Текст книги "Казнить нельзя помиловать"

Внешность Джордана тоже начала меняться. Теперь у него была стильная стрижка – у нас был приходящий парикмахер (бывший пациент, получивший профессию, пока лежал у нас). Он носил модную одежду (на его жаргоне это, кажется, называлось «топовый шмот»), которую в основном заказывал онлайн. У него был банковский счет, который регулярно пополнялся. Джордан утверждал, что это его мать, но я в этом сомневался. «Ничего у меня не спрашивай, тогда я не буду тебе врать», – сказал он однажды нашему соцработнику, блеснув глазами. Бледность, которую он приобрел в тюремной камере, сменилась нежным румянцем. Даже бородка стала погуще, хотя это, наверное, был все-таки обман зрения. Джордан был моложе и симпатичнее остальных пациентов, кое-кто из которых страдал психическими болезнями десятки лет. Это погубило их внешность, здоровье, а в некоторых случаях и чувство стиля.

Джордан прекрасно вписался в группу пациентов. Он умел быть смешным и обаятельным, если хотел. Лекарства, похоже, не только избавили его от мысленного ступора и бедности речи, но и каким-то образом вызвали противоположный эффект. Теперь Джордан постоянно болтал с медсестрами и ловко удерживался на тонкой грани между кокетством и развязностью. Но была у него и темная сторона, которая иногда заявляла о себе. Если ему казалось, что к нему отнеслись без должного уважения, если кто-то из больных отказывался поделиться сигаретой или медсестра заставляла ждать слишком долго, прежде чем сопроводить его в больничное кафе, он разражался возмущенными тирадами и угрозами – превращение в мистера Хайда было настолько стремительным, что ноги подкашивались. Складывалось ощущение, что все это делается по расчету и он все прекрасно контролирует. Джордан прекрасно понимал, когда пора уняться (например, когда сталкивался с угрозой оказаться в изоляторе или получить укол успокоительных). Это контрастировало с поведением остальных больных, которые лечились у нас тогда: у тех внезапные приступы ярости вызывались психической болезнью, например, биполярным аффективным расстройством.

Примерно через девять месяцев пребывания в больнице Джордан стал больше сотрудничать с нами. Думаю, он видел, что других больных, даже не таких сохранных, иногда отпускают на время домой или даже выписывают. Он хотел двигаться дальше – но на своих условиях, а не на моих. В те дни, когда Джордан был покладистым, понимал, что ему нужна реабилитация, и вроде бы был готов работать с нами, я уходил домой с чем-то похожим на чувство удовлетворения. Иногда наше общение доставляло мне подлинную радость. Джордан постоянно изображал кого-нибудь из сотрудников – с пугающей достоверностью – и это вызывало у меня смешанные чувства, в равной степени и удовольствие, и неловкость, ведь я пассивно позволял ему высмеивать их.

Когда нужно добиться соблюдения официальных больничных правил, я действую безо всяких сомнений, но если требуется отчитать больного за всякие серые зоны, мне всегда неловко. Помню, как однажды утром мы с Джорданом сидели за столиком в общем больничном кафе и пили кофе. Так обычно не делают. В кафе было неофициальное разделение – по одну сторону зала сидят больные, по другую – сотрудники: неписаный добровольный апартеид. Поэтому наше поведение вызвало множество неодобрительных взглядов и перешептываний от обеих фракций. На нас смотрели так, словно мы члены соперничающих банд, решившие посидеть рядышком в столовой тюрьмы строгого режима. Но ведь мы просто пили кофе. Иногда Джордан держался саркастически или снисходительно и говорил со мной так, словно я полицейский, который вызвал его на допрос. Мы же знаем, что у вас на меня ничего нет, я уйду чистеньким, словно бы говорила его ухмылка.

