Текст книги "Год, когда я всему говорила ДА"

3
Эм-м, да?..

13 января – мой день рождения.

Ура!

Обожаю дни рождения.

Потому что обожаю деньрожденные вечеринки.

Что было, когда я узнала, что существует такая штука, как «вечеринка со щенками»? Когда на праздник приносят щенков, чтобы дети могли их подержать и потискать в течение часа? И это не насилие над щенками – наоборот, это для них полезно, потому что щенков учат быть служебными собаками. Я едва разума не лишилась, пока скакала от восторга. Щенки! Вечеринка со щенками! ДА ЛАДНО! Неужто и такое есть на свете?

Я люблю вечеринки со щенками, и сладкий шведский стол, и парня с гитарой, распевающего дурашливые песенки, и мороженое, и даже некоторых (очень немногих и нестрашных) клоунов. И даже когда тот возраст, когда шарики, надутые гелием, и раскрашенные лица вызывают такой восторг, что есть риск описаться, миновал, я по-прежнему любила танцевальные вечеринки, и костюмные вечеринки, и званые ужины, и «дискотеки семидесятых». Я твердо убеждена, что от вечеринок все становится лучше.

По идее, стеснительный человек должен ненавидеть деньрожденные вечеринки. А я их обожаю. Маленькие и большие. Мне не обязательно присутствовать, но я обожаю их магию. Я обожаю саму их идею. Обожаю подпирать стены и наблюдать за весельем. Обожаю быть с друзьями.

Но сегодня? В этот день рождения?

Я выхожу из душа и близко-близко наклоняюсь к зеркалу в ванной, почти утыкаюсь в него носом. Так близко, что вижу все свои поры. А потом свирепо вглядываюсь в свое лицо.

– Итак, давным-давно ты выбралась на свет из матки. Подумаешь, большое дело! – шепчу я. – То же самое проделали все остальные на этой планете. А что еще у тебя есть?

А потом раздумываю, не вернуться ли мне в постель.

Серьезно. Обычно я обожаю свой день рождения. Правда. Но сегодня я на нервах. Я на грани. Мне беспокойно и странно. Словно все на меня смотрят. Я прямо извелась вся. В желудке какая-то непонятная пустота.

С тем же чувством я некогда просыпалась с похмелья, когда мне было чуть за двадцать. Лежала в постели, дожидаясь, пока она перестанет вращаться. Гадая, С ЧЕГО мне вдруг пришло в голову, что семь коктейлей – это в самый раз. Чувствуя все ту же непонятную пустоту в животе. В кишках. И ждала, насторожившись каждым синапсом, – будь бдителен, солдат, это не учебная тревога, – пока волна памяти окатит меня. Рассыплется по моему мозгу водопадом стыда, когда я припомню все безумства, которым предавалась накануне вечером.

Я спала – С КЕМ?

Я плакала – ГДЕ?

Я пела – КАКУЮ песню?

Это деньрожденное утро – вот такое же от него ощущение. Как от похмельного утра. Разве что живот не дует от выпитых коктейлей.

Я пообещала себе, что буду делать – ЧТО?

Спустившись вниз, надев колпак именинницы, который смастерили для меня дети, я ем тортик на завтрак. Я съедаю почти весь тортик «в одно лицо». И мне не стыдно. Тортик для мня – все. Я хочу от этого тортика детишек. Я смакую каждый кусочек. Я как приговоренная к смертной казни, вкушающая свою последнюю трапезу.

В этот день в СМС одной из своих ближайших подруг я пишу следующее:

«Собираюсь говорить «да» всем и всему, что меня пугает. Целый год. Или до тех пор, пока не перепугаюсь до смерти, и тогда тебе придется меня хоронить. Уф!»

Подруга пишет в ответ:

«Ну ни хрена ж!»

Я – без энтузиазма. Но полна решимости. Моя логика безумно проста. Как-то так.

• Говоря «нет», я пришла туда, где я есть.

• Здесь отстойно.

• Говоря «да», я, возможно, найду путь к чему-то получше.

• Если не к чему-то получше, так хоть к чему-то иному.

У меня не было выбора. Я и не хотела выбора. Как только я увидела это несчастье, прочувствовала это несчастье, распознала его и назвала по имени… в общем, уже от одного знания о нем у меня начинается зуд. Типа внутримозговая почесуха. Если я буду продолжать говорить «нет», это ни к чему меня не приведет. А стоять на месте больше не вариант. Почесуха одолевает. Кроме того, я не из тех людей, которые способны видеть проблему и не решить ее.

