Текст книги "Воспитание школы"

…И чем оно занимается

Политику Министерства легко вычислить, сравнив, что сделало Министерство для свободы школы и что – для ограничения свободы. Пока счёт явно не в пользу последней, а значит, не в пользу детей и школы

Политика министерства не объявлена, но её легко вычислить, сравнив, что сделало Министерство для свободы школы и что – для ограничения свободы. Счёт явно не в пользу последней, а значит, не в пользу детей и школы.

Можно понять и Министерство. Демократический путь неизвестен, и нет людей, которые повели бы школу в этом направлении. Вторая дорога накатана, надо лишь капитально отремонтировать поломавшиеся партийные рычаги; на минис-терском языке это называется восстановлением вертикалей.

Сначала два впечатления из разговоров последних дней.

Незадолго до первого сентября выступал перед директорами школ одного района. Попросил: «Задайте, пожалуйста, по вопросу, а я постараюсь ответить». Первый же директор спросил:

– Скажите, пожалуйста, как сделать, чтобы все школы были хорошими и чтобы всем детям было хорошо учиться?

Второй разговор был на днях. Спросил знакомую учительницу математики, как дела, как год начался, большая ли у неё нагрузка.

– Нет, я взяла в этом году всего восемнадцать часов, в восьмом и в девятых. Возраст. Но трудно. Девятые я несколько лет веду, я только моргну – они знают, что делать. А с восьмым нелегко. Шевелятся, подвижные очень.

Шевелятся!

Вот точное слово.

Шевелятся! Подвижные! А должны не шевелиться. И не двигаться. Должны: «моргну – и знают, что делать».

Притом учительница-то хорошая и совершенно изумительный человек, всегда готовый прийти на помощь.

Между вопросом директора («как сделать, чтобы все») и рассказом учительницы («шевелятся») есть прямая связь.

Видимо, это у нас в школьной крови, в образовательных генах: не двигайся, не шевелись. Делай, как я моргну. Большинство педагогов – из тех, кто искренне болеет за школу, – уверены, что ответ на всеобщий директорский вопрос есть и он заключается в укреплении порядка и руководства.

Поразительно, как вся наша школьная система после короткого периода относительной свободы, когда допускалось некоторое шевеление тел и брожение умов, вновь устремилась к прежнему устойчивому состоянию: чтоб моргну – и порядок. Моргательная педагогика, видимо, неистребимый наш идеал. Послушание – единственный залог стабильности. Никто не представляет себе, как добиться порядка без послушания.

Но как добиться послушания, если нет партийных органов, немедленно и жёстко каравших любое самовольное отступление от принятой нормы? В недавние времена карали ведь именно за самовольство, за то, что «не посоветовался» – был такой партийный термин. «Не посоветовался» – не испросил разрешения. А уж таких, что спросили разрешения и, не получив его, ослушались, поступили по-своему, – таких были единицы, да и то недолго они были.

У А. Яшина был знаменитый рассказ «Рычаги», за который его сильно критиковали. Кто постарше, помнит, наверное, – это знаменитая история. Сидят несколько человек в правлении колхоза, курят, разговаривают о том о сём. Но вот наступает назначенный час, и оказывается, что люди эти пришли на партийное собрание. Теперь они не люди в полном смысле слова, они и говорят, и действуют по-другому; они «проводят линию», они рычаги. Не люди, а «рычаги».

На днях я вновь услышал это слово – рычаги.

В одном городе (не в Москве) я разговаривал с группой управленцев. Была заведующая городским отделом образования (горОО, слово «народное» теперь деликатно опускается), молодая, умная, энергичная женщина, три года на своём посту; были её сотрудники, были и городские методисты. Обсуждали систему управления образованием в городе. Все финансы теперь в распоряжении районных ОО (привыкайте – ОО!).

– Как же горОО управляет?

Мои собеседники переглянулись.

– У нас методический центр остался, – многозначительно сказала заведующая.

– Методический центр? Как можно управлять с помощью методического центра?

– Ничего, можно, – усмехнулся главный методист города, стоявший тут же.

– У нас есть рычаги.

Слово это было произнесено с большим нажимом, чтобы я понял его значительность. Я прикинулся, что не понял, мне объяснили: в конечном счёте от методического центра зависят аттестация, лицензирование и все, что даёт школе или учителям какое-нибудь преимущество, какие-нибудь лишние 15 процентов к зарплате, какие-нибудь дополнительные права.

У меня нет никаких оснований плохо думать о методистах этого города; но в других краях известно, что происходит: всё новое выживает лишь в том случае, если оно получило одобрение в городском или районном центре. Это очень опасно. Чем это отличается от печально известного приказа, который когда-то издало бывшее Министерство РСФСР и по которому без его, министерского, ведома никакое новшество нельзя было распространять? Разумеется, запрет на новое был издан в интересах образования, как же иначе. На самом деле и тогда, и сейчас этим запретом пользовались как рычагом вовсе не для поддержки и укрепления нового, а для того, чтобы иметь власть над учителем, чтобы и новаторы были послушными.

