормальную жизнь, недосягаемую для него самого. Терять бабушку и дедушку, переживать за ценные вещи в чемодане – это все ему недоступно.

Эллиот снимает очки и протирает их краем рубашки, пока очередь продвигается вперед.

– Твоя семья, наверное, тебя ждет. Они в Сиэтле?

– Нет, в Соуэлл-Бэй. Мой папа. – Это слово кажется неприятным и липким на языке, как одна из тех стариковских карамелек.

– Класс. Проведешь время со своим стариком, да?

– Угу, что-то в этом роде.

– Соуэлл-Бэй – неплохое местечко. Там и правда красиво.

– Да, я слышал.

Эллиот склоняет голову:

– Ты никогда там не был?

– Нет. Я имею в виду, папа совсем недавно туда переехал, так что вот так. – Кэмерон позволяет себе легкую улыбку, удивленный тем, как свободно эта ложь слетает с языка.

– Ну да, – говорит Эллиот. – Соуэлл-Бэй. Раньше там было дофига туристов, но теперь все немного заглохло. У них вроде есть океанариум, который еще работает. Сходи туда.

– Обязательно, спасибо, – говорит Кэмерон, хотя, разумеется, он не планирует тратить время на разглядывание рыб, когда ему нужно разыскать Саймона Бринкса.

Очередь ползет вперед. Отделом розыска багажа “Джойджет”, видимо, управляет команда ленивцев и улиток. Он поворачивается к Эллиоту.

– Ты уже с этим сталкивался, да? Сколько мы будем тут торчать?

Эллиот пожимает плечами:

– Да обычно они довольно быстрые. Часа два, может, три.

– Три часа? Да ты издеваешься.

– Ну, за что заплатил, то и получил.

* * *

Ему отвечают после третьего гудка.

– Алло? – выдыхает в трубку запыхавшаяся тетя Джин.

– У тебя все хорошо? – Кэмерон затыкает пальцем другое ухо, чтобы заглушить громкую болтовню группы туристов, которые почему-то решили, что им нужно собраться прямо тут, у него под носом, в дальнем углу зала выдачи багажа.

– Кэмми? Это ты?

– Да. – Он отходит от туристов. – Это я. Что ты делаешь? Почему ты так тяжело дышишь?

В мозг Кэмерона против его воли врывается образ Уолли Перкинса. Он содрогается, готовый бросить трубку.

– Я убираю вторую спальню, – отвечает тетя.

– Ого. Это мощно.

– Ну, я решила, что тебе нужно будет где-то ночевать. – Долгая пауза. – Я узнала про Кэти.

– Новости расходятся быстро.

Кэмерон кусает ноготь. Ему нужно серьезно поговорить с тетей Джин о том, почему она так ему и не рассказала, что родители зачали его вообще в другом штате. Зал выдачи багажа и так не лучшее место для выяснения отношений, а теперь она еще и старается ради него… ладно, по крайней мере, надо хоть сказать ей, где он сейчас. Тут без вариантов.

– Тетя Джин, я никогда бы…

Он обрывает себя, прежде чем мысль успевает закончиться. Никогда бы не стал жить в твоей халупе среди кучи хлама. Несмотря на все его косяки, уж чего-чего, а этого удовольствия ему всегда удавалось избежать.

Если бы только это было единственным, что ему нужно.

Журчание на другом конце линии, сопровождаемое легким шипением пара, говорит ему, что тетя Джин наливает кофе и ставит кофейник обратно на горячую плиту.

– Я знаю, знаю. Ты бы никогда не стал жить здесь со мной, – говорит она. – Но, Кэмми, у тебя ведь нет другого плана.

– Вообще-то он есть! – На мгновение Кэмерон задумывается, не рассказать ли ей весь свой план. Но не здесь же, в аэропорту. – План-то у меня есть. Но дело в том, что…

– Что?

– Мне нужна помощь, небольшая помощь, – говорит Кэмерон, морщась.

Вздох тети Джин разносится по всему Западному побережью.

– Что еще случилось?

С чего начать? Это уже совсем днище – вот так сбежать, а потом звонить и выпрашивать деньги. Он ничуть не лучше своей горе-мамаши. Но какие еще у него варианты? Из отдела розыска багажа на другой стороне коридора выходит Эллиот и направляется к нему, весело махая одной рукой и волоча серый чемодан другой. Везучий засранец.

