Текст книги "Обреченная"

Глава 6

Мы встретились на другой день в баре в cеверной части Филадельфии, неподалеку от Темпльского университета. Бар был зажат между угловым киоском, торгующим лотерейными билетами и жареными сосисками, и чем-то вроде старинного съемного дома безработного огородника. На шнуре, привязанном к телефонному проводу в десяти футах у меня над головой, болталась пара новеньких кроссовок, которые раскачивались надо мной, как ядовитая омела. Я встала под ними, поглядела сначала направо, а потом налево, а затем быстро завертела головой туда-сюда, чтобы убедиться, что я действительно пришла куда надо. Сто ярдов в одну сторону – и студенты в колледже изучают «правило исключения бессрочного владения» и теорию относительности. Сто ярдов в другую сторону – и вот какой-то бедный тинэйджер получает нож в сонную артерию за то, что не передал положенное количество кокаина парню по прозвищу Хрясь. На навесе над входом желтыми буквами было написано «Бар-Подвал». Не надо было особенно присматриваться, чтобы увидеть под ними остатки прежнего названия, написанного красными буквами. Название было то же самое, только в обратном порядке – «Подвал-Бар». В десяти футах над моей головой на весеннем ветру крутились кроссовки. Под навесом виднелась камера, встречавшая посетителей. Я едва заметила ее, но как только вошла, ее линзы сфокусировались на мне.

Я вошла ровно в 17.30. Солнце все еще расцвечивало небо раннего вечера и будет расписывать его еще примерно час. Ровно час я отвела себе. Ровно час. После этого я снова выйду на Брод-стрит-лайн и пойду к центру города, прежде чем кто-нибудь успеет принять меня за а) ученицу государственного колледжа или б) за ту, кто виноват в пропаже наркотиков, которые парень с ножом в сонной артерии прятал в своих трусах.

В баре было темно, так что моим глазам потребовалась пара секунд, чтобы привыкнуть. Я узнала его сразу же – не потому, что он был единственным белым в баре, а из-за того, что он смотрел на меня таким взглядом, которого я всю жизнь дожидалась от моей матери. Он стоял за стойкой, вытирая край кружки полосатым полотенцем. Я всегда рассматривала лицо матери, изучала каждую его пору, изгиб каждой брови, мочки ушей, выискивая наше родство. В моем лице не было ничего от нее. Войдя в «Бар-Подвал», я сразу же поняла почему.

Мой отец, вероятно, был куда моложе, чем казался. Морщины прорезали его лоб хаотично, словно мать-природа не была уверена, каким образом его лучше состарить. В темноте паба ярко пылали его зеленые глаза. И прямо над ними, там, где начиналась линия его некогда густых, но уже начавших редеть волос, я заметила слабое эхо моей собственной линии волос. Зазубренный и непонятный, зигзаг волос тянулся по нашим головам от уха до уха. Не могу объяснить, почему, но до этого момента я не понимала, что это может быть привлекательным.

– Ноа? – сказал этот мужчина, поднимая взгляд.

Я кивнула.

Он отер руки о то же самое полотенце, которым за мгновение до того протирал пивные стаканы, винные бокалы, стопарики и деревянные столы, и застыл, не зная, что делать дальше. Обниматься – это было бы уже слишком, но рукопожатие – это было бы слишком холодно, а я уверена, что этого он хотел избежать. Звякнул колокольчик, дверь открылась и закрылась, и тут он резко, как директор хлопает по столу, повернулся прямо ко мне.

– Я рад, что ты пришла, – сказал он.

Я вздохнула.

– Ну вот, пришла.

– Хочешь куда-нибудь подальше от глаз? Только мы с тобой? – спросил мужчина полуутвердительно-полувопросительно. Не дожидаясь ответа, он прошел вдоль стойки, поднял деревянную откидную доску, вышел, опустил доску и повел меня к маленькому столику в заднем углу, прихватив по дороге бутылку воды. Я пошла следом за ним.

