Текст книги "Год, когда я всему говорила ДА"

Крис не вешает трубку. Он никогда не вешает трубку.

Он молчит.

Он ждет, пока я высунусь из норы. Это соревнование, которое мы часто устраиваем. Наконец, как всегда, я не выдерживаю первая.

– Я не хочу сниматься на телевидении. Никогда, – напоминаю я ему. – Никогда. Никогда. Ни по какой причине. Никому не нужно меня видеть. Зачем кому-то меня видеть, если можно посмотреть на Керри Вашингтон?

Я истово в это верю. Вы видели Керри Вашингтон? Керри Вашингтон – нечто необыкновенное.

– Керри Вашингтон только что родила, – напоминает мне Крис.

Верно. Керри с полным на то правом получила такой необходимый ей отпуск для формирования уз с ребенком. Как мать, я солидарна с ней в этом вопросе. Проклятье!

– Тогда Тони! Или Беллами! Беллами восхитительна!

Я начинаю называть имена актеров «Скандала». Крис набирает побольше воздуху. А потом перечисляет все причины, по которым мне следовало бы появиться на TV. Эти причины не имеют для меня никакого смысла. Он мог бы с тем же успехом говорить по-немецки. Потому что я не говорю по-немецки. Или на том реально крутом койсанском языке Намибии, который похож на серию щелчков.

– Я ни черта не понимаю, что ты там говоришь! – завываю я. – На кой мне черт быть более узнаваемой? Это прямая противоположность тому, чем я хочу быть! Сделай так, чтобы этого не было!

Вероятно, Крис сейчас как раз прикидывает, что бы его больше удовлетворило – сшить костюм из моей кожи или просто разбросать обрубки моего мертвого тела по океану.

Может быть, он просто подумывает отрубить мне ногу, как в «Мизери» Стивена Кинга.

Я не стала бы его винить. Я бы стала с ним драться, но не стала бы винить. В смысле – ведь я же на него ору. Я действительно истерически ору на него. Страх одолевает меня. Я теряю самообладание. Я чувствую, что теряю самообладание, и какая-то часть меня тоже хочет отрубить мне ногу. Потому что, чувак, когда ты становишься человеком, каким-то боком причастным к власти, ни в коем случае не становись человеком, который орет. Пусть даже в приступе истерического страха.

То, что ты можешь делать, находясь на нижней ступеньке лестницы, меняется по мере подъема по ней. На вершине этой лестницы многое из того, что ты позволяла себе раньше, делает тебя задницей. Я веду себя как задница. Очень напуганная и очень стеснительная задница.

Крис молчит – долгую, очень долгую минуту.

Он положит мою голову в коробку, как поступил тот парень с головой подружки Брэда Питта в фильме «Семь». Я это знаю. Я не хочу, чтобы моя голова оказалась в коробке. Моя голова будет плохо смотреться в коробке. Я нервно прислушиваюсь к молчанию.

Но когда он начинает говорить, в его голосе звучит спокойный тон силы и триумфа.

Он победит. И он это знает.

Вот почему:

– Шонда, – говорит он. – Мне казалось, ты всему говоришь «да». Или это был просто треп?

Проклятье.

Шах и мат.

Может быть, я смогу засунуть в коробку его голову.

Да-да-да.

Я думала, что говорить «да» будет приятно. Я думала, что это будет ощущаться как освобождение. Как Джули Эндрюс, что кружится на той здоровенной горной вершине в начале фильма «Звуки музыки». Как Анджела Бассетт, когда она в роли Тины Тернер выходит из суда по разводам и уходит от Айка, не имея ничего, кроме имени, в песне «What’s Love Got To Do With It». Примерно как если ты только что закончила выпекать брауни с двойной помадкой, но еще ни одного не сунула в рот, но уже знаешь, что сейчас начнется то самое. Те самые «американские горки» сахарной лихорадки, которые не кончаются, пока не свернешься калачиком на диване, раскачиваясь взад-вперед, выскребая крошки из пустого противня в рот и пытаясь уговорами заставить себя поверить, что, возможно, тот экс-бойфренд, которого ты отшила, был не так уж и плох.

Примерно так.

Это ДА не ощущается как уже испеченный, но еще не съеденный брауни.

