Текст книги "Обреченная"

Элизабет Силвер
Обреченная

Посвящается ТК

Несправедливость перенести сравнительно легко; что нас ранит по-настоящему – это справедливость.

Г.Л. Менкен[1]1
  Менкен Генри Льюис (1880–1956) – американский журналист, эссеист, сатирик.


[Закрыть]

© Некрасова Н.В., перевод на русский язык, 2014

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

* * *

В этом мире вы либо хороший, либо плохой. Если же не известно, какой вы, тогда суд, или школьный учитель, или родители должны навесить вам ярлык прежде, чем вы успеете определиться сами. Серая нейтральная полоса, эта вязкая неверная почва, где протекает основная часть нашей жизни, – на самом деле только временная обитель, вроде материнского чрева или чистилища. Эта неопределенность пустой и бесцветной пеленой нависает над каждым, летит в небе, превращая ваши страхи в дымные письмена. Вы всегда осознаете, что это – там, вверху, но не знаете, как от него избавиться. Это ждет вас, терпеливо, пока однажды не затянет вас в свою воронку, и больше вы уже не сможете колебаться между черным и белым, физиком и лириком, учеником или учителем. В этой точке вам придется выбирать ту или иную сторону жизни. Побежденный или победитель. И когда вы это сделаете, страх отступит так же незаметно, как незаметно река впадает в море. Со мной это случилось 1 января 2003 года.

* * *

Меня зовут Ноа Пи Синглтон. Мне тридцать пять лет, и я нахожусь в женской тюрьме штата Пенсильвания. Мой идентификационный номер 10271978. Я – единственная дочь «Мисс тинэйджер Калифорнии» 1970 года и случайного донора спермы, которого моя мать, как утверждает, даже по имени не помнит. Я была второй ученицей в старших классах, где занималась легкой атлетикой и писала для школьной газеты. Я вела собственное расследование насыщенного наркотрафика в студенческом кампусе. Я изучала биохимию и технологию в Университете Пенсильвании и подрабатывала старшей официанткой в ресторане и на роллердроме, была внештатным преподавателем, репетитором по математике, ассистентом в научно-исследовательской лаборатории. Я с некоторым преувеличением могу сказать, что помню, как начала ходить. У меня был один серьезный бойфренд. Процесс, в результате которого я пишу эти строки, длился всего пять дней, хотя присяжные совещались еще четыре дня. Понадобилось всего несколько человек из пула присяжных, чтобы выбрать тех двенадцать, которые приговорили меня к смерти через пять кратких месяцев после суда. Их имена впечатались в мою память так же, как запах моей бабушки (нафталин и очиститель для ювелирных изделий), привычка моего первого бойфренда выкуривать сигарету сразу же после полового акта и ощущение выпуклости латинских букв на моем университетском дипломе под подушечкой большого пальца.

Увы, в заключении моя память начинает тускнеть. События путаются на полках лет, и я не всегда уверена, что расставляю их в должном порядке. Я знаю, что одиночество и отсутствие контакта с людьми – очевидные виновники угасания моей памяти, так что было бы неплохо порой разговаривать хотя бы с другими заключенными. Нас, таких, слишком мало.

Когда я прибыла сюда, во всех Соединенных Штатах нас, женщин, приговоренных к смертной казни, было пятьдесят и одна. Убрать одну – и можно устраивать национальный конкурс красоты, или, если считать Пуэрто-Рико и Гуам, – прибавить еще двоих. Теперь нас пятьдесят восемь. И конечно, половина из этих пятидесяти с хвостиком женщин утверждают, что невиновны. Они всегда пытаются свалить свою вину на кого-то другого. Призрачного врага, который их подставил, призрачный анализ ДНК, который каким-то образом испарился из папки с уликами, призрачного сообщника, чей отягченный манией величия разум стоит за всей операцией. Но реальность в том, что значение имеет лишь один из фантомов. Штат Пенсильвания – хозяйка самого большого дома с привидениями в стране. Она принимает нас с конвейера правосудия и пакует в камеры смертников, словно мы всего лишь китайские болванчики, обреченные сидеть в одиночных камерах, качая головой туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда целую чертову вечность, не позволяя прерваться этому тошнотворному, выворачивающему душу движению. Смертный приговор словно высасывает равновесие из наших мозгов, срывает нас с вестибулярных якорей, и теперь все вокруг нас, куда ни плюнь, колеблется.