Однако рассказ о Джордане был бы неполон без упоминания его чуткости и человечности. Он очень привязался к двум пожилым, хронически больным и беззащитным пациентам, которым психическая болезнь оставила разве что десятую долю способности нормально функционировать. Он давал им сигареты, покупал колу в банках, поддавался в бильярде. Трогательно заботился о Стэнли, старике с манерами и окладистой бородой моряка. Стэнли, совсем развалина, страдал терапевтически резистентной шизофренией и почти весь день проводил в своем любимом кресле в комнате отдыха для пациентов. Несмотря на все наше лечение, сознание у него было постоянно спутанным, и он только что-то неразборчиво бормотал. Преступление, из-за которого он попал к нам, было не самым серьезным – он вооружился мачете и попытался ограбить какой-то склад, и у него ничего не вышло. Но из-за неподатливой природы его психоза он провел в больнице уже 15 с лишним лет. Мне иногда удавалось разобрать несколько слов из его бормотания, но он либо бредил про призраков, либо спрашивал, где находится. Когда я ему отвечал, он рычал на меня и обзывал вруном. Джордан время от времени наводил порядок в палате Стэнли и отгонял других больных от его кресла. Возможно, у него сохранились обрывочные воспоминания о его собственном кратком погружении в мир психоза, символом которого был Стэнли, и он был рад, что ему удалось спастись. Джордан был человеком сложным и многоплановым, и одной из особенностей его личности, как бы он ни старался это скрыть, была доброжелательность.

Работа консультанта в Эссексе была для меня довольно тяжелой. Но дело было не в Джордане и не в других больных: главным образом меня угнетала постоянная нехватка времени. Я работал на полставки, а моя частная медико-юридическая практика процветала, и это были прекрасные новости для моего банковского счета. Но работа в суде начала просачиваться за пределы двух свободных дней в неделю. Поскольку я должен был проводить время с семьей и изменить это было невозможно, выход был только один: вставать безбожно рано (где-то в полпятого – полшестого), чтобы урвать час-другой на написание судебных отчетов. Сначала это были единичные случаи, потом они коварно переросли в норму, а затем распространились и на выходные. Я урывал два часа каждое утро даже во время двухнедельной семейной поездки в Португалию. Ризма, как и всегда, с пониманием относилась к требованиям моей работы. Она всегда предоставляла мне личное пространство – никаких лишних вопросов, никаких налогов за чувство вины.

Во второй половине 2014 года внутри моей жены завелся наш второй бамбино, что вынудило нас переехать из тесной квартирки в Масуэл-Хилл в дом в более зеленом и чуть более северном Энфилде – это на севере Лондона. Примерно тогда же от моей социальной жизни остались одни ошметки. Техно-фестивали с университетскими друзьями сменились бесконечными посиделками в кафе семейными компаниями. В кафе, где, как мне предстояло узнать, мы, вместо того чтобы дома отчитывать своих малышей за то, что они бросают на пол банки с недоеденным йогуртом, пластиковые ложки и омлет, должны были платить за привилегию проделывать это прилюдно, при других родителях, и при этом разговаривать исключительно о всевозможных трудностях воспитания детей и черпать какое-то садо-мазохистское удовольствие, выясняя, кому сильнее мешают спать. Сейчас я понимаю, что был слегка одержим медико-юридической работой. Я постоянно проверял электронную почту, пытался урвать минутку между купанием, укладыванием спать и переходами с посиделок на посиделки, чтобы вычитать черновики отчетов или перелистать материалы дела и показания свидетелей в планшете. Положа руку на сердце, это было лишнее. На горизонте постоянно маячили дедлайны, но время всегда оставалось. Просто я стал одержим. Не мог перестать думать о судебных делах. А самое странное, в тех редких случаях, когда мне удавалось сделать все и у меня не было срочных отчетов, я терял покой. Я сам не знал, что это – высокое чувство ответственности или тревожность. Может быть, и то и другое? Как ни странно, эту тревогу вызывали не преступления, насилие и рискованное поведение клиентов, которых я обследовал для уголовных процессов, или моих пациентов в больнице. Это была мысль о том, что я теряю квалификацию. Я ни разу не опоздал со сдачей судебного отчета и твердо решил так и сохранить послужной список безупречным (что мне удается и по сей день). Предавался несоразмерному самобичеванию, если забывал ответить на электронное письмо, хотя мои собственные имейлы игнорировались по несколько раз в день. Некоторые мои коллеги-консультанты были не так щепетильны, а кое-кто иногда просил отложить судебные слушания, поскольку недооценил, сколько времени уйдет на составление отчета. Почему же я так беспокоился за свою профессиональную репутацию? Наверное, дело было в глубоко укоренившемся бессознательном страхе перед лавиной критики доктора Пек, отравившей мою душу.