– Всё в порядке? – спросил мой отец по дороге.

Я, помедлив, кивнула.

– Уверена? – уточнил он. У него был ласковый голос, словно он знал, что нам немного времени придется провести вместе. Мой язык тела показывал ему, что я вся ощетинилась, так что каждый раз, когда отец испытывал мое хладнокровие, он старался быть привлекательным, обаятельным и сдержанным.

– Нну-у, – согласилась я. – Всё в порядке.

В углу было темнее, и обстановка была куда более приватной. У нас за спиной было маленькое окошечко, вырезанное в панели под крестики-нолики, так что я уступила. Если нужно, нас будет видно. Меня будет видно снаружи.

– Тебе принести что-нибудь выпить? – предложил отец.

Я изобразила улыбку, чтобы он чувствовал себя комфортнее, хотя и не понимала зачем. В конце концов, это он преследовал меня. Это он бросил меня. А не наоборот.

Я покачала головой.

– Нет.

– Что-нибудь съешь?

И снова я отказалась.

Отец провел пятерней по волосам, по ходу дела натягивая кожу. Больше он ничего не мог предложить. Он тяжело дышал, и я узнала это сопение. Не по телефонным звонкам – я сама так дышала, когда нервничала, каждый раз перед тем, как заснуть.

Потом отец повел рукой в сторону, приглашая меня сесть. Будто все пытался припомнить правила хорошего тона – или что там принято в случае заглаживания вины перед давно брошенным тобой потомством? Это смотрелось утомительно и одновременно трогательно. Он попытался накрыть мою руку ладонью. Я дернулась.

– Зачем ты вешал трубку? – спросила я наконец, немного успокоившись. – Ты что, не знаешь, что любой звонок – это пролог к очередной серии «Закона и порядка»?

– Господи, Ноа! – смущенно ответил мужчина, опустив очи долу. – Все было не так. Совсем не так.

– Я не шучу. Я уже вот настолько была от того, чтобы вызвать полицию. – Мои пальцы сжали миллиметр пространства, так что с определенного угла могло показаться, что я готова вцепиться в его плаксивую физиономию. – Люди психуют, когда приходится переходить дорогу рядом с незнакомцем, а ты считаешь нормальным вторгаться в мою жизнь через анонимный звонок?

Взрывы отцовского нервного смеха синкопически подчеркивали каденции моего голоса. Его лицо выныривало из темноты и ныряло в нее, и в какое-то мгновение свет из окна осветил его верхнюю губу. Там красовался широкий шрам размером с гороховый стручок.

– Итак? – спросила я. – Ты намерен ответить на мой вопрос?

– Я просто хотел увидеть тебя, – сказал отец перед тем, как сделать глоток воды.

– Вот таким образом? Мерзость какая! – огрызнулась я. – Отвратительная мерзость. Ты что, просто письмо мне послать не мог? Электронное хотя бы? Поспросить мою маму предупредить меня? Хотя бы сказать «привет» при первом звонке?

– Я не хотел, чтобы так вышло, – оправдывался он. – Я правда просто хотел встретиться с тобой. Что, так трудно поверить?

Я выглянула в окно, а затем снова посмотрела на собеседника.

– Да, трудновато. Особенно вот так.

– Я нервничал, – сказал он с кривой усмешкой. Я не могла оторвать от нее взгляда. Повстречай я его в библиотеке или кафе, он, несомненно, показался бы мне утонченным, возможно, даже отзывчивым, но в вонючем воздухе «Бар-Подвала» его неловкая улыбка стала отталкивающей. – Я просто нервничал, – повторил он. – Вот и всё.

– Прошло двадцать три года, – сказала я, стараясь говорить голосом моей матери, когда та обнаружила пачку сигарет у меня под подушкой в мой четырнадцатый день рождения. – Так почему сейчас?

Отец прокашлялся короткими двустишиями. Сидя напротив меня, он казался более полным надежд, чем я представляла себе, с учетом обстоятельств.

