Текст книги "Воспитание школы"

Уравнение сотрудничества

В переделкинском манифесте из конкретного опыта педагогов-новаторов было извлечено то общее, что позволяет учителю реально сотрудничать с классом, в котором собраны и способные, и неспособные дети

Для детей и их будущего самым существенным остаётся одно – отношения со взрослыми. Все новые или старо-новые (старые для мира, новые для нас) школы и педагогики в конечном счёте решают одну и ту же задачу: пытаются выстроить отношения сотрудничества с детьми.

Отношения сотрудничества могут быть мягкими, жестковатыми и даже авторитарными, тут важно одно и лишь одно: есть ли искра, есть ли зажигание, стало ли учение общим делом ребёнка и взрослого или это только работа взрослого?

С начала века пытаются заинтересовать ребёнка на уроке, доказывают ему, что знание нужно для жизни, пытаются выстроить урок поинтереснее. Ищут интерес в самом предмете или в методе преподавания. А интерес зависит от того, какие отношения, а отношения зависят и от личности педагога, и от цели его, и от программы, и от учебника, и от предмета.

Если учитель ставит себе такую цель – потихоньку развить отношения сотрудничества в классе, – он сам находит соответствующие цели и методы, сам перебирает учебный материал, отсеивая ненужное.

Не надо спрашивать: сотрудничество – для чего? Если учитель добрый и честный человек, то сотрудничество с ним всегда будет полезно школьнику; если же нечестный и недобрый, то никакие методы и системы, программы и учебники не помогут.

Несколько лет назад, когда я писал «Педагогику для всех», я размышлял об отношениях между детьми и взрослыми, пытаясь представить себе, какими они могут быть.

Подчинение, соподчинение – это ясно, это на каждом шагу, другое редко встретишь.

Ещё взрослые и дети могут быть сообщниками – вместе стараются урвать у мира побольше, а потом разделить добычу. Я видел много таких семей, они кончают дикой враждой, как в банде.

Ещё? Ещё – сотрудничество.

И, наконец, сотворчество.

Соподчинение, сообщничество, сотрудничество, сотворчество.

Ну, сотворчество – это очень высокий тип отношений, на сотворчество не все способны.

Сотрудничество – вот всем доступный идеал.

Но слово-то какое тяжёлое, грустил я, проворачивая в уме эту фонетическую громаду: со-труд-ни-чест-во. Кого увлечёшь таким железобетоном?

Однако другого такого же точного понятия не находилось, а смысл и красота сотрудничества с детьми открывались всё больше. Вроде известное слово, кто не знает, и в педагогике постоянно употребляется. Но значение слов сильно зависит от иерархии, от того, на какое место слово поставлено. Когда слово «сотрудничество» вдруг вышло на первое место, в понятии открылись новые смыслы, я даже испытывал какое-то волнение от передвижения слова. Как будто оно только что обнаружено и надо исследовать его глубину.

Когда два человека вместе работают, вместе хотят что-то сделать, они становятся как бы равными, несмотря на разницу в возрасте, характерах, образовании и жизненном опыте. И это единственный, вот что важно, единственный способ сделать ребёнка и взрослого равными, дать ребёнку возможность почувствовать себя равным. А равенство воспитывает, равенство в достоинстве – величайшая воспитательная сила, потому что в основе воспитания не управление, а общение, единение душ, возможное лишь между равными.

Получается так: сотрудничество рождает общение с ребёнком, общением он воспитывается без специальных педагогических мероприятий. Сотрудник не может наказывать сотрудника, он даже командовать не может. Ну-ка попробуйте покомандовать сидящим с вами в одной комнате сослуживцем. Сотрудничество само собой порождает уважительные отношения, толкает на компромисс, утишает гневливых, создаёт мир. Хорошо, конечно, если человек человеку друг, товарищ и брат, но ведь не получается. А что если проще, если доступнее, если установить простой минимум: сотрудник.

Человек человеку сотрудник.