Прежде чем вы приметесь меня хвалить (и, честно говоря, я не вижу, с чего бы вам начинать это делать в данный момент, – но просто на всякий случай), хочу внести ясность. Я только что сказала, что я не из тех людей, которые способны видеть проблему и не решить ее. Но я не имею в виду – как «героическая Роза Паркс, отказывающаяся освободить свое место в автобусе». Я имею в виду тот прискорбный контрол-фриковый манер, когда корку с хлеба всякий раз должно срезать на совершенно одинаковое количество миллиметров.

То есть я не отношусь к таким вещам легко.

Я так устроена.

Так устроен любой обсессивный трудоголик и контрол-фрик А-типа.

Ясен пень.

Я – делатель.

Я делаю.

Поэтому, когда я говорю, что собираюсь что-то сделать, я это делаю. Когда я говорю, что собираюсь что-то сделать, я действительно это делаю. Я бросаюсь в это дело целиком и делаю. Рву задницу. Делаю вплоть до финишной черты. Несмотря ни на что.

Несмотря.

Ни.

На.

Что.

Все это еще усугубляется тем фактом, что во мне силен дух конкуренции. Не такой, как у нормальных людей. Не дружелюбной конкуренции. Мой тип – устрашающе-психотический. Никогда не вручайте мне волейбольный мяч. Не предлагайте сыграть в карты на интерес. Безмятежная игра в скребл? Нет, не слышала. На «Анатомии страсти» мы начали конкурс на лучшую выпечку, и мне пришлось исключить себя из конкурса. Когда я заставляла свою команду сценаристов печь вкусняшки, соревнуясь друг с другом, это чуточку походило на харассмент с использованием служебного положения. И, наверное, еще получилось нехорошо, когда я исполняла тачдаун-танец во время церемонии награждения, вопя «ВЫКУСИТЕ, СУКИ!!!» всем, кто занял места ниже меня.

Как я и говорила, во мне силен дух конкуренции.

Меня никогда и никто не приглашает к себе домой поиграть.

Видите ли, я сильно увлекающийся человек.

Я увлекаюсь. Я вовлекаюсь с головой и всеми потрохами. Вовлекаюсь настолько, что порой ложусь костьми.

Дьявольщина, не за просто же так вся телепрограмма вечеров по четвергам – моя!

Я говорю вам об этом, чтобы вы поняли, насколько значимым для меня было решение «Да-целый-год». Затея с этим годом «Да» была просто гигантской. Зарок о годе «Да» был обязательством. Контрактом между мной и моей величайшей соперницей и судьей – мной самой. Отступление означало бы месяцы самобичевания и рухнувшей самооценки. Я бы себя в грош не ставила. Ситуация стала бы безобразной.

А еще… честно?

Я просто… отчаялась.

Что-то необходимо было изменить. Необходимо. Потому что это никак не могло быть оно.

Получение всего сразу.

Не может быть, чтобы «получение всего сразу» было именно таким. Или может? Потому что, если может, если именно ради этого я трудилась так упорно, потратив столько времени и энергии, если вот так и выглядела Земля обетованная, именно так ощущался успех, именно ради этого я приносила жертвы…

Я даже не хотела рассматривать этот вариант. Я не стану об этом думать. Вместо этого я стану смотреть вперед, вдохну поглубже и просто… буду верить. Верить, что дорога продолжается. Верить, что за поворотом есть что-то еще.

Я буду верить и говорить: «Да».

Я сказала себе это, а потом съела весь тортик и выпила четыре «мимозы», стараясь верить.

Да-да-да.

Через неделю в моем кабинете в «Шондалэнде» звонит телефон.

Это ректор Хэнлон из Дартмутского колледжа.

У ректоров колледжей не в обычае звонить мне. Я встречалась с ректором Хэнлоном, очень милым мужчиной, ровно один раз. Тем не менее вот он, ректор Хэнлон из Дартмутского колледжа, звонит мне по телефону. У него есть ко мне вопрос. Он хочет знать, не выступлю ли я в июне с приветственной речью на церемонии вручения дипломов колледжа.

С двадцатиминутной речью. Перед примерно десятью тысячами людей.

Эм-м.

Вселенная?