– Не знаю, – пожал он плечами.

– Неужто? – рассмеялась я. – И ты звонил мне, чтобы сказать это? «Не знаю?» Давай, Калеб. Ты же можешь лучше!

– Я просто… – снова замемекал он, после чего отхлебнул из бутылки и зажмурился, словно не знал, какие подобрать слова. – Понимаешь, Ноа, есть в жизни такие вещи, которые заставляют тебя по-настоящему захотеть все исправить.

– Иисусе!.. – вздохнула я. – Только не надо опять. Если кто-то мне сейчас скажет, что жизнь бесценна, я уйду.

Конечно, я никуда не ушла. Я за последние месяцы столько времени провела с людьми, переосмысливающими свою жизнь… Нельзя сказать, чтобы я страдала от его отсутствия. Мне вполне заменял его крутящийся столик моей мамочки. Я редко сидела в постели, размышляя о недостающей половине моей генетики, но теперь я думаю, что мне все же было любопытно. А отец был готов рассказывать. И вот я здесь.

– Все переживают время, когда человек понимает, сколько он напортачил в жизни. Для меня, наверное… – Сидящий передо мной мужчина замолчал, глядя на свою бутылку с водой и нанизывая очередную нитку слов. – Для меня, наверное, это случилось, когда я сидел в тюрьме.

У меня перехватило в груди. Не знаю, почему меня это удивило. Не знаю даже, почему это меня встревожило. Я ведь не фантазировала насчет нашей встречи, никогда не воображала его президентом корпорации, или знаменитым художником, или даже врачом. Господи, да история его жизни не была даже оригинальной: беглый папаша, явный алкаш – об этом говорит его привычка хлебать воду.

– Я буду откровенен с тобой, – продолжал Калеб. – Я должен. Я много ошибок сделал в жизни. Очень много. И началось даже не с тебя, если уж быть честным до конца.

– Откровенно, – сказала я, ощущая, что уже читала все это раньше, или где-то видела – на экране, на сцене или в книгах по самосовершенствованию с маминой полки, – мне незачем знать все.

– Значение имеет только то, что я изменился, – сказал отец с таким видом, словно пытался вспомнить мое имя. – Я поменял жизнь, Ноа. Теперь я совсем другой человек, и я хочу, чтобы ты стала частью моей жизни.

Дверь бара открылась и закрылась, выпустив горстку посетителей. Он проводил их слегка меланхолическим взглядом, словно их уход был больнее моего.

– Ты знаешь хозяина? – спросила я. – Мы тут, считай, одни. Ты это запланировал?

Отец ухмыльнулся дрожащей улыбкой.

– Ты на него смотришь. И – нет.

– Хорошо. – Я пожала плечами.

Больше ничего не было, несмотря на отцовы отчаянные ожидания. Больше ничего и не планировалось. Он сам организовал эту маленькую встречу. Целью моей жизни до этого момента вовсе не было выслеживание беглого родителя. И я не собиралась винить мир в моих проблемах из-за того, что одна ночь, проведенная моей матерью двадцать три года назад, привела к тому, что я сижу в этой деревянной кабинке в северной части Филадельфии напротив человека с бутылкой воды, похожей на емкость для колостомии[13]13
   Хирургическая операция, при которой часть кишечника выводится наружу из брюшной полости.


[Закрыть], который явно находится на своем двенадцатом шаге в том направлении, где бутылка воды остается бутылкой именно воды[14]14
   «12 шагов» – программа, используемая в качестве реабилитационного курса во многих обществах анонимных алкоголиков и анонимных наркоманов.


[Закрыть]. Но для эволюции ему нужна была доза признательности. Этот его дурацкий шрам над верхней губой задергался в жалком выражении отчаяния и, похоже, не собирался останавливаться, сколько бы нарочитого понимания я ему ни бросила.