Когда я работал в психиатрической клинике в Эссексе, я разрывался между бесчисленными встречами (разной степени ценности), супервизией своего младшего врача, составлением непрерывного потока медицинских документов, поддержанием связей с профессионалами в самых разных областях и беседами с родственниками больных. Иногда, когда неделя выдавалась особенно напряженной, мне даже не удавалось выделить время, чтобы побыть со своими пациентами в отделении. Не только для того, чтобы провести какие-то обследования, но просто побыть рядом. Поболтать. Сыграть партию в шахматы. Сыграть партию в твистер (шучу). Я ведь, в конце концов, нес ответственность за наших подопечных. Мне казалось, что мое отсутствие – это проявление неуважения к ним (при том, что у многих уже были проблемы с властными фигурами и комплексы отверженности). За годы обучения я наблюдал у разных консультантов весь диапазон отношения к работе и попыток заручиться доверием больных. От тех, кто, подобно доктору Линфорду, постоянно маячил в отделении, до тех, увидеть которых, например, доктора Пек, было словно заметить йети. Я дал себе слово не быть как она.

Джордан прогрессировал. Не так быстро, как мне бы хотелось, но по крайней мере двигался в верном направлении. А многочисленные акции неповиновения подарили мне несколько седых волос и рецидив никотиновой зависимости, которая даровала хоть какое-то утешение. Наконец, когда с того момента, как Джордан вошел в ворота тюрьмы, прошел почти год, я решил, что он достаточно стабилен и можно попробовать ненадолго отпустить его домой. И тут-то и начались настоящие сложности.

Глава одиннадцатая. Дай мне выписать тебя!

Пациентам психиатрических клиник разрешают иногда бывать дома, как только они освоятся в отделении и при условии, что они активно участвуют в лечении. Решение о таком отпуске для большинства больных принимает лечащий психиатр-консультант (если относительно больного было отдано распоряжение об особых ограничениях, как в случае Ясмин, врачу нужно еще и получать разрешение в министерстве юстиции). Хотя все так или иначе упиралось в меня, я хотел привлечь на свою сторону всю команду. Большая часть бремени реабилитации Джордана легла на их плечи, поэтому делать этот шаг с их одобрения было бы по меньшей мере вежливо. Но Джордан не хотел, чтобы все получилось легко и просто. Мне повезло, что в той моей команде была Памела, прекрасный психолог, которой удавалось пробить защиту многих больных. И хотя она достигла с Джорданом прогресса, достойного всяческих похвал, она часто находила его ершистым и неподатливым. Джордан охотно рассказывал ей о том, как в детстве считал себя неполноценным и как его мать, та еще тусовщица, скакала по пабам, компаниям, мужчинам, а он в результате чувствовал себя каким-то неудобным аксессуаром, который ей был больше не нужен, но она потеряла чек и не могла вернуть его в магазин. Однако стоило Памеле сделать шаг вперед, как Джордан схлопывался, словно венерина мухоловка, отталкивал ее саркастическими замечаниями, фальшивыми клише или неприкрытой враждебностью. Механизм защиты, чтобы оградить хрупкую психику.

Психологов и психиатров путают с незапамятных времен. Психиатры – это в первую очередь врачи, учившиеся в медицинских школах: белые халаты, трупы, интернатуры, где приходится семенить следом за настоящими докторами, словно цыплята за мамой-наседкой. Поэтому мы обладаем профессиональными познаниями о физических болезнях и о том, как они связаны с психическими расстройствами. Мы работаем только с настоящими психическими болезнями. Кроме того, мы можем прописывать лекарства и обладаем властью отправлять больных на принудительное лечение. Задача психологов – оценивать эмоции и личность, обычно, но не всегда, в контексте психической болезни; исключение, подтверждающее правило, – спортивные психологи. Психологи занимаются с пациентами (которые нередко предпочитают называть себя клиентами, поскольку они психически здоровы) психотерапией (разговорной терапией), зачастую углубляясь в травмы и отношения в прошлом. Они изучают только вопросы психического здоровья, но не общую медицину. Если они получают ученую степень, их называют «доктор Х», но это не тот доктор, который врач. Никто из нас не укладывает вас на кушетку. Обширнее моего опыта общения с людьми, которые плохо понимали, кем я работаю, и называли меня психологом, разве что опыт общения с людьми, которые не понимали, как произносится и пишется мое имя. Это происходит со мной в электронной переписке практически ежедневно – и я не преувеличиваю. Поясню, что, хотя мое имя пишется Sohom, меня зовут Шохом (почти что Шхом), что очень неудобно, и родители назвали меня так с единственной целью – заставить окружающих всю жизнь мучиться. А Soham (читается Соэм) – это деревушка в Кембриджшире, печально знаменитая тем, что в августе 2002 года Иэн Хантли убил там двух 10-летних девочек.