Я чувствую, что меня вынуждают. Я чувствую, что у меня нет выбора. Мои обязательства перед телекомпанией плюс мои обязательства перед дурацкой идеей года «Да» загнали меня в ловушку.

Моя лапа попалась в капкан. Я могу попытаться отгрызть ее и убежать. Но если вы думаете, что это я сейчас скулю, то что вы скажете, когда у меня вместо лапы будет кровавый обглоданный обрубок?

Слезы.

Драма.

Завывания и стоны.

Крест, к которому я буду приколачивать себя, будет красивым и ярко освещенным. О, мой крест просто нельзя будет обойти вниманием! Мой крест будет видно даже из космоса.

Меня начинает охватывать отупляющий страх. Это будет ужасно. Это сожрет меня заживо. Левый глаз дергается. Я говорю себе, что все нормально, потому что я уверена, он дергается совсем капельку, почти незаметно. Никто не заметит, что он дергается, кроме меня.

– Ух ты, у тебя так сильно глаз дергается! – авторитетно сообщает мне Джоан Рейтер, ведущая сценаристка «Анатомии страсти». Весь сценарный отдел толпится вокруг, чтобы посмотреть, как прыгает и дергается в глазнице мое глазное яблоко.

– Милая… – Малышка Эмерсон обхватывает мое лицо ладошками и серьезно сообщает: – У тебя глазик сломался. Он испортился, милая.

Нормально ничего не будет.

Не такое должно быть ощущение от ДА.

А если такое, то это будет самый длинный год в моей жизни.

Позднее на той же неделе я сижу в павильоне синхронной съемки «Анатомии страсти». Раздраженная до чертиков. Мало того что мой глаз продолжает весело дергаться. Это десятый сезон. Сандра О покидает сериал. По мере того как мы приближаемся к заключительному эпизоду, каждая сцена с ней начинает казаться все более и более значимой. Все мы прекрасно сознаем, что редкостный талант вскоре выйдет за дверь. Я принимаюсь за организацию репетиции большой сцены.

Чтобы помочь завершить сюжетную линию Кристины, Исайя Вашингтон вернулся, оказав нам честь и любезность сыграть роль Престона Берка. Прямо сейчас, в этой сцене, Престон говорит Кристине, что отдает ей свою больницу – как Вилли Вонка отдал шоколадную фабрику. Это главный момент шоу для Кристины, кульминация десяти сезонов развития персонажа. Она стоит лицом к лицу с мужчиной, любовью к которому едва не погубила свою жизнь. Однажды она уже потеряла себя в его орбите, вращаясь вокруг него, отчаянно нуждаясь в нем. Она сделала себя меньше, чтобы приноровиться к его величию. Теперь она превосходит его. И он отдает ей дань уважения. Он приходит, чтобы похвалить ее. Эта шоколадная фабрика будет принадлежать ей, если она того захочет.

Половинке «сумасшедших сестер» вручают ее волшебную сказочную концовку: ей предлагается то, что она заслужила, она получает признание своего блестящего ума и таланта и вознаграждается исполнением мечтаний. Возможно, это не та волшебная сказочная концовка, которой пожелал бы любой другой человек для себя – или для нее, – но Кристине на это наплевать. Честно говоря, мне тоже. Кристина заслуживает своей радости.

Вот как выглядит радость для женщины, обладающей гениальностью.

И в процессе наблюдения за этой историей до меня доходит, почему путь Кристины может завершиться. Я осознаю, почему пора отпустить эту героиню и порадоваться за нее.

Кристина научилась тому, что ей нужно знать. Ее набор инструментов полон. Она научилась не отказываться от того, что нужно ей самой, ради того, чтобы быть тем, чего хотят другие. Она научилась не идти на компромиссы. Она научилась не довольствоваться малым. Она научилась, как бы это ни казалось трудно, быть солнцем для себя самой.

Ах, если бы реальная жизнь была так проста!

Но мой глаз перестает дергаться.

Я беру телефон и звоню Крису.

– Грудь Дженет Джексон, – говорю я ему. – Сопли от страха. Куриная кость.

Воцаряется долгое молчание, во время которого Крис, наверное, беспокоится, что у меня случился инсульт.

– А?..

– Это не может быть прямой эфир. Я снимусь в программе Джимми Киммела. Но это не должен быть прямой эфир, – твердо говорю я.