– Что ж, хорошая работа, Калеб, – сказала я. – Это нормальный ответ? Ты изменил свою жизнь… и что дальше? Ты позвонил мне? Поздравляю. Ты это сделал. Ты кто – бизнесмен или алкоголик, который владеет баром? Поскольку это эффективная реформаторская стратегия.

Отцовские брови плавно сдвинулись, создав ров защитных линий. Сарказм явно еще не проявился на эволюционном пути «Бар-Подвала» или «Подвал-Бара». Я хотела сказать, что мне жаль, но жаль мне вовсе не было.

– Я просто захотел узнать тебя, – сказал мой собеседник. – Потому и позвонил. Вот и всё. Я захотел узнать свою дочь. Я наделал много ошибок, а теперь хочу их исправить. Это не безумная история. Это просто моя история.

– У тебя было двадцать три года на то, чтобы узнать меня.

– Я просрал все эти двадцать три года, я знаю! – взмолился отец. – Но, может, следующие двадцать три пройдут лучше? Даже следующие пятьдесят.

Я проглотила нервы в основании глотки, чтобы прочистить дорогу словам.

– Пошел ты…

– Я заслужил, – сказал Калеб, почти намекая, что заслужил спасение.

– Да. Ты заслуживаешь.

Мне полегчало, когда я сказала это – словно дождалась нужного времени для приезда. Сквернословие может так действовать – и непонятно почему, и волшебно. Для меня в тот момент это было, вероятно, сочетанием того и другого. Я знала, что у моего отца такие же ощущения.

– Хорошо, – сказал он. – Раз уж мы с этим покончили, может, просто будем проводить время вместе? Узнаем друг друга получше.

Я не ответила. Я не оставалась спокойной, но и не встала. А затем отец покорно подался вперед, сложив руки перед грудью, как в молитве.

– Спасибо, Ноа.

– Извини? – прищурилась я.

Калеб улыбнулся и снова понизил голос.

– Спасибо.

– За?..

– За то, что пришла сюда. За то, что не стала бросать трубку, как я. За то, что еще не ушла.

– Не стоит меня за это благодарить. Моя правая нога уже готова сделать шаг из-за стола.

Отец проглотил улыбку, которая только-только начала формироваться.

– Ты знаешь, что я имею в виду.

Мне чертовски не хочется приписывать этому человеку обаяние, но другого подходящего слова в тот момент не находилось. Он улыбнулся, и его шрам растянулся вместе с улыбкой.

Я оглянулась в поисках какого-нибудь одинокого завсегдатая, но в баре были только мы с отцом. Свет больше не проникал в окно – вместо этого он мерцал на цементе снаружи, напоминая мне, что я опасно приблизилась к окончанию пятидесяти пяти минут, отведенных на бар.

– Мне пора, – сказала я. Я была горда собой за то, что мне удалось закончить дело вовремя.

– Послушай, Ноа, – Калеб сменил тему; его голос похрипывал. – Ты должна знать, что это не только моя вина в том, что меня не было рядом с тобой.

– Мне немножечко трудно в это поверить.

Отец, заинтригованный, подобрался.

– Если твоя мать не рассказывала обо мне, я не могу ее за это винить. Она ведь не рассказывала?

Я не ответила.

– В смысле, кто же захочет, чтобы его дочь узнала, что ее отец – алкоголик и навсегда останется бывшим заключенным? – Калеб рассмеялся себе под нос, стараясь поддержать диалог насколько можно долго. – В то время я и сам бы не подпускал себя к своему ребенку.

Он прокашлялся и провел указательным пальцем по краю горлышка бутылки с водой. Да, он нервничал, и больше нам говорить было не о чем, но я провела в баре почти час, и в этот момент моей жизни я следовала собственному мнению и не поддавалась на жалкие стенания своего папаши. Я встала. Он, поднявшись мне навстречу, взмолился:

– Прошу тебя, Ноа! Останься еще немного. Давай я принесу тебе что-нибудь выпить. Поесть. – Он улыбнулся. – Разбить.