Я вижу перед собой пять серебряных полос – тремя футами дальше расстояния вытянутой руки. Они двоятся у меня в глазах, превращаясь в десять витков спирали, тюремную робу, нотный стан. Я раскрываю руку, чтобы посмотреть на пересечение линий жизни у себя на ладони, и они превращаются в неизвестные улицы на карте города. Города, который я уже едва узнаю. Внешние покровы моей сухой руки сползают, подобно гофрированной бумаге, перед моими глазами. Пять моих трясущихся пальцев становятся десятью, двадцатью, иногда сорока… Эта расплывчатость не кончается, что бы с нами ни делали, сколько бы апелляций ни подавали наши адвокаты (или ни утешали нас этой ложью), сколько бы посетителей к нам ни приходили, сколько бы журналистов или телевизионщиков ни пытались выжать профит из наших жизненных историй. Пенсильвания редко убивает нас, словно бы подражая моей суверенной Калифорнии в ее постоянной одуряющей посредственности. Мы просто сидим здесь, пока не умираем от естественных причин: старости, прячущейся под личиной различных вариантов рака – рака молочной железы или рака яичников, – люпус-нефрита, цирроза, гастрита, диабета, самоубийства…

Итак, я нахожусь здесь, дабы с бесполезной отвагой обличить пороки моего прошлого. Я знаю, что я это сделала. Штат знает, что я это сделала, хотя почему я это сделала – всем всегда было наплевать. Даже мои адвокаты знали, что я это сделала, с того самого момента, как я опустошила свой банк звонкой монеты из глиняной свиньи-копилки, чтобы оплатить их счета. Я была в здравом уме и трезвой памяти и «накачалась» всего лишь чашкой чая «Лемон Зингер» без кофеина, когда нажимала на спусковой крючок. После приговора я никогда этого и не отрицала.

Шесть месяцев до дня «Х»

Глава 1

Все это началось за шесть месяцев до дня «Х», когда Оливер Стэнстед и Марлин Диксон посетили женскую тюрьму штата Пенсильвания. Оливер нетерпеливо ворвался внутрь, словно неопытный серфер, отчаянно пытающийся не упустить вторую волну. Его невинную физиономию обрамляли безвольные жидкие темно-каштановые волосы, стриженные в стиле минимум десятилетней давности. (Я знаю, поскольку это была самая модная стрижка, когда меня арестовали.) Одинокая ямочка дырявила его подбородок.

Я находилась в крохотном конвойном помещении с телефонной трубкой, куда меня притаскивали каждый раз, когда ко мне приходил посетитель. А они приходили часто, и я пыталась угадать, в чем дело на этот раз. Заметка для местной газеты? Материал для сериала новостного телеканала? Договор на книгу? Но когда Оливер Стэнстед в двадцатый или двадцать пятый раз набрал воздуху в грудь – твердо, но тревожно, уверенно, но нервно, – я поняла, что мои ожидания потребуют быстрой перенастройки.

– Ноа, не так ли? – сказал он в самую трубку. – Ноа Синглтон?

Это аристократическое британское «Ноа, не так ли?» с повышением интонации к концу фразы – словно высокомерный вопрос в один слог. Самоуверенность и наивность в этом одном суперчетком приветствии.

– Мое имя Оливер Стэнстед, я адвокат из Филадельфии, – сказал он, глядя в свой маленький конспектик, написанный красными чернилами. – Я работаю на некоммерческую организацию, которая представляет интересы заключенных, приговоренных к смертной казни, на различных стадиях процесса подачи апелляции, и совсем недавно мне поручили ваше дело.

– Хорошо, – ответила я, глядя на него.

Он был не первым наивным адвокатиком, который пытался использовать меня как трамплин в своей карьере. Я привыкла к таким нежданным визитам: после ареста приходили местные репортеры, после приговора – репортеры от государственных телекомпаний. А позже – год за годом, полные разочарований, – являлись назначенные апелляционным судом адвокаты, и меня затягивал бесполезный круговорот апелляций, где никто не слушал моих объяснений, что я не хочу больше бороться, что просто хочу поскорее дождаться 7 ноября. Всем этим адвокатам, как и этому, новому, было наплевать на мои желания.

– Так чего же вы от меня хотите? – спросила я. – У меня срок апелляции уже истек. Меня уничтожат в ноябре. «Первая женщина на электрическом стуле за много лет». Вы ведь читали новости, не так ли?

Мистер Оливер Стэнстед выдавил очередную улыбку на смену той, которая сползла с его лица, когда я начала говорить. Он провел пятерней по волосам, отбросив их набок, пытаясь сохранить этакий облик бескорыстного адвоката, жесткого противника смертной казни, вступившего в брак с Фемидой вместо нормальной женщины. И, как и у прочих защитников, которые приходили ко мне перед тем, как, повзрослев, обратиться в республиканство, даже его голос был под стать его прическе и костюму: покорный, как утихший океан, словно он только что вышел из материнской утробы, взыскуя себе некоммерческой занятости и однокомнатной квартирки в придачу. Я тут же возненавидела его.

– Ну, если не учитывать тот факт, что вы уже не можете подавать апелляции, я поболтал с некоторыми вашими адвокатами и…

– С какими именно? – подскочила я. – Со Стюартом Харрисом? С Мэдисоном Макколлом?

Я почти десять лет просидела в этой келье, выслушивая разнообразный убедительный адвокатский треп о назначенных судом защитниках, которые, по мнению очередного адвоката, накололи меня.

– Скажите вот что, мистер Оливер Стэнстед, почему я должна сидеть здесь и ломать их карьеры ради того, чтобы вы почувствовали себя борцом за правду? – спросила я.

Посетитель снова улыбнулся, словно я сказала ему комплимент.

– Я говорил с мистером Харрисом о некоторых моментах, имевших место во время вашего процесса.

– Харрис – пустое место. Что насчет Макколла?

Оливер кивнул, и я поняла, что он подготовился к этому визиту.

– К сожалению, он уже покинул нас.

– Покинул? – Я рассмеялась. – Не надо эвфемизмов. Оглянитесь вокруг. Не думаю, чтобы кто-нибудь из нас заслуживал смягченных формулировок. От чего он умер? От СПИДа? Я знала, что он мальчик – с кем попало спальчик. Может, сифилис?

– В его офисе был пожар. Он не сумел вовремя выбраться. Задохнулся дымом.

Я трижды коротко кивнула. Не предполагается, чтобы такое могло впечатлить людей вроде меня.

– Понятно, – сказала я наконец.

– Я также говорил с некоторыми вашими адвокатами из апелляционного суда, – продолжил Стэнстед. – Теми, которых назначил суд.

– И что они вам сказали? Что меня изнасиловал мой дядя? Что я ментально нестабильна? Что я не хотела убивать? Что в моем прошлом есть нечто, что позволяет суду помиловать меня?

Я ждала ответа. У них всегда есть ответ. На юридических факультетах этих чмошников учат мести языком, что хвостом. Сунь жвачку в рот, пожуй, пока вкус не пропадет, надуй пузырь, лопни его и выплюнь.

– Нет, – сказал Оливер. – Не совсем так.

– Тогда зачем вы здесь? Я смирилась. Все кончено. – Адвокат следил за моими губами, пока я говорила, словно плексиглас между нами глушил слова. – А если со мной всё в порядке, то и успокойтесь на этом. Вы даже не знаете меня.

– Дело в том, что мы действительно уверены, что у вас хорошие шансы на помилование.

– Мы? – уточнила я.

– Да. Мы думаем, что вы в уникальном положении, и это дает нам сильные основания написать прошение о помиловании.