Ты что, черт тебя дери, подшутить надо мной вздумала?

В телефонном разговоре возникает пауза длиной в целую минуту, во время которой воздух не втекает в мои легкие и не вытекает из них. Говорит что-то ректор Хэнлон или нет – мне неведомо. Неведомо, потому что из-за шума в ушах я его не слышу.

Говорить всему «да» в течение года.

Вот оно. Это началось. И теперь, когда это началось, идея говорить «да» перестает быть просто туманной идеей. Теперь реальность того, за что я берусь, заставляет мой мозг грохотать внутри черепа.

Говорить «да»?

Нет никакой возможности планировать. Никакой возможности спрятаться. Никакой возможности контролировать. Нет – если я говорю «да» всему.

«Да» – всему пугающему.

«Да» – всему, что выталкивает меня из моей зоны комфорта.

«Да» – всему, что кажется безумием.

«Да» – всему, что кажется нехарактерным для меня.

«Да» – всяческим дурачествам.

«Да» – всему.

Всему.

Говорить «да».

Да.

Сказать. Сказать СЕЙЧАС.

– Да, – говорю я. – Да.

Мы с ректором Хэнлоном еще некоторое время беседуем. Кажется, это приятно. Кажется, я спокойна. Право, вот уж не знаю. Я сосредоточена на вдохах и выдохах. Стараюсь приглушить рев, который слышу. Повесив трубку, размышляю о том, что только что сделала.

Речь. Приветственная. Десять тысяч человек.

Я вношу эту дату в свой календарь.

8 июня 2014 года.

Июнь.

До него еще шесть месяцев. Шесть месяцев – это о-очень далеко.

Шесть месяцев – это целая жизнь.

Ладно. Пожимаю плечами и возвращаюсь к своим заметкам по сценарию «Анатомии страсти».

С облегчением. Подумаешь, большое дело! Я подумаю об этом позже.

Я задвигаю эту дату на задворки своего сознания и забываю о ней. Забываю на пять с половиной месяцев. По идее, это плохо, учитывая, что мне предстояло написать гигантскую речь. Но, напротив, оказывается, что это к счастью. Оказывается, мне предстоит преодолеть и другие барьеры.

Приветственная речь в Дартмуте – официально мое первое «да».

А фактически?

Дартмутская приветственная речь – первое, чему я говорю «да». Но не первое «да», которое мне на самом деле приходится ДЕЛАТЬ.

Им оказывается другое «да». И что это за «да»? Вот оно-то оказывается куда как страшнее.

Привет, Джимми Киммел!

4
«Да» – солнцу

– Они хотят, чтобы ты была в шоу Киммела.

Это мне говорит мой рекламный агент, Крис Дилорио.

Ага, у меня есть рекламный агент. Наличие собственного рекламного агента – это как «моя фотография на обложке Vogue». Такого рода вещи у тебя бывают, если ты яркая, как Дженнифер Лоуренс, или создаешь дорожные заторы, идя по улице, как Люпита Нионго.

Когда я это пишу, у меня волосы на голове стоят дыбом, потому что я уже пару дней не причесывалась и на мне надета пижама, верх и низ которой не сочетаются. Даже ткань – и та разная. Штаны шелковистые, верх – трикотажный стрейч. На коленке дырка. Привет, Vogue. Ага, у меня есть рекламный агент.

Когда я обзавелась рекламным агентом, я сразу сказала ему и его команде, что мне никогда не приходилось заниматься никакой саморекламой. Все думали, что это шутка. А я не шутила.

Учитывая, что все окружающие знают, что я стеснительна и что явно некомфортно чувствую себя при знакомстве с новыми людьми, всем должно быть вроде как очевидно, что мысль выйти на сцену и выступать перед зрителями, становясь объектом внимания орды фотографов, должна вызывать у меня панику.

Понятно же, что это не самое любимое мое занятие, верно? Вам оно тоже не нравилось бы на моем месте, милые читатели, правда ведь?

Вот поэтому вы и не работаете в Голливуде.

В Голливуде принято считать, что любой человек будет в восторге от того, что прожектор бьет ему прямо в лицо, в то время как он восседает на толчке и все это транслируется по TV в реальном времени.

Я ведь шучу, правда? Нет, по-прежнему не шучу.

Серьезно. Думаю, представься такой шанс, многие в Голливуде ВЫСТРОИЛИСЬ БЫ В ОЧЕРЕДЬ, только бы ухватиться за такой шанс. Выстроились бы в очередь на кастинг для съемок с названием «Человек на толчке».

