Текст книги "Каким быть человеку?"

Глава третья
Шила хочет бросить

Через несколько дней после покупки диктофона Шила сидит с Марго возле окна в небольшом районном дайнере. Они заказывают один завтрак на двоих и два кофе. Полуденное солнце отражается в обесцвеченных волосах Марго. На обеих – грязные кроссовки. На обеих – несвежее нижнее белье.

Шила. Ты не против, если я запишу наш разговор?

Шила достает диктофон, кладет его на стол и включает.

Марго. Что, прости?

Шила. Мне нужна помощь с моей пьесой, и я думала, может, с тобой об этом поговорить – вдруг ты сможешь мне помочь понять, почему у меня ничего не выходит. А потом я смогу переслушать запись, обдумать ее дома и выяснить, что же я делаю не так.

Марго трясет головой.

Марго. Во-первых, я не читала твою пьесу. А во-вторых, у меня нет никаких ответов.

Шила. Ничего, что ты не читала пьесу! Я думаю, проблема с событиями в ней, поэтому я просто перескажу тебе сюжет.

Марго. Почему ты ждешь от меня ответов на свои вопросы? Я не знаю ничего такого, чего не знала бы ты!

Шила. Я не жду, что ты просто возьмешь и выдашь мне все ответы! Зачем ты так говоришь? Я просто надеялась, что если я…

Марго. Ты что, не знаешь? Я больше всего боюсь, что мои слова повиснут в воздухе независимо от моего тела. Ты и твой диктофон – это мой кошмар!

Шила. Но вдруг ответ будет скрываться в чем-то, что я скажу? Кроме того, кто вообще это услышит?

Марго. Я не знаю! Я вообще не знаю, где что может оказаться. Вдруг я что-то ляпну, и кто-то решит, что я на самом деле это сказала и имела в виду? Нет уж, спасибо. Ты и твой диктофон – так я себе представляю свою смерть.

Шила глубоко вздыхает и смотрит в окно. Марго тоже смотрит в окно. Несколько минут они не разговаривают. Шила стряхивает песок со стола на пол.

Сидя рядом с Марго, я старалась отнестись к ее словам с пониманием. Я думала, как тяжело жить в этом мире нагишом. Я знаю, что боги заранее решают, кому из нас суждено прожить жизнь обнаженной. Они обдумывают это, когда собираются вокруг люльки с младенцем и раздают свои проклятия и благословения.

Большая часть людей проживает жизнь в одежде, и даже если бы им очень захотелось, не смогли бы обнажиться. А есть такие, кто не может ничего на себя надеть. Они проживают эту жизнь не как обычные, но образцовые люди. Им суждено оголить себя полностью, чтобы мы, остальные, знали, что значит – быть человеком.

Большая часть людей живет своей собственной, частной жизнью. Им дана естественная скромность, которую они сами ощущают как нравственность, но это не так, это – удача. Они осуждающе качают головами, когда видят обнаженных людей, вместо того, чтобы на их примере понять что-то о человеческой жизни. Но они неправы, что ведут себя так надменно. Некоторым из нас суждено быть голыми, чтобы остальные были освобождены от оков судьбы.

Марго (вздыхает). Ну хорошо. Знаешь, я уважаю твое искусство больше, чем свои страхи.

Шила. Спасибо тебе! Спасибо!

Марго. Просто пообещай, что не предашь меня.

Шила (успокаивающе). Да я даже не знаю, что это значит.

Шила подает знак официантке – и та подходит к столику.

Не могли бы вы принести нам еще и джем?

Официантка кивает и уходит.

Не многого ли я прошу – и джема, и воды?

Марго (с подозрением). Нет.

Шила прокашливается.

Шила. Окей. Вот что происходит в пьесе: есть две семьи, Одди и Синги. И у каждой семьи есть двенадцатилетний ребенок. У Одди – двенадцатилетняя девочка по имени Дженни, а у Сингов – двенадцатилетний мальчик по имени Даниель. Обе семьи на каникулах в Париже, и в первом же акте пьесы они встречаются на параде…

Марго. Погоди! Они знали, что встретятся в Париже?