Ну вот и приехали, вот вам и вечная причина для подобного визита. Глубокое желание исправить несправедливость. Или выставить справедливость несправедливой. Или исправить несправедливость, которая была справедливой по отношению к тому, кто свершил несправедливость. Дальше слушать не было смысла. Он мог точно так же подать еще стопку апелляций, нарыть новые свидетельства о моем поведении – короче, снова повторить все эти бесполезные отчаянные попытки, которые уже испробовали все остальные доктора юриспруденции, встречавшиеся на моем пути.

– Вы думаете, что меня несправедливо осудили, не так ли? – улыбнулась я. – Вы хотите начать карьеру, добавив себе такой плюс к карме, что сможете в будущем спокойно заниматься любыми грязными делами на службе какого-нибудь мультинационального банка, или страховой компании, или чего-то в этом роде? Я права?

Поначалу адвокат не ответил.

– Я права, верно? – повторила я.

И снова – без ответа.

Я вздохнула.

– Ну, говорите.

Оливер осторожно огляделся по сторонам.

– Невиновность – всегда спорный фактор, особенно когда идет речь о смертной казни. – Он почти прошептал эти слова, явно подчеркивая слово «невиновность», как будто оно действительно имело особое значение лично для него.

Правда в том, что в какой-то момент я действительно думала, что невиновна, но уверенность продержалась недолго – как подростковая гиперсексуальность или желание съесть шоколадку.

– Знаете ли, Олли, в Европе есть около пяти тысяч одиноких женщин, которые страшно хотят выйти замуж за мужчин, сидящих в тюрьме, – сказала я. Мой собеседник не ответил; не думаю, чтобы он был удивлен. – Вы ведь англичанин, верно?

– Формально – да, – кивнул юрист, не осознавая, что я едва слушаю его. – Вообще-то я валлиец. Я родился в Кардиффе.

– Хорошо. Так сколько у нас, женщин, есть английских Ромео?

Адвокат промолчал. Он просто онемел.

Я приложила ко рту ладонь, сложенную трубочкой.

– Я подскажу вам. Столько же, сколько и русских.

Опять тишина в ответ. Его молчаливость не сильно меня удивила. Ответное молчание растет откуда надо. В конце концов он пришел сюда, как этакий Аттикус Финч[2]2
   Герой романа «Убить пересмешника», адвокат, защищающий чернокожего, обвиненного в изнасиловании белой женщины.


[Закрыть], но не понимает, что чопорная учтивость в теле бледного валлийского футболиста – не самая эффективная юридическая тактика.

– Олли, вы должны быть легки на подъем, если хотите «сделать» тех остальных адвокатов, – сказала я, щелкнув пальцами. – Они сюда приходят раз в полгода вымаливать мне час свободы в день, понимаете ли. Давайте. У вас получится лучше.

Стэнстед не принял мою подачу, и я решила, что он просто очередной самоуверенный адвокатик.

– Ладно же, – сказала я и отняла трубку от уха. – Охрана!

– Ноа, пожалуйста, выслушайте, – чуть слышно сказал Оливер, наконец; я едва улавливала его слова, исходившие из трубки в моей застывшей руке. – Пожалуйста, не кладите трубку.

Он поднял руку к перегородке. Четыре пальца коснулись плексигласа, я даже смогла увидеть слабые отпечатки, бледные полоски в круге подушечек, неожиданно мясистых. Их тепло затуманило стекло.

– Мы очень хотели бы поговорить с вами, – добавил адвокат.

Я ждала, что он назовет имя, но он молчал. Я уже было отвернулась, когда Стэнстед снова постучал по плексигласовой стенке, умоляя меня выслушать его. Я едва расслышала имя сквозь шум – не мой шум. Он жестами просил меня взять трубку и приложить ее к уху. И через десять лет после того, как за мной закрылись двери камеры, глядя на этот неуместный валлийский оскал, я могла поклясться, что Олли Стэнстед называет имя матери Сары.

– Мы? – спросила я, поднимая трубку.

Оливер с облегчением улыбнулся.

– Я недавно имел удовольствие встретиться с миссис Марлин Диксон, и она убеждена, что вы должны остаться жить. Вот почему мы уверены, причем оба, что вы – подходящий кандидат на помилование. Обычно это рутина, последнее средство, но из-за ее родства с обеими…

Я перестала слушать. Последние отпечатки испарились с плексигласа, и осталась лишь захватанная пальцами прозрачная стенка. В тот момент это было единственным, на чем я была способна сфокусироваться. Толстая искусственная преграда, разделявшая тех, кто живет, и тех… ну, кто живет по-другому.