Почему? Зачем?

Ради публичности. Ради рекламной возможности.

«Кто знает, может быть, я потом смогу выпускать собственную линию толчков», – скажут они и тут же взгромоздятся на фарфоровый трон.

Когда мы с вами встретимся, давайте возьмемся за руки и оплачем человечество, ладно?

Пугающее существование людей, готовых при всем честном народе сидеть на толчке в этом городе, – вот причина, по которой мой рекламный агент Крис искренне теряется, когда я говорю, что ни в коем случае не хочу никакой публичности. Он говорит мне, что я обязательно передумаю.

Выражаясь словами величайшей певицы всех времен Уитни Хьюстон в величайшем в истории реалити-шоу «Быть Бобби Брауном», к черту слово «нет».

Даже если бы я была Бейонсе, даже если бы я проснулась такой, как она, я все равно предпочла бы оставаться в тени. Я все равно хотела бы тихонько кропать сценарии в закутке, где меня никто не видит. Мне никогда не надо было, чтобы кто-то на меня смотрел. Когда на меня смотрят, я нервничаю.

Когда ABC требует от меня публичных выступлений, я часто чувствую себя (и, увы, выгляжу) как мать Бемби прямо перед тем, как ее застрелит охотник. Голова вздернута, уши насторожены, глаза вытаращены, вся такая перепуганная…

Не слишком привлекательный образ.

В Дартмуте я участвовала в нескольких пьесах студенческого любительского театра под названием BUTA. Мне нравилось. Я даже вроде как наслаждалась. Даже выглядела довольно достойно. Получала комплименты. Но это была не я. Мне никогда не приходилось выходить на сцену перед аудиторией как Шонде Раймс. Мои собственные слова и мысли не требовались. Я просто проговаривала то, что велели мне говорить Нтозейк Шейнг, Джордж К. Вольфе или Шекспир. Никто не смотрел на меня. Смотрели сквозь меня на этих авторов. На сцене я никогда не чувствовала себя видимой.

В то время я получала удовольствие, играя перед зрителями. Но теперь? Не имели значения ни место, ни средство. Теперь все это было похоже на пытку. И сезон за сезоном собрания TCA[12]12
  Ассоциация телевизионных критиков. Группа из примерно двухсот журналистов США и Канады, которые собираются в январе и июле для обсуждения новых телепроектов.


[Закрыть] были главным пыточным методом.

Ежегодно дважды в год все кабельные и сетевые телеканалы устраивают недельный фестиваль для телекритиков, который называется очень просто – TCA. Для критиков это шанс пообщаться с актерами, продюсерами, режиссерами. И чаще, чем я способна сосчитать, ABC требовала моего присутствия на заседаниях TCA.

На сцене, сидя в президиуме TCA, я всегда выглядела отлично – знаю. На самом деле я казалась суровой – как бранчливая школьная училка. Я видела все фото. Я на них нахмуренная, каменная. На самом деле меня восхищает способность моего лица не выдавать внутреннюю бурю. Экстремальный страх, похоже, делает мое лицо застывшим, превращая меня в статую, чтобы защитить, пока я на сцене.

Но всякий раз, прежде чем выйти на сцену, я мямлила, потела и тряслась. Гримеру приходилось заново наносить мне тушь, которая смывалась с лица после безмолвных тридцатисекундных рыданий, необходимых, чтобы как-то умерить мою растущую истерику. Шишки из ABC собирались вокруг меня и бормотали подбадривающие слова, пока я расхаживала взад-вперед, а мои остекленевшие глаза бешено вращались от страха. А еще была бутылка изысканного красного вина, ее всегда дарил мне президент компании, у которого был собственный виноградник. Потому что я никогда, ни разу не выступала публично, не умаслив свой организм двумя бокалами вина. Природный бета-блокатор.

Я не говорю, что это было правильно.

Я говорю, что это помогало.

Мое единственное хорошее воспоминание, связанное с сидением на сцене TCA, относится к тому году, когда создатель «Отчаянных домохозяек» Марк Черри по доброте душевной сжалился надо мной во время заседания руководителей программ. Когда на меня обрушилась буря вопросов об одной невезучей актрисе, он подключился к обсуждению, давая ответы и отбиваясь от самых каверзных вопросов серией обворожительных шуток. За двадцать минут до этого кому-то – я даже не помню, кому именно, – пришлось отрывать мои пальцы от дверцы машины, чтобы проводить внутрь здания. Я не сопротивлялась. Я просто заледенела от страха и была не способна пошевелиться.