Шила. Нет, это случайность. Короче, они встречаются в Париже случайно, потому что их дети узнают друг друга на параде, и между двумя мамами возникает совершенно необъяснимая вражда. Они с первого взгляда возненавидели друг друга, понимаешь?

Марго. Понимаю.

Шила. И в конце первой сцены Даниель пропадает.

Марго. Ясно.

Марго накалывает на вилку несколько кусков картошки, но они падают. Она ест их руками.

Шила. Следующая сцена – в отеле. Главный конфликт пьесы: пропажа ребенка. Но никто не реагирует на это так, как мы могли бы ожидать. Дженни очень хочет найти Даниеля, но она становится второстепенным персонажем, и на первый план выходит Мисс Одди, мать Дженни, которая по ходу дела как-то резко понимает, что очень разочарована в своей жизни, никак не реализовала себя и всякое такое. В первом черновике пьесы она сбегает на пляж – в Канны.

Марго. Погоди, а почему она сбегает?

Шила. Ну, она чувствует, словно задыхается в своей семье.

Марго. Наверное, она не испытывает к ним никаких чувств. Как бы иначе она могла сбежать от них?

Шила. Чего? Да нет, мне кажется, она просто хочет отвлечься. А, и затем у нее начинается интрижка с Человеком в костюме Медведя. В конце пьесы Даниель возвращается домой и выясняется, что он сам сбежал. За время отсутствия он успевает каким-то странным образом повзрослеть и теперь произносит загадочный монолог о том, как хорошо быть взрослым. Короче, Мисс Одди в итоге не едет в Канны.

Марго (разочарованно). Ах, она не едет?

Шила. Нет. Постановщик, Бен, решил, что лучше сосредоточить всё действие пьесы в одном месте, в отеле…

Марго. А, ну да, это логично для театральной постановки.

Шила. Да. Мисс Одди начинает играть на флейте в гостиничном номере. Оказывается, Дженни не знала, что ее мать умеет играть, и теперь это очень расстраивает Мисс Одди. Кто-то из отеля приходит спросить, не сыграет ли она за ужином сегодня…

Марго. И?

Шила. И… она отказывается.

Марго (разочарованно). А.

Шила. Потому что она понимает, что все эти годы не тренировалась. Ей всегда очень нравилось играть, но она никогда не занималась этим всерьез, и теперь она боится, что играет недостаточно хорошо.

Марго. Погоди, откуда взялась флейта?

Шила. Она была у нее в чемодане.

Марго смеется.

Поэтому теперь у нас есть Мисс Одди, которая чувствует, что должна изменить свою жизнь, но вместо этого она продолжает попадать в передряги с разными мужчинами в гостинице, а ведь ей всего-то и хочется, что играть на своей флейте!

Марго. Флейта – это пока мое любимое.

Шила. Но это так глупо!

Марго (смеется). Но ведь это автобиографично!

Шила обхватывает голову руками.

Шила. Знаю, знаю! Но ведь моя жизнь постоянно меняется. Она меняется!

Марго. Ну, жалко, что она так и не играет на флейте. Знаешь, как в кино: все обсуждают какую-то картину, но мы ее не видим – а ведь нам уже так хочется ее увидеть, – но ее так и не показывают. И всегда кажется, что лучше и не видеть этой картины, потому что так она намного интереснее и круче, чем можно было бы себе представить!

Шила (с грустью). Ну да.

Марго берет баночку с джемом.

Марго. Ты уже положила себе?

Шила. Ага.

Марго кладет джем себе на тарелку.

По-хорошему мне надо бросить эту пьесу.

Марго. Бросить пьесу?

Шила (с отчаянием). Теперь уже слишком поздно! Господи, Марго, что же мне делать? Я не вижу никакого смысла в этой пьесе! Она совершенно бестолковая!

Марго. Но как же так? Ты же несколько лет над ней работала!

Шила. Да я вообще, черт возьми, не должна была соглашаться на эту сраную пьесу! Господи. Может, мне просто пойти в нашу мастерскую и весь день…

Марго. Ну вообще-то да, ты могла бы провести там весь день…

Шила. Но я же не могу исправить пьесу за один день! Если я за три года не смогла ее исправить, то за день-то точно ничего не выйдет! У меня настоящий психологический барьер! У меня просто не получается заставить себя закончить ее или доработать, и я не знаю почему!