– Надо же, – сказала я наконец. – Марлин…

Многосложное Марррлиииин Дииииксооон доводило меня до тошнотворного самобичевания каждый раз, как я слышала это имя, так что последние десять лет я старалась никогда не думать об этом сочетании звуков. Олли, явно пытавшийся потягаться с людьми вроде Марлин, не останавливался, чтобы послушать то, что я говорю, или чего не говорю или не знаю, против чего протестую упорным молчанием. Он быстро учился – хотя бы одна положительная черта по первому впечатлению.

– Миссис Диксон недавно основала некоммерческую организацию, которая называется «Матери против смертной казни», и не считает, что даже самый жестокий убийца заслуживает смерти со стороны государства. Я – один из адвокатов-волонтеров МАСК.

Четыре слога ее имени продолжали дрожать в трубке, как эхо колеблющейся между нами гитарной струны.

– «Матери против смертной казни»? – сказала я, изобразив смешок.

– Мм, – ответил мой посетитель.

– «Матери против смертной казни»? – снова повторила я, и на этот раз юмор действительно сквозил в моем голосе. – Вы шутите, что ли? МАСК? То есть как… маска, как скрытое истинное лицо?

Оливер Стэнстед сглотнул и уставился на свои ботинки, вытащив пачку бумаг.

– Ну, да, М.А.С.К. – Он произнес эту аббревиатуру, каждую букву раздельно, с паузой, с отточенной дикцией. Наверняка получил настоящее оксбриджское образование. Пигмалион вплоть до британского произношения[3]3
   Имеется в виду герой пьесы Б. Шоу «Пигмалион», профессор Хиггинс, специалист по произношению.


[Закрыть].

– А разве это не группа за запрет вождения в пьяном виде? Ее за нарушение авторского права еще не привлекали? – засмеялась я. – Разве это не поэтично?

– Эта группа называется «Матери против пьяных автомобилистов», МАППА, – поправил меня юрист.

– МАППА, – повторила я, произнося это односложное слово как можно четче. – МАППА. – Я попыталась еще раз с той же интонацией, будто хотела попробовать на слух разницу между тем и этим. – По мне, все едино.

– Прошу вас, – нетерпеливо сказал Оливер.

– Так чего же несравненная миссис Диксон хочет от меня? – спросила я наконец. – В последний раз, как я точно знаю, она желала присутствовать на моей казни. Она давала показания на слушаниях против меня, знаете ли.

Не могу сказать, знал ли уже об этом адвокат – или все еще ждал, когда ему на стол положат заключение.

– Я уверена: она сказала, что смертная казнь – единственная чрезвычайная форма наказания, имеющаяся в нашей судебной системе, которая должна применяться только в случае самых вопиющих преступлений и только к самым ужасным людям, которых ничто другое на их преступном пути не сможет остановить. И если я верно помню, она заявила буквально следующее: «Никто настолько точно не подпадает под это определение, как Ноа Пи Синглтон». Кавычки закрываются.

Оливер Стэнстед достал блокнот, щелкнул кнопкой шариковой ручки и положил ее на стол.

– Она вам об этом рассказывала? – спросила я.

– Ну, для нее с тех пор обстоятельства изменились.

– Да неужели?

– Как я уже сказал, она основала эту организацию…

– …да, вы сказали. «Матери против пьяных автомобилистов»…

– …и больше не верит, как вы говорите, в смертную казнь как в чрезвычайную форму наказания.

Мистер Стэнстед, не желая слушать меня, продолжал, словно составлял свою речь несколько дней и жаждал произнести ее, чего бы то ни стоило.

– Теперь она уверена, что это пережиток, варварство, идущее вразрез с любыми историческими целями и устремлениями вашей страны. – Оливер замолк на целых пятнадцать секунд перед тем, как продолжить. – Вы улавливаете нить?

– О да, конечно. Но что, если я сама верю в смертную казнь? Что, если я верю в принцип «око за око»?