Бурные отношения с Джорданом были и у Элейн, нашего эрготерапевта. В Великобритании эрготерапевты есть во всех судебно-психиатрических клиниках, и они помогают организовывать для пациентов всевозможные занятия, от выгуливания собак до выпечки хлеба и от футбольных матчей до тренировок в тренажерных залах. Большинство постоянных обитателей наших отделений – безработные с огромным стажем (как правило, годы тюрьмы и лечения в психиатрических больницах не украшают резюме), и у них обычно нет особых академических достижений. Некоторые прочно погрязли в криминальном мире, а кто-то там даже родился. Выписывать пациентов на волю, когда у них так мало возможностей законно заработать себе на жизнь, – значит обрекать их на провал. Кроме того, эрготерапевты помогают получить образование или квалификацию онлайн или на курсах в местном колледже. А иногда они учат пациентов простым ремеслам – печати на футболках, работе за кассой, искусству бариста (как тот алкоголик с тяжелым тревожным расстройством, который грабил почтовые отделения) или парикмахерскому делу (как тот парикмахер, который модно стриг Джордана). Элейн сообщила нашей команде, что в школе Джордан получал оценки ниже среднего, хотя явно очень умен. У нас быстро кончились обучающие материалы и книги, которые были бы для него достаточно сложны и интересны, однако он сопротивлялся самой идее обрести свое призвание, пока находится в больнице. У него была одна мечта – стать диджеем, а поскольку больница не могла ни предоставить ему аппаратуру, ни обеспечить выступления, остальное его не интересовало. Мы сильно подозревали, что после выписки он найдет себе альтернативные секретные методы зарабатывания денег – скорее всего, какие-нибудь неаппетитные.

Джордан лишний раз показывал, что согласен на реабилитацию только на своих условиях, тем, как вел себя с нашей соцработницей Мэри: он всегда был готов пойти ей навстречу, старался угодить и вообще был обезоруживающе очарователен. Мэри помогала ему с финансами и организовывала посещения. Еще на соцработников в психиатрических больницах обычно возлагают обязанность поддерживать связь с родственниками и друзьями от имени пациента. Однако в случае Джордана, как говорила Мэри, все было иначе: он не раскрывал карт и, как видно, предпочитал общаться с родными и близкими по минимуму.

Все вышеупомянутые сотрудники в совокупности называются «многопрофильная бригада», что почему-то вызывает у меня ассоциации с шаолиньскими монахами из перенасыщенных сценами насилия фильмов категории 18+, которыми я так увлекался в детстве, поскольку тех тоже учат самым разным видам боевых искусств. Кабинеты большинства членов нашей группы расположены вне отделения – своего рода оазисы спокойствия. А вот медсестры, с другой стороны, постоянно пребывают в самом центре торнадо – в глазе бури. Они все дежурство проводят в отделении, должны надзирать над больными круглые сутки, без выходных и обеспечивают весь диапазон повседневных дел – и интересных, и так себе. Они, собственно, играют роль мамочек: их задача – заставить больных встать с постели, уговорить одеться, проследить, чтобы они нормально поели, раздать лекарства, обеспечить доступ к деньгам и ценным вещам, которые от греха подальше держат под замком на сестринском посту. Кроме того, они сопровождают некоторых больных, когда их временно отпускают домой или на прогулку. Вдобавок медсестры пристально наблюдают за особо опасными больными (когда есть опасность либо агрессии по отношению к окружающим, либо преднамеренного самоповреждения). Хорошие медсестры (таких очень много) действуют согласованно, чтобы создать дружеские связи с больными. Они проводят с ними беседы один на один и стараются быть для них словно наперсники, родители и друзья. Плохие медсестры (таких меньше) больше сосредоточены на своей авторитарно-ограничительной роли. Многовато кнута, маловато пряника.

