Текст книги "Меламед Бойаз"

Шолом-Алейхем
Меламед Бойаз

1

– То, что я пережил в тот день, когда мать взяла меня за руку и отвела в хедер к меламеду Бойазу, чувствует, вероятно, малый цыпленок, когда его несут к резнику. Бедный цыпленок дрожит весь, трепещет. Понимать-то он не понимает, но чувствует, что тут дело пахнет не просом, а чем-то другим… Недаром мать меня утешала, говорила, что добрый ангел сбросит мне грош с потолка, недаром подарила она мне целое яблоко и поцеловала в лоб, недаром просила Бойаза, чтобы он обращался со мной помягче, бога ради помягче, потому что «дитя лишь недавно болело корью».

Так сказала мать, показав рукой на меня, словно передавала Бойазу дорогой хрустальный сосуд, с которым надо обращаться очень осторожно, не то он разобьется.

Довольная, счастливая, ушла мать домой, а «ребенок, недавно болевший корью», остался один. Я сначала немного поплакал, но потом вытер глаза и возложил на себя иго «прилежания и благочестия», поджидая доброго ангела, который вот-вот сбросит мне грош с потолка.

Ох уж этот добрый ангел! Ну и добрый ангел! Лучше бы уж мать и не поминала его. Потому что, когда Бойаз подошел ко мне, схватил меня своей жесткой волосатой рукой и толкнул к столу, мне тошно стало до обморока. Когда же я задрал потом голову к потолку, я сразу же получил изрядную нахлобучку от ребе. Он дернул меня за ухо и крикнул: «Негодяй, куда смотришь?»

Ребенок, только «недавно болевший корью», конечно расплакался: «ма-ма!» – и тогда лишь по-настоящему узнал вкус учительской розги: «Не смотри куда не следует!», «Не реви, как теленок, – ма-ма!»

2

Метод учителя Бойаза был очень прост: розги. Почему именно розги? Он объяснял это путем логики и приводил в пример лошадь. «Почему лошадь бежит? Потому что боится. Чего лошадь боится? Кнута. Точно так же с детьми. Ребенок должен бояться: бояться бога, бояться ребе, бояться родителей, бояться греха, бояться дурной мысли… А для того чтобы ребенок всегда боялся, надо ему отстегнуть штанишки, положить его как полагается и всыпать десятка два горяченьких: березовая каша – пища наша! Да здравствует розга! Да здравствует плеть!»

Так говорит Бойаз и берет в руки плетку, берет медленно, не спеша, осматривает ее со всех сторон, словно священный цитрус, потом принимается за работу серьезно, с толком; при этом он подпевает, покачивая головой:

 
Березовая каша —
Пища наша.
 

Чудеса, да и только! Бойаз никогда не считает розог и никогда не ошибается. Бойаз порет и никогда при этом не сердится. Бойаз вообще человек не сердитый; он сердится только тогда, когда мальчик не дает себя пороть, рвется из рук, дрыгает ногами. Тогда, видите ли, уж дело другое. Тогда глаза у ребе наливаются кровью, и он порет без счета и без припева: «Мальчик должен лежать спокойно, когда ребе его порет. Мальчик должен вести себя прилично, даже когда его порют…»

Сердится еще Бойаз, когда мальчик смеется под розгами (есть такие ребята, которые смеются, когда их порют, говорят, это такая болезнь). Смех для Бойаза самое нестерпимое. Бойаз сам никогда не смеется и не терпит, когда другие смеются. Можно смело обещать самую крупную награду человеку, который заверит честным словом, что видел, как Бойаз смеется. Бойаз не из тех людей, что смеются. Его лицо и не приспособлено к этому. Если бы Бойаз вздумал смеяться, лицо у него выглядело бы хуже, чем у человека, который плачет (бывают же такие лица на свете!). Да и в самом деле, что это за занятие – смех? Смеются одни бездельники, пустоголовые, шуты гороховые. Но люди, занятые добыванием хлеба насущного, возложившие на себя иго «прилежания и благочестия», – им некогда смеяться! Бойазу всегда некогда. Он либо учит, либо порет, – вернее, он учит, не переставая пороть, и порет, не переставая учить; вообще трудно отделить одно от другого и указать, где у него кончается учение и где начинается порка.

А порол нас Бойаз, да будет вам известно, всегда по заслугам. Причина всегда находилась: за то, что не учились прилежно, за то, что не желали молиться, за то, что не слушались родителей, ребе, за то, что не смотрели в книжку, отвлекались от книжки, за то, что слишком торопливо молились, слишком медленно молились, слишком громко говорили, слишком тихо говорили, за оборванный лацкан, за пуговицу, за дыру, за царапину, за грязные руки, за пятно в молитвеннике, за лакомство, за бегство, озорство и так далее и так далее, без конца.