Адвокат уставился на меня так, словно был уверен, что я лгу. Словно его убеждения были правильнее моих просто потому, что у него есть акцент, а у меня когда-то был загар.

– Но ведь вы на самом деле не верите в это, Ноа? – Он скрестил руки на груди, правую поверх левой. – Я знаю, что на самом деле вы в это не верите.

– Да ладно, мистер Стэнстед. Я не ищу сочувствия.

– Статистики по апелляциям, отвергнутым на этой стадии – стадии прошения о помиловании, в последний момент – очень мало, – сказал мой собеседник. – Мы должны это сделать. Нам нужно это сделать. Сработает или нет, но нам нужно узнать алгоритм работы губернатора на этой стадии процесса. Если группы вроде МАСК и прочие не смогут понять и задокументировать алгоритм – алгоритм, согласно которому суды и присяжные посылают на смерть заключенных, алгоритм действия апелляционных судов, утверждающих приговор губернатора, отвергающего прошение о помиловании, – то трудно будет показать обществу, насколько вопиюще несправедлива такая система. Без этой статистики правительство никогда не осознает, какие законы оно увековечивает. Это варварство, это отжившая форма наказания, не дающая устрашения, что бы ни…

Я опять перестала слушать. Печально, но, похоже, я отвернулась как раз в тот момент, когда Оливер Стэнстед снова вернулся на страницы Харпер Ли, но у меня болела голова, и я не могла выслушать еще одну речь. Мой разум сжимался от слов, произнесенных более правильно, чем я слышала за эти десять лет. Они сочились слепой амбициозностью, несбывшимися надеждами. И снова у меня закружилась голова – она тяжело закачалась на шее, как у старой негодной игрушки, каковой я и была. Я хотела сказать что-нибудь переломное, чтобы адвокат отстал от меня, но он говорил так быстро, что чуть ли не спотыкался о собственные слова, пока буквально не захлебнулся ими.

– Так что вы на это скажете? – спросил он. – Если не ради вас, то ради системы. Ради других заключенных.

Он не знал никого из других заключенных, а если бы знал, то уж точно не стал бы им помогать.

– Послушайте, мистер Стэнстед, вы действительно считаете, что я впервые думаю о помиловании или о других вариантах апелляции? Я уже такое проходила. Вы пришли помучить меня? Дать мне призрачную надежду, когда я уже почти сдалась? – Я пыталась не хихикнуть на слове «надежда». Это было так мелодраматично. Так в духе «Побега из Шоушенка». – Поможет это или нет – нет. Спасибо вам.

– Оливер, – мягко сказал юрист как ни в чем не бывало. – Зовите меня Оливер.

– Не Олли?

Он не ответил.

– Отлично, Оливер, – сказала я. – Вы понимаете, помилование зарезервировано в основном за умственно отсталыми, которые…

– …те, кто на самом деле невиновен, не будут сидеть в тюрьме шесть месяцев перед казнью, а умственно неполноценные даже не подлежат смертной казни.

– Избавьте меня от ваших юридических проповедей.

– Реальность в том, что я только начал разбираться в вашем деле и думаю, что у нас есть кое-какие карты. Жертвы, оружие, свидетельства, мотив. Все это так чертовски запутано!

– Позвольте мне спросить прямо. Зачем вы хотите пробудить во мне надежду? Ради статистики?

Стэнстед покачал головой.

– Нет.

– Вы не хотите дать мне надежду?

– Нет, я не это сказал.

– Вы хотите использовать меня ради блага других заключенных?

– Нет, мисс Синглтон, – сказал Оливер, поднимая руку ко лбу.

– Расслабьтесь, – улыбнулась я. – Все в порядке, все в порядке.

– Мы твердо уверены, что при новом отношении миссис Диксон к смертным приговорам губернатор действительно может по-иному взглянуть на ваше дело.

– С чего бы? – рассмеялась я. – Потому, что Марлин Диксон – поправьте меня, если я ошиблась – намерена просить о моем помиловании?