Марго. Да, стремно. Может, есть какая-то альтернатива пьесе? Может, ты сможешь придумать альтернативное…

Шила (паникуя). Что? Альтернативное – что? Альтернативный способ письма или альтернативный сюжет?

Марго. Может быть, тебя на самом деле стопорит тот факт, что это так или иначе связано с театром? Может, тебе стоит сказать им: «Вас не заинтересует то, что я написала, – зато есть вот такое направление, в котором мы могли бы двигаться. Но если вам это не нравится, то уж извините, возможно, вам стоит найти кого-то еще».

Шила. Но они не хотят искать никого другого! Им нужна постановка, нужна пьеса! За три недели можно столько всего интересного сделать в театре. Вот это мне было бы по душе! Это было бы по-настоящему интересно!

Марго. Да, им нужна пьеса. Но, черт возьми, они вообще не в теме! Иногда мне кажется, что театр застрял на уровне 1930-х годов. Не хочешь откусить от моего тоста? Слишком много хлеба для меня.

Шила. Господи, почему мы вообще сейчас сидим и обсуждаем всё это? Надо было послать всё нафиг и отказаться еще в прошлом сентябре!

Марго. А что, они уже ищут актеров и всё такое?

Шила. Они хотят организовать лабораторию в феврале и постановку на основной сцене весной. Мне нужно выйти из игры. Не было еще ни одного черновика, который нравился бы хоть кому-то из нашей команды. Ни мне, ни продюсеру, ни постановщику, ни другому постановщику, который когда-то тоже участвовал в проекте.

Марго ест тост с джемом.

Марго. На днях с тобой еще может случиться что-то выдающееся. Пьеса могла бы быть об этом.

Шила (тревожно). Что? Что-то, что может спасти ситуацию?

Марго. Ну, что-нибудь примечательное.

Шила (неуверенно). Ну да…

Долгая пауза. Марго уставилась в окно.

Что? О чем ты думаешь?

Марго. Извини, я просто задумалась, а бросала ли я когда-нибудь что-нибудь вот так.

Пауза.

Нет. Ничего не приходит на ум.

Глава четвертая
Шила хочет жить

Двадцать минут спустя. Шила и Марго идут по улице к галерее Кэтерин Мюлерин. Недавно они сняли там вместе маленькую мастерскую на втором этаже. Марго открывает стеклянную дверь, и они проходят мимо развешанных по стенам картин к шатающейся лестнице в задней части помещения. Шила всё это время думает о невероятной настойчивости Марго, которая никогда не бросала никакого дела на полпути. Она следует за Марго вверх по лестнице.

Шила. Ну послушай, Марго! Отто Ранк говорит, что однажды не будет никакого искусства, только художники, – и от самой идеи произведения искусства откажутся! И я полностью согласна! Я отказываюсь от этой пьесы, потому что она не приносит никакой пользы моей жизни. Вот если бы главной задачей была именно работа, то я бы всё свое время отдала пьесе. Но знаешь что? Сейчас это моей жизни ничего не дает!

Марго. Ага.

Шила. Думаешь, дело не в этом?

Марго. Неа.

Шила. Нет, ну вот с точки зрения Отто Ранка?

Марго. Ну, как сказать…

Они идут по старому ковру к своей грязной мастерской с белыми стенами.

Я действительно думаю, что отказ отправить хреновую пьесу на постановку – ответственный поступок с традиционной, строго консервативной точки зрения. Но, если это всё не про работу, тогда вообще неважно, насколько плоха твоя пьеса. Важны люди, которые вовлечены в процесс, и опыт, который ты получаешь. На самом деле, я думаю, что тебе бы намного больше пошло на пользу поставить эту пьесу, пусть и посредственную, поэтому ты можешь…

Шила (беспокойно). Намного больше пошло бы на пользу! Но в моей жизни всё будет только хуже, если я напишу… если я поставлю плохую пьесу!

Марго. Это правда. Поэтому… Отто бы сказал: «Да какая вообще разница!»