Сейчас то же самое: ни-ни! Без лицензии не шевелись.

И прежде в школах Академии педагогических наук платили надбавки за экспериментальную работу, и прежде на чистый энтузиазм не рассчитывали. А сегодня-то и вовсе обидно людям, которые пытаются внести в школу что-то новое.

Прежде на практике было так: самостоятельный эксперимент шёл лишь там, где его поддерживал райком партии. Сменится секретарь – и беги, новатор, из школы – съедят. Теперь опять школа всё больше попадает в зависимость от различных ОО.

Могут сказать: но ведь образовательным учреждениям предоставлена финансовая свобода. Пожалуйста, отделяйся, открывай счёт, получай свои денежки и учи, как считаешь нужным. Школе дано столько суверенитета, сколько она сможет съесть.

Финансовая свобода, за которую столько боролись, объявлена и узаконена, но школы не торопятся стать хозяевами.

Я знаю город – из ста примерно школ лишь пять открыли свой счёт. Остальные предпочитают получать деньги в отделах и департаментах образования, потому что лишь на три статьи бюджета выделяются реальные средства: на зарплату, налоги и питание. А школе нужен ремонт, а школе нужно оборудование, пособия…

Идут в ОО. А там удивительным образом все находится – если попросить. Если очень попросить. Директор превращается в вечного просителя.

Был в школе; директор – королева, царица, императрица. Всё под её рукой, всё у неё лучшее, и свежевыкрашенные полы блестят почти угрожающе. Из школы поехал к городскому начальству. Поговорили, вышел из кабинета, а в приёмной кто-то тихим голосом прощается со мной. Поднимаю глаза – да это же та самая королева, царица, императрица, одного взгляда которой боятся в её школе! Здесь она сидит мышка мышкой, руки на коленях. Смиренно ждёт своей очереди. Приучена.

– Я, – рассказывает, – когда в кабинет директора завода вхожу, то прямо с порога: «Как мне к вам идти, Василий Петрович, ногами или на коленях ползти? Могу и на коленях». – «А сколько тебе нужно?» – «Сто тысяч, крыша течёт». – «Двадцать тысяч дам». – «Спасибо, Василий Петрович, спасибо, Василий Петрович». И бегу к следующему. Иногда в полседьмого являюсь, сижу у дверей. Директор приедет на работу – а уж я здесь.

Какая тут самостоятельность… Финансовый рычаг, как и прежде, в руках управленцев.

Директор школы; стаж десять лет; человек, свободный душой и энергичный; отделился от района, открыл свой счёт, сдаёт помещения в аренду, «доит» спонсоров, как он сам говорит; живёт. У школы хорошая слава, детей в неё со всего города готовы везти.

– Сейчас российская школа переживает пору расцвета. Никогда такого не было, – считает директор. – Точнее, так: кто стремится к новому – тому хорошо, а исполнителям стало хуже.

– Почему же расцвет? – спрашиваю я, хотя мог бы и не спрашивать, вполне достаточно, что человек так чувствует.

– В чём расцвет? Свобода. Комиссий нет. Вы не представляете себе, какая жизнь без фронтальных и прочих комиссий, впервые вздохнули. Но надолго ли свобода?

– Надо торопиться. Скоро всё кончится. К тому идёт. Про стандарты и базовые планы читали? Зачем они? Чтобы проверять. А какая проверка без комиссии? И всё начнётся сначала, подготовка уже проведена.

Государственный стандарт, ГОСТ, – типично советское явление. Поскольку не было конкуренции, предприятия не стремились к высшему качеству, и добиться его можно было лишь репрессиями. На все стандарт, и кто отступил – штраф, наказание, а то и тюрьма за брак. Стандарт без репрессий за уклонение от него не имеет никакого смысла. Что бы ни говорили сейчас, как бы ни предупреждали о том, что стандарта надо добиваться постепенно, какими бы словами ни обставлялись – слова есть слова, а закон есть закон, особенно если применение его выгодно управленцам.

Когда-то обязательность программ служила основанием для всевозможных школьных безобразий. Учитель, пройди программу – она государственная. Научи ученика – это государственные требования. Не умеешь? Невозможно? Какой же ты учитель? Вон Марья Ивановна всех учит, а ты не умеешь? Обязательная программа служила неиссякающим источником процентомании. Программа и фальшивая отметка, программа и фальшивый аттестат накрепко связаны между собой.