Я слышу, как Крис вдыхает и выдыхает. Он съест мои почки и печень под хорошее вино.

– Позволь, я уточню, – напряженно говорит он. – Ты снимешься в программе «Джимми Киммел в прямом эфире». При условии, что это не будет прямой эфир.

Он произносит это так, будто разговаривает с сумасшедшей. И, возможно, так и есть.

Но я только что наблюдала, как Кристина Янг получает свою шоколадную фабрику. Я чувствую себя храброй. Я не иду на компромиссы. Мне нет нужды чем-то довольствоваться.

– Именно, – говорю я ему.

Если я должна быть на ТВ, если я обязана принимать участие в таком страшном событии, как шоу Киммела, то мы будем делать это по-моему или не будем делать вообще.

Видите, я держу все свои составляющие при себе.

Мне не нужны брауни.

Я хочу, черт возьми, всю шоколадную фабрику.

ДА должно ощущаться как солнце.

Да-да-да.

Понятия не имею, как это случилось, или какие велись переговоры, или чьего младенца Крису пришлось украсть, или чем я теперь обязана какому-то незнакомцу, или с каким военачальником я теперь помолвлена.

Не знаю. И знать не хочу.

Крис это сделал.

Этот человек вызвал дождь.

Вот каким образом за неделю до эфира последней серии «Скандала» я оказываюсь сидящей в декорациях фирмы «Поуп и партнеры» с Джимми Киммелом, снимая часовую «неживую» специальную программу под названием «Джимми Киммел в прямом эфире. За кулисами «Скандалябра».

Джимми был невероятно мил со мной. Он рассказывал мне смешные истории и расспрашивал о моих детях, пока мы ждали включения камер. Перед каждой порцией съемок он терпеливо растолковывал мне, что будет происходить дальше, а потом рассказывал все это еще раз, точно знал, что у меня память как у страдающей острой деменцией старухи, которая способна запомнить не больше двух-трех слов подряд. Он все время спрашивал, в порядке ли я. Если ему и показалось странным, что я превратилась в колоду и, похоже, не могла одновременно ходить и говорить во время съемки, он держал это при себе. Он просто организовал дело так, чтобы мне ни в коем случае не приходилось передвигаться и говорить одновременно. В сущности, он сделал так, что мне вообще почти не нужно было говорить. Я серьезно! Пошарьте в Интернете. Посмотрите это. Что я делаю?

1. Улыбаюсь.

2. Очень стараюсь не смотреть прямо в камеру.

3. Смеюсь над шутками Джимми.

4.

Держу в руке огромный бокал, а Скотт Фоули наливает в него вино.

5.

Смотрю прямо в камеру, хотя мне СТО РАЗ говорили этого не делать.

6. Снова смеюсь над шутками Джимми.

Джимми выполнил всю работу. Мне не пришлось ничего делать. И все же. Он устроил все так, что КАЗАЛОСЬ, будто я что-то делаю. Все думали, что я все время что-то делала. Итак, он выполнил всю работу, а я пожала все лавры.

Как будто младенчик какает.

Все сюсюкают над младенчиком. А кто вытирает какашки? Не младенчик, могу вас уверить. Но никто не сюсюкает над человеком, уносящим вонючий подгузник в мусорное ведро.

Кажется, я только что уподобила себя какающему младенчику. Но вы меня поняли. Джимми проделывал удивительные трюки, чтобы я выглядела хорошо. И поскольку Джимми постоянно работает над своей программой и всегда великолепен, все только кивали и улыбались ему. Но поскольку существовал очень серьезный шанс, что вокруг меня будет ореол из соплей от страха и куриных костей, я получила стоячую овацию от всех знакомых.

Мне звонили. Присылали электронные письма. Комменты в «Твиттере», и «Фейсбуке», и всех прочих соцсетях, какие только есть.

На следующий день я также получила самую большую корзину красных роз в своей жизни.

САМУЮ БОЛЬШУЮ.

Большую, как у «лошади, выигравшей Кентукки Дерби»[16]16
  Победителю скачек Кентукки Дерби вручают «одеяло» из 554 алых роз – символ турнира.


[Закрыть].

Их прислали в гигантской серебряной вазе. Вазе такой огромной и тяжелой, что для того, чтобы внести ее в дом, потребовались трое мужчин. Моя дочь Харпер попыталась пересчитать эти розы, но ее запал иссяк после девяносто восьмой.