Это он все порол за грехи, «содеянные на виду у всех». Но он порол еще и за грехи, «содеянные втайне»; так, например, он порол всех каждую пятницу, в канун праздников и перед каникулами и пояснял это так: «Если вы этих розог еще не заслужили, то вы их, с божьей помощью, заслужите в будущем». А то выпорет потому, что кто-либо, свой или чужой, хотел вам услужить и пожаловался ребе; или порол и намекал при этом: «Ты, верно, и сам знаешь, за какие добрые дела тебя порют». А то выпорет из любопытства: «Ну-ка, посмотрим, как ведет себя мальчик под розгой…» Одним словом, розги, плетка, страх и слезы – вот что властвовало тогда в нашем маленьком глупом детском мирке, и не было ни способа, ни средства, ни луча надежды на выход из этого ада.

А добрый ангел, о котором говорила мать? Где он, этот добрый ангел!

3

Должен признаться: по временам у меня закрадывалось сомнение в существовании доброго ангела. Искра недоверия слишком рано закралась в мою детскую душу. Слишком рано стал я подумывать о том, что, видимо, мать обманула меня. Слишком рано я познакомился с чувством, имя которому «ненависть». Слишком, слишком рано возненавидел я своего ребе Бойаза.

Да и как его не ненавидеть? Как тут не ненавидеть 'ребе, который не дает и голову поднять: «Этого нельзя!», «Там не стой!», «Туда не ходи!», «С тем не говори!» Как не ненавидеть человека, у которого нет ни капли жалости, который испытывает удовольствие при виде чужих страданий, который купается в чужих слезах, пьянеет от чужой крови? Что уж, кажется, может быть позорнее порки? Что может быть унизительней, чем стоять в углу раздетым догола, в чем мать родила? Но Бойазу этого мало. Бойаз требует от тебя, чтоб ты сам разделся, сам скинул штанишки, сам, извините за выражение, задрал рубашонку на голову, сам лег, тысячу раз прошу извинения, лицом вниз, а остальное уж Бойаз сам сделает:

 
Березовая каша —
Пища наша.
 

Не один Бойаз порол, ему помогали его помощники, «певчие», как он их называл. Конечно, под наблюдением Бойаза, чтоб они, упаси бог, как-нибудь не пропустили ни одной розги. «Поменьше науки, побольше плетей, – говорил Бойаз и объяснял эту теорию путем логики: – От излишних занятий тупеют способности, а лишняя розга вреда не принесет. Ибо, – говорил Бойаз, – давайте рассудим: наука, преподаваемая ребенку, направляется прямо в мозги, посему она вызывает смятение в мыслях и дурманит голову; а плети – наоборот: пока удары передаются от задней части через все тело в голову, они очищают кровь и проясняют мысли, – теперь вы уже поняли?…»

И Бойаз не переставал очищать нашу кровь и прочищать нам мозги.

Увы! Мы уже больше не верили в доброго ангела, что приходит с неба. Мы уже уразумели, что это была выдумка, сказка, чтоб заманить нас к Бойазу в хедер, и мы уже начали вздыхать и сокрушаться над нашими муками, негодовать и изыскивать средства, как бы избавиться от этого тяжкого ига.

4

В сумрачные минуты, между днем и ночью, когда красное огненное солнце на целую ночь прощается с темной остывшей землей; в сумрачные минуты, когда веселый, звонкий день уходит и на его место тихими шагами приближается грустная, тихая ночь со своей печальною, тихою тайной; в сумрачные минуты, когда тени взбираются по гладким стенам, растут вдоль и вширь; в сумрачные минуты, когда наш ребе уходил в синагогу, а его жена возилась с козой, с кувшинами, полными молока, или занята была у котла с борщом, – тогда мы, детвора, собирались все вместе в хедере, за печью, усаживались на полу, поджав под себя ноги, сбивались в кучу, как стадо невинных ягнят, и там, в темноте, толковали о нашем страшном губителе, об этом злом духе – Бойазе. Мальчики повзрослее, из старшей группы, которые учатся у Бойаза уже не первый год, рассказывают о нем ужасные вещи, клянутся всеми клятвами, что Бойаз не одного ученика запорол насмерть, что Бойаз трех жен в гроб вогнал, что он уморил своего единственного сына и тому подобные дикие истории, от которых волосы становились дыбом.