Я почти улыбнулась. Но в тот момент я уже встала и забросила сумку на плечо, ощущая, как минутная стрелка моих часов подталкивает меня к выходу. Больше часа я не задержусь.

– В другой раз, – сказала я.

Глава 7

Поначалу мы встречались два раза в месяц – один раз в «Подвал-Баре» или «Бар-Подвале» в северной части Филадельфии, другой раз в ресторанчике по выбору отца в центре города. Поскольку он по большей части кормился в «Бар-Подвале», одна перспектива попробовать какую-нибудь этакую закуску в ресторанном ряду тянула его в центр города гораздо чаще, чем мне хотелось бы. Обычно, когда была моя очередь ехать к нему, я садилась на метро днем, но только если когда слабый отсвет дня еще легко окрашивал небо в оттенки коралла и индиго. А когда эти цвета угасали, я возвращалась домой только автобусом. За эти несколько визитов, когда мы стали узнавать привычки друг друга, я привыкла приезжать домой на автобусе поздно вечером. В любом случае автобусом ехали подсевшие на крэк наркоманы, проститутки и студенты-вечерники из Темпльского университета. Мы с отцом быстро стали узнавать друг друга по запаху. Мы научились держаться подальше друг от друга, тесниться, когда заходил кто-нибудь новый и когда заскакивал кто-нибудь из местных знаменитостей, рыгая на ходу перегаром. Имя одной из таких знаменитостей было Клара. А в другое время в автобусе ездил Клод. Иногда мой отец ждал меня возле автобусной остановки. Иногда – нет. Иногда он приходил рано. А иногда мы разговаривали до тех пор, пока не приходил спасительный автобус до дома.

Я отказывалась приглашать его к себе в дом, когда ему было по пути со мной. Моя студия на Сороковой и Балтимор становилась все более населенной грызунами, и я слышала оргазм моей соседки точно в 11.35 каждым вечером в пятницу. Незачем было моему пропащему папаше составлять впечатление о благополучии его чада по такой фанерно-нищенской обстановке, так что я продолжала врать о безопасной тихой гавани в центре, на Риттенхауз-сквер, и настаивала на более приемлемых кулинарных убежищах ресторанного ряда.

Через два месяца наши встречи стали еженедельными, по-прежнему разделяясь между нашими якобы домашними местами и по-прежнему вращаясь вокруг его рыгаловок. Одну неделю мы сидели на его территории, другую – на моей. Баш на баш, как он любил говорить. Я объясняла ему, что «баш на баш» означает немного другое, но ему было все равно.

Прошлое Калеба обрушивалось на меня потоком слов и волнами анекдотов. Чему-то я верила, остальное звучало слишком странным, чтобы быть правдой. По большей части мне казалось, что его интересую не столько я, сколько возможность сохранить собственную историю в чужом хранилище памяти.

Мой отец, как я вскоре узнала, родился в Городе Братской Любви[15]15
   «Народное» название Филадельфии.


[Закрыть] в 1960-м от папаши-алкоголика и стандартной мамочки – трудяги-секретарши. Яблочко от яблоньки недалеко падает, постоянно говорил мне папа, так что в семнадцать лет он уже ехал по Тихоокеанскому шоссе в Калифорнии, ища, где бы выплеснуть горечь от отцовских унижений. Не прошло и месяца, как его взяли за то, что он спер батник в «Мэйси» в Санта-Барбаре через неделю после своего восемнадцатого дня рождения. У него не было денег, и тогда ему удалось уболтать следователя на испытательный срок (без участия адвоката) при помощи оправдания Жана Вальжана, заменив основную человеческую потребность в еде на потребность в одежде – фирменной и яркой, с лейблом в виде животного и стоячим воротничком. Очень скоро рубашки сменились спортивными машинами, ювелирными украшениями и даже нелегальной переправкой мексиканцев в больших фурах без окон через границу – в течение месяца.