Но тогда, я помню, президент педагогической академии В. Столетов возмущался: «Да кто сказал, что программа – государственный документ? Её Министерство утверждало, а не государство».

Теперь недостаток законности, или, как сейчас принято говорить, легитимности, восполнен. Теперь стандарт-программа объявлена государственной, и учителя, отступившего от стандарта, можно будет объявить чуть ли не преступником. К тому же опубликованные стандарты – это те же программы, но в ухудшенном, обезображенном виде. Прежде знание учеником программного материала можно было как-то доказать, а теперь никто не сможет убедить, что ученик отвечает расплывчатым требованиям стандарта. Следовательно, учитель полностью в руках проверяющего.

Спрашиваю опытного московского директора:

– Наверное, все против стандартов?

– Что вы, – отвечает, – что вы! Не меньше пятидесяти процентов директоров ликуют. Теперь они могут спрашивать с учителя, теперь у них появился рычаг!

И опять это зловещее слово было произнесено с особой многозначительностью. Механическая контора по изготовлению рычагов работаете полной нагрузкой. Встречаю на улице знакомого методиста.

– Всё, – говорит он, – всё. С учителем кончено. Учителя через колено – и переломили.

И объясняет: во-первых, прежде учитель получал добавки за кабинет, за классное руководство, за проверки тетрадей автоматически, от государства. Теперь все эти выплаты, а их 25 процентов от зарплаты, зависят от директора и завуча. «А директора, – говорит методист, – у нас знаете какие… В школе начнётся невесть что. Или классные руководители уйдут. А как без них?»

Во-вторых – аттестация. Ох уж эта аттестация! Учителя взбудоражены. Я недавно встречался с большой группой педагогов – ни о чём другом говорить не хотят, только об аттестации, и притом никто не сказал ни одного доброго слова о ней, все наперебой перечисляют всевозможные несправедливости.

Учителя страны обижены – понимают ли это в министерстве? Ну просто обижены аттестацией.

Произошло то же самое, что и со стандартами. Казалось бы, вполне разумная и благая цель, направленная на то, чтобы дети учились (стандарты), а учителя хорошо учили (аттестация). Но ведь нет и не может быть строгого критерия, отделяющего хорошего учителя от учителя похуже, а деньги-то платят точно, до копеечки. Когда-то мне в Болгарии рассказывали: если учитель хочет больше получать, он едет в Софию, сдаёт экзамены, пишет работу (выходит что-то вроде кандидатской), но от него ни в коем случае не требуют характеристики из школы. Его не объявляют и не считают лучшим учителем, никто не говорит, что он работает лучше других. Он получает добавки за формально установленный уровень знаний, его поощряют учиться. Понятна ли разница?

Но самое главное, что все споры о 12-м разряде – это споры не о добавочных средствах, а о хлебе насущном. Зарплата так мала, что безнравственно делать её предметом тяжб и экзаменов. У Министерства, скорее всего, были благие намерения, а учитель эти намерения воспринимает однозначно: хотят подчинить меня, согнуть, заставить пресмыкаться перед директором. «Да пропади они пропадом со своими разрядами, не пойду я сдавать!» – сказала мне в сердцах немолодая учительница, и такая учительница, что ей надо бы втрое больше других платить, ей цены нет.

Получается точно так же, как с обменом старых денег. Надо было менять, никуда не деться, но сделали это так, что вся страна чуть не взбунтовалась. Если Министерство добивается, чтобы школы были недовольны правительством, реформами, временем, чтобы учителя говорили: «Да пропадите вы пропадом», – тогда всё правильно. Эта цель достигается успешно.

Вернёмся к наивному вопросу: «Как сделать, чтобы все школы были хорошими?»

Уверен, что этого же хотят и в Министерстве. Врагов школы там нет. Хватит искать врагов. Но в каком направлении идти? Как сделать школы хорошими?

Только одним способом: учить их свободе, творчеству, поиску, призывать и подталкивать к обновлённой жизни, всеми средствами поддерживать эксперимент и новаторство – словом, побуждать шевелиться.

Другой путь – «не шевелись», «я моргнул – ты выполняй», стандарт, комиссия и рычаги. Но там, где рычаги, там и винтики, а винтики хорошей школы сделать не могут.

«Первое сентября», № 56, 1993 г.

Контроль в школе

Чем строже школу проверяют, тем вернее она приходит в упадок

Несомненно, дурным считали давящий контроль за работой учителя. Педагоги уходили из школы не потому, что мало платят, а потому, что не дают работать – то нельзя и это нельзя.

Софья Николаевна Лысенкова рассказывала, что когда она выступает перед учителями, то её почти не спрашивают о деталях нового метода обучения детей, вопрос у всех один и только один: «Если вы нарушаете порядок прохождения тем, то как вы это записываете в журнал? Ведь контролёры замучат!»