Старшие мальчики рассказывают, а младшие слушают, слушают со вниманием. Черные глазки блестят в темноте, детские сердца трепещут, и мы приходим к решению, что у нашего ребе Бойаза нет души, а человек без души подобен зверю, хищнику, уничтожить которого сам бог велел… Тысячи планов, тысячи наивных детских планов рождаются в наших головах, как избавиться от этого изверга. Глупенькие дети! Эти наивные детские планы лежали глубоко затаенные у каждого в душе. Мы молили бога о чуде: сгорел бы, например, хедер, унес бы плетку нечистый или, или ребе… Но эту последнюю мечту мы боимся высказать. Воображение у ребят работает, фантазия разгорается, и мечтания, чудесные, сладостные мечтания, возникают наяву: как бы вырваться на волю, побежать с горы вниз, поболтать босыми ногами в воде, поиграть в лошадки, перескочить через плетень – добрые, сладостные, глупые мечтания, которым не суждено осуществиться; потому что вот уже слышен знакомый кашель знакомого нам человека, стук знакомых каблуков, шлепанье знакомых штиблет, и у нас стынет кровь, цепенеет, замирает все тело. Мы снова садимся за священное писание, за служение всевышнему, за уроки и молитву, с такою же точно охотой, как идут на эшафот или на виселицу. Мы занимаемся, а наши уста шепчут: «Господи, владыка мира, придет ли желанный конец этому фараону, этому Аману, этому Гогу-Магогу? Придет ли когда-нибудь время, когда мы будем избавлены от этого тяжкого мрачного ига? Нет, никогда! Никогда! Никогда!»

Вот к каким мыслям приходили мы – невинные, глупые дети.

5

– Ребята! Хотите выслушать отличный план, как нам избавиться от этого изверга?

Так обратился к нам однажды в тяжелую минуту мальчик из старшей группы, Велвл, известный сорванец, и глаза его блеснули в сумраке, как у волка. Вся детвора окружила его, чтобы выслушать план, придуманный им, – как избавиться от нашего изверга. И Велвл Лейб-Арьин приступил к изложению своего прекрасного плана. Он начал его целою речью о том, что стало уже невозможно переносить этого Бойаза, что этот дьявол купается в нашей крови, а нас он считает чем-то хуже собак, потому что собака, когда ее ударят, поднимает визг, а нам и этого не разрешается. И так далее, и так далее…

А затем Велвл обратился к нам:

– Послушайте, ребята, что я вам скажу: я вам задам один вопрос.

– Спрашивай! – говорим мы все в один голос.

– Что будет, если один из нас захворает?

– Что же, нехорошо это, – отвечаем мы.

– Нет, я не про то… Я вот о чем: если кто-либо из нас захворает, придет ли он в хедер, или останется дома?

– Конечно, дома останется, – кричим мы все в один голос, а Велвл продолжает:

– Ну, а как быть, если двое из нас захворают?

– Тогда оба сидят дома.

– Ну, а если трое? – не перестает спрашивать Велвл, а мы не устаем отвечать:

– Тогда все сидим дома.

– Как же поступить в том случае, если мы все вдруг захвораем?

– Тогда все сидим дома.

– Пусть же хворь хватит нас всех сразу, – заявляет довольный Велвл, а мы отвечаем ему сердито:

– Сохрани господь, что ты, спятил!

– Я-то не спятил, я в своем уме, а вот вы ослы, это уж ясно. Разве я предлагаю захворать всерьез? Ведь я предлагаю прикинуться больными, чтоб не ходить в школу. Поняли, наконец?

Так объясняет нам наш товарищ Велвл, и мы начинаем понимать его план, и план нам приходится по душе, и мы начинаем гадать, какую бы это нам болезнь придумать? Один предлагает зубную боль, другой – головную, третий – боль в животе, а четвертый – глисты. И в конце концов мы решаем, что болеть у нас будут не зубы, и не голова, и не живот, и не нужно глистов. А что же? У всех у нас сразу должны заболеть ноги, потому что во всех других болезнях доктор тотчас разберется, а если мы пожалуемся ему: ноги болят, ногой шевельнуть не могу, – попробуй нащупай болезнь!

– Помните же, ребята, завтра не встаем с постели. А чтобы никто не подвел, дадим друг другу руку и поклянемся, что завтра никто не приходит в хедер!

Так воскликнул наш товарищ Велвл, и мы даем друг другу слово и клянемся всем святым, что есть на свете.

В тот вечер мы шли домой веселые, оживленные, пели песни, как богатыри, которые придумали средство, как победить врага, как выиграть бой.

– Ребята! Мы приближаемся к самому интересному месту в нашей истории, и я понимаю, вам хочется знать, чем кончился этот простодушный детский план, эта ребячья забастовка? Я понимаю, вы хотите знать, сдержали ли мы слово? Как выглядели мы все, когда целым хедером внезапно захворали, и притом одной и той же болезнью? Что сказали родители? Что сделал наш ребе? И добились ли мы того, к чему стремились?

Жаль, дети, что я дальше не могу вам рассказывать, ведь сейчас канун праздника, и я принужден прервать свой рассказ на самом интересном месте, отложив конец до другого раза… И так как нам пора распрощаться, я хочу вам сообщить лишь вкратце, что Бойаз жив и поныне. Но какое уж там его житье! Он давно уже не меламед. Что же он делает, чем живет? Просит милостыню. Если случайно встретите его (его нетрудно узнать: он хром на одну ногу), подайте ему милостыню; жалко его, его песенка спета.

1905