Я долго размышлял над всем этим, постепенно привыкая к слову «сотрудничество», и оно перестало казаться таким уж тяжёлым, хотя никому и не нравилось – я на многих проверял.

Спустя год была встреча с новаторами в Останкине, и там Шалва Александрович Амонашвили, ничего про мои изыскания не зная, обратился к детям перед телекамерой: «Сотрудничайте с нами!» – и это было сказано не случайно. Вся система Амонашвили основана на сотрудничестве детей и учителей в классе.

Когда педагоги-новаторы собрались на знаменитую теперь переделкинскую встречу 1986 года, весь первый день ушёл на рассказы о том, что делает каждый. Чувствовалось, что есть общее, что при всём разнообразии приёмов есть какой-то общий корень, и было понятно, что само существование этого общего неизвестного говорит о том, что мы натолкнулись на крайне важное педагогическое явление. Если семь человек, не зная друг друга и работая в разных областях, получают схожие результаты схожими методами, значит, в этих методах есть правда. Но что это общее? Как его назвать, каким словом обозначить? Предложений было много, однако мы ни на чём не сошлись, всё было не так.

А на следующий день родилось: педагогика сотрудничества. Предложение было принято сразу, без единого возражения. Слово оказалось близким для всех.

Пропущу всё положительное: публикация переделкинского манифеста, восторженные письма в редакцию «Учительской», газетные полосы в поддержку идеи. В ту пору вся демократическая печать держалась на критике прежней власти, и только на критике. Лишь педагогическая часть общества имела положительную программу – педагогику сотрудничества. Она и соединяла учителей, на этой идее создавались бесчисленные клубы «Эврика», она была идейным стержнем знаменитой матвеевской «Учительской». Но поскольку в те годы шла острейшая борьба между демократической частью учительства и авторитарным крылом, поскольку педагогика сотрудничества была совершенно несовместима с воспитательными взглядами ряда властных педагогических структур, поскольку школьный отдел ЦК немедленно начал войну со зловредной идеей, то было с ходу изобретено множество мифов, которые должны были педагогику сотрудничества и само понятие сотрудничества опорочить. Центрального комитета нет, партии нет, прежнего министерства нет, прежней академии нет, но люди кругом те же, и мифы гуляют по сию пору в первозданном виде. Перечислю их очень кратко.

Миф № 1. Педагогика – наука, наука на всех одна, поэтому не может быть многих педагогик и понятие «педагогика сотрудничества» бессмысленно. Тут опровергать нечего: глупость.

Миф № 2. Идея сотрудничества давно известна в педагогике, ничего нового в ней нет.

Неверно, потому что прежде было только слово среди других похожих слов, а педагогика сотрудничества наполнена конкретным опытом конкретных учителей. Она не призывает к сотрудничеству с детьми, как бывало прежде, а показывает, как это сотрудничество достигается в школьном классе.

Миф № 3. Педагогика сотрудничества умаляет роль учителя, подрывает дисциплину в школе, разрушает школу.

Утверждение ложно, потому что в реальных классах, где преподают педагоги, разрабатывавшие педагогику сотрудничества, роль учителя исключительно высока. Просто это теперь другая роль. Это роль человека, который стремится к общению с детьми, а не к администрированию. Сотрудничество вовсе не ведёт к баловству, наоборот, дети в таком классе много работают, и сама собой устанавливается дисциплина труда.

Ну и так далее… Все эти мифы создавали и распространяли обвинения не потому, что кто-то был так уж против педагогики сотрудничества, а просто потому, что шла борьба и всё, что сказали «не наши», необходимо было опорочить.

Между тем можно было бы выдвинуть против педагогики сотрудничества действительно серьёзные возражения.

Школа устоялась, она устойчива, она даёт определённые результаты. Есть некие критерии, которые позволяют отличить учителя, который даёт знания, от такого, который учит плохо. Педагогика сотрудничества всё это ломает, критерии её неясны. Никогда не поймёшь, где есть контакт с детьми, а где его нет. Многие авторитарные учителя учат лучше, чем те, кто стремится к сотрудничеству.

Затем в школе обычно начинается раскол. Дети всегда лучше относятся к педагогам, стремящимся к сотрудничеству, другие учителя завидуют, обвиняют коллег в том, что те заигрывают с детьми, попустительствуют им, недостаточно строги. В школе часто сердятся на учителей нового типа: чего они добиваются? Что им – больше всех нужно?

Это свойство всех педагогических начинаний. Теперь легче, теперь создаются целые школы с новыми направлениями. Но если в старой школе кто-нибудь из учителей попытается работать не так, как все, то раскол, увы, почти неизбежен. И чаще всего побеждает старое, обычное, а не новое. Учитель, который избрал новый путь, ведёт себя не как все, к тому же его придирчивее проверяют, он острее воспринимает критику – скандал. И уж конечно такой учитель не выполняет все привычные правила школьного распорядка, так что к нему совсем нетрудно придраться. Лучшие учителя в наших школах часто выглядят худшими. Ладно бы в глазах начальства. Но ведь и в глазах старательных учителей тоже.

Конечно, у педагогики сотрудничества есть свои границы. Чем способнее ученик, чем охотнее он учится, тем строже с ним можно быть. Против педагогики сотрудничества обычно выступают учителя специальных школ с отобранными, способными детьми. Верно, им идея сотрудничества не нужна, способные дети и сами учатся, сами сотрудничают с учителем, ещё и подгоняют его, просят задачи посложнее. Педагогика сотрудничества не альтернатива авторитарной педагогике, она ни с кем не сражается, в разных классах – разные методы, разные степени сотрудничества.

Почти каждый хороший режиссёр буквально деспот, однако лучшие актёры стараются работать с ним, потому что получается прекрасный спектакль, а это важнее всего. Так и в классе. Учитель может быть очень строгим, однако ученики охотно сотрудничают с ним. Командование и сотрудничество постоянно переходят одно в другое.

Много раз я пытался рассказать о педагогике сотрудничества в западных школах, но интереса вызвать не удалось. Сначала кивают головами, о да, кооперэйшн, у нас тоже – несут гору литературы. На Западе по каждому поводу – гора литературы. Иногда кажется, что учёных там больше, чем учителей. И какая продуктивность!

Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что во всей этой литературе речь идёт о сотрудничестве, кооперации между учениками – о работе в группах. Идеи сотрудничества учителя и учеников в педагогическом мире нет. То есть она признается важной, но никто не знает, как такого сотрудничества добиться.

Вот тут-то мы и подходим к главному. В переделкинском манифесте выдвигалась не идея сотрудничества, а именно педагогика – очень серьёзный, хотя и коротко изложенный набор методических принципов и приёмов, сцепленных одной идеей и направленных на одну цель – на достижение сотрудничества. Сотрудничество рассматривалось здесь не как способ, а как результат. Из конкретного опыта Шаталова, Лысенковой, Иванова и ряда других новаторов было извлечено то общее, что позволяет учителю реально сотрудничать с классом, в котором собраны и способные, и неспособные дети. Учитель, сколько его ни призывай, не может сотрудничать с ребёнком, который не хочет учиться, мешает вести занятия, безнадёжно отстал и не понимает, о чём говорят в классе. Педагогика сотрудничества в том виде, в каком она была заявлена, предлагала конкретные способы, помогающие учить переполненный школьный класс так, словно учитель имеет дело с одним учеником и без дополнительных занятий.

Но сразу же поднялся хорошо организованный вой: «Как так? Ведь у нас тысячи новаторов! И разве все учителя могут работать, как Шаталов? Не метод, а личность! Не метод, а программа!»

Ну что ты на это скажешь? Ну как можно, чтобы все были Шаталовыми? Но если учитель вообще ничего не хочет знать, а только повторяет «я сам, я сам», то учитель ли он? И если школа перестанет чтить и почитать самых талантливых своих учителей, то школа ли это будет?

Но ещё не вечер, мы ещё будем гордиться и гордиться нашими замечательными педагогами-современниками, изучать, толковать их или хотя бы стараться понять. Я встречал много людей, пренебрежительно говоривших о лучших наших учителях, но не встречал среди критиков ни одного, кто хоть сколько-нибудь знал, в чём же состоят их открытия. Все понаслышке. Приходишь на урок, видишь, как мучают детей, говоришь: «Ну ведь можно лучше делать – хотя бы проводить контрольные, Шаталов же показал» – не слыхали, не читали, не знают.

К сожалению, контрпропаганда оказалась сильнее делового распространения идей переделкинского манифеста. По известным обстоятельствам разъяснение педагогики сотрудничества было остановлено, серьёзных книг так и не выпустили, даже сборника манифестов издать не смогли – лежит свёрстанный четвёртый год. Сегодня никто толком ничего не знает. Поговорили – бросили, стали о другом говорить. Ну что мы за люди? И что за люди управляют нашей школьной политикой?

Я что хочу сказать? Я хочу сказать лишь одно: дела наши школьные неважны, и бросаться такой идеей, как сотрудничество, пренебрегать таким опытом – безумство.

Стране нашей нужна педагогика. Детьми надо заниматься. Школьный поезд должен быть переполнен детской радостью.

«Первое сентября», № 34, 1993 г.

Закон заслуженного собеседника

Мы воспитываем вовсе не примером, а отношением, собеседничеством, сотрудничеством. Мы воспитываем в той степени, в какой сами заслужили. И если рядом с нами дурной человек, то нам не на кого жаловаться. Мы сами заслужили его

Двадцать с лишним лет назад, в 1972 году, в одном из номеров журнала «Новый мир», в самом конце его, появились напечатанные мелким шрифтом письма академика Алексея Алексеевича Ухтомского – он жил с 1875-го по 1942 год и умер в ленинградскую блокаду. В этих письмах мы впервые прочли о законе заслуженного собеседника. Я помню, как я был потрясён. Передо мной открылась самая глубокая тайна воспитания детей. Я увидел в словах Ухтомского оправдание всей своей жизни. Ну конечно, я тоже так думал, но не понимал, в чём дело. Самое трудное в жизни – отношения с людьми. Существуют сотни социологических исследований на эту тему. Но только Ухтомский открыл тайну. Она оказалась простой и в то же время очень трудной. Чтобы принять идею учёного, необходимо что-то сделать со своей собственной душой, поправить своё духовное зрение – ну точно так же, как поправляют зрение, надевая очки или вставляя линзы.

Я читал и перечитывал эти драгоценные строчки, я вглядывался в людей по-новому, я чувствовал какое-то обновление жизни – или нет, скорее своё обновление – и очень удивлялся, что нигде в литературе и в газетах не было ссылок на письма Ухтомского. Никто публикации не заметил.

Постепенно острота нового восприятия пропала, но не совсем. Открытие Ухтомского вошло в меня навсегда.

О книгах можно судить таким образом. Представьте себе часы с одной стрелкой. Эти часы даны нам на всю жизнь. Каждая прочитанная книга или подвигает стрелку вперёд, или нет. Значительные книжки двигают стрелку на целых три или четыре минуты, а есть такие потрясающие книжки, что и на полчаса. Письма Ухтомского сильно продвинули невидимую стрелку внутренней духовной жизни вперёд.

В издательстве «Петербургский писатель» вышла толстая книга А. Ухтомского «Интуиция совести», собрание писем и заметок учёного. Книга толстая, больше 500 страниц. Я проглотил её в две ночи. И хочу рассказать о ней, потому что тираж всего 2000 экземпляров. Я читал книгу варварским способом – с карандашом, безжалостно подчёркивая важные мысли, при этом чем больше я углублялся в книгу, тем чаще приходилось мне браться за карандаш, пока я не стал подчёркивать целые страницы. Я решаюсь поделиться здесь с читателем хотя бы некоторой частью из того, что захотелось подчеркнуть в этой необыкновенной книге.

Но сначала несколько слов о жизни Ухтомского. Родился Ухтомский в небедной семье; дед его, например, построил народную школу, а отец её поддерживал. Детство он провёл в Рыбинске, учился в гимназии, потом в Нижегородском кадетском корпусе, потом в Духовной академии. Его воспитывала тётка, Анна Николаевна, тётя Аня, о смерти которой он горевал всю жизнь. Полгода он провёл в Иосифо-Волоколамском монастыре, а затем поступил в Петербургский университет, сначала на восточный факультет, потом на естественное отделение физико-математического факультета, а с 1922 года бессменно заведовал кафедрой физиологии животных.

То есть он прошёл всё – и военное обучение, и духовное, и филологическое, и естественно-научное. Совершенно уникальная судьба.

Ухтомский предчувствовал революцию. В июле 1914 года он написал: «…Теперешние военные события – это лишь прелюдия огромных событий, назревающих в европейской социальной жизни!» – и просит свою корреспондентку: «Пожалуйста, не бросайте этого письма. Мне потом надо будет его перечитать и проверить в будущем свою теперешнюю мысль». Подход учёного: гипотеза, проверка её. К общей беде, гипотеза Ухтомского полностью оправдалась, и через четыре года он напишет, что нужен «радикальный отказ от всех бредней о „социальной революции“».

Как быть человеку во время войны – не на войне, а во время войны, когда страдают и гибнут люди в отдалении от тебя? Вопрос и для нас злободневный. Нам тоже кажется, как и многим казалось во времена молодого Ухтомского, что люди «перестали теперь бояться ада и смерти, потеряли ужас древних перед этими силами», но нет, «теряли ужас ада и смерти и древние, задолго до Христа, когда они ослабляли в себе чувствилище к жизни, сердечную чуткость к тому, как идёт человеческая жизнь и как умирает человек со всем тем, что его волновало и что ему казалось дорогим в его жизни».

Восстановить это чувствилище к жизни, эту сердечную чуткость можно, только если «до конца разбудить в себе внимание к жизни и смерти человеческой, победить нечувствие как грех и следствие греха в себе».

Читаю и думаю: мы ведь тоже воспринимаем цифры убитых лишь как цифры, мы ведь тоже не понимаем, что за каждой единицей – человек со всем тем, что его волновало и что ему казалось дорогим в его жизни. «Мы, обыденные люди, обыкновенно мало чувствуем; условия окружающей среды и воспитание в разных условностях глушат в нас сердце в отношении страдной жизни ближнего».

Нам-то жизнь кажется стадной, а в действительности вот какая она – страдная. И если только чуть-чуть подкрутить невидимое колёсико в духовном зрительном аппарате и увидеть страдность жизни, то хоть немного разовьётся и чувствилище к жизни.

Всё это очень тонкие, очень личные мысли. И Ухтомский пишет: «Примите во внимание то, что в разговоре, в словах, при личном свидании я почти наверное не скажу того, что напишу, – значит, это в своём роде единственный способ беседы – писание больших писем! Здесь я столько же беседую с Вами, сколько с самим собою».

Но это подкручивание, подвинчивание, эта поправка даются людям очень трудно, потому что «обыденная городская жизнь, с её комфортом, удобствами, культурой техники, молчаливо живёт тем убеждением и тою верою, что все, что вне меня, – все это ниже меня и существует лишь для моего технического применения к моим целям и удобствам!». И вот уже «не человек приспособляет себя к своему идеалу и своей истине, не переделывает себя во имя идеала и истины, но истину и идеал переделывает по-своему, сообразуясь со своим удобством!».

И в самом деле, разве не стал общим местом нашей моральной публицистики призыв искать свой идеал? Разве не уверяем мы, что каждый должен самоопределиться, найти своё, отдельное представление о жизни? Разве не возвеличиваем мы своё «я»? Ухтомский цитирует Ницше: «Куда я ни подымусь, за мною всюду следует мой пёс, имя которому „я“». «Это уже не слуга и не орудие духа, а связатель и отяготитель его!» – пишет Ухтомский. Отсюда же и «растущее углубление разврата, появление Григориев Распутиных, ужасающий спрос на них и вообще на ложных пророков, развивающееся отсюда поругание церкви в соблазняющейся народной душе, затем ужасные войны, кровопролития, явно иссякающая любовь в людях, необыкновенно возрастающий спрос на ложь, возрастающая неспособность верить правде, наконец, явное одичание, возвращение к инстинктивной жизни древней обезьяны и свиньи, скрывавшейся до сих пор под культурной скорлупой, с таким трудом надстроенной за историю сознательной жизни человечества!».

Но рядом с этими грозными и угрожающими словами – слово тихой веры в человеческое добро: «Покамест ещё есть остатки любви в среде людей, ещё будет стоять мир».

Вот на чём мир стоит – на любви. Пусть даже на остатках её, но стоит. И мы должны научиться смотреть на мир «„через головы“ ближайших событий, не задерживаясь на них и не затемняя их картинами общего смысла жизни и смерти».

И даже когда совсем плохо, то мы должны помнить, по мысли Ухтомского, что «наказания Божии даны людям всегда ради избавления от худшего и горшего; так, наказание Адаму трудиться в поте лица дано для того, чтобы избавить его от уныния. Мысль та, что после греха дьявол непременно стал бы склонять человека к ещё более тяжкому – к унынию; и, чтобы бороться с этим естественным последствием греха, дан физический труд».

Уныние – самый страшный из грехов человеческих. Почему-то кажется, что уныние всегда оправданно, что оно – естественное следствие беды и печали. Унынием и предсказанием катастроф пронизаны статьи и речи большинства нынешних политиков и публицистов. И всё-то они доказывают, и всё-то они рассуждают, но, пишет Ухтомский, «человеческим рассуждениям ведь несть числа, и дозволительно не придавать им никакой обязательности и достоверности». Вот эти-то бесконечные и вроде бы достоверные рассуждения и порождают то всеобщее уныние, которое можно назвать только одним словом: грех, величайший грех.

Декабрь 1918 года. «…И во сне не успокаивается душа от гнетущих переживаний, посланных нам в наказание за отступление, гордыню и мерзости, которыми полна была жизнь русского общества».

«Что же Вы не пишете? – укоряет Ухтомский. – Ведь теперь это всё равно, что подать милостыню!»

И в самом деле, чем горше жизнь, тем милосерднее должны мы быть. Хотя бы общением. И даже то, что мы о многом умалчиваем, иногда равно милосердию. Нужно «оградить себя молчанием» – пишет Ухтомский. «Приходилось читать, что египетские пустынники приходили друг ко другу посетить один другого, но при этом не нарушали молчания, а посидев один у другого и сказав привет и пожелание братским поклоном, уходили опять к себе. Так вот, что бы ни случилось ещё впереди, надо бывать друг у друга самым главным – сознанием общности делания».

А случилось в жизни учёного многое. Даже тюрьма случилась.

Но Ухтомский всегда находил в себе силы противостоять самым дурным обстоятельствам жизни; он постоянно помнил удивительное слово Иоанна Златоуста: «В мире все течёт, и нет в нём настоящего вокруг нас. Что же в нём пребывает? Будущее!»

И вот постепенно, где-то на двухсотой странице книги, Ухтомский подходит к главной своей мысли – к творческой идеализации, которую он считает «основною тайною человеческого общежития»:

«Мнение брата о тебе, вера брата в тебя – обязывает тебя и фактически двигает тебя в ту сторону, в которую он тебя идеализирует…»

Боюсь, что читатель не сразу поймёт мысль Ухтомского; но будем хотя бы внимательны к ней:

«Жизнь, построенная на идеализации, вполне противоположна жизни, построенной на искании своего личного. В одном случае человек говорит: „Ты ничем не лучше меня – такое же порочное и маленькое существо, как и я, и поэтому я не хуже и не ниже тебя, и да царствует наше „равенство в правах““! В другом случае человек говорит: „Ты прекрасен, и добр, и свят, а я хочу быть достоин тебя, и вот я буду забывать всё моё прошлое ради тебя, буду усиливаться дотянуться до тебя, чтобы стать равным тебе в твоём добре!“».

Так начинает действовать великий талисман «творческой идеализирующей любви, которая прекрасна для всех: и для любимого, – ибо незаметно влияет на него, – и для тебя самого, – ибо ради неё ты сам делаешься лучше, деятельнее, добрее, талантливее, чем ты есть!». Но, скажут, не так-то это и легко – идеализировать человека. Это оттого, пишет Ухтомский, «что судить с задворков проще и успокоительнее для себя, – это тайное оправдание себя самого и своих задворков: а идеализация другого обязывает и самого того, кто идеализирует, ведёт к труду, к самокритике!»:

«Дьявол-клеветник опорочивает мир и людей, подыс-кивает на них обвинения, издевается над идеализацией, объявляет её ошибкой и вместе с тем убивает и разрушает!.. И из друга-ученика человек незаметно превращается в клеветника и предателя! Вот трагедия из трагедий человеческой души! Её необходимо понимать и учитывать в жизни, дабы избежать той же беды для себя!»

Если же этой беды избежать удаётся, если мы перестаём заниматься «самоутверждением и самозащитою», мы выходим на другой уровень жизни. Человек перестаёт быть принципиально одиноким существом, «которое задыхается и не может выбиться к свету из своих так строго очерченных границ!». Но это и есть «настоящее, подлинное, на всю жизнь незабываемое счастье»: в напряжённые и мучительные моменты подъёма и труда человек хоть временно выходит из себя и видит то, что выше его.

Позже эта же мысль пришла в голову американцу Эриху Фромму; он писал, что единственная возможность выйти из клетки, из-под кожи, из самого себя – это встреча с другим человеком. И осознание этого другого как до конца другого человека, добавил Михаил Бахтин. По Бахтину, понять другого как исключительно другого может только гениальная личность. Но отношения человека с человеком всегда требуют гениальности хоть в какой-то степени.

Все великие думают об одном и том же. Об отношении человека к человеку. Ухтомский считает, что главное – это не ощущение, как думали психологи и физиологи его времени, а цельные вещи, целые сложные переживания.

«…Они-то и занимают нас, как непререкаемые данности, которых мы не можем изменить, как бы мы ни хотели того. Стало быть, действительными реальностями являются для нас цельные интегралы опыта… Интегралы опыта – это то, во что отлилась совокупность впечатлений, приуроченных к определённой доминанте, которую мы пережили со всею её историею для нас».

И тут Ухтомский делает следующий важный шаг: доминанта на лицо. Человек переворачивается и делается не-узнаваемым «с того момента, как однажды сделает это открытие, что вне его есть и дан ему человек такой же самостоятельный, как он, такой же ценный, как он, и такой же единственный, как он, такой же ничем и никем не заменимый, как он.

Лицо ведь тем и отличается от вещи, что оно ничем и никем не заменимо».

Человек выходит из крепости, в которую он заключён на всю жизнь, выходит на свободу, обнаруживает, что вокруг него не только вещи, но и лица. А ведь и вправду: вещи все одинаковые, а лица все разные! Вещь послужит – и её выбрасывают, заменяют; а лицо ничем не заменимо. Эта простая мысль приходит в голову далеко не каждому. Лев Толстой описывает в начале «Юности», как поразила его мысль, что на свете есть много людей, которые живут своей жизнью и даже не знают о нём и его семье. Нужен переворот в душе, чтобы научиться видеть лицо другого.

«…Маленькие и слабые человечки, которыми переполнены города, могут прожить всю жизнь, зная о лице человеческом только понаслышке, никогда не ощутив, что значит „лицо человеческое!..“ Пока реально не откроет человек равноценного себе человека вне себя, сам он не будет человеком; и пребывает, несмотря на возможный лоск, культурность и науку, все ещё антропоидом!

Но с того момента, когда однажды откроется человеку, что значит, что есть вне его равноценное ему лицо человека, он сам начинает преображаться в человека. Всё в его жизни и он сам преобразится».

И вот наконец самый важный вывод из всего учения о доминанте. Ухтомский пишет: «Старинная мысль, что мы пассивно отпечатлеваем на себе реальность, какова она есть, совершенно не соответствует действительности. Наши доминанты, наше поведение стоят между нами и миром, между нашими мыслями и действительностью». Поэтому «лицо другого человека открывается таким, каким я его заслужил всем моим прошлым и тем, что я есть сейчас».

«Я могу сказать про себя, что избалован в жизни тем, что встречал удивительных людей по скрытым душевным силам и качествам. И совсем неверно будет сказать, что я видел их удивительными и прекрасными, а они не были такими. Нет, они именно были удивительными и прекрасными, только все это было скрыто от глаз других людей и толпы, слишком занятой индивидуалистическими интересами, постройкой индивидуалистического счастьица…»

«Мы в своих буднях и в будничном воззрении на жизнь и людей, которые нам кажутся „привычным и всё тем же“, и не подозреваем, как праздничен и бесконечно ценен и содержателен для нас человек…»

После всех перемен, которые произошли в нашем сознании, многим стало казаться, что вместо насаждавшегося коллективизма теперь следует развивать и подчёркивать индивидуализм. Но потеря своего «я» в общей массе и сосредоточение на своём «я» в индивидууме одинаково страшны и одинаково опасны для личности. Существуют формулы: «Человек человеку – волк», «Человек человеку – друг, товарищ и брат», «Человек человеку – бревно» (и такая горькая формула есть).

Ухтомский предлагает совсем другую формулу: «Человек человеку – собеседник», причём такой собеседник, который и делает человека человеком, позволяет ему выйти из внутренней крепости, то есть делает его свободным даже от собственного «я».

«Вы чувствуете, – пишет Ухтомский, – что тем самым вносится в наше мышление совершенно новая категория – „категория лица“, которая обыкновенно игнорируется в системах логики, в теориях познания и философских системах… Мысль и жизнь с упором на лицо другого – это уже не философия, не самоуспокоенная кабинетная система, а сама волнующаяся, живая жизнь, „радующаяся радостями другого и болеющая болезнями другого“!»

И дальше очень важная мысль, которую Ухтомский даже подчёркивает: «Ни общее и социальное не может быть поставлено выше лица, ибо только из лиц и ради лиц существует; ни лицо не может быть противопоставлено общему и социальному, ибо лицом человек становится поистине постольку, поскольку отдаётся другим лицам и их обществу».

Начав выписывать, не могу остановиться:

«Если у меня в жизни было и есть что-то хорошее для встречаемых людей, то это хорошее, по-видимому, в том, что я глубоко и до конца верю в великий смысл жизни и в людей; и в том, что я соблюл в себе благоговение к человеческому лицу, которое выше всего и неповторимо, а обязательства перед ним вечны…».

«Всецело предан я народу, ибо я его частичка, в его великом море я только всплеск волны, как и все мы, идущие к великому свету, который засияет над народом, ибо выношен его поколениями и бесчисленными болениями сердца на великом, тесном и трудном пути».

Итак, «мир для человека таков, каким он его заслужил, а человек таков, каков его мир!.. Каковы доминанты человека, таков и его интегральный образ мира, а каков интегральный образ мира, таково счастье и несчастье, таково и лицо его для других людей».