Но поскольку Оливер продолжал бубнить, мой взгляд переместился с его рта на задернутую занавеской дверь в глубине помещения, откуда доносились только гулкие звуки. Из своей звуконепроницаемой камеры я слышала цокот высоких каблуков по полу, жесткий и ушераздирающий, как грохот града, если слушать его из-под воды. Это оказались темно-синие лодочки, крохотные, с широким каблуком – тип, который носят женщины средних лет, когда им становится наплевать на чувственный изгиб икр.

– Оливер, – сказала я, пытаясь остановить посетителя. – Извините. Я знаю, почему я здесь. Мне нет нужды снова переживать все стадии моей вины ради очередного амбициозного адвокатика, который хочет построить себе трамплин для карьеры, посещая приговоренных вроде меня.

– Если б мы могли просто поговорить о том, что случилось… – сказал он, подавленный размеренным цоканьем туфель пожилой леди у себя за спиной. Ее шаг был настолько громким, что я слышала его, как фон, в трубке. А Олли подпрыгивал с каждым ее шагом, словно танцуя в такт, пока она не возникла в полный рост в комнате для посетителей.

Сквозь плексигласовую перегородку я услышала, как она сказала что-то Стэнстеду – я не разобрала, что именно, но достаточно много поняла по реакции моего-в-скором-времени-упертого-адвокатика. Он немедленно вскочил, чтобы поздороваться с ней, послушно поклонившись. Понятно. Сколько бы Олли ни изображал передо мной силу духа, он тут же, как щенок, лег на спину в иерархическом подчинении. Я почти потеряла аппетит.

– Привет, Марлин, – прошептала я, постучав трубкой по перегородке. Я постаралась заговорить первой, с прицельной четкостью. Я не хотела говорить глумливо, но, полагаю, у меня все равно не получилось бы иначе. А может, я просто хочу дать людям то, ради чего они сюда пришли. Так что ничего страшного.

Я снова повторила:

– Привет, Марлин. Я и не знала, что вам нужен пролог.

Лицо Диксон еле заметно дернулось, когда она поморщилась. Не произнося ни слова, она достала из кармана платок и протерла трубку. И только после этого подняла ее к уху.

– Привет, Ноа. – Она явно через силу произносила мое имя.

«Не так уж это и трудно», – хотелось мне ответить. Но вместо этого я сказала, что она хорошо выглядит, и это было правдой. Марлин снова покрасила волосы – ради процесса она по очевидным причинам оставила свою привычную практику. Сейчас эта дама была красивой платиновой блондинкой – того самого лучистого цвета, к которому прибегает большинство женщин старше пятидесяти, чтобы седина не выдавала правды. Но должна сказать, что эта масть ей очень шла.

Я посмотрела на Олли, который держал ее портфель, пока она усаживалась в его кресло. Затем он сел рядом и взял вторую трубку, чтобы подслушивать процесс нашего священного воссоединения. Чем больше я думала об этом, тем больше мне казалось, что он не такой уж языковый полоскун. Но опять же, возможно, это была просто очередная иллюзия, возникающая в заключении.

– Я слышала, что тебе назначили новую дату исполнения приговора, – сказала наконец Диксон. Ее длинные костлявые пальцы пробежались по челке, и она отбросила ее со лба, как это делают подростки.

– Ага, седьмого ноября. – Я приложила трубку к другому уху. – Для чего вы все-таки на самом деле пришли, Марлин? Вряд ли вы жаждете сохранить мне жизнь.

Посетительница снова взглянула на Оливера, а затем прижала к сердцу ту же самую костлявую руку и прокашлялась.

– На самом деле, жажду.

Мои глаза сузились, натянутые в уголках незримыми струнами, и на лице моем появилось подобие заискивающей улыбки. Господи, как раз вовремя! То есть не то чтобы она ждала ликования, смеха, благодарности, раскаяния или Бог весть чего еще, но она казалась искренне обрадованной – конечно, на фоне приглушенного дискомфорта – от того, что увидела якобы счастье на моем лице. Я не могла сказать ей, что моя реакция была проявлением скорее насмешки, чем надежды.

– Зачем? – спросила я наконец. – Почему это вы вдруг внезапно решили помочь мне?