Именно в свой лос-анджелесский год после случая в Санта-Барбаре он встретил и обрюхатил мою мать и вскоре после этого попался на угоне подержанного «Ягуара». Это, конечно, стало первым из множества обвинений в угонах автомобилей, что ознаменовало начало его полигамного брака с несколькими статьями уголовного кодекса.

Как только его мать узнала о его первом сроке, она больше не пускала его в собственный дом в Филадельфии. Совершенно не тронутый ее равнодушием, Калеб скитался от штата к штату, порой садясь за решетку, а иногда попадая на принудительные работы, когда местный полицейский департамент не интересовало ничего, кроме самого ареста (Канзас, я говорю о тебе). Порой он садился на более долгий срок за какие-то мелочи вроде драки в баре только из-за того, что у него был изрядный послужной список (в Огайо, к примеру).

Где-то между отсидками в Калифорнии, Канзасе и Кентукки, трудотерапией по приговору суда в Западной Вирджинии и после последней стадии в Огайо отец свернул на дорогу восстановления, обретения себя и трезвости в Филадельфии. Где-то в это время умерла его мать, и Калеб унаследовал достаточно денег, чтобы вырваться из отцовской схемы зависимости, – и именно в этот момент он узнал обо мне. Или, скорее, вспомнил, что бросил мою мать-подростка одну беременной семнадцать или восемнадцать лет назад.

Просматривая фото и рукописные письма, а также роясь в Интернете, он ощутил себя рожденным заново. Обратный прибойный поток религиозного обращения в буквальном смысле захватил его, как обратный экзорцизм, и все прежние ошибки стали вдруг для него пустым словом. У него появилась цель в жизни. Исцелить зло, исправить прежнюю несправедливость отцовства, поставить все на окончательное завершение шагов номер 8, 9, 10, 11 и 12, воплощенных в теле и душе Ноа Пи Синглтон, и стать ее доверенным лицом, ее другом, ее отцом. Но Калеб еще не был к этому готов. Сначала он должен был сделать что-то с собой, поэтому он купил «Подвал-Бар», вскоре после этого перевернул это название и провел несколько лет, превращаясь из бывшего алкоголика в делового человека, каким он и предстал предо мной в тот день, когда я с ним встретилась. Всегда с бутылкой воды, с потной верхней губой и симпатичной жаждой обрести прощение.

Его ревизионистская откровенность была замечательна, и поэтому я испытывала к нему нечто вроде уважения. Нельзя сказать, что он прятался за своим досье. Нет, Калеб гордо носил его, словно герб, который он мог бы вывесить над входом в «Бар-Подвал». Он мог рассказать мне в присутствии посетителей своего бара, что выиграл турнир по боксу Уинфилдской исправительной тюрьмы в 1993-м жестоким хуком слева. И он никогда не унизился бы до шепота – даже в пятизвездочном ресторане на Уолнат-стрит, – рассказывая, что больше десяти лет был алкоголиком. И что он бросил школу, чтобы посмотреть страну. И что он почти не чувствовал раскаяния за то, что бросил мать, познавая Великие Соединенные Штаты со стороны защиты в суде Канзас-сити в штате Миссури, Цинциннати в Огайо, Абилены в Техасе, Луисвилля в Кентукки и, конечно, Лос-Анджелеса в Калифорнии. Я была уверена, что он еще не все города включил в список, и даже более чем уверена, что кроме тех обвинений, о которых он рассказал мне, были и другие, но меня это не беспокоило. Если отец сумел рассказать о том, что ему было не по себе от того, что он покинул мать, то я вряд ли была единственной жертвой на его жизненном пути. Имеет значение, однажды сказал он мне, только то, что я нашел тебя.

И я начала с ним соглашаться.

Очевидно, однако, что наши игровые поля не были равны. Для двоих, пытающихся найти примирение после многих лет отсутствия, наше построение на поле концентрировалось вокруг отцовской необходимости устранить ошибки его прошлого, словно если он это сделает, мы станем здоровой малой семьей. Он ничего обо мне не знал, кроме того, что я была заместительницей преподавателя по естественным наукам в системе школьного образования Филадельфии и пробегала по три мили два, иногда три раза в неделю, и после нескольких месяцев этого ему уже было недостаточно.