Виктор Фёдорович Шаталов спасся лишь тем, что не пустил контролёров из украинской столицы в свой класс. Стал у дверей – не пущу! Когда же комиссия всё-таки попыталась проникнуть на урок и провести контрольную, он сел на самолёт, полетел в Москву, пришёл в ЦК, добился приёма – и так настоял на своём. Он знал, что если один только раз он позволит комиссии, настроенной против него, провести любую контрольную, то результаты её будут подделаны, зафиксированы, превратятся в документ, а с документом авторитетной комиссии (все комиссии на свете авторитетные, других не бывает) ему не сладить.

Писатель из Минска рассказывал мне забавную историю. Когда он был учителем литературы, то придумал, как интереснее подать какой-то из разделов литературы. Придумав, написал статью для журнала «Литература в школе». Её опубликовали, а учитель-писатель вскоре разочаровался в своей находке и стал преподавать по-старому. Что же вы думаете? Пришла инспекторша и жёстко выбранила учителя за то, что он не следит за методической литературой. «Вот, – говорит, – в журнале „Литература в школе“ была прекрасная статья на эту тему, а вы не читали». Так и записала в акте: «не следит».

Такие анекдотические случаи можно рассказывать без конца. Учитель говорил на уроке об импрессионизме. Инспектор из роно обвинила его в пропаганде сионизма.

В те времена казалось, повторю, что вот отменят контроль, избавится школа от этих нелепых и безграмотных проверяющих – и учитель вздохнёт свободно.

У надежд этих было своё основание – у всех перед глазами был, как говорится, положительный пример.

В 1959–1962 годах, когда временная оттепель дала и учителю хоть немного свободы, сразу оказалось, что учителя могут быть изумительно талантливы, и мы услышали имена Сухомлинского, Иванова, Шаталова, Лысенковой, Амонашвили, Ильина, Никитиных, Волкова. Оказалось, что если контроль не давит, то можно преподавать не одним лишь утверждённым методом, а многими и разными, и притом гораздо более успешно. Это буквально ошеломило учителей.

Однако тогда и мысли не было, что могут создаваться авторские школы, которые принципиально не поддаются стандартному контролю. А уж тем более не могли и мечтать о том, чтобы каждый учитель учил по-своему. Каждый, кто пытался что-то изменить в методах и программах, должен был пройти весь тернистый путь известных новаторов. Новому учителю приходилось быть не просто учителем, но ещё и борцом, преодолевающим сопротивление всех, – а много ли таких людей на свете?

И всё-таки лёд был сломан, все увидели, что происходит со школой, когда контроль хоть чуть-чуть ослабевает.

Пришли другие времена, контроля поначалу стало меньше, а в иных школах он и вовсе исчез. Учительница, ушедшая на пенсию и вернувшаяся в школу через десять лет, с изумлением увидела новых учителей, которых никто не проверяет, которые учат по своему разумению, по своим программам и действительно чувствуют себя свободными.

Новые учителя, все без единого исключения, – дети краткой поры бесконтролья.

За каких-нибудь год-два в школах появилось столько новшеств, сколько не было за прежние двадцать лет.

Но за новыми временами пришли нынешние, и вот постепенно всё возвращается к прежнему. И прежде всего – контроль, этот самый важный элемент школы эпохи недостроенного социализма, когда вся страна, всё её хозяйство, вся её жизнь держались на плане и контроле и когда две эти скрепы были неизбежны и необходимы.

Как и прежде, появляются инспектора на уроках и судят о них по своим инспекторским представлениям, только дело ещё ухудшилось: раньше требовали, чтобы урок соответствовал утверждённым в министерстве программам, уверяя, что программа – государственный документ (что было неправдой, министерство – государственное учреждение, но не государство), теперь же требуют соответствия стандарту, которого нет в природе и, во всяком случае, никем он не утверждён. Следовательно, от учителя можно требовать чего угодно.

А главное, опять строгому контролю подвергается успеваемость – сводки за год, сводки за полугодие, сводки за четверть. А в школах опять контролируют подготовку учителя к уроку, то есть план урока. Не можешь предъявить завучу план – не готов к уроку со всеми вытекающими из этого неприятностями.

И тут начинается самое интересное и самое сложное. Контроль возвращается не по злому умыслу злых чиновников, за ним нет никаких злоупотреблений или чего-нибудь предосудительного, нет, все действуют из лучших побуждений.

Вернулся, возвращается не сам контроль, а идеология контроля: если учителя не контролировать, он вовсе перестанет учить. Если же не контролировать школу, то она неминуемо развалится – и уже чуть ли не разваливается оттого, что на некоторое время контроль ослаб.

Это идеология будто бы совестливых начальников для будто бы бессовестных учителей. Начальники хