Текст книги "Кристин, дочь Лавранса"

Через неделю Брюнхильд Муха пришла с извещением, что плащ готов; Кристин пошла с нею и была опять у Эрленда в светличке, как и в прошлый раз.

Когда они расставались, Эрленд подарил ей плащ.

– Теперь у тебя есть что показать в монастыре, – сказал он.

Плащ был из голубого бархата, затканного красным шелком, и Эрленд спросил Кристин, узнаёт ли она, что это те же цвета, что и на платье, которое было на ней в тот день в лесу? Кристин сама удивилась, что ее могли так страшно обрадовать слова Эрленда, – ей показалось, что он никогда еще не доставлял ей большей радости.

Но теперь им уже нельзя было больше пользоваться таким способом, чтобы встречаться, а найти новый было нелегко. Эрленд ходил к вечерне в монастырскую церковь, и после службы у Кристин иногда оказывалось поручение к кому-нибудь из живущих при монастыре мирян: тогда им с Эрлендом удавалось украдкой обменяться несколькими словами у плетней в темноте зимних вечеров.

Кристин пришло в голову попросить у сестры Потенции разрешения посещать старых, изможденных работою женщин, которых монастырь содержал Христа ради и которые жили в домике в одном из близлежащих полей. За домом стоял сарай, где женщины держали корову; Кристин вызвалась ходить за ней во время своих посещений, и вот сюда-то она и впускала к себе Эрленда.

С легким удивлением заметила она, что как ни рад был Эрленд бывать у нее, однако ему было обидно, что она могла придумать такую уловку.

– Ты познакомилась со мной не на пользу себе, – сказал он однажды вечером. – Теперь ты научилась прибегать к таким хитростям.

– Тебе-то уж не следовало бы упрекать меня в этом! – огорченно ответила Кристин.

– Я не тебя и упрекаю, – быстро и смущенно сказал Эрленд.

– Я и сама не думала, – продолжала она, – что мне так легко будет лгать. Но если очень нужно, все сможешь.

– Это не всегда верно, – сказал Эрленд прежним тоном. – Помнишь ли, как ты зимою не могла сказать своему жениху, что не хочешь выходить за него?

Кристин ничего не ответила на это, только провела рукой по его лицу.

Никогда она не чувствовала большей любви к Эрленду, как именно в те минуты, когда он говорил ей такие вещи и огорчал ее или заставлял удивляться. Она рада была принять на себя вину во всем, что было постыдного и дурного в их любви. Если бы у нее хватило мужества поговорить с Симоном так, как следовало бы, то теперь они бы уже сильно подвинулись к благополучному концу. Эрленд сделал все, что было в его силах, когда говорил с родичами о своем предполагаемом браке. Это она повторяла себе, когда дни в монастыре становились длинными и печальными, – Эрленд хотел устроить все как можно лучше и правильней. С легкой, нежной улыбкой вспоминала она, как он развертывал перед нею картину их свадьбы: она поедет в церковь верхом, в шелку и бархате, ее поведут к брачному ложу в высоком золотом венце на распущенных волосах. «На твоих прекрасных, прекрасных волосах!» – говорил он, пропуская между пальцами ее косы.

– Но для тебя это будет не так, как было бы, если бы ты раньше не владел мною! – задумчиво сказала Кристин, когда однажды Эрленд говорил так.

Он бурно заключил ее в объятия.

– Как ты думаешь, могу я не помнить, как впервые в жизни справлял Рождество или в первый раз увидел у себя на родине, как зеленеют после зимы горные рощи? О, я помню, как ты принадлежала мне в первый раз и каждый раз потом; но владеть тобою – все равно что вечно справлять Рождество или вечно охотиться на птиц в зеленеющих рощах!..

И она, счастливая, прижалась к нему. Не потому, что хоть на мгновение верила, что все произойдет именно так, как с такой уверенностью ждет Эрленд, – Кристин думала, что судный день, наверное, настанет для них вскоре. Ведь невозможно, чтобы все это и впредь продолжало идти гладко… Но она не очень боялась этого – она боялась гораздо больше, как бы Эрленду не пришлось уехать на север раньше, чем все откроется, и тогда она снова останется одна, в разлуке с ним. Он жил теперь в замке на Акерснесе;[53]53
  А́керснес – мыс в порту Осло с городской цитаделью.


[Закрыть] Мюнан, сын Борда, занимал его, пока посадник находился в Тюнсберге,[54]54
  Тю́нсберг – ныне Тёнсберг, город у выхода из Ослофьорда, одна из резиденций королей.


[Закрыть] где лежал опасно больной король. Но рано или поздно Эрленд должен будет поехать домой и наведаться в свои владения. Кристин не хотела признаться даже себе самой, что она потому боится его поездки домой в Хюсабю, что там его ждет любовница; ни в том, что она меньше боится быть уличенной в грехе вместе с Эрлендом, чем одной ответить за все и рассказать Симону и отцу о том, что лежит у нее на сердце.

И Кристин почти желала, чтобы ее постигло наказание, и чем скорее, тем лучше. Потому что у нее теперь не было других мыслей, как только об Эрленде; днем она тосковала по нем, а ночью видела его во сне; она не чувствовала раскаяния, но утешала себя тем, что скоро придет день, когда она должна будет дорого заплатить за все то, что они урвали себе украдкою. И в те короткие вечерние часы, когда она могла видеться с Эрлендом в хлеву нищих старух, она отдавалась его объятиям с таким жаром, словно ценою собственной души заплатила за право принадлежать ему.

* * *

Но время шло, и, казалось, Эрленду везло именно так, как он надеялся. Кристин никогда не замечала, чтобы кто-нибудь в монастыре подозревал ее. Правда, Ингебьёрг узнала, что она видится с Эрлендом, но Кристин поняла, что той и в голову не приходило, что здесь что-нибудь большее, чем просто маленькое развлечение. Чтобы просватанная девица из хорошего дома осмелилась нарушить договор, заключенный ее родными, – этого не могла предположить даже Ингебьёрг, Кристин ясно видела это. И снова ее на мгновение охватывал страх, – может быть, она действительно совершает нечто совершенно неслыханное! И опять ей хотелось, чтобы все поскорее открылось и наступил бы конец…

Настала Пасха. Кристин не могла понять, куда девалась эта зима; каждый день, когда она не видела Эрленда, был долог, как лихой год, и долгие лихие дни свивались в цепи, превращаясь в бесконечные недели; но теперь настали весна и Пасха, и Кристин казалось, что совсем недавно был рождественский прием у короля. Она просила Эрленда не искать свиданий с нею во время праздников. А он сделает все, о чем она его ни попросит, думала Кристин. То, что они грешили против заповедей во время Великого поста, было столько же по ее собственной вине, сколько и по вине Эрленда. Но она хотела, чтобы они соблюли праздник Пасхи. Хотя было очень тяжело не видеться с Эрлендом. Может быть, ему очень скоро придется уехать – он ничего не говорил об этом, но она знала, что король лежит при смерти, и думала, что, может быть, это внесет какую-нибудь перемену в положение Эрленда.

* * *

Так складывались для нее обстоятельства, когда в один из первых дней после Пасхи ей передали, чтобы она сошла вниз, в приемную, к своему жениху.

Сразу же, как он шагнул ей навстречу и протянул руку, Кристин поняла, что что-то случилось – лицо у него было не таким, как обыкновенно, его маленькие серые глаза не смеялись, когда он улыбался. И Кристин невольно заметила, что Симону больше к лицу быть серьезным. Он и выглядел очень хорошо в своей дорожной одежде – на нем было синее, обтягивающее тело длинное верхнее платье и коричневый наплечник с капюшоном, который он сейчас же откинул; его русые волосы больше обычного вились от сырости в воздухе.

Они посидели и поговорили немного. Симон был во время поста в Формо и почти ежедневно ходил в Йорюндгорд. Там все благополучно, Ульвхильд здорова, насколько можно ожидать от нее; Рамборг живет теперь дома, она красивая и живая девочка.

– На этих днях истекает год, который ты хотела провести в Ноннесетере, – сказал Симон. – У вас дома начали уже делать приготовления к нашему с тобой обручению.

Кристин ничего не сказала; тогда Симон продолжал:

– Я сказал Лаврансу, что приеду в Осло и поговорю с тобою об этом.

Кристин опустила глаза и тихо молвила:

– Мне, Симон, очень хотелось бы поговорить с тобой обо всем этом с глазу на глаз.

– Я и сам понимаю, что это нужно, – ответил Симон, сын Андреса. – Я только что хотел попросить тебя: спроси у фру Груа, не разрешит ли она нам пройти ненадолго в сад…

Кристин быстро встала и бесшумно выскользнула из комнаты. Немного спустя она вернулась в сопровождении одной из монахинь с ключом.

Небольшая дверь вела из приемной в сад, где росли целебные травы; сад этот лежал позади западных строений монастыря. Монахиня открыла дверь, и Кристин с Симоном очутились в таком густом тумане, что могли видеть между деревьями только на несколько шагов перед собою. Ближайшие стволы казались черными, как уголь; капельки влаги висели бусами на каждой ветке и каждом суку. На мокрой земле лежал кое-где и таял свежевыпавший снег, но под кустами некоторые мелкие белые и желтые луковичные растения уже начинали зацветать, а от кустиков фиалок несся свежий и прохладный аромат.

Симон подвел Кристин к ближайшей скамейке. Он сел, слегка наклонясь вперед, и оперся локтями о колени. Затем поднял на Кристин взор с чуть заметной странной улыбкой.

– Мне кажется, что я уже почти знаю, о чем ты хочешь со мной говорить, – сказал он. – Есть другой мужчина, который нравится тебе больше меня?

– Так это и есть, – тихо ответила Кристин.

– Мне кажется также, что я знаю его имя, – сказал Симон более суровым голосом. – Это Эрленд, сын Никулауса, из Хюсабю?

Спустя немного Кристин спросила едва слышно:

– Так, значит, это дошло до тебя?

Симон помедлил немного, прежде чем ответить:

– Ты, конечно, не думаешь, будто я так глуп, что ничего не заметил, когда мы вместе справляли Рождество? Тогда я ничего не мог сказать, потому что отец и мать были с нами. Но потому-то я и приехал сюда на этот раз один. Я не знаю, умно ли с моей стороны касаться всего этого, но думаю, что нам надо поговорить, пока нас не отдали друг другу… Но дело в том, что, приехав сюда вчера, я встретился со своим родственником, отцом Ойстеном. И он говорил о тебе. Он сказал, что однажды вечером ты проходила через кладбище церкви Святого Климента и тебя сопровождала женщина, которую здесь называют Брюнхильд Мухой. Я поклялся страшной клятвой, что он ошибается. И если ты скажешь мне, что это неправда, то я поверю тебе на слово.

– Священник сказал правду! – вызывающе сказала Кристин. – Ты поклялся зря, Симон.

Симон немного помолчал, но потом спросил:

– Знаешь ли ты, Кристин, кто такая эта Брюнхильд Муха? – И когда Кристин покачала отрицательно головой, он сказал: – Мюнан, сын Борда, подарил ей дом в городе, когда женился; она занимается там незаконной продажей вина и другими делами…

– Так ты ее знаешь? – насмешливо спросила Кристин.

– Я никогда не собирался стать монахом или священником, – покраснев, сказал Симон. – Но я знаю, что никогда не делал ничего дурного ни девушкам, ни чужим женам! Разве ты сама не понимаешь, что ни один порядочный человек никогда бы не заставил тебя идти вечером по городу с такой спутницей?..

– Эрленд не совращал меня, – сказала Кристин, красная от гнева, – и ничего мне не обещал! Я почувствовала любовь к нему без его на то воли или намерения соблазнить меня; я полюбила его больше всех мужчин на свете в первый же раз, как увидала его!

Симон сидел, играя кинжалом и перекидывая его из одной руки в другую.

– Странно слышать такие речи от своей невесты! – сказал он. – Хорошее предзнаменование для нас обоих, Кристин!

Кристин тяжело перевела дух.

– Тебе была бы оказана плохая услуга, Симон, если бы ты взял меня теперь в жены!

– Да, видит всемогущий Бог, что это, кажется, так! – сказал Симон, сын Андреса.

– Тогда я смею надеяться, – сказала Кристин робко и застенчиво, – что ты поддержишь меня, чтобы господин Андрес и мой отец согласились расторгнуть свой договор о нас обоих?

– Ты надеешься на это? – сказал Симон. Он помолчал немного. – Один Бог знает, понимаешь ли ты хорошенько сама, что говоришь!

– Да, понимаю, – проговорила Кристин. – Я знаю, закон гласит, что никто не смеет принуждать девушку к браку против ее воли, иначе она может жаловаться тингу…

– Кажется, не тингу, а епископу, – сказал Симон с горькой улыбкой. – Мне, видишь ли, не было причин изучать, что гласит закон в подобных случаях. И ты сама не думаешь, что тебе придется обращаться куда нужно! Ты знаешь, что я не стану требовать, чтобы ты сдержала свое слово, если тебе это слишком тяжело. Но как ты не можешь понять – прошло уже два года с тех пор, как был решен брак между нами, и ты ни разу не возражала ни одним словом против этого, до самых этих пор, когда все уже готово к обручению и свадьбе! Подумала ли ты о том, что будет значить, если ты теперь заявишь, что хочешь разорвать наш союз, Кристин?

– Но ты ведь и сам не возьмешь меня, – сказала Кристин.

– Нет, возьму! – коротко ответил Симон. – Если ты думаешь иначе, то передумай…

– Эрленд, сын Никулауса, и я поклялись друг другу нашей христианской верой, – дрожа, сказала Кристин. – Если нам с ним не удастся вступить в брак между собою, то никто из нас никогда не будет иметь мужа или жену!..

Симон долго молчал. Наконец с трудом проговорил:

– Тогда я не понимаю, Кристин, что ты хотела сказать, говоря, что он не сманивал тебя и ничего не обещал тебе, – он сманил тебя, заставив выйти из-под воли всех твоих родных!.. Подумала ли ты, какого мужа ты получишь, выходя за человека, который взял себе в любовницы чужую жену, а теперь хочет взять в жены невесту другого?..

Кристин проглотила слезы и прошептала хриплым голосом:

– Ты говоришь это, чтобы сделать мне больно.

– Ты думаешь, я хочу сделать тебе больно? – тихо спросил Симон.

– Все это произошло бы не так, если бы ты… – нерешительно сказала Кристин. – Ведь тебя тоже не спрашивали, Симон, твой и мой отцы сговорились об этом между собою. Все было бы совсем иначе, если бы ты сам выбрал меня!..

Симон всадил кинжал в скамейку с такой силой, что тот так и остался стоять. Немного спустя он вытащил его и попробовал вложить обратно в ножны, но кинжал не входил, потому что у него согнулся кончик. Тогда Симон снова стал перекладывать его из одной руки в другую.

– Ты сама знаешь, – сказал он тихим, дрожащим голосом, – ты знаешь, что солгала сейчас, говоря, что все было бы иначе, если бы я… Ты отлично знаешь, о чем я хотел говорить с тобой… много раз… когда ты меня так встречала, что я не был бы мужчиной, если бы мог все-таки сказать… после того… хотя бы кто попробовал вырвать у меня эти слова раскаленными щипцами…

Сначала я думал, что это был тот умерший мальчик. Я решил, что надо оставить тебя на некоторое время в покое… Ты меня не знала… Мне казалось, что было бы грехом смущать тебя… так скоро после его смерти. Теперь я вижу, тебе не нужно было столько времени, чтобы забыть… А теперь… а теперь… теперь…

– Да, – спокойно промолвила Кристин. – Я понимаю, Симон. Теперь мне нечего ждать, что ты останешься моим другом.

– Другом!.. – Симон коротко и странно засмеялся. – Или ты так нуждаешься в моей дружбе?

Кристин покраснела.

– Ты мужчина, – тихо сказала она. – И уже достаточно взрослый – можешь сам решать в деле своего брака…

Симон острым взглядом окинул ее. Потом рассмеялся, как прежде:

– Понимаю! Ты хочешь, чтобы я сказал, что это я хочу… чтобы я взял на себя вину за разрыв договора?.. Если ты действительно тверда в своем желании, если ты смеешь и хочешь довести дело до конца, то я сделаю это, – тихо сказал он. – Я скажу это и дома своим родным, и всем твоим – кроме одного. Своему отцу ты должна сказать всю правду, как она есть. Если хочешь, я сам передам ему это от тебя и облегчу для тебя задачу, насколько могу, но Лавранс, сын Бьёргюльфа, должен знать, что я никогда не хотел отступать ни от одного своего слова, сказанного ему.

Кристин крепко схватилась обеими руками за край скамейки: эти слова ей было слушать больнее всех других речей Симона Дарре. Бледная и испуганная, подняла она на него свой взор.

Симон встал.

– Нам пора вернуться, – сказал он. – Пожалуй, мы немного озябли, и ты и я, а сестра монахиня сидит и ждет нас с ключом… Я дам тебе неделю, чтобы поразмыслить над всем этим, у меня есть кое-какие дела в городе. Я приду сюда поговорить с тобой перед отъездом, но думаю, что тебе вряд ли особенно захочется видеться со мной до этого срока.

Кристин сказала себе, что теперь по крайней мере с этим покончено. Но чувствовала себя смертельно усталой, разбитой и болезненно тосковала по объятиям Эрленда.

Она пролежала без сна бо́льшую часть ночи и решилась на то, о чем прежде никогда не смела и подумать, – послать кого-нибудь к Эрленду. Нелегко было найти человека, который взялся бы исполнить это. Сестры белицы никогда не выходили из монастыря, да Кристин и не знала никого из них, кто мог бы взяться за такое поручение. Мужчины, исполнявшие разные работы в монастырском поместье, были людьми пожилыми и редко подходили близко к домам монахинь, исключая тех случаев, когда надо было поговорить с самой аббатисой. Разве только Улав… Это был мальчик-подросток, работавший в саду; он был приемным сыном фру Груа с тех пор, как его нашли в одно прекрасное утро на церковной лестнице новорожденным младенцем. Говорили, что его матерью была одна из сестер белиц; она будто бы должна была принять пострижение, но, просидев шесть месяцев в темнице – как говорили, за дерзостное непослушание, причем в ту самую пору, когда был найден ребенок, – она получила одежду сестры белицы и с тех пор работала на скотном дворе. Кристин часто думала в последние месяцы о судьбе сестры Ингрид, но ей не представлялось случая поговорить с ней. Было опасно довериться Улаву – он был еще ребенком; фру Груа и все монахини при встрече с мальчиком всегда разговаривали и шутили с ним. Но Кристин подумала, что ей теперь уже не приходится бояться риска. И дня два спустя, когда Улав шел утром в город, Кристин поручила ему передать в Акерснес, что Эрленд должен найти какой-нибудь способ, чтобы встретиться с ней наедине.

В тот же вечер к воротам монастыря пришел Ульв, ближний слуга Эрленда. Он сказал, что он слуга Осмюнда, сына Бьёргюльфа, и что хозяин приказал ему попросить, чтобы племяннице разрешили ненадолго пойти в город, так как Осмюнду некогда самому приехать в Ноннесетер. Кристин подумала, что так дело кончится скверно, но, когда сестра Потенция спросила ее, знает ли она посланного, девушка ответила утвердительно. И они с Ульвом пошли к дому Брюнхильд Мухи.

Эрленд ждал ее в светличке – он был напуган и взволнован, и Кристин сразу же поняла, что он опять боится того, что, по-видимому, внушает ему наибольший страх.

Ей всегда было больно, что он так безумно боится ее беременности, раз уж они не могут устоять друг перед другом. Душа ее и без того была взбудоражена в этот вечер, и Кристин высказала Эрленду все это довольно горячо и раздраженно. Эрленд густо покраснел и положил голову ей на плечо.

– Ты права, – сказал он, – я должен попытаться оставить тебя в покое, Кристин, не играть так безрассудно твоим счастьем. Если ты хочешь…

Она обвила его шею руками и засмеялась, но он крепко обнял ее за талию, насильно посадил на скамейку, а сам уселся по другую сторону стола. Кристин протянула ему через стол руку, и Эрленд страстно поцеловал ее ладонь.

– Я испытал больше твоего, – горячо сказал он. – Если б ты могла понять, как много, по-моему, значит для нас обоих, чтобы нас повенчали со всей честью!

– Тогда тебе не следовало бы брать меня.

Эрленд спрятал лицо в ее руке.

– Да, дай Бог, чтоб я не причинял тебе этого зла, – сказал он.

– Этого не хотелось бы ни тебе, ни мне, – сказала Кристин с задорным смехом. – И только бы мне в конце концов получить прощение и помириться со своей родней и с Богом, тогда я не буду горевать о том, что мне придется венчаться уже с бабьим платком! И только бы мне быть всегда с тобой, тогда, мне часто думается, мне и примирения не надо…

– Ты должна принести с собой честь и славу в мой дом, – сказал Эрленд, – а я не должен тащить тебя за собою в свое бесчестье!

Кристин покачала головой. Потом сказала:

– Тогда ты, вероятно, обрадуешься, услышав, что я говорила с Симоном, сыном Андреса, – и он не будет принуждать меня к выполнению договора, который был заключен о нас до того, как я встретилась с тобою!

Эрленд безумно обрадовался, и Кристин должна была рассказать ему все. Однако она промолчала о презрительных словах, сказанных Симоном об Эрленде, но упомянула, что Симон не хочет брать вину на себя перед Лаврансом.

– Это понятно, – коротко сказал Эрленд. – Они очень нравятся друг другу, он и твой отец? Да, меня-то, вероятно, Лавранс будет меньше любить.

Кристин приняла эти слова за знак того, что Эрленд все же понимает, что перед нею еще долгий и трудный путь до благополучного конца, и она была благодарна ему за это. Но Эрленд больше не возвращался к этому, он был бесконечно рад и счастлив и говорил, как он боялся, что у нее не хватит мужества поговорить с Симоном.

– Он все-таки немного нравится тебе, как я замечаю, – сказал Эрленд.

– Разве для тебя может иметь значение, – спросила Кристин, – если я после всего того, что было между мною и тобою, все же признаю, что Симон справедливый и хороший человек?

– Если бы ты не повстречалась со мною, – сказал Эрленд, – то прожила бы с ним много хороших дней, Кристин. Чему ты смеешься?

– А! Мне вспомнилось, что однажды сказала фру Осхильд, – отвечала Кристин. – Я была тогда еще ребенком. Она говорила, что хорошие дни выпадают на долю разумных людей, но лучшие дни достаются тому, кто посмеет быть безумным!

– Да благословит Бог тетку Осхильд, неужели она тебя обучила этому? – сказал Эрленд, сажая Кристин к себе на колени. – Как странно, Кристин, я никогда не замечал, чтобы ты боялась!

– Ты никогда не замечал этого? – спросила она, прижимаясь к нему.

Эрленд посадил Кристин на край постели, развязал и снял с нее башмаки, но потом снова отвел к столу.

– О нет, Кристин, теперь перед нами все же свет впереди! Я, верно, никогда не поступил бы с тобою так, как сделал, – говорил он, поглаживая ее по голове, – если бы не одно: каждый раз, когда я видел тебя, мне всегда казалось невероятным, чтобы мне отдали такую прелестную, красивую жену… Сядь сюда и выпей со мною, – попросил он.

* * *

Сейчас же вслед за этим раздался стук в дверь – похоже было, что кто-то колотил в нее рукоятью меча.

– Откройте, Эрленд, сын Никулауса, если вы тут!

– Это Симон Дарре, – тихо сказала Кристин.

– Откройте же, черт возьми, если вы мужчина! – вскричал Симон и снова застучал в дверь.

Эрленд подошел к кровати и снял с гвоздя меч. Он беспомощно огляделся по сторонам:

– Здесь тебе некуда спрятаться, – разве только в постель…

– Вряд ли поможет, если я и спрячусь, – сказала Кристин. Она встала и говорила очень спокойно, но Эрленд видел, что она вся дрожит. – Ты должен открыть, – сказала она тем же голосом.

Симон снова заколотил в дверь.

Эрленд подошел к двери и отодвинул засов. Симон вошел с обнаженным мечом в руке, но тотчас же вложил его в ножны.

Некоторое время все трое стояли молча. Кристин дрожала, чувствуя вместе с тем в это первое мгновение какое-то странное и сладкое волнение, в самых глубинах ее души нарастало что-то – предчувствие борьбы между двумя мужчинами, – и она облегченно вздохнула: вот конец молчаливому ожиданию, тоске и страху этих бесконечных месяцев! Бледная, с блестящими глазами, смотрела она то на одного, то на другого – и тут ее волнение разрешилось непостижимым леденящим отчаянием. В глазах Симона Дарре было больше холодного презрения, чем гнева или ревности, и, взглянув на Эрленда, она увидела, что, несмотря на упрямое выражение его лица, он сгорает от стыда. Ей вдруг стало ясно, как другие мужчины будут судить о нем, допустившем ее прийти к себе в такое место, и она понимала, что это все для него сейчас удар по лицу: она знала, что он сгорает желанием выхватить меч и броситься на Симона.

– Зачем ты пришел сюда, Симон? – громко и испуганно закричала она.

Они повернулись к ней оба.

– Чтобы отвести тебя домой, – сказал Симон. – Здесь тебе нельзя оставаться…

– Вам не приходится больше приказывать Кристин, дочери Лавранса, – запальчиво сказал Эрленд, – теперь она моя!..

– Видно, что так, – грубо ответил Симон, – и ты привел ее в отличный дом для новобрачной!.. – Он помолчал, тяжело дыша; потом снова овладел своим голосом и заговорил спокойно: – Но дело в том, что я все еще ее жених – до тех пор, пока отец не возьмет ее к себе! А до того времени я намерен с мечом в руках охранять то, что еще можно спасти из ее чести – в глазах других людей…

– Тебе нечего этим заниматься – я сам могу… – Эрленд снова густо покраснел под взглядом Симона. – Ты думаешь, я позволю запугать себя такому мальчишке, как ты? – вскипел он и схватился за рукоять меча.

Симон заложил обе руки за спину.

– Я не так боязлив, чтобы бояться, что ты подумаешь, будто я боюсь, – сказал он прежним голосом. – Я буду драться с тобою, Эрленд, сын Никулауса, можешь прозакладывать в этом душу дьяволу, если ты не зашлешь вовремя сватов к отцу Кристин!..

– Я не сделаю этого по твоему приказу, Симон, сын Андреса! – с жаром сказал Эрленд; краска снова залила его лицо.

– Хорошо; если ты сделаешь это, чтобы загладить зло, причиненное такой молоденькой женщине, – невозмутимо ответил Симон, – то тем лучше для Кристин.

Кристин громко вскрикнула, мучась мукою Эрленда. И затопала ногами:

– Уходи же, Симон, уходи – что тебе до наших дел?..

– Я только что объяснил это вам, – отвечал Симон. – Вам придется терпеть меня, пока твой отец не развяжет нас с тобою.

Кристин совершенно упала духом.

– Иди, иди, я сейчас же пойду за тобою… Господи, зачем ты так мучаешь меня, Симон? Ты ведь и сам, верно, считаешь, что я не стою того, чтобы ты заботился о моих делах!..

– Не ради тебя я и делаю это, – отвечал Симон. – Эрленд, скажите же ей, чтобы она шла со мною.

Эрленда передернуло. Он тронул Кристин за плечо:

– Тебе придется идти, Кристин. Симон Дарре и я – мы поговорим в другой раз!..

Кристин послушно встала, закуталась в плащ. Башмаки ее остались стоять у постели – она помнила это, но не в состоянии была натягивать их на ноги на глазах у Симона.

* * *

На улице опять был густой туман. Кристин неслась с быстротой ветра, нагнув голову и впившись руками в складки плаща. Грудь ее разрывалась от сдерживаемых рыданий – ей безумно хотелось, чтобы у нее был хоть какой-нибудь уголок, куда она могла бы забиться, остаться одна и рыдать, рыдать… Самое, самое ужасное еще ждало ее впереди; в этот вечер она испытала нечто новое и извивалась от боли под тяжестью этого: она узнала, каково бывает, когда видишь унижение того человека, которому ты отдалась!

Симон шел рядом с нею, у самого ее локтя, пока она неслась по переулкам, улицам и открытым площадям, где дома пропадали из глаз и не было ничего видно, кроме тумана. Раз, когда она споткнулась обо что-то, Симон схватил ее за руку и не дал ей упасть.

– Не беги же так, – сказал он. – Люди смотрят на нас!.. Как ты дрожишь, – мягче добавил он.

Кристин молчала и продолжала идти.

Она скользила в уличной глине, ноги ее промокли насквозь и были холодны как лед – чулки, хотя и кожаные, были тонкие. Кристин чувствовала, что они начали рваться, грязь просачивалась сквозь них, пачкая ей голые ноги.

Они дошли до моста через монастырский ручей и пошли медленнее, поднимаясь в гору на другом берегу.

– Кристин, – вдруг сказал Симон, – твой отец никогда не должен узнать об этом!

– Как ты догадался, что я… там? – спросила Кристин.

– Я пришел поговорить с тобой, – коротко ответил Симон. – Мне рассказали об этом слуге твоего дяди. Я знал, что Осмюнд в Хаделанде. Нельзя сказать, чтобы вы были хитры на выдумки… Ты слышала, что я сказал?

– Да, – прошептала Кристин. – Это я послала сказать Эрленду, что нам надо встретиться в доме Мухи, я знала эту женщину…

– О, постыдись же! Да, но ведь ты же не могла знать, что это за птица, а он… Ты слышишь? – сурово сказал Симон. – Если еще можно скрывать, то ты должна скрыть от Лавранса, что́ ты кинула на ветер! А если уже не можешь, то должна постараться избавить его от самого безобразного позора.

– Просто удивительно, как ты заботишься о моем отце, – дрожа, сказала Кристин. Она пыталась говорить вызывающе, но голос ее готов был прерваться от слез.

Симон прошел с ней еще немного. Потом остановился: они стояли одни среди тумана, и Кристин смутно различала его лицо; таким она его еще никогда не видала.

– Я чувствовал каждый раз, как бывал у вас, – сказал он, – что вы плохо понимаете, что это за человек, – вы, женщины в доме Лавранса! «Не умеет править вами», – говорит этот Тронд Йеслинг! Очень ему нужно, Лаврансу, заниматься таким делом, ему, который рожден, чтобы править мужами! Он был прирожденный вождь, за которым воины пошли бы куда угодно с радостью! Теперь не время для таких людей – мой отец помнит его под Богахюсом… Но так случилось, что ему пришлось прожить свою жизнь в горной долине, словно крестьянину… Его слишком рано женили, а мать твоя с ее угрюмым нравом, видно, была не из тех, кто мог бы облегчить ему такую жизнь. Правда, у него много друзей, но, как ты думаешь, есть ли хоть один, который мог бы стоять рядом с ним?.. Ему не суждено было вырастить сыновей – это вы, его дочери, должны были продолжить его род после него; неужели же ему придется дожить до такого дня, когда он увидит, что одна из его дочерей лишилась здоровья, а другая – чести?..

Кристин прижала руки к сердцу – ей казалось, что она должна крепче держать его, чтобы почерпнуть ту твердость, которая ей была так необходима.

– Зачем ты это говоришь? – прошептала она немного спустя. – Ведь ты же больше не захочешь владеть мною!..

– Конечно, я… не… захочу!.. – нерешительно сказал Симон. – Господи помилуй, Кристин, я вспоминаю тебя в тот вечер в светлице, в Финсбреккене… Но пусть дьявол живьем заберет меня в тот день, когда я еще раз поверю девушке по ее глазам!

– Обещай мне, что ты не будешь видаться с Эрлендом до приезда твоего отца, – сказал он, когда они остановились у ворот.

– Этого я не обещаю, – сказала Кристин.

– Тогда он даст мне такое обещание, – сказал Симон.

– Я не буду встречаться с ним, – быстро сказала Кристин.

– Ту собачку, что я когда-то подарил тебе, – сказал Симон перед тем, как они расстались, – отдай своим сестрам – они так любят ее… Если тебе будет не слишком неприятно видеть ее у себя в доме!.. Я уезжаю на север завтра рано утром, – добавил он и пожал на прощание Кристин руку на глазах у сестры-привратницы.

* * *

Симон Дарре зашагал вниз в сторону города. Он шел, размахивая кулаками, разговаривая сам с собою вполголоса и посылая ругательства в туман. Клятвенно заверял себя, что ничуть не горюет о ней, Кристин… Как будто он считал какую-то вещь сделанной из чистого золота, но когда разглядел ее ближе, то оказалось, что она из меди и олова! Белая как снег пала она на колени и протянула руку в огонь – это было в прошлом году, а в этом – пила вино с отлученным от церкви распутником на чердаке у Мухи… Черт побери, нет! Только ради Лавранса, сына Бьёргюльфа, который живет в горах в Йорюндгорде и верит… Нет, никогда Лаврансу не приходило в голову, что его могут так обмануть! Теперь сам он, Симон, повезет ему известие и будет помогать им врать этому человеку – вот отчего его сердце горело гневом и печалью.