– Кэмми, что случилось? – упорствует тетя Джин.

Женский голос из висящего на низком потолке динамика блеет, что необходимо постоянно следить за багажом и личными вещами. Какая отвратительная ирония.

Он набирает в грудь воздуха и вкратце, насколько это возможно, рассказывает про кольцо и фотографию, про внезапно купленный билет на самолет, про свой план с хостелом.

После напряженного молчания тетя Джин тихо говорит:

– Ох, Кэмми. Я должна была сказать тебе.

– Ладно, ничего. Но вот в чем самое феерическое дерьмо, – говорит он, заимствуя одно из ее любимых выражений. – Авиакомпания потеряла мою сумку.

Над головой снова орет голос из динамика.

– Ты можешь говорить громче? Я не слышу!

– Они потеряли мою сумку! – Он вообще-то не хотел кричать так громко. Некоторые туристы оглядываются, и вся группа с возмущенным видом отходит подальше.

Тетя Джин цокает языком.

– Ну и что? Тебе нужны носки и нижнее белье?

– Не только это. У меня с собой всего доллара четыре.

– А украшения, которые я тебе отдала? Я уж думала, ты их давно заложил.

– Украшения были в сумке.

На несколько долгих секунд в трубке воцаряется тишина, а потом тетя Джин снова вздыхает.

– Для такого умного человека ты иногда настоящий болван.

* * *

От Эллиота все еще слабо пахнет перцем и горчицей; он тащит Кэмерона через крытый переход к парковке, задавая бесконечные вопросы и не смущаясь односложными ответами. Что, “Джойджет” и правда понятия не имеет, где его сумка? Да. Куда же он тогда поедет? Куда-нибудь. И на чем? На автобусе. К счастью, Эллиот не спросил, чем Кэмерон собирается за все это платить, потому что Кэмерон не смог бы найти способ свести рассказ о двух тысячах долларов, взятых взаймы у тети, к односложному ответу.

Тетя Джин настаивала, что на самом деле это не заем. Когда Кэмерон надавил, она в конце концов сказала, что не может думать об этом в таких терминах, потому что заем – это когда ты ожидаешь получить деньги обратно. Ой.

Но не может же его сумка вечно где-то болтаться? Когда-нибудь багаж прилетит, он заложит эти побрякушки и отправит деньги обратно на сберегательный счет тети Джин, пока еще не истек срок внесения ее круизного депозита. Она не говорила прямо, но Кэмерон знал, что деньги она взяла именно оттуда. Тетя Джин годами копит на круиз по Аляске, отпуск своей мечты. Деньги нужно внести в конце августа, отплытие в сентябре. Кэмерон скорее продаст собственную почку, чтобы расплатиться с ней, чем допустит, что поездка сорвется по его вине.

– Тебя подвезти? Я могу тебя подвезти, – в сотый раз предлагает Эллиот.

– Нет, справлюсь сам.

– Соуэлл-Бэй довольно далеко. Ты будешь ехать на автобусах день и ночь.

– Заночую на обочине, – сухо говорит Кэмерон.

– Эй! – Эллиот припускает трусцой за ним вдогонку. – Знаешь, у меня появилась безумная идея.

Еще более безумная, чем псевдопастрами из ямса? Кэмерон оглядывается через плечо:

– Что?

– Один мой приятель пытается продать кемпер. Довольно старенький, но двигатель пашет отлично. Купишь его – и у тебя будет на чем ездить и где ночевать.

Кэмерон хмурится. Да вроде идея не такая уж и плохая. Но… кемпер? Наверняка это обойдется намного дороже, чем он может себе позволить. Он вытаскивает из кармана телефон и проверяет банковское приложение: вот они, две тысячи долларов. В комментариях висит улыбающийся эмодзи, за которым следует предупреждение: “Не трать их на всякое [эмодзи-какашка]”.

Когда тетя Джин научилась пользоваться эмодзи? И считается ли кемпер “всяким говном”? Возможно. Главным образом для того, чтобы удовлетворить свое любопытство, Кэмерон спрашивает:

– Сколько он хочет?

– Точно не скажу. Пару штук, может?

– Как думаешь, на полторы согласится?

Эллиот ухмыляется.

– Думаю, я смогу его уговорить.