Я была ходячей панической атакой. Мой страх сцены был настолько полным и всепоглощающим, что повелевал каждым моим появлением на публике. Речи во время церемоний награждения, интервью, ток-шоу… Опра.

Опра.

Опра трижды брала у меня интервью.

Вот что я помню о своих интервью с Опрой.

Добела раскаленные вспышки света перед глазами. Странное онемение в конечностях. Пронзительный жужжащий звон в голове.

Так что я… не помню ничего.

НИЧЕГО.

Я родом из предместий Чикаго. Я воспитывалась на Опре. Я смотрела «Шоу Опры Уинфри», еще когда оно носило название AM Chicago. Я покупала все, что она рекомендовала нам покупать, и прочла каждую книгу, которую она советовала прочесть. Я записывала каждое мудрое слово, которым она делилась с нами по телевизору. Я крещена католичкой, но была прихожанкой Церкви Опры. Если вы – человек, живущий на этой планете, то вы знаете, о чем я говорю. Это знают все. Это ОПРА.

Интервью с Опрой было для меня не мелочью.

И что же я помню из этих драгоценных моментов, проведенных с ней?

Ничего.

Из интервью для журнала «О»? Ничего.

Из интервью для шоу Опры с актерским составом «Анатомии страсти»? Ни словечка.

Из интервью с Керри Вашингтоном для программы «Следующая глава Опры»? Ни единой чертовой мысли.

Однако у меня остались весьма живые воспоминания о мгновениях непосредственно перед этими интервью. В тот первый раз художница по костюмам «Анатомии страсти», Мими Мелгард, разглаживала мою юбку и вертела меня, проверяя, хорошо ли я выгляжу. Потом одобрительно кивнула и твердо погрозила мне пальцем.

– Не двигайся до тех пор, пока не увидишь Опру.

Ей не обязательно было мне это говорить.

Я не смогла бы двигаться, даже если бы захотела. Я стояла в дверях своего кабинета. Чуточку покачиваясь вперед-назад. Ступни, обутые в мою первую пару туфель от Manolo Blahnik, уже болели.

В сознании было так же пусто, как в головенке только что вылупившегося цыпленка.

Я чувствовала, как обливаюсь по́том. По́том! Я начала механически, как робот, поднимать и опускать руки, надеясь не дать гигантским круглым пятнам под мышками проявиться и испортить пигмалионовские труды Мими.

Поднять и опустить, поднять и опустить, поднять и опустить…

Хлопать. Я хлопала руками, как крыльями.

Теперь я еще и выглядела как новорожденный цыпленок.

Но это не имело значения. Вздымавшийся ужас, грохотавший во мне, становился все громче и громче, уводя меня настолько дальше обычного страха, что я стала ощущать почти что… безмятежность. Словно слышишь настолько высокий и пронзительный звук, что барабанные перепонки теряют способность его воспринимать и звук становится неслышным. Мой страх вопил так громко, что сделался безмолвным.

Цыпленок терял голову.

Я смотрела, как черный внедорожник Опры сворачивал на студийную парковку. Я смотрела, как черный внедорожник Опры заруливал на VIP-стоянку. Я смотрела, как из черного внедорожника выбралась вначале одна женщина, а затем другая. Первая женщина была такой узнаваемой, такой знакомой, что мне буквально хватило увидеть носок ее сапога, коснувшийся земли, чтобы понять: это Опра. Но вторая женщина… продолжая хлопать вспотевшими руками, я уставилась на нее. Я не могла разобрать, что это за вторая женщина. Кто это?

А потом хлопанье руками прекратилось.

«Гейл, – осознал мой мозг. – Это же Гейл[13]13
  Гейл Кинг, подруга Опры Уинфри, ведущая собственного ток-шоу «Шоу Гейл Кинг» (The Gayle King Show), в 1999-м она стала редактором журнала O, The Oprah Magazine. Также она работала в качестве спецкора для ток-шоу «Шоу Опры Уинфри» (The Oprah Winfrey Show) и «Доброе утро, Америка» (Good Morning America). В сентябре 2006-го Кинг начала вести «Шоу Гейл Кинг» на спутниковом радио XM Satellite Radio.


[Закрыть]. Святая праматерь телевидения, я вижу одновременно и Опру, и Гейл!»

Это последнее, что я помню перед тем, как вакуум ужаса лишил меня всего удовольствия.

– Как это было? – задыхаясь от волнения, допытывались у меня по телефону в тот вечер сестры, Сэнди и Делорс. В тот ЕДИНСТВЕННЫЙ раз, когда мне удалось впечатлить моих сестер. Единственный раз – и…

Я. Не. Знаю.

Это то, чего я не сказала.

Неужто вы так ничего и не поняли обо мне с тех пор, как начали читать эту книгу? Не-ет, вы поняли. Вы меня знаете. Вы знаете.

Я стара. И я люблю лгать.

Я сделала то, что делала всегда. Когда Опра снова села в свой внедорожник и уехала, я час за часом бродила по офису, небрежно расспрашивая каждого, кто был свидетелем хотя бы пары секунд ее присутствия, обо всем, что он видел. Заставляя людей рассказывать, что они видели. Это был копинг-механизм, который всегда мне помогал. Я делала это осторожно. Потому что когда ходишь и просишь людей, чтобы они рассказали тебе о тебе самой, выглядит это как придурь.

«Слушай, расскажи мне, что я говорила. Какой я была? Была я забавной? Была я интересной? Расскажи мне еще о том, как я разговаривала с Опрой. Хорошо получалось?»

Одно дело – когда люди знают, что ты нервничаешь и терзаешься страхом сцены. Этому они сочувствуют. Но как признаться людям, что ты не помнишь самое главное интервью в своей карьере? Это странно. Знаете, что сказали бы об этом люди? А я вам сейчас расскажу! Люди сказали бы:

«Наркотики».

Так что я держала рот на замке.

Вот это в истории с Опрой было хуже всего. Мое восхищение и страх слиплись в своего рода шаровую молнию ужаса, так что эти картины были не просто украдены со стен моей памяти, но и сожжены, превратившись в кучку пепла. Восстановлению не подлежат.

Со всеми остальными у меня еще был шанс. Небольшой шанс. Но в какой-то мере все интервью были страшными. Каждое ток-шоу превращалось в мутное пятно. Каждое интервью проходило по одному маршруту. В сточную трубу.

Да-да-да.

Меня уже прежде приглашали в шоу Киммела.

Джимми Киммелу в его программе нужны были люди из моих программ – не без причины. Из-за рейтингов. Мои TGIT-программы (так ABC рекламирует мои четверговые вечерние показы – «Слава богу, это четверг» (Thanks God It’s Thursday) получают хорошие рейтинги. А хорошие рейтинги хороши для всех. И вот почему: мои хорошие рейтинги означают, что мои актеры, становясь гостями программы Джимми Киммела (тоже на ABC), поднимают рейтинги и ему. Что хорошо для нас, то хорошо и для Джимми.

Вот это и называется синергией. Я в курсе, потому что в разговорах со мной люди часто произносят это слово. Потом одаривают меня этакими многозначительными взглядами.

«Синергия». Многозначительный взгляд. Я киваю и улыбаюсь, но… только между нами, ладно? Мне кажется, что «синергия» похожа на слово, которым определяют количество калорий, которые два человека сжигают во время секса.

Подумайте об этом.

Синергия.

Впрочем, неважно.

Оказывается, Джимми, человек по-настоящему веселый, очень славный парень и великолепный ведущий ток-шоу, любит нас не только за наши рейтинги. Ему действительно нравятся наши программы. Во всяком случае, мне кажется, что они ему нравятся. Актерские составы наших программ ему нравятся совершенно точно. Похоже, в этом году ему особенно полюбился состав «Скандала». И это замечательно, потому что актеры «Скандала» обожают Джимми.

И поэтому каждый вторник актеры вроде Керри Вашингтон и Кэти Лоус наряжаются и наносят визит в студию Джимми. Потом возвращаются и рассказывают мне истории. Они твердят, как это здорово – сниматься в программе у Джимми. Они рассказывают о пародиях, которые там придумывают. О розыгрышах, которые устраивают. Об анекдотах, которые рассказывают. Звучит это весело. И когда я смотрю все это поздним вечером по телевизору в программе «Джимми Киммел в прямом эфире», оно и ВЫГЛЯДИТ весело.

