Текст книги "Золотая империя"

Она хотела предупредить их не делать этого. Видеть, как разрушаются твои мечты, больнее, чем никогда не мечтать.

Однако даже робкие надежды на лучшее не коснулись этого удела. Невзрачный землистый квадрат был завален мусором, а единственным обитателем оказался рыжий кот, вылизывавший усы.

Не в первый раз она подумала о Басиме. Вынули ли из ее горла стрелу Дары, прежде чем передать тело девочки скорбящей матери – матери, которая накануне расцеловывала Нари в щеки и осыпала благословениями? Обуглились ли ее пальцы от одержимости ифритом и провела ли она свои последние мгновения в агонии только потому, что Нари, повинуясь какой-то прихоти, решила запеть по-дивастийски?

Ты ответственна за смерть этой девочки не меньше, чем Дара и Визареш. Со стороны Нари было верхом самонадеянности промышлять традициями, которых она не понимала, превращая способности, предназначенные для исцеления, в способ обмана невинных людей. Так же она поступила и с печатью Сулеймана, забрав ее у Дэвабада и уничтожив их магию.

И теперь снова окунуться в эту неопределенность и опасность? Когда у нее появился шанс оставить все позади и начать заново? Нет. Ни за что.

Небо темнело, отзвучал призыв к магрибу. Нари, вероятно, стоило бы испугаться: молодая женщина, совсем одна – но, парадоксальным образом, несмотря на отсутствие магии, Нари почти не испытывала страха перед окружавшими ее людьми. Время, проведенное в Дэвабаде, изменило ее, отдалив от людей, которых она когда-то считала своими соотечественниками.

И они снова ими станут. Будущее, о котором она всегда мечтала, наконец-то было в ее руках, и она не собиралась его упустить.

И все же ночь влекла ее за собой, как на ниточке, снова приведя в Эль-Арафу. Огромное кладбище выглядело в точности таким, как его запомнила Нари: древняя мешанина гробниц и мавзолеев, мрачный пейзаж мира мертвых, которые, как знала теперь Нари, не всегда почивали с миром. Она пошла по кладбищу, бродя извилистыми аллеями своей памяти, и села на полуразрушенную каменную колонну, наполовину залитую лунным светом.

И тогда, и только тогда, оказавшись в том месте, где она впервые увидела его в вихре песка и огня, Нари наконец позволила себе впустить в свои мысли Дару.

«Ты не должна была этого видеть. Ты должна быть в безопасности». Нари обхватила виски ладонями, вспоминая муку на его красивом лице, когда он заплетающимся языком произносил эти слова, и его яркие глаза молили о понимании.

Как ты мог так поступить, Дара? Как ты мог сотворить такое?

Ибо Нари больше не могла отрицать, что Дара был виновен в тех преступлениях, о которых шептались, заслышав его имя. Он учинил резню невинных шафитов в Кви-Цзы – злодеяние столь жестокое, что их мир до сих пор не оправился от потрясения. И теперь он совершил нечто не менее возмутительное: сознательно пособничал ее матери в попытке геноцида Гезири в Дэвабаде.

А ведь он был ей небезразличен. Да что там, она любила его – стоило признаться в этом хотя бы самой себе. Может, виной всему жажда приключений и охмуряющий азарт, и то был почти до неловкости неизбежный и заранее обреченный роман, которые вспыхивают между смелыми воинами и юными девушками с широко распахнутыми глазами. И ведь Мунтадир уличал ее в том, что она живет в сказке и не может отличить героя от чудовища. Нари, которая так хорошо разбиралась в своих мишенях и бросила вызов королю джиннов. Как она могла не заметить тьму, таящуюся в Даре?

«Потому что ты сама стала мишенью, – с горечью подумала она. – И ты хочешь вернуться в Дэвабад и предстать там вождем, способным переиграть Манижу?» Мать Нари лишь взглянула на нее и сразу разгадала все ее слабости. Ее шафитское происхождение и нелепую привязанность к глупому принцу. Мрачную злобу на джиннов, разбивших ее надежды. Острое удовлетворение в миг, когда она выжгла сердце Гасана.

Быть может, с этого все и начиналось. Нари гадала, что могло произойти, если бы вторжение прошло по плану Манижи. Если бы Нари, стараниями Низрин, оставалась в безопасности и неведении, и наутро проснулась в мире, где Гасан был мертв, дэвы – свободны, а Нари – воссоединилась со своей семьей и любимым мужчиной? Быть может, тогда ей было бы проще поверить в ту ложь, которую они сочиняли бы в свое оправдание? Промолчать и сделать выбор в пользу того, чтобы смотреть вперед, а не на кровь и мертвые тела, подпирающие их новый мир?

С Дарой произошло то же самое? Нари попробовала вообразить его юношей, преисполненным обожания к Нахидам и преданным служению своему народу, который поверил в то, что шафиты Кви-Цзы представляют собой первостепенную угрозу, и предпочел последовать приказу, хотя тот наверняка показался ему шокирующим. Сколько таких решений привело к тому, что Дара попал в услужение к Маниже и стоял рядом с ней, пока та совершала геноцид?

Я не хочу об этом думать. Нари свой выбор сделала. Она обхватила колени дрожащими руками и зажмурилась, не позволяя пролиться слезам, находя покой в темноте под закрытыми веками.

А потом она увидела их. Субху в больнице, которую они строили вместе, отпаивающую ее чаем, когда Нари пыталась не развалиться на части ради своих раненых соплеменников. Джамшида, смеющегося в лазарете верхом на коне из подушек. Детей шафитов в школе у рабочего лагеря. Детей дэвов, улыбающихся ей в храме.

Детей Гезири, погибших с бенгальскими огнями в руках. Всех тех, у кого, как справедливо заметил Али, выбора не было.

Нари выругалась, громко и красочно, вспугнув голубя, дремавшего на карнизе ближайшего мавзолея. Затем встала и вернулась к Якубу, надеясь, что еще не слишком поздно.

Они ждали ее у входа в аптеку. Якуб кутался в шаль, которую всегда надевал, возвращаясь домой, и заметно нервничал, перекладывая трость из рук в руки. Али с мрачным видом стоял рядом, еще более отчужденный от проходящих мимо людей, чем обычно.

Якуб, заметив ее, цокнул языком:

– На тебя никаких нервов не напасешься.

– Я не хотела никого беспокоить, – тактично извинилась Нари. – Просто… мне нужно было побыть с собой наедине, подумать. – Она смотрела на Якуба, все время чувствуя на себе тяжелый взгляд Али.

Аптекарь был недоволен.

– Молоденьким девушкам лучше бы думать, не выходя из дома, – проворчал он, поправляя шаль. – Так оно безопаснее. – Он кивнул на дверь: – Я там оставил тебе бобов и хлеба.

Нари решила пропустить комментарий про «молоденьких девушек» мимо ушей.

– Спасибо, дедушка, – ответила она просто. – Передавай семье мои благословения.

Как только Якуб ушел, Али шагнул к ней:

– Нари, прости меня. Ты права, это не мое…

– Ты все мне расскажешь, – перебила она. – Что с тобой сделали мариды, какие еще мифы и легенды ты скрывал о войне, о печати Сулеймана – обо всем, слышишь? Больше никаких тайн.

Он моргнул:

– Да, конечно…

Нари оборвала его жестом:

– Я не закончила. Если мы собираемся это сделать, слушай меня внимательно. Мы должны быть осторожны. Никаких самоубийственных выходок и речей, за которые нас где-нибудь убьют. Я и близко не подойду к бану «Я-Переломаю-Ваши-Ноги-Силой-Своей-Мысли», пока мы не придумаем план, который покажется мне – подчеркиваю, не тебе – надежным.

Али просиял:

– То есть… ты поедешь со мной в Та-Нтри? Ты не хочешь остаться в Каире?

– Конечно, я хочу остаться в Каире! И если бы Дэвабад не оказался в руках Нахиды-убийцы, на счету которой столько трупов, что тирания твоего отца кажется детским лепетом, я бы так и поступила. Но, как ты и сказал, – неохотно добавила она, – народ полагается на нас.

Его глаза светились от гордости. Боже, Нари хотелось его ударить.

Он положил руку на сердце:

– Для меня будет величайшей честью сражаться с тобой…

Нари раздраженно шикнула, заставляя его замолчать. Лучше она будет вести себя грубо, чем даст понять, как рада, что он не ушел без нее.

– Нет. Брось это. Я пока ни на что не соглашалась, слышишь? – предупредила она, погрозив ему пальцем. – Однажды я уже появилась без приглашения при дворе у джиннов, которые что-то не поделили с моими предками, и это прошло не слишком гладко. Если в Та-Нтри все пойдет не по плану, ноги моей там не будет.

Тень того, что раньше могло быть улыбкой, тронула его губы.

– Тогда я почту за честь быть тобой покинутым. – Выражение лица Али смягчилось. – Спасибо тебе, Нари. Я не думаю, что смог бы пройти через все это без тебя.

– Ты тоже ничего, – проворчала она, сражаясь с эмоциями, гложущими сердце.

Теперь Али улыбнулся по-настоящему, впервые за все время с осады города.

– И что же мы будем делать дальше, раз уж ты за главную?

Нари кивнула на ханджар Мунтадира:

– Будем покупать лодку.

11
Дара

Дара поморщился, наблюдая, как юноши, выстроившись перед ним в шеренгу, выпускают стрелы в деревья, в траву, в далекий шатер – другими словами, куда угодно, кроме своих мишеней.

– Они хоть чуть-чуть… совершенствуются? – спросил он наконец.

Ношрад, один из его первых воинов, выглядел мрачно.

– Они понемногу учатся стрелять прямо вперед, а не друг в друга.

Дара ущипнул себя за бровь:

– Ничего не понимаю. Наш народ славится своими лучниками. Приближался Навасатем. Где все дэвы, которые собирались состязаться в стрельбе?

– После твоей смерти единственными дэвами, которым позволялось владеть луком, остались вельможи, присягнувшие Кахтани. Каве предупреждал меня, что многие из них были верными спутниками эмира Мунтадира, и посоветовал отсеять их из числа будущих рекрутов, пока обстановка не перестанет быть такой… накаленной.

Новость о том, что они не могут получить в свое распоряжение целый отряд опытных лучников, в которых так отчаянно нуждался Дэвабад, из-за их дружбы с Мунтадиром аль-Кахтани, заново наполнила Дару желанием придушить бывшего эмира.

Он похрустел суставами, уговаривая себя сохранять спокойствие.

– Должно быть больше дэвов, готовых встать на защиту своего города.

– Мы уже откомандировали всех, кто имел хоть какой-то боевой опыт. – Ношрад колебался. – Поиск рекрутов не приносит ожидаемых результатов. После исчезновения магии… все ждут следующей катастрофы.

Ожидание следующей катастрофы казалось уместным описанием их нынешнего положения. Дара обвел взглядом поле, которое его солдаты превратили в тренировочный полигон. Отгороженные стеной от прочих секторов, дэвы открыли ворота, выходящие с их территории в холмы, леса и на луга, преобладающие в остальной части острова, – возможность, недоступная ни одному другому племени. Большая часть земель здесь принадлежала старейшим семьям дэвов в городе – во всяком случае, до тех пор, пока Манижа не объявила, что все переходит под ее контроль. К Навасатему в городе хорошо запаслись провизией, но из-за огромного числа туристов и того обстоятельства, что ни корабли, ни караваны не заходили в город, еда в скором времени обещала стать проблемой, и поэтому они собирались сделать так, чтобы остатки несобранного урожая оказались в их руках.

Технически вопросы провизии Дару не касались – только вопросы безопасности и дела военные. Однако было не так-то просто оставаться в стороне от повседневных проблем управления городом. Прошло уже две недели с тех пор, как они захватили дворец, а Манижа все еще пыталась сколотить вокруг себя правительство, если под правительством понимать дюжину запуганных министров разного уровня опыта, под руководством крайне замотанного и сердитого Каве э-Прамуха. Несмотря на ультиматум Манижи и хаос, который посеял Дара, разнося весть об этом ультиматуме, никто из джиннов не спешил сдаваться. Агниванши прислали осторожно сформулированное письмо, которое можно было истолковать дюжиной разных способов, Тохаристан – куда более грубое послание, в котором предлагали Бичу Кви-Цзы гореть в аду, а Сахрейн – самую настоящую бочку горящего навоза. Аяанле и Гезири молчали, хотя Дара предполагал, что молчание – знак того, что кто-то активно замышляет твое свержение.

И он ничего не мог с этим поделать, кроме как обучать новых воинов.

– Продолжайте работать, – сказал он Ношраду. – Посмотрим, удастся ли мне найти еще рекрутов.

Дара возвращался во дворец по главной улице, морально готовясь к противоречивой реакции, которую теперь вызвало его присутствие. Когда Дара только вернулся в Дэвабад, дэвы относились к нему как к герою: легендарный Дараявахауш э-Афшин вернулся к жизни, чтобы сопровождать еще более удивительную и загадочную бану Нари э-Нахид. Сюжет и впрямь выходил самый что ни на есть захватывающий: однажды, в более безмятежные времена, прогуливаясь с Джамшидом, Дара даже наблюдал его в инсценировке кукольного театра. Он был осведомлен и о другой трактовке, которую привносили в их историю: Нари была прекрасной девушкой, Дара – доблестным воином, а из Кахтани получились превосходные злодеи. Кланяясь Нари в Великом храме, он слышал вздохи и восхищенные перешептывания, замечал мечтательные взгляды и встречал переполненных эмоциями детей, все норовивших показать ему свои метки Афшина, которые сами рисовали себе на щеках.

Больше меток Афшина никто не рисовал. Нет, многие дэвы приветствовали завоевателей слезами благодарности и стекались поглазеть на Манижу во время ее редких публичных выступлений. Но, как и сказал Ношрад, большинство держались настороженно. Покорившиеся, травмированные, запуганные Манижей и Дарой так же, как и в свое время Гасаном. И Дара не мог их винить. Они лишились своей магии, а по их улицам бродили ифриты. Гасан, конечно, был тираном, но Дара понимал, что чудовищный способ убийства Гезири – магия Нахид, которую его народ почитал как священную, была вывернута наизнанку, принося мучительную смерть, – оказался вне их понимания. Дара шел, не поднимая глаз, слушая, как резко смолкают разговоры при его приближении, а за спиной начинается шепот. Женщин и детей на улице почти не было, рынки и кафе опустели, мусор и сорняки начали покрывать мощеные улицы.

Путь во дворец тоже дался ему с трудом, потому что лежал через вымершее грязное поле, где прежде находился лагерь погибших Гезири. Он выделялся, как язва, на фоне пышного сада, и ни у кого не хватало духу что-нибудь с этим сделать.

Включая Дару. Потому что каждый раз, когда он смотрел на это место, все, что оставалось от его души, кричало ему, что так быть не должно.

«Могло быть и хуже», – пытался он убедить себя. Дворец был омыт кровью так же, как и в прошлый раз, когда завоевывали Дэвабад, но тогда убивали его народ. Дэвам, которые испуганно прячутся по домам, еще повезло, что они вообще могут спрятаться. У его семьи такого шанса не было.

Но оправдания давались ему все труднее. Дара прошел в огромный тронный зал. Здесь тоже все еще пахло кровью. Тела дюжины Гезири, найденные там, убрали, и Дара сначала приказал очистить комнату слугам, а затем прибег к собственной магии, но едкий аромат никак не уходил.

Если бы не это, тронный зал ослеплял бы своим великолепием. Зная, что именно здесь Манижа будет встречать своих подданных, Дара постарался на славу, возвращая ему былую красоту. Щелчком пальцев он убрал следы старения с гигантских колонн, восстановив глянцевый лоск стен из песчаника и яркие краски оригинальных орнаментов дэвов. Толстый зачарованный ковер раскинулся на всю длину зала для аудиенций, сотканный из светящихся нитей в изображениях танцоров, животных и пиров – сюжеты, которые он помнил с юности. Принесли сюда и две большие огненные купели, наполнявшие комнату запахом кедра. И все же даже священным благовониям не удавалось перекрыть стойкий запах крови.

Этот зал всегда требовал высокую цену. Дара до сих пор помнил, как он впервые попал сюда. Око Сулеймана, как он был молод. Восемнадцать, девятнадцать лет? Он был еще кадетом, и его забрали прямо из тренировочного зала. Нетерпеливый приказчик, облаченный в цвета королевского двора, подозвал его и сказал, что Дару вызывает Совет Нахид.

Вызывает Совет Нахид.

Три слова, изменившие всю его жизнь.

Сначала Дара решил, что это ошибка. Когда выяснилось, что ошибки нет, он обрадовался и запаниковал разом. Афшинов, не достигших совершеннолетия, не вызывают на ковер к Совету Нахид. Дара знал, что к нему благоволят, он вообще принадлежал к поколению одаренных Афшинов, но в вопросах военной подготовки был на голову выше своих кузенов. Признавая в нем самородка с луком, Дару еще два года назад перевели на индивидуальную программу обучения. Его отец остался недоволен таким решением, хотя и помалкивал. «Зейди аль-Кахтани советуется со своими генералами, а их сыновей отправляет отстраивать разрушенные нами деревни, - вспоминал он, как отец вполголоса жаловался матери, – в то время как мы делаем убийц из воинов, которых должны воспитывать командирами».

Явившись во дворец, Дара обнаружил, что его отец, Арташ, уже находился там, коленопреклоненный перед троном шеду, со шлемом в руке. Что-то в его лице показалось Даре неправильным. Все кланялись перед Нахидами, но за старательно безэмоциональным выражением отцовских черт сквозило отчаяние, которого Дара не узнавал. У него самого сердце колотилось так сильно, что отдавалось в ушах, смущая его еще более, потому как он знал, что целители тоже это чувствуют.

Слишком перенервничав, Дара простерся ниц, даже не дойдя до трона: сразу упал на колени и прижался лбом к ковру.

Напряженную тишину нарушил смешок.

– Ближе, юный воин, – подозвал его бага Нахид. – Едва ли мы сможем разговаривать, когда ты так далеко.

Потупив взгляд, с пылающим лицом, Дара приблизился и занял подушку рядом с отцом, не понимая, что происходит. Арташ всегда был суровым, но любящим дэвом, и как командир, и как отец. Дара слушался его беспрекословно и всегда брал с него пример, поэтому терялся в догадках, вдруг видя отца согбенным в мрачном молчании.

– Оторвись от пола, юноша, дай тебя рассмотреть.

Он поднял голову. Трон сверкал на солнце и ослеплял, и Дара моргнул: благословенные Нахиды расплывались перед глазами неясными фигурами в бело-голубых регалиях, с лицами, скрытыми под вуалями. Их было пятеро: один восседал на троне, остальные – на инкрустированных драгоценными камнями креслах. Дара слышал, что Нахиды занимают трон и владеют печатью Сулеймана по очереди. Никто, кроме членов их семьи, не знал, кто из них и когда правит.

Он также слышал, что когда-то Совет состоял из тринадцати дэвов, а раньше и того больше. Шептались о разладе среди Нахид: тех, кто мирно не соглашался с их политикой, отправляли в ссылку, а тех, кто критиковал открыто, находили мертвыми. Но все это были слухи, кощунственные сплетни, к которым порядочные дэвы – такие как он – не прислушивались.

В голосе Нахида слышалась улыбка.

– Красивый юноша, – заметил он. – Ты, верно, очень горд, Арташ, что вырастил такого славного воина, которого превозносят наставники – за мастерство и за его послушание.

– В нем вся моя жизнь, – ответил отец дрогнувшим голосом.

Обеспокоенный, Дара украдкой взглянул на отца и с удивлением обнаружил, что тот безоружен, а железный нож, который отец носил за поясом, исчез. В жилах зазмеился страх. Как его выдающийся отец оказался в такой ситуации?

– Хорошо. – Резкий голос бага Нахида вернул Дару к действительности. – Потому что такой воин нам как раз необходим для одной крайне важной миссии. Она будет нелегкой, но, возможно, самой решающей за очень долгое время. – Он посмотрел на Дару поверх вуали: – Мы верим, что нам нужен ты.

Пораженный таким заявлением, Дара чуть не нарушил протокол, разинув рот, чтобы возразить. Тут точно затесалась какая-то ошибка. Он был мастером своего дела, но несовершеннолетним – до его первой четверти века оставалось еще добрых несколько лет. К Афшинам всегда предъявлялись самые высокие требования, особенно когда дело касалось подготовки молодого поколения. Воинов не выпускали на поле боя до достижения совершеннолетия – о том, чтобы возглавить поход, не могло идти и речи.

Но он не смел поставить приказ Нахида под сомнение: верный Афшин всегда повиновался, – поэтому Дара ответил единственное, что мог:

– Служу Нахидам.

Он помнил, как прищурился бага Нахид, а под его вуалью спряталась улыбка.

– Видишь, как просто, Арташ? – спросил он, прежде чем снова обратить внимание на Дару. – Так вот, есть один город под названием Кви-Цзы…

Дальше – как в тумане. Мрачные предостережения о шафитах, которые обосновались в торговом тохаристанском городе, пороча его. О фанатике Зейди аль-Кахтани, который терпел сокрушительное поражение и в отчаянии замыслил так зверски попрать закон Сулеймана, что это могло спровоцировать новый катаклизм. И ради спасения их народа Зейди нужно было остановить.

Приказы. Такие детальные, что Дара, который ни разу не произнес ни слова вне очереди, потрясенно ахнул и перевел взгляд на своего отца, после чего Нахиды стали пугать его рассказами о том, что может случиться, если появится новый Сулейман. Как они все лишатся магии, своего имени, своей семьи, самой своей сущности и будут вынуждены служить людям на протяжении неисчислимых веков; как его мать и младшая сестра могут пострадать в такой катастрофе.

И Дара снова ответил единственное, что он мог:

– Служу Нахидам.

Бага Нахид снова остался доволен.

– Тогда возьми шлем своего отца. Он ему не понадобится. У него другая задача.

Дара подчинился безропотно. Он еще не оправился от предостережений, приказов и от осознания, что находится в присутствии таких святейших лиц, и потому не понял отчаяние в глазах отца, не разгадал, что его «задача» состояла в том, чтобы отправиться на передовую в качестве пушечного мяса.

Но он не мог этого знать, поэтому повиновался. И честно пытался следовать приказу. Он ушел на следующий день и служил Нахидам, цепляясь за их заверения, что шафиты в Кви-Цзы, кричавшие и молившие о пощаде, не были настоящими джиннами: они были захватчиками, бездушными лжецами, замышлявшими уничтожение его народа. Его семьи. По мере того как груда трупов росла, в это становилось легче верить. Это должно было быть правдой.

Потому что если это было ложью, то Дара – чудовище и убийца.

А Дара не был чудовищем. Чудовищами были ифриты, вероломный Зейди аль-Кахтани, который убил командира своего гарнизона и натравил орды шафитов на мирных дэвов. Дара был хорошим дэвом, хорошим сыном, который обязательно вернется к любящим родителям и будет шутить со своей младшей сестрой, когда они сядут ужинать. Добропорядочный юноша, которым любой мог бы гордиться.

Он всего лишь выполнял приказ.

Но в исполнении одного приказа Дара потерпел неудачу. Ему было велено никого не оставлять в живых. Нахиды говорили на языке целителей, объясняя ему, что зараза не должна распространиться. Но выслушав их рассказы о жесточайшем способе вычислить тех, в ком течет человеческая кровь – с помощью плети, которая прирастет к нему до конца его дней, – Дара прекрасно понимал, кто из женщин и детей не был шафитом. Выжившие обливались слезами, голосили по своим мужьям, сыновьям, отцам. Они не были бездушными лжецами, и когда его солдаты заперли ворота Кви-Цзы и подожгли город, Дара не смог заставить себя оставить их внутри. Вместо этого он привез их с собой в Дэвабад.

И они по праву, по всей справедливости, сообщили миру, что он чудовище.

Совет Нахид пришел в ярость, потому что у них отняли возможность рассказать эту историю так, как хотели они. Дара находился дома всего неделю – и мать всю неделю не могла смотреть ему в глаза, – когда было принято решение изгнать его. Бичевание Кви-Цзы должно было положить конец войне, но вместо этого привело к обратному результату: толкнуло уцелевшие кланы тохаристанцев под крыло Зейди аль-Кахтани, на чью сторону уже переметнулись Аяанле и Сахрейн. Агниванши ушли тоже, их торговцы и ученые тихо исчезали друг за другом, и дэвы остались одни в своем городе, медленно умирающем от голода, бок о бок с тысячами шафитов, которых обрекли жить в нищете.

А пять лет спустя после того, как Дара сжег их город и убил их семьи, тохаристанцы – скорее всего, во главе с теми выжившими, которых он пощадил, – вошли в город с войском Зейди аль-Кахтани. Они перевернули сектор дэвов вверх дном. Они рыскали по улицам, пока не нашли дом его семьи.

Они совершили свое возмездие, и теперь это будет преследовать Дару во всех его воскрешениях…

Громкие голоса в дальнем конце зала донеслись до его слуха, выводя Дару из воспоминаний.

– …если джинны хотят возвращения своих соплеменников, они могут прийти комне и сдаться, – говорила Манижа на повышенных от гнева тонах. – Великий храм не имел права вмешиваться!

– Они боятся тебя, – взмолился знакомый голос. – Бану Манижа, они в ужасе. Каких только слухов мне не понарассказывали… Мол, твой Афшин пьет кровь и пожирает сердца своих врагов. А всех, кто тебе препятствует, ты отдаешь в рабство ифритам!

Дара поморщился от слов Картира, верховного жреца дэвов, отсюда он видел его остроконечный лазурный колпак и малиновую мантию. Дара подошел ближе, держась вне поля зрения. До взятия города он бы никогда и не помыслил так откровенно шпионить за бану Нахидой. Но Манижа продемонстрировала, что, по меньшей мере, один из ее секретов – яд, отравивший Гезири, – нес смертельную опасность, и хотя Дара по-прежнему верил, что служит на благо их народа, было бы лучше не оставаться в полном неведении.

– Вот если бы они сразу пришли ко мне, то убедились бы, что все это полная чушь. – Манижа сидела на троне, в платье цвета золота и индиго, ее чадра невесомыми складками свисала с кос, заплетенных в венок. Каве, по обыкновению, стоял возле нее и с беспокойством следил за разговором.

– Они к тебе не придут. Особенно после того, что случилось с Гезири. Этот яд был ударом ниже пояса, госпожа. Говорят, что магия исчезла из-за того, что ты извратила свой целительный дар и Создатель покарал тебя.

Манижа приосанилась:

– В это верят и первосвященники? И что же, ты заламывал руки, когда встречался с джиннами и науськивал против меня наш народ в храме, который построили мои предки? Тебе стоит вспомнить, что наша вера прославляет мою семью – это мы должны вести вас, а не наоборот.

– Вы должны выполнять роль наместников, – поправил Картир, и Дара не мог не восхититься его мужеством, хотя его слова усилили беспокойство, росшее в его душе. – Нахидам было вверено заботиться об этом городе и его жителях, обо всех. Это ответственность, бану Нахида. А не привилегия. Молю тебя, отрекись от насилия. Отпусти джиннов, которых держат в заложниках во дворце, домой.

Ответил Каве, возможно, заметив ярость, полыхающую в глазах Манижи:

– Это невозможно, Картир, и, при всем уважении, это не твоя юрисдикция. Это политика. Заложников держат все, и прямо сейчас это один из наших главнейших козырей.

– Так правил Гасан, – упрекнул его Картир. Он пересек комнату и занялся одной из огненных купелей, заменив почти догоревшие благовония свежим кедром. Он говорил тихо, но Дара прекрасно расслышал его следующие слова, ибо они копьем пронзили его сердце. – Так правил и последний Совет Нахид… пока не потерял поддержку своего народа.

– Святотатство, – процедил Каве с неподдельным гневом на лице. Не было более верного способа стряхнуть с Каве весь его политический прагматизм, чем обидеть женщину, которую он любил. И это все больше и больше беспокоило Дару – Маниже не нужны были советники, которые говорили только то, что она хотела услышать. – Последний Совет Нахид не потерял поддержку народа – они были убиты горсткой пескоплавов, помешанных на своих грязнокровках.

«Нет, – хотел сказать Дара, с болью в сердце вспоминая Кви-Цзы. – Они сбились с пути, а мы слишком поздно это заметили».

– Грязнокровки, – повторил Картир, глядя на огненную купель. – Они не наши, вы знали об этом?

Манижа продолжала испепелять его взглядом:

– О чем ты?

– Огненные купели. Не мы их изобрели. Люди. Если приехать в южный Дэвастан, можно найти их останки в зданиях, которые похожи на наши, но построены задолго до того, как был возведен этот город. Люди использовали их в своих ритуалах. Наши храмы огня, наши дома, наша еда, даже крой наших одежд. – Картир обернулся, находя взглядом Каве. – Твой титул, старший визирь. Наша система правления. Или вы думаете, что наши предки до Сулеймана строили величественные дворцы из глинобитного кирпича и обсуждали финансовую политику, когда жили на семи ветрах и питались лесными пожарами? Мы обязаны людям своим выживанием. Мы переняли у них всю нашу цивилизацию, а теперь ведем себя так, будто самая несмываемая грязь в нашем мире – это капля их крови.

Манижа покачала головой:

– То, о чем ты говоришь, произошло тысячи лет назад. Это уже не имеет значения.

– Разве нет? Большую часть жизни я думал так же. Учил тому же. Однако теперь я задумываюсь: почему мы ничему не научились у самой Анахид? Разве она не построила город, дворец и храм, вдохновившись человеческой архитектурой, и не наполнила их человеческими новшествами? Разве самый близкий ее спутник – не человеческий пророк? – Он подошел ближе к трону. – Анахид впитала все, чему могло ее научить человечество, и построила столицу не только для дэвов, но для всех. И я боюсь, это наследие и этот долг теперь забыты нашим племенем, отгородившимся от мира, который столько дал нам.

Каве смотрел на него с нескрываемым скептицизмом.

– Ты слишком долго общался с бану Нари.

Жрец покраснел.

– Изначально я не соглашался с ее идеями, но, посетив больницу, я увидел собственными глазами, как дэвы, джинны и шафиты заботятся друг о друге.

– Это было до или после того, как шафиты напали на процессию в честь Навасатема? – поддел Каве. – До или после того, как грязнокровки, которым она помогала, ответили на доброту покушением на ее убийство и убийство моего сына? Читал ли ты эту проповедь сотне убитых дэвов во время их последнего молебна? Читал ли ты ее Низрин?

– Каве. – Манижа положила руку ему на запястье, а потом перевела взгляд на жреца, уже скорее устало, чем гневно. – Картир, мне известно, что моя дочь может быть очень убедительной, но я бы не советовала тебе прислушиваться к ее мнению о шафитах. Она слишком долго находилась под влиянием Гезири и людей и не знает, о чем говорит.

– Я в это не верю, – оскорбился Картир. – Я хорошо знаю бану Нари. У нее своя голова на плечах…

– Голова на плечах довела ее до государственной измены, – парировала Манижа. – Не стоит руководствоваться ее взглядами в вопросах нашего духовного курса.

Жрец побледнел:

– Измена? Но ты говорила, Ализейд…

– Я лгала. Правда в том, что Нари отдала Ализейду печать, а затем бежала с ним. Я хочу вернуть ее и считаю, что будет лучше, если факт ее предательства пока останется между нами. – Мягким голосом Манижа продолжала: – Женщинам трудно восстановить опороченную репутацию. Я не хочу, чтобы наше племя навсегда отвернулось от нее только потому, что она ненадолго потеряла голову из-за какого-то златоустого принца.