Эти десятки красных роз прислал мне Джимми.

Он не предлагал мне выйти за него замуж.

Вышли рейтинги. «Джимми Киммел в прямом эфире» впервые в истории благодаря этому эпизоду обошел шоу Джимми Фэллона.

Киммел побил Фэллона.

И это означало, что Киммел был прав, приглашая меня в свою программу. А Крис был прав, заставив меня принять приглашение. И, догадываюсь, я была права, потребовав, чтобы программа шла в записи. Потому что не уверена, что результат был бы тем же, если бы я не смогла выйти на сцену в прямом эфире, потому что у меня случился полномасштабный нервный срыв в уголке костюмерной «Джимми Киммела в прямом эфире».

Но все это не имело для меня никакого значения. Практически никакого. В смысле я была рада, что Джимми был рад. Я была благодарна за то, что не испортила одну из его программ. Но, как ни ошеломительно, я могла думать только об одном.

Я это сделала.

Я сказала «да» тому, что наводило на меня ужас. А потом сделала это.

И не умерла.

В двери кладовки есть щель. Через нее проникает лучик света. Я ощущаю на лице солнечное тепло.

Я подхожу к Крису.

– Спасибо тебе, – бормочу я.

– Что? Я не расслышал.

– СПАСИБО ТЕБЕ!

Крис ухмыляется. Триумфально.

Он и в первый раз меня услышал. Вы знаете, что услышал. Я знаю, что услышал. ВСЕ мы знаем, что он услышал. Но я не против.

Сопли от страха. Куриная кость. Адель Дазим.

Какая мне разница? Это случилось. Я это сделала.

И сохранила все свои составляющие.

ДА действительно ощущается как солнце.

Может быть, я строю собственную чертову шоколадную фабрику.

5
«Да»: говорить всю правду

В начале 2014 года меня приглашают присоединиться к маленькому частному женскому онлайн-сообществу. Оно быстро становится для меня спасательным кругом. В нем полно умных женщин, занимающихся интересными вещами, и я с нетерпением жду его посланий. Весь день по электронной почте ведутся увлекательные диалоги. Новичок в группе, я слежу за манерами и стараюсь помалкивать. Я наблюдатель, слушатель. Я брожу по периферии. Даже мысль о том, чтобы вступить в разговор, появляется редко.

29 мая, примерно за полторы недели до того, как мне предстоит выйти на сцену в Дартмутском колледже и произнести требуемую приветственную речь на двадцать-тридцать минут перед аудиторией, которая сейчас приблизительно оценивается в шестнадцать тысяч человек, я пишу в группу следующее сообщение.

ОТ КОГО: Шонда

КОМУ: Группе

ТЕМА: Моя смерть

Итак, это вот-вот случится. Моя приветственная речь. И (шок!) я еще не написала ни слова. Я совершенно парализована. Момент паралича наступил, когда я чистила зубы, слушала Национальное общественное радио (NPR) и услышала, как один человек (которого я люблю и которым восхищаюсь) сказал, что одним из выступлений, которое всем особенно не терпится обсудить, будет… мое.

Никакого давления. Совершенно никакого.

Как я теперь понимаю, эти речи записывают, транслируют, загружают, «твитуют» и препарируют, и у NPR есть ЦЕЛЫЙ сайт, посвященный исключительно их препарированию.

Люди ведь не падают в обморок, произнося эти речи, верно? Такого не случается?

Вы видите, что я здесь написала?

Я написала, что не написала ни слова из этой речи.

И это правда. Меньше чем за две недели до дня Икс.

Я не написала ни слова.

НИ ЕДИНОГО СЛОВЕЧКА.

Я брожу вокруг да около и чувствую, как раскаленный добела ужас выжигает из моего мозга всю креативность. Пожары провала вспыхивают вокруг, сжигая любые идеи, которые у меня появляются.

В моем воображении творится писательский апокалипсис.

Я лежу на полу в своем кабинете. Пью красное вино. Ем попкорн. Обнимаю детей. Готовлюсь к концу света.

Каждое рабочее письмо, которое я пишу в эти десять дней перед выступлением, говорит, в сущности, одно и то же: «Почему вы спрашиваете меня о том, о чем спрашиваете? Неужто вы не знаете, что я умру от унижения и страха, произнося эту речь? Оставьте мне время попрощаться с родными!»

Я становлюсь бестолковой. Иррациональной. Я перестаю разговаривать вслух. Вместо слов издаю звуки.

– Грммф, – говорю я своей помощнице Эбби, когда она спрашивает, собираюсь ли я на какую-то встречу.

– Блламмпф, – бормочу я сценаристам, когда они спрашивают, есть ли у меня какие-то сюжетные идеи.

Женщины из моего онлайн-сообщества шлют мне слова поддержки. Шлют советы. Рекомендуют не забывать о «позе силы».

«Вставай в «позу силы», как Чудо-женщина!»

«Поза силы» Чудо-женщины – это когда стоишь как крутая забияка: ноги широко расставлены, подбородок поднят, руки в боки. Словно все здесь принадлежит тебе. Словно на тебе волшебные серебряные браслеты и ты умеешь ими пользоваться. Словно твой супергеройский плащ полощется по ветру у тебя за спиной.

Я не просто какая-то дура, советующая вам притвориться Чудо-женщиной.

Это реальная штука.

Мое онлайн-сообщество советует мне вставать в «позу силы» Чудо-женщины и напоминает о реальных научных исследованиях, которые пришли к выводу, что такая «поза силы», принятая на пять минут, не только повышает самооценку, но даже спустя несколько часов улучшает восприятие тебя другими людьми.

Давайте я повторю это снова.

Если по утрам стоять как Чудо-женщина, это заставит людей в обеденный перерыв считать тебя более восхитительной.

Безумие. Но так и есть.

Правда, великолепно?

(Вы мне не верите? Посмотрите TED на эту тему.)

Я начинаю вставать в «позу силы» всякий раз, как захожу в лифт. Это обходится мне в несколько неловких поездок вверх или вниз с незнакомыми людьми. Но я стойкая, как оловянный солдатик. Я не упущу любую помощь, какую смогу получить.

Приходят очередные мудрые советы. Одна женщина присылает следующий полезный перл: помни, худшее, что может случиться, – ты обгадишься на сцене. При условии, что этого не произойдет, наставляет она меня, я буду в полном порядке.

Как ни удивительно, это неаппетитное сообщение каким-то образом подбадривает меня. Успокаивает. Потому что обгадиться – это не мое. Уверенность в этом вопросе дает мне возможность спать по ночам. Она также позволяет мне начать писать – по крошке, по кусочку – свою речь. Я делаю это на клочках бумаги, которые постоянно теряю. Потом переключаюсь на приложение «заметки» в своем телефоне.

Но даже когда эта речь собирается воедино, я не уверена, что она чего-то стоит. И на самом деле у меня нет времени об этом думать. Я только что закончила продюсировать сорок два эпизода телесериалов. Это наименьшее число эпизодов за все время моей работы с любым телесериалом – и все же я устала до изнеможения. «Частная практика» завершилась сезоном раньше, так что я потеряла одну программу. Зато добавила одного ребенка. РЕБЕНКА. Настоящего человека, крохотного человечка. К счастью, у Керри Вашингтон тоже прибавление, и я возношу небесам хвалу за то, что в этом сезоне мы снимали всего восемнадцать эпизодов «Скандала». Я никому не говорю этого вслух, но не уверена, что смогла бы справиться с бо́льшим числом. При этом стараясь справляться с тремя детьми, спать, работать, писать и пытаться делать все это хорошо – и в последнее время это до чертиков меня доставало. Но в этот момент в июне я не питаю ни малейших иллюзий насчет своей Материнской Карточки.

Материнская Карточка – это такая штука, которую я держу в голове. На ней выведена воображаемая серия нулей и десяток, которые выставляет некая воображаемая сука-судья, ужасно похожая на меня. Нули появляются в карточке, когда я терплю неудачу: пропускаю из-за поездки репетицию, забываю, что моя очередь организовывать еду для перекуса в детском саду, или когда мы не являемся на чей-нибудь день рождения, потому что интроверт во мне просто не в состоянии справиться с огромностью социального взаимодействия.

Я то и дело слышу об этих «мамских войнах». Споры кипят яростью: какой стиль воспитания лучше, что такое плохая мать, кого винить за появление детей с «проблемами», насколько нужно участвовать в жизни школы – и т. д. и т. п. На самом деле все сводится к следующему вопросу: какого типа мать сильнее испортит своего ребенка? Людям нравится постоянно трепать в журналах тему «мамских войн». Ведущие ток-шоу взывают: неужели мы не можем быть солидарны? Но я никак не возьму в толк, о чем это все говорят.

Единственная мамаша, с которой я воюю, – это я сама.

Это усугубляется тем, что моя дочь-подросток – чудесная, длинноногая, ошеломительно прекрасная будущая супермодель – обладает особым умением проворачивать нож, который я сама надежно воткнула в собственную грудь.

– Ты пропустила уже третью репетицию, – напоминает она мне. – И… ты хоть раз придешь на какую-нибудь из моих выставок по естествознанию?

Это не третья репетиция. А на выставке по естествознанию я была как раз в прошлой четверти. Но она говорит это так, словно я там не была. Из-за чего я чувствую себя так, будто не была.

Бум.

Ноль.

Нет, я не дура. Я не из тех матерей, которые позволяют детям вести себя словно монстры и вытирать об меня ноги.

Я воспитана в старомодном стиле.

Я стремлюсь быть старомодной.

Мои дети – не мои друзья. Они мои дети. Моя цель не в том, чтобы заставить их любить меня. Моя цель – воспитать граждан. Мой мир не вращается вокруг них. Единственный вертолет в моей жизни – игрушка, с которой играют дети.

Так что в ответ на слова моей дочери Харпер я не заламываю руки и не извиняюсь в слезах. Никто не заламывал руки и не извинялся, воспитывая меня, и я превратилась… в писателя.

– Я работаю, чтобы кормить и одевать тебя. Тебе нужны еда и одежда? Тогда помалкивай и будь благодарна.

Вот что я говорю своей дочери-подростку.

Но внутри? Ноль в Материнской Карточке. Еще немного провернутый нож. А вступительная речь… у меня остается все меньше и меньше времени, чтобы сосредоточиться на ней, трепыхаться из-за нее, беспокоиться из-за нее. На дворе конец ТВ-сезона, конец школьного года.

В тот день, когда мне нужно вылететь в Хановер, штат Нью-Гемпшир, я провожу раннее утро с младшими дочерями. Потом еду в школу к старшей, чтобы присутствовать на церемонии окончания учебного года. Моя дочь получит награду за учебу – я это знаю, а она пока не в курсе. Я не хочу упустить возможность увидеть ее лицо, когда она это узнает. Я приезжаю как раз вовремя, чтобы услышать, как ее вызывают, и когда ее лицо освещается радостью, я нападаю на нее с камерой, делая фотографии. Объятия, улыбки, радость. И, хотя я напоминала ей об этом каждый день на протяжении нескольких недель, я вижу разочарованное лицо: она слышит, что мне нужно уехать. Снова провернув нож, я спешу в аэропорт.

Только сев в самолет, удаляясь от своей реальной жизни и оказавшись в окружении близких друзей, которых взяла с собой для поддержки, я действительно просматриваю речь, которую написала. Действительно смотрю ей в лицо.

Мне ненадолго делается дурно. Холодный, твердый камень приземляется на дно моего желудка. Как раз такого рода речи я всегда и пишу. Энергичные, остроумные, содержательные. В ней есть подъемы и спады. Шутки. Она умна и блестяща. И звучит как раз так, как надо. Вот разве что на самом деле я в ней ничего не говорю. Ничего не раскрываю. Ничем не делюсь. В ней нет ничего от меня. Я говорю из-за кулис. Это как фокус – я открываю рот, но вы на самом деле не слышите меня. Вы слышите только мой голос. Эта речь – сплошной «спортивный треп».

Я представляю себе, как завтра буду стоять на сцене, смотреть в лицо этим выпускникам и… Что? Если я не скажу ничего существенного, ничем не поделюсь, ничего не дам… то зачем? Зачем мне вообще быть там?

Что́ я боюсь им показать, если буду по-настоящему собой?

Я знаю, что дело не в выпускниках. Дело во всем остальном мире. Это все остальные люди в мире услышат мою речь и будут судить и критиковать ее. И по ней узнавать что-то обо мне. Не уверена, что хочу, чтобы они меня знали. Потому что… потому что… Я и сама до сих пор по-настоящему не знаю себя.

Но я знаю, что не могу произнести эту речь.

Я знаю, что не стану читать эту речь.

Эта речь – не ДА.

Я перечитываю ее еще четыре или пять раз. Потом убираю ее в новую папку в своем ноутбуке. И называю эту папку – ФИГНЯ.

А потом начинаю заново.

То, что я пишу, не так официально, не так старомодно, не так стилизованно.

То, что я пишу, – непринужденно, немного небрежно и порой неподобающе.

Но зато честно.

И похоже на меня.

Это и есть я.

Если я буду произносить речь, если я собираюсь стоять на сцене и произносить речь перед этими людьми, если я собираюсь совершить этот прыжок…

…если я собираюсь сказать «да»…

Если я собираюсь сказать ДА…

То я вполне могу сказать «да» и быть собой.

Никакого «спортивного трепа».

Никаких фокусов.

Я просто расскажу правду.

Когда я заканчиваю, самолет мчится по ночному небу, и я нажимаю кнопку «сохранить». И обещаю себе, что не стану больше усиленно думать об этой речи до тех пор, пока не выйду на сцену.

Утром в день вручения дипломов я оказываюсь на ногах еще до рассвета. Мне нужно попрыгать. Растянуться. Подышать. Я встаю в «позу силы» больше чем на пару минут. Из окна моего номера в «Хановер-Инн» видна сцена. Я вижу традиционную Старую Сосновую Кафедру, которая служит возвышением. С нее я буду говорить.

Я долго-долго гляжу на нее в рассветных сумерках.

Я буду говорить «да» всему, что меня пугает.

Я жду, пока меня окатит волной страха и паники. Но она не приходит. Пожимаю плечами – сама себе. Я знаю, она нагрянет в любую минуту. Я напряжена, жду ее. В любую секунду привычная замораживающая паника – страх сцены – накроет меня. Меня собьет с ног цунами.

Но ничего не происходит.

Я нервничаю. Я напугана. Но и только.

Следующие несколько часов – сплошной вихрь. Фото. Мантии и шапочки. Несчетные рукопожатия. Волны ностальгии. А я все жду нервного припадка, который обычно делает меня ни на что не способной. Который заставляет меня превращаться в потную кучку гипервентиляции. Я жду, пока мы идем к сцене. Я жду, пока мне вместе с другими вручают мой почетный докторский диплом. Я все еще жду, пока ректор Хэнлон представляет меня присутствующим и приглашает выйти на сцену.

Я поднимаюсь на возвышение.

А потом…

Происходит нечто совершенно необыкновенное.

Если посмотрите видео, то увидите момент, в который это случилось.

Я стою на сцене. Обвожу взглядом толпу. Делаю глубокий вдох. Я все еще жду этого: страха, паники, нервов. Я чуть ли не напрашиваюсь на них. Ищу их. Оглядываюсь в поисках. Они должны быть где-то здесь. Но когда я вглядываюсь в эту толпу студентов-выпускников в зеленых шапочках и мантиях, все, что я вижу, это… я.

Двадцать лет назад я сидела на этих стульях, в этой толпе, в зеленой шапочке и мантии. Точь-в-точь как они. Я узнаю́ их. Я знаю их. Этот взгляд на их лицах. В их глазах плещется неуверенность. И я понимаю, что страх, паника, нервы, которых я жду, придут сегодня не ко мне. Все это пришло к ним. Страх, который они испытывают перед тем, что ждет впереди, намного больше, чем любой страх, который могу испытывать я. И меня вдруг отпускает. Я больше не боюсь говорить с ними. Я больше не боюсь стоять там, одна на сцене, в течение двадцати минут и быть с ними самой собой, честно и беззащитно. Потому что когда-то давным-давно я была ими. А где-то в своем будущем они будут мной.

Что бы я ни сказала – это предназначено не для меня. Это не для внешнего мира. Не имеет значения, как будут на это реагировать или как будут судить другие люди. Я не обращаюсь ни к кому, кроме этих выпускников, сидящих передо мной. Это только для них.

И я выдыхаю.

Это видно.

Если вы посмотрите видео, то заметите, как я выдохнула.