Мы шли по Риттенхауз-стрит и ели мороженое во время одной из наших встреч, на этот раз якобы на моей территории, когда Калеб решил привлечь мое внимание к этому недочету. Под навесом играл Баха струнный квартет из Кертисовского музыкального института. Отец слизывал шоколад с вафельного рожка, и мороженое капало сквозь его пальцы и смешно пачкало уголки его рта, создавая определенный контекст. Темно-коричневая капля ванильного шоколада упала ему на подбородок, и он слизнул ее длинным и гибким, как ледяная дорожка в парке развлечений, языком, приканчивая холодные остатки. Сначала он посмотрел на высокие жилые дома, словно бы намеренно окружавшие нас, затем снова на меня, и заговорил:

– Я смущаю тебя?

Конечно, он меня смущал.

– Нет, – ответила я, прикусив щеку, и бросила остаток рожка в ближайшую урну.

– Да ладно, всё в порядке, – сказал Калеб, сладко так сказал. – Я знаю, что смущаю тебя. Не надо притворяться. – Он скрестил руки на груди. – Все время рассказываю только я.

– Я рада, что ты, наконец, это заметил, – отозвалась я.

– Однако так дело не пойдет, – настаивал отец. – Мы оба должны рассказывать.

– Мне очень не хочется тебе этого говорить, Калеб, но ты как бы создал прецедент, который я сейчас действительно не могу изменить. Правила есть правила.

– Ноа…

Я пошла к фонтану.

– Я хочу стать частью твоей жизни, – сказал отец, следуя за мной.

Я выдавила смешок.

– А как ты себе ее представляешь?

Мы оба сели на ограду фонтана. Я помню, что она была мокрой, но также помню, что это не мешало мне сидеть на краю, чувствуя спиной младенческое дыхание воды. Мне даже нравился деликатный массаж, увлажнявший мою спину.

Мой отец приобнял меня. После двадцати трех лет отсутствия ему не нужно было входить в мою жизнь с таким пафосом, как, скажем, Марлин Диксон несколько месяцев спустя. Но я также понимала, что он не отстанет. Часть моей души, молчаливой в потоке его словесного катарсиса, была просто обречена в какой-то момент сменить направление.

– Хорошо, – сдалась я, глядя на струнный квартет под навесом. Возникнет торнадо – и их всех сметет – инструменты, деревянный помост, людей. – Я расскажу тебе о себе больше, если ты сначала раскроешь мне два маленьких фактика о себе, которые никак не связаны с «Бар-Подвалом» или «Подвал-Баром», или с твоим мелким воровством по континентальным штатам, или с твоими шестьюстами тринадцатью шагами к самоусовершенствованию, или с боксом в Кентукки. – И я помахала у него перед носом двумя мизинцами в знак примирения. Студенты Кертисовского института все еще играли Баха, словно создавая для нас наш собственный фоновый саундтрек. – Две вещи за одну. Баш на баш, – добавила я. – Только так это работает.

Струнный квартет почти заглушал нас. Призраки этих четырех различных струнных инструментов до сих пор населяют мою камеру. Их деревянные тела и черные изгибы, их конские гривы и натертые канифолью струны в сочетании со спокойствием, порядком и расчетом создавали музыку. Больше нигде четыре в корне отличных звука не могут слиться в таком тонком равновесии. Невидимые слезы раскаяния и сожаления струятся из моих сухих глаз, когда я думаю об этом и об отце. Я прижимаю руки к сердцу, ощущая ритм этой музыки на четверых, и постукиваю ногой по полу в такт, становясь метрономом для их четвертных, восьмых и половинок.

Калеб протянул мне руки.

– Баш на баш, – согласился он.

И мы ударили по рукам.