Марго начинает раскладывать принадлежности на мольберте.

Шила. Нет, нет! Отто бы сказал, что я всё правильно делаю! Потому что если относиться к жизни как к произведению искусства, то плохая пьеса ее запятнает. Я просто хочу сказать, что согласна с твоими словами. Мы производим искусство, если оно обогащает нашу жизнь, если оно насыщает жизнь красотой…

Марго. Так.

Шила. …потому что, как ты правильно заметила, когда хорошо поработал, то и чувствуешь себя хорошо…

Марго. Да.

Шила. …и когда создаешь что-то красивое, тоже…

Марго. Ну!

Шила. …но уж не до такой степени, когда это откровенно портит тебе жизнь!

Марго. Так что… тебе надо серьезно поработать – понимаешь? – чтобы этого не произошло с пьесой, которая может ничего тебе и не принести.

Шила (вздыхает). Ох, не уверена я насчет пьесы. Не уверена.

Глава пятая
Израэль

В тот вечер, проведя несколько часов наедине с текстом моей горемычной пьесы на экране, я в отчаянии захлопнула ноутбук и вышла из дома. Я направилась на вечеринку, где праздновали выход в свет сразу трех сборников стихов.

Вечеринка проходила в широком, пещерообразном помещении. У входа обустроили просторную сцену, а выкрашенный коричневым потолок задрапировали по краям коричневым бархатом. В центре комнаты вращался огромный диско-шар, и всё было в отполированном дереве, полуформальное и крайне отталкивающее.

Пока я стояла одна у барной стойки, я задумалась: смогла бы я полюбить молодого человека, которого заметила на другом конце бара? У него были темные волосы, и внешне он походил на поблекшую, более нейтральную версию моей первой любви. Когда он вышел на переднее крыльцо, я сказала про себя: «Если он вышел покурить, я полюблю его». Когда я вышла на улицу за ним, изо рта у него и правда свисала сигарета, но я не почувствовала никакой любви.

Я вернулась внутрь, чтобы заказать еще выпить. Пока я стояла у бара, мужчина слегка выше меня вышел из толпы и направился ко мне. У меня в животе екнуло. Я отвернулась. Я почувствовала такое сильное влечение, что и слова не смогла бы из себя выдавить. Вообще-то мы были знакомы; звали его Израэль. Годом раньше, столкнувшись на улице с его девушкой, я сказала: «У тебя самый сексуальный парень во всем городе». Я действительно так думала, но при этом мне хотелось, чтобы и ей было лестно. Позже, когда я узнала, что вместо этого она на меня разозлилась, я расстроилась. Я ведь искренне хотела сделать ей комплимент.

С Израэлем я прежде встречалась всего один раз, несколько лет тому назад, и я этого не забыла. В то время я еще была замужем и ехала в лифте в здании, где располагались художественные мастерские. Он вошел на том же этаже, что и я, и встал рядом со мной. У него были умопомрачительные, огромные, утомленные глаза, высасывающие всю душу, приятная ленивая улыбка, густые ресницы и линия губ настоящего извращенца.

Рассматривая его лицо в профиль, я с волнением почувствовала что-то судьбоносное между нами – как будто мы стояли не рядом в лифте, а на вершинах двух далеких гор, между которыми пролегает ущелье и глубокая равнина. В тот момент я всем телом почувствовала, как сложно было бы пересечь это расстояние, чтобы добраться до него.

На вечеринке, пока мы разговаривали, стоя так близко друг к другу, по моему телу проходила дрожь. Я стала переживать за пьесу – ведь я только-только ушла от мужа и думать мне надо было о женщинах, а не о мужчинах! Я напомнила себе: «Цветы любви отцветают быстро, но цветок искусства бессмертен!» Но всё было без толку; я как будто приклеилась к полу рядом с ним. И когда он предложил мне уйти с вечеринки вместе, я не успела опомниться, как ответила: «Я пообещала себе на некоторое время соблюдать целибат».

Его глаза ожили новым блеском, а ухмылка стала какой-то хищной, почти медвежьей.

– Так ты одна из тех людей, – сказал он.

– Каких людей?