Какие все молодцы!

Но по какой-то причине теперь Джимми захотелось большего. По какой-то причине он хочет, чтобы гостьей его программы стала я.

Джимми нравится эта идея.

ABC нравится эта идея.

Моему рекламному агенту нравится эта идея.

Эта идея не нравится мне.

Всем плевать.

Мне никто не верит.

Ибо – кому же не хочется сниматься на TV?

А ну быстро все уселись на толчок! Камера, мотор!

В этом году людям Джимми (у каждой телепрограммы есть свои «люди» – и у Киммела они необыкновенно милые) несколько раз задавали вопрос, быть ли мне гостьей его шоу.

– Они хотят, чтобы ты снялась у Киммела.

Мой рекламный агент, Крис, разговаривает со мной. Мы общаемся по телефону. И это мне, считай, повезло, поскольку за физическое нападение полагается тюремный срок.

– Ты имеешь в виду, – напряженно говорю я, – в программе «Джимми Киммел в прямом эфире»…

– Ага!

Его голос звучит беззаботно. Непринужденно. Но он знает.

Он знает, как я отношусь к публичности. Он знает, как я отношусь к интервью. Он знает, как я отношусь к интервью на TV. И особенно хорошо он знает, как я отношусь к прямому эфиру на TV.

Знаете, что случается в прямом эфире?

В прямом эфире случается голая грудь Дженет Джексон на Суперкубке. В прямом эфире случается Адель Дазим[14]14
  Так Джон Траволта случайно произнес имя Идины Мензел на вручении премий «Оскар».


[Закрыть]. В прямом эфире случается президент Эл Гор[15]15
  Оговорка ведущего: Альберт Гор был вице-президентом.


[Закрыть].

Знаете, что еще происходит в прямом эфире?

Шонда идет здороваться с Джимми и вместо того, чтобы идти, как нормальный человек, спотыкается о собственные ноги, падает и разбивает голову об угол стола Джимми. Спинномозговая жидкость вытекает, а она лежит, дергаясь, на полу, с платьем, задравшимся до талии, являя свой двойной комплект утягивающего белья Spanx аудитории всей Америки.

Шонда под жаркими прожекторами студии, замученная нервами, потеет так обильно, что водяные цунами катятся по ее лицу в том же отвратительном, но завораживающем стиле, что и автокатастрофа, от которой никто не может отвести взгляд, – пока наконец, обезвоженная, не сваливается на пол перед столом Джимми.

Шонда делает то, что сделала я во время своего поступления в Пенсильванский университет, когда тучный старый распорядитель сказал: «Я не собираюсь вешать вам лапшу на уши по поводу нашего учебного заведения…» Что я сделала? А сделала я вот что: окруженная толпой детишек из частных школ, светловолосых и с иголочки одетых, разразилась громким неудержимым подхрюкивающим и подвывающим хохотом.

Нет необходимости говорить, что я не училась в Пенсильванском университете. Не ухмыляйтесь! Я поступила. Но учиться там не смогла. Один из этих богатеньких блондинчиков потом увидел меня в кампусе и рассказал всем, абсолютно всем об этом подхрюкивающем и подвывающем хохоте. Я так делаю, когда нервничаю. Так что представьте себе, как это может быть, когда я экстремально нервничаю. В прямом эфире. С Джимми.

Шонда, разражающаяся громким неудержимым подхрюкивающим и подвывающим хохотом при первой же шутке Джимми. Хохот и фырканье становятся все громче, и громче, и громче. Истеричный и абсурдный хохот, который НЕВОЗМОЖНО ОСТАНОВИТЬ, который нет ни малейшего шанса остановить, который заставляет меня взвизгивать от смеха, все громче и громче, все сильнее и сильнее – пока не начнется икота.

От икоты можно умереть. Взаправду. Я – врач-шарлатан, который пишет шарлатанские медицинские истории для TV, так что я знаю, о чем говорю. И я говорю вам: мы убили мать Мередит икотой, и это может случиться со мной. Я могла бы дохохотаться до икоты и доикаться до смерти. Я могла бы УМЕРЕТЬ в прямом эфире. Буквально умереть. Вы хотите, чтобы я так поступила с Джимми? Вы хотите, чтобы я сделала Джимми убийцей гостьи его программы? Думаю, вряд ли.

Знаете, чего еще вы не хотите видеть?

Как у Шонды от страха спонтанно вылетает сопля из носа.