Медсестры – это, вообще говоря, хребет системы. Еще они ее глаза. Хотя судебные психиатры регулярно проверяют психическое состояние пациентов, для нас это лишь стоп-кадры. А медсестры проводят с ними весь день и могут подмечать более тонкие симптомы. Кто слышит голоса, но скрывает это? На кого седативные лекарства действуют слишком сильно? Кто жалуется на тяжелые побочные эффекты, но руки у него трясутся только при враче? Не завидую медсестрам. Обстановка в специализированных психиатрических отделениях зависит от состава больных и от того, насколько тяжело их состояние, но сплошь и рядом бывает напряженной и беспорядочной. Иногда и меня там одолевает клаустрофобия, хотя я могу уйти. При работе с некоторыми больными – возбужденными, злобными, страдающими – именно медсестры взваливают на себя бремя абьюза и оскорблений. К тому же, по моему убеждению, им мало платят. Что лишь подтверждает, что большинство медсестер делают свое дело из природной склонности к состраданию. Отношения Джордана с нашими медсестрами тоже были сложными и неоднозначными. Если выдавался хороший день, он был мил и очарователен, но горе медсестре, которая осмеливалась его отчитать. Тут сразу проявлялась другая его сторона – ипостась беспощадно-язвительного спорщика. Он ловко подбирал оскорбления так, чтобы задеть за живое, будь то сложение, возраст, раса или пол.

Когда он относительно освоился в больнице, большинство из нас решили, что пора броситься с разбега в воду и попробовать ненадолго отпустить Джордана из отделения (хотя кое-кто все-таки поджимал губы и хмурил брови).

Сначала пациента выпускают только под надзором (в сопровождении медсестры) – на 15 минут, потом на полчаса, потом на час. Если никаких сложностей не возникает, можно начать выпускать его без надзора, но пока лишь на территорию больницы. Обычно в психиатрических клиниках есть магазин, кафе, тренажерный зал и какие-то общие территории для прогулок, например, садик. Раньше пациенты еще и собирались на скамеечках всласть покурить и посплетничать с больными из других отделений, но несколько лет назад курить на территории больниц запретили (и это ударило по пациентам гораздо сильнее, чем все думали). Большинству наших постояльцев прогулка по территории больницы дается безо всяких осложнений. Самое скандальное происшествие на моей памяти – это когда мужчину и трансгендерную женщину застали обнаженными в туалете при больничном кафе. Неловкая ситуация, о гигиене вообще молчу. Если больные во время прогулок по территории больницы ведут себя должным образом, им предоставляют следующую степень свободы – выпускают под надзором за ворота. Сначала опять же ненадолго, а потом понемногу увеличивают продолжительность прогулок.

Как мы и ожидали, во время прогулки под надзором Джордан вел себя хорошо, но стоило нам разрешить ему выходить без надзора, тут же начал проверять границы. Нередко он запаздывал с возвращением, но всего на несколько минут – достаточно времени, чтобы у меня заколотилось сердце, но слишком мало, чтобы мы имели право ограничить свободу Джордана.

Когда больным разрешают выйти в город без надзора, им необходима цель и какая-то структура, куда бы они ни отправились – в кино, в колледж, в интернет-кафе, в магазин или к родственникам. Конечно, прогулка без надзора полна соблазнов («дестабилизирующих факторов» на жаргоне психиатров). Речь идет не только о различных одурманивающих веществах, но и о некоторых людях, с которыми им лучше не встречаться, – бывшие партнеры, бывшие жертвы (нередко это один и тот же человек), сообщники, которые могут снова вовлечь их во что-то противозаконное. Понятно, что каждый раз, когда врач разрешает больному покинуть отделение, главная опасность – это побег. Некоторым удается удрать даже из-под надзора. Во всех специализированных клиниках, где я работал, такое случалось раз-два в год. Наши пациенты – так себе преступные гении, денег у них мало, а все адреса родственников известны полиции, поэтому на то, чтобы изловить этих блудных сынов и водворить восвояси, обычно уходит совсем немного времени.

Есть и такие больные, которые сбегают прямо из больниц, а не когда их отпускают, и именно они – главная головная боль наших сотрудников и администрации, поскольку их потому и не отпускают, что они считаются слишком опасными, чтобы бывать в обществе. Побеги из специализированных психиатрических больниц – редкость, и так и должно быть. Эти ограды высотой 5 метров 20 сантиметров из вандалоустойчивой металлической сетки, по которой невозможно взобраться, стоят своих денег. Такие побеги из клиник, где я работал, на моей памяти случались всего два раза.