– Одна из тех, кто думает, что может себя контролировать.

Я неприятно смутилась и вышла вслед за ним. Я вовсе не хотела, чтобы он причислял меня к людям, которые думают, что могут себя контролировать.

Той прохладной ночью мы гуляли два или три часа и дошли до воды. Пока мы бродили, я думала: «С тобой я пойду куда угодно». Он замечал форму зданий и вещи, на которые я вообще не обращала внимания, и указывал мне то на одно, то на другое. Он не согласился со мной, когда я сказала, что любить можно кого угодно. «Нет, нельзя, – сказал он. – С кем ты – это важно». Я почувствовала удовольствие, пробежавшее сквозь всё мое существо, и решила насладиться тем состоянием легкого возбуждения, которое ощущала, просто находясь рядом с ним.

Мы прошли мимо фургончика с мороженым, и он угостил меня. Затем добрели до его дома, который находился по пути ко мне. Я обещала себе, что только доведу его до дома, что попрощаюсь с ним у двери и отпущу переодеваться к своей ранней смене в булочной. Но когда мы оказались на месте, я сказала: «Я бы хотела посмотреть, как ты собираешься на работу».

Мы поднялись по темной лестнице к последнему этажу захудалого общежития. Он снимал две комнаты: одну он использовал как мастерскую для рисования, а в другой – спал. У него не было ничего, кроме стола, матраса на полу, нескольких тарелок и чашек в кухонной раковине и электрической плитки, воткнутой в розетку. Стульев не наблюдалось, поэтому я просто села на мятую простыню и стала следить за тем, как он двигается по комнате, заходит в ванную, возвращается, моется в душе, переодевается, бодрый от кокаина, с незастегнутой и незаправленной рубашкой.

Он присел на кровать, положил руку мне на бедро и несколько раз провел ей вверх-вниз. Затем он поднялся, прошелся по комнате, забыв, что хотел сделать, встал на колени рядом со мной и шепнул мне в ухо: «Я сам решу, будешь ты соблюдать целибат или нет».

Глава шестая
История Пуэра

Я вернулась домой и немедленно забылась усталым сном, доведя Израэля, чмокнувшего меня на прощание, до его булочной. Мне приснилось, что я жду в аэропорту, что я хочу добраться куда-то повыше и получше. В аэропорту было людно, и я испытывала облегчение, что рядом со мной столько известных людей. Я ходила и собирала их автографы.

Потом я вдруг поняла, что забыла сумку на другом конце терминала, и в панике побежала на ее поиски. Сотрудник аэропорта довез меня на очень медленной тележке, и, когда я вернулась к своему выходу, никого из тех, с кем я стояла прежде, больше не было. Я подбежала к стойке и в отчаянии бросила стюардессе два своих маленьких билетика. Я умоляла ее пустить меня – оказаться на этом самолете для меня было вопросом жизни и смерти! – но она ответила, что самолет уже улетел.

Много дней я ждала следующего самолета, который направлялся туда, куда я так мечтала попасть. Наконец мне удалось оказаться на борту. Я снова увидела знакомых мне людей. Я пошла в туалет в хвостовой части, и самолет взлетел, пока я сидела на унитазе. Хотя я знала, что бортпроводники расстроятся, когда найдут меня там, я радовалась, потому что из окна туалета открывался фантастический вид. Мы летели совсем низко, прямо над городом, над автотрассами, пролетали между домами, резко ныряли вниз и снова взлетали. Потом я поняла, что самолеты так вроде бы не летают, и не на шутку испугалась.

Мы пролетели над огромным заводом по переработке отходов, которым пользовались только бедные люди. Их мешкам с мусором не было видно ни конца ни края. Я была уверена, что самолет совершит там экстренную посадку, но этого не произошло, и я приняла быстрое решение выйти наружу через заднюю дверь туалета. Я приземлилась в целости и сохранности: мое падение смягчили горы мешков с мусором.

Я зашла на мусорный завод – это был простой деревянный сарай, окруженный свалкой, и находился он очень далеко от того места, где мы взлетали. Бедняки протягивали свои мешки с мусором через деревянную стойку, а мужчина, принимающий их, платил им за это мелкими монетками.