Вы увидите этот самый последний миг, самый последний момент, самый последний выдох моего страха. Начиная с этого выдоха и далее я становлюсь кем-то совершенно новым. Кем-то спокойным. Кем-то не испытывающим страха.

Мое тело расслабляется. Я улыбаюсь. Я успокаиваюсь в душе. И впервые в жизни стою на сцене и громко обращаюсь к публике с полной уверенностью и без грана паники. Впервые в своей жизни я говорю с аудиторией как я сама – и ощущаю радость.

Вот что я говорю:

ДАРТМУТСКАЯ ПРИВЕТСТВЕННАЯ РЕЧЬ

8 июня 2014 года

Хановер, Нью-Гемпшир

МЕЧТЫ – УДЕЛ НЕУДАЧНИКОВ

Ректор Хэнлон, преподаватели, сотрудники, уважаемые гости, родители, студенты, родственники и друзья – доброго вам утра, и поздравляю вас с выпуском Дартмутского колледжа 2014 года!

Итак.

Это странно.

Странно для меня – выступать с этой речью.

Вообще-то я не люблю произносить речи. Для того чтобы произнести речь, требуется встать перед большой группой людей, которые на тебя смотрят, и что-то говорить при этом. Стоять у меня получается неплохо. Но вот когда «вы смотрите», а «я говорю»… я НЕ фанатка этого дела. Меня одолевает чувство страха.

Даже ужаса, на самом-то деле.

Во рту сухость, сердце бьется быстро-быстро, все как будто в чуть замедленном воспроизведении.

Словно я могла бы потерять сознание. Или умереть. Или наложить в штаны, или еще что-то.

Нет-нет, не волнуйтесь. Я не намерена ни падать в обморок, ни умирать, ни накладывать в штаны. Главным образом потому, что я, сказав вам, что это может случиться, каким-то образом нейтрализовала эти варианты. Словно проговорить их вслух – значит наложить своего рода заклинание, после которого это теперь совершенно невозможно.

Рвота. Меня могло бы вырвать.

Понятно? Теперь и рвота не вариант.

Я ее нейтрализовала. У нас все в порядке.

В общем, это я к тому, что не люблю произносить речи. Я писатель. Я телесценарист. Я предпочитаю писать то, что произносят другие люди. На самом деле я думала о том, чтобы взять с собой сюда Эллен Помпео или Керри Вашингтон, чтобы они прочли мою речь за меня… но мой адвокат отсоветовал. Мол, когда перевозишь людей через границы штатов против их воли, тебя объявляет в розыск ФБР, так что…

Короче, не люблю я произносить речи. В общем и целом. Из-за страха. И ужаса. Но эта речь? Эту речь я не хотела произносить совершенно.

Дартмутская вступительная речь?

Во рту сухость. Сердце бьется быстро-быстро.

Все в замедленном воспроизведении.

Потерять сознание, умереть, обгадиться.

Знаете, все было бы прекрасно, случись это, скажем, лет двадцать назад. Будь это в те времена, когда я оканчивала Дартмут. Двадцать три года назад я сидела там, где сейчас сидите вы. И слушала выступление Элизабет Доул[17]17
  Американский политик, сенатор США от штата Северная Каролина с 2003 по 2009 год, член Республиканской партии.


[Закрыть]. Она была великолепна. Она была спокойна, она была уверена в себе. Это было просто… необыкновенно. Возникало такое ощущение, будто она просто разговаривала с людьми. Вроде как сидела у костра с друзьями. Вот просто Лидди Доул и девять тысяч ее друзей. Потому что это было двадцать лет назад. И она ПРОСТО разговаривала с группой людей.

А теперь? Спустя двадцать лет? Это вам не какой-то там разговор у костра. Не только вы и я. Эту речь записывают на пленку, транслируют в Интернете, твитят и скачивают. Оказывается, у Национального общественного радио есть целое приложение, посвященное приветственным речам.

ЦЕЛЫЙ САЙТ – ТОЛЬКО О ВСТУПИТЕЛЬНЫХ РЕЧАХ.

Есть и другие сайты, составляющие рейтинг таких речей. Осмеивающие их. Расчленяющие их. Это странно. И давит на психику. И некоторым образом жестоко по отношению к писательнице-перфекционистке, которая в принципе терпеть не может выступать на публике.