Сопли от страха.

И хватит об этом.

Все это могло бы случиться, если бы мне пришлось сниматься в прямом эфире. И все это – не хорошо. Все это плохо. О-о-очень плохо.

Думаете, я преувеличиваю или пытаюсь вас насмешить?

Сопли от страха – это, по-вашему, смешно? Закройте глаза и представьте, как у вас из носа текут сопли на виду у двенадцати миллионов людей. Это не смешно. Совсем не смешно.

Ладно. Сопли от страха у меня не текли никогда. Но я из тех людей, у которых МОГУТ потечь сопли от страха. Это случилось бы со мной. Просто потому, что это было бы чудовищно. Вот так вселенная любит со мной обращаться, учить меня, держать в рамках.

Я – та девушка, у которой трескаются по шву брюки, и она не замечает сквозняка.

Я – та женщина, которая забывает срезать ценник с платья и ходит с ним, прилипшим к спине, так что в течение всего званого ужина все видят не только то, сколько я на него потратила, но и КАКОГО Я РАЗМЕРА.

Я – та, кто проливает и просыпает.

Кто спотыкается.

Кто роняет.

Как-то раз я случайно запустила куриную кость в полет через весь зал на весьма элегантной коктейльной вечеринке, пытаясь донести до собеседника свою точку зрения.

Вы меня услышали?

Я ЗАПУСТИЛА КУРИНУЮ КОСТЬ В ПОЛЕТ ЧЕРЕЗ ВЕСЬ ЗАЛ НА КОКТЕЙЛЬНОЙ ВЕЧЕРИНКЕ.

Пока все пялились на птичью конечность на белом ковре, я сделала вид, что тут совершенно ни при чем. Это не придуманная история.

Меня нельзя никуда водить.

И совершенно точно меня нельзя вести туда, где передача снимается вживую на глазах миллионов людей. Потому что если в природе бывают сопли от страха, то У МЕНЯ ОНИ НЕПРЕМЕННО БУДУТ.

И Крис это знает. Он знает, что́ может случиться в прямом эфире TV. Он знает, как я отношусь к прямому эфиру TV.

Вот только ему это до лампочки.

У него нет времени на сопли от страха. Он пытается помочь мне построить карьеру.

Против моей воли.

За эти годы всякий раз, когда люди Киммела просили меня быть гостьей в его шоу, я говорила «нет».

И «нет».

И «нет».

Я не говорю людям Киммела, что говорю «нет» потому, что прямой эфир – это минное поле. Я не говорю им, что я говорю «нет» из боязни, что могу случайно удружить Джимми «ниплгейт» а-ля Дженет Джексон. Или опи́сать его диван, как перевозбужденный щенок. Или пропахать лицом пол, даже не успев дойти до этого дивана. Или умереть. Я ничего не говорю ни о чем таком.

Потому что я леди, прах его побери!

Я просто говорю «нет».

Люди Киммела так милы! Когда я вижу их на мероприятиях ABC, они улыбаются мне, в то время как с моего каменного лица на них взирают вращающиеся глазные яблоки.

А потом я шаркаю к шведскому столу, чтобы прикрыть свой стресс слоем еды.

Я совершенно уверена, что супермилые люди Киммела считают меня большой задницей.

Мой рекламный агент Крис не считает меня задницей. Он считает меня занозой в заднице. Для него я – Сизифов камень, который он уже не один год толкает в гору. И все же он верит. Он продолжает надеяться.

Он не дает надежде умереть.

Он использует кодовые слова. Кодовые слова, на которые, как мы оба знаем, я просто не могу ответить «нет». Они хотят часовую специальную программу по «Скандалу». Вечером показа заключительной серии. ABC в восторге. И сейчас для меня и ABC наступил этакий тонкий момент. Так что я должна быть командным игроком. Если я скажу «нет», то не буду хорошим командным игроком. И весь этот «спортивный треп» пропадет ни за грош.

Видите ли, как раз сейчас идут переговоры о моем следующем контракте.

Вы понимаете, о чем я?

«Спортивный треп» должен что-то ЗНАЧИТЬ.

Мы вместе висим на телефоне. Я молчу. Я надеюсь, что он уловит намек, повесит трубку, позвонит на ABC и скажет, что я заболела чумой. Это могло бы случиться. Я могла бы заболеть чумой. Я уже чувствую, как она начинается.