Я вышла на улицу рассмотреть свалку, когда увидела, что мой самолет упал в близлежащее озеро. Один его конец торчал из воды, охваченный пламенем. Я почувствовала огромное облегчение, что вовремя спрыгнула с него, но вместе с тем сильно испугалась. Я подошла к женщине с кудрявыми волосами, стоящей на берегу, – это была моя терапевтка, специалистка по юнгианскому анализу. «Какой номер у этого рейса?» – спросила я, и она назвала несколько незнакомых цифр. Это был совсем не мой самолет!

А мой самолет в этот момент был уже очень далеко – он всё еще летел где-то высоко, пересекая небо. Я бы не смогла его догнать ни бегом, ни даже на машине. Мне нужно было покинуть этот незнакомый город, вернуться в аэропорт и улететь на еще одном самолете.

Я проснулась в полпятого утра, мое сердце колотилось. Необходимо было обсудить сон с моей юнгианской терапевткой, поэтому я нашла ноутбук и тихонько нажала на кнопку видеозвонка.

Ее звали Энн. Ей было пятьдесят с чем-то лет. Когда-то давно она училась в Цюрихе, а потом переехала в Торонто, где долгие годы вела частную практику. Я познакомилась с ней, когда училась в университете: она преподавала теорию Карла Густава Юнга. Несколько лет спустя я вернулась к ней уже в качестве пациентки, а не ученицы. Два месяца назад она переехала в деревню в Англии, чтобы жить в амбаре на ферме, где поколениями работала вся ее семья – и где она сама родилась. Теперь же ферма простаивала.

Я была очень благодарна ей, когда она ответила на мой звонок. У нее было почти десять часов утра. Она спросила, как я поживаю; не снилось ли мне чего-нибудь? Я рассказала ей о своем сне, и она поинтересовалась, не принимала ли я каких-нибудь важных решений в последнее время. Мне ничего особенного не приходило в голову, пока я не вспомнила о завтраке с Марго и намерении бросить пьесу.

Энн спросила меня:

– Скажите, а вы представляли себе, что написание пьесы поможет вам добраться куда-то повыше и получше, как на самолете в вашем сне?

Я даже не знала, как ответить на такой очевидный вопрос.

– Конечно!

– Но процесс написания пьесы оказался опасным, как и самолет из сна. И вы решили бросить это дело. Из замужества вы тоже решили незаметно выскользнуть, а ведь на него вы возлагали такие же надежды: что и оно перенесет вас куда-то повыше и получше.

Шила (защищаясь). Подождите, но я хочу бросить пьесу не потому, что это опасно, а потому что я не чувствую жизни ни в ней, ни в том, чтобы сидеть всё время в комнате и печатать ее. И в моем замужестве тоже больше не было никакой жизни. Жизнь – это когда я с Марго, когда мы разговариваем, и это настолько же честная попытка куда-то добраться, как и написание пьесы.

Шила замечает, что Энн бросает взгляд в угол комнаты.

Энн. Но жизнь – она не только там, где интересно, она и там, где всё сложное и инертное. А рассуждать о каком-то безупречном занятии, у которого нет конечного результата, – ну, тут я могу сказать вам две вещи. Во-первых, здесь не стоит вопроса, чтобы этим заработать себе на жизнь; а во-вторых, нет вопроса и о том, чтобы доделать что-то до конца и получить в итоге нечто цельное и осязаемое.

Шила. Кроме рассказа о том, что произошло.

Энн. Рассказа о том, как вы говорили с Марго?

Шила. Например.

Шиле становится стыдно от этой мысли.

Энн. Вы выпрыгнули из самолета при первом признаке опасности, чтобы после этого вернуться в аэропорт и снова сесть на самолет? Почему? Может быть, у вас есть серьезное основание бояться самолетов – один из них летел между жилых домов, другой вообще упал. Вы ведь могли со свалки просто уйти. Что плохого в том, чтобы пойти пешком? Да, это может занять больше времени… сорок лет вместо четырех часов. Но вы с большей вероятностью доберетесь до конечной точки в безопасности.