– Разве Оливер об этом с тобой не говорил?

Я кивнула.

– И все же…

– У меня есть на то свои причины, Ноа. И ты прежде всех других должна это понимать.

– Продолжайте, Марлин.

Диксон поправила кресло – так, чтобы смотреть мне прямо в лицо – и пожевала губами, словно размазывая помаду. Когда Марлин нанесла ее – вероятно, несколько часов назад, – та была кроваво-красной, а теперь выцвела до красно-глинистой. Несомненно, Диксон очень страдала от невозможности подкрасить губы в этих стенах.

– Вы действительно не хотите сказать мне, почему решили переиграть? – спросила я.

Марлин пропустила мои слова мимо ушей. Пока я говорила, она на мгновение положила трубку, а потом вместо ответа наклонилась и достала пачку документов из своего кожаного портфеля с монограммой. Как только Диксон снова вышла на связь, она с дробным стуком рассыпала папки по столу. Она не собиралась отвечать мне. Что ж, все честно. Я могу продолжать игру.

– Итак, что за заморочка с МАСК? – спросила я. – Вы не могли придумать названия получше? Вам было лень? Вы послали подальше «Матерей против пьяных автомобилистов» после того, как вас задержали за вождение в пьяном виде?

Диксон снова подняла трубку, продолжая рыться в папках.

– Я склонна объяснять твое непонимание прямым результатом заключения, Ноа, и в будущем не намерена удовлетворять твое любопытство насчет причин моего участия в подаче прошения о помиловании, точно так же как я не стану обсуждать с тобой детали похорон моей дочери. – Она в конце концов посмотрела на меня. – Это понятно? – Марлин была первым посетителем, кроме Олли С., кто не предлагал мне печенек или воды из автомата.

– Хорошо, – вздохнула я. – Но я все равно не понимаю. Что может изменить ваш приход сюда?

– Оливер должен был тебе объяснить, – заявила Диксон, ни на градус не повернув головы в его сторону; сам он при этом сидел не шевелясь. – Я четко велела ему рассказать тебе об этом. Кроме того, разве мы уже не покончили с этим?

– Он рассказал, рассказал, – ответила я, выдавливая сочувственную улыбку в адрес Оливера. – Да, мы вроде как разобрались во всем. И все равно я не понимаю этой внезапной перемены в вашей душе.

– Это не перемена в душе, Ноа, – ответила женщина, вставая прямо перед перегородкой. – Это благодаря той душе, которая всегда жила во мне.

Я не знала, как на это ответить. Я и не думала, что у Марлин была хотя бы четверть души, а не то что целая.

– Ну? Что замолчала? – Она почти рассмеялась. – Ты никогда за словом в карман не лезла, Ноа.

– Простите, Марлин, я не хотела вас обидеть.

– Ты не обидела меня, Ноа, – сказала Диксон. – Ты просто так и не повзрослела за все эти годы. Это сквозит во всех твоих апелляциях на уровне штата и федеральном – ты же ни пальцем не шевельнула, чтобы помочь своим адвокатам. И все же… – Она вдруг запнулась. – Все же…

Она так и не завершила фразу. В тот раз – нет. Как и в течение последующих шести месяцев.

– Полагаю, я заслужила объяснений, – сказала я, глядя на Оливера. Он быстро отвернулся.

– Послушай, Ноа, я хочу помочь тебе, – сказала Марлин текучим голосом. – Я хочу поговорить о тебе с губернатором и сказать ему как мать жертвы, что я не смогу жить с такой тяжестью на душе, если тебя казнят, но мне нужно что-то – что угодно – от тебя, что показало бы, что ты изменилась. Что теперь ты хорошая. Что ты не хотела делать того, что сделала. Что ты ценный член общества. Так что поговори со мной, докажи это мне! – Губы у нее были чрезвычайно сухими, и она облизнула их, прежде чем продолжить. – Не мне и не государству распоряжаться чужой жизнью. Теперь я свято верю в это. Но еще сильнее, на личном уровне, я хочу верить, что это верно в отношении тебя. – Она потрогала указательным пальцем мешки под глазами. – Это что-то значит для тебя?