Оба случая произошли во время моего обучения на врача без квалификационной категории в начале 2010 года. В первый раз дело было летом, после обеда, когда в отделении было многолюдно, через шлюз постоянно входили и выходили посетители, и пациент попросту затесался в толпу выходящих, удрав от сопровождающей медсестры. Охранники, проверявшие удостоверения, в тот день, должно быть, обленились. Во второй раз забыли запереть служебный выход, и беглец сумел просочиться в административный коридор, взломал дверь пустого кабинета и высадил целую оконную раму. К счастью, в обоих случаях катастрофу удалось предотвратить. Оба пациента устроили себе наркотические трипы, и им не пришлось прибегать к актам насилия, чтобы угодить в руки властей. Более серьезный инцидент произошел в полузакрытом отделении на востоке Лондона, где я проходил стажировку. Это было уже после моего ухода. В июле 2015 года пациенты, по словам очевидцев, вооруженные осколками стекла, заперли шестерых сотрудников в кабинете. К счастью, никто серьезно не пострадал, а подоспевшие полицейские с электрошокерами помогли скрутить нарушителей. Им было предъявлено обвинение в нарушении общественного порядка, в том числе с применением насилия, и незаконном лишении свободы. Двоих отправили в Бродмурскую больницу (где меры безопасности не в пример строже), а трое попали в тюрьму.

Гораздо более громкий и жуткий случай произошел в 1952 году, когда серийный убийца Джон Штраффен убил маленькую девочку всего через четыре часа после того, как перебрался через трехметровую стену Бродмурской больницы и сбежал. Жертвой была Линда Боуэр, ей было всего пять лет. Она каталась на велосипеде возле специализированной больницы. Это было в деревне Аборфилд в Беркшире. Штраффен похитил девочку, а потом задушил ее. Тело ребенка нашли в поле на следующий день.

В 1951 году Штраффена отправили в Хортэм-Колони в Бристоль – в лечебное заведение для «умственно неполноценных», где медицинские чиновники навесили на него ярлык «умственно отсталый» и постановили, что у него разум 10-летнего ребенка. Предполагалось, что в детстве Штраффен «затаил злобу» и «глубокую обиду» на полицию, и одним из мотивов для серийных убийств, по-видимому, было желание причинить полицейским как можно больше хлопот. В день, когда Штраффена отправили в Хортэм-Колони, он убил девочку по имени Кристина Батчер. Вскоре после этого он убил пятилетнюю Бренду Годдард – заманил в рощу, задушил и камнем размозжил ей голову. Бросив там ее тело, он отправился в кино, где посмотрел фильм про убийцу. Три недели спустя в Бате он убил маленькую Сисели Батстоун – задушил и бросил в поле. Во всех своих убийствах он открыто сознался. Его признали невменяемым и отправили в Бродмурскую больницу, где он работал уборщиком. Ему удалось сбежать, когда ему велели прибрать в пристройке, он вскарабкался на крышу какого-то сарая и перелез через стену. На нем в этот момент была обычная одежда, и он сумел пройти 10 километров и пробыл на воле несколько часов.

В конце концов полиция перехватила его в Аборфилде, и он сказал, что «покончил с преступлениями». Назавтра нашли тело Линды, и Штраффена арестовали и обвинили в ее убийстве. Поскольку суд постановил, что можно рассматривать и прошлые преступления, присяжные сочли его виновным. Он был приговорен к смерти, но спустя месяц с небольшим после приговора министр внутренних дел изменил меру пресечения на тюремное заключение на том основании, что Штраффен был «слабоумным». Штраффен поставил рекорд по продолжительности тюремного заключения в Великобритании, который затем побил только печально знаменитый Иэн Брэди, «болотный убийца». Штраффен провел за решеткой 55 лет и умер в тюрьме Франкленд в 2007 году.

Естественно, с тех пор выражения вроде «слабоумный», «умственно неполноценный» и «умственно отсталый» сменились более удобоваримой формулировкой «страдающий расстройством обучения».

Мы никогда не боялись, что Джордан сбежит и кинется убивать направо и налево, как Штраффен, но все же, чем ближе был день, когда мы должны были отпустить его в город, тем больше головной боли мне это доставляло. Примерно через два месяца после того, как Джордану впервые разрешили погулять без надзора, кто-то из сотрудников увидел, как он сидел за уличным столиком у кафе и ворковал с неизвестной брюнеткой. Нам он о ней не рассказывал, а в ответ на прямые вопросы отрицал ее существование – враждебно и с вызовом. Между тем обо всех романтических и даже дружеских отношениях вне больницы полагается сообщать нашей команде. Эта часть работы, роль оруэлловского Большого Брата, всегда смущала меня. Не для того я сдавал зубодробительные экзамены и зубрил учебники, чтобы превращаться в разрекламированную няньку для возмущенных юных бунтарей. На каком-то уровне мне казалось глубоко неправильным поучать взрослого мужчину, что ему разрешается и чего не разрешается в отношениях с противоположным полом. Но вдруг эта неизвестная, которая привлекла его благосклонное внимание, станет его жертвой? Или, избави Боже, она несовершеннолетняя? А вдруг у него внезапно случится рецидив и он сделает ей что-то плохое? Вдруг устроит очередной пожар, но на этот раз спасатели не успеют вовремя вмешаться? Каким бы маловероятным ни был подобный сценарий, за границы возможного он все же не выходил. А отвечал за Джордана в конечном итоге именно я.

Эта загадочная девушка стала камнем преткновения и яблоком раздора в наших отношениях. Джордан страстно и возмущенно отрицал ее существование как таковое. Доказательств у нас не было. Наш сотрудник не мог обознаться. Я сомневался, справедливо ли перестать отпускать Джордана из больницы. Я подозревал, что он лжет, но это лежало далеко за пределами оправданных сомнений. Похоже, невозможно было найти практическое решение, которое было бы и справедливым по отношению к нему, и обеспечивало бы безопасность потенциально несуществующей девушки. Когда я все же собрался с духом и подступился к Джордану с вопросами о ней, он разразился ругательствами и швырнул степлером в окно в дальней стене ординаторской. Окно не разбилось – оно было армированное, – но со степлером произошла трагедия, и он больше никогда не сможет скреплять документы. Затем Джордан обрушил на меня поток расистских оскорблений. Мне бы испугаться, но нет же. Не знаю, в чем дело, – то ли я от природы такой храбрец, то ли просто притерпелся. Услышав разговор на повышенных тонах, в дверь сунулись две медсестры. Джордан взял себя в руки и вместо слов вперил в меня испепеляющий взгляд. Я помотал головой, чтобы медсестры ушли, хотя, положа руку на сердце, большинству других пациентов пришлось бы отведать иглы и/или отправиться в изолятор. Похоже, я вечно потакал Джордану, иногда бессознательно. Но словесных оскорблений оказалось достаточно, чтобы отложить прогулки на две недели. Дилемма решилась сама собой, хотя это и была пиррова победа.

Месяца полтора Джордан со мной практически не разговаривал. В какой-то степени это было для меня облегчением после такой словесной стычки. Несмотря на стоицизм во время этого инцидента, я потом несколько дней обижался на Джордана. У меня было ощущение, что меня предали, хотя непонятно, почему. Кроме того, во мне нарастала обида, что этот способный, умный юноша, которому был уже 21 год, своими руками удлинил себе срок пребывания в больнице, и без того постоянно растущий. И этому чувству не помогло даже то, что я понимал, что эмоционально слишком вкладываюсь в Джордана.

Несколько месяцев спустя лед между нами начал таять, и Джордан стал пользоваться возможностью выйти в город должным образом. А потом в один прекрасный вечер он вернулся – якобы после посещения местного тренажерного зала – и от него пахло спиртным. Когда медсестры отпустили по этому поводу какие-то замечания, он оскорбился и разразился возмущенной речью, достойной «Оскара». Только вот Джордан не знал, что у нас есть алкотестер. Меня снова позвали в ординаторскую и потребовали высказать свое мнение. Джордан объяснил, что выпил всего пинту – ведь сегодня такая прекрасная погода. Алкотестер показал три пинты, и на улице моросил дождь. Джордан взмолился не лишать его прогулок. Да и жалко было делать это незнамо в который раз, в очередной раз откладывая его прогресс. Лично мне было все равно, сколько пинт выпил Джордан, две, три или четыре. Алкоголь не входил в число его факторов риска и не играл никакой роли в поджоге, из-за которого он очутился у нас. Впрочем, сам я, наоборот, пил тогда лишь теоретически, поскольку в мою жизнь бульдозером въехали родительские посиделки и отцовские обязанности.