У меня вырвался внезапный, грубый смешок, который я никак не могла сдержать. Это казалось слишком просто – сказка какая-то! Я попробовала притвориться, что это был не смех.

Энн. Конечно, можно сесть на самолет, можно ждать самолета, но, кроме этого, можно сделать сложный выбор и решиться на что-то. Помните образ puer aeternus, вечного мальчика, Питера Пэна, который не желает взрослеть и никогда не становится мужчиной? Или как в «Маленьком принце» – когда принц просит рассказчика нарисовать ему барашка. Рассказчик пробует снова и снова, но у него так и не получается нарисовать так хорошо, как ему бы хотелось. Он считает себя неплохим художником и не понимает, отчего у него ничего не выходит. В порыве отчаяния он рисует коробку – ведь ее-то он может хорошо нарисовать. Когда Маленький принц спрашивает у него, где же барашек, рассказчик отвечает, что это рисунок барашка внутри коробки. Он очень горд этим решением и доволен результатом. Такой ответ типичен для пуэров, вечных мальчиков. Совершенно внезапно они могут сказать, что у них появилась новая идея, и происходит это ровно в ту секунду, когда возникают сложности. Но настоящая опасность не в выборе, который они делают, а в их постоянных сменах поведения и планов.

Сердцебиение Шилы учащается.

Шила. Почему эта постоянная смена опасна?

Энн. Потому что таких людей ждет только одна судьба – такая, которую они смогут разделить с людьми своего же типа. Хотя они не считают себя каким-то особенным типом людей, а наоборот, ощущают себя ото всех обособленными. Обычных людей они видят рабами, отягощенными банальными грузами этого мира. И пока остальные строят жизнь, в которой вещи наполняются смыслом и значимостью, с пуэром такого не происходит. Ближе к концу своего существования он смотрит на прожитое с чувством пустоты и грусти и осознает, что ничего за всё это время не построил. В погоне за жизнью без провала, без страдания, без сомнения, он достиг бытия, лишенного всего, что обычно наполняет человеческую жизнь смыслом. А ведь с чего всё начиналось? Он считал себя слишком особенным для этого мира!

Шила продолжает слушать в мучениях, со страхом и ужасом…

Но надежда есть! Для людей такого типа есть решение, и оно не самое предсказуемое. Им нужно достраивать то, что они начали, а не бросать свои планы, как только у них появляются сложности. Они должны работать – а не прикрываться иллюзорным образом человека, который над чем-то поработал. Нет, я не имею в виду, что они должны работать просто ради самой работы, но им следует выбирать дело, которое начинается и заканчивается страстью, искренним порывом, вопросом, идущим изнутри. Дело, которого никак нельзя избежать, которое необходимо воплотить в жизнь и довести до конца тяжелым трудом и страданием, всегда сопровождающим процесс.

Шила чувствует, как дрожь наполняет ее тело…

Им необходимо укрепить и развить что-то уже существующее в их жизни, а не бесконечно начинать заново, надеясь найти безопасную дорожку. Вечным мальчикам не нужен непрерывный анализ. Если они смогут запомнить простую истину – настоящая опасность не в жизненных сложностях и не в выборе, который они делают, а в их постоянной смене поведения и планов, – то можно считать, что они спасены. Проблема в том, что пуэр всегда ждет потери, разочарования, страдания, которое видится ему результатом каждого опыта, каждого проекта, поэтому-то они и изолируют себя в самом начале, почти сразу делая шаг назад, чтобы защитить себя. Таким образом, они никогда не отдаются жизни, а живут в постоянном страхе конца. В их случае разум слишком много забирает у жизни.

Слабая личность… которая только и хочет, что избежать страдания!..

Они должны полностью отдаться опыту! Иногда кажется, что такие люди могли бы ощутить себя намного более живыми, если бы прошли через страдания. Не могут быть счастливыми – пусть тогда побудут несчастными, по-настоящему несчастными, хотя бы один раз, и тогда, возможно, они наконец-то станут истинно человечными.

Я откинулась назад в абсолютном изнеможении.

Если я смогу это сделать, то, возможно, когда я оглянусь на свою жизнь, она не будет пустой, как сердце какого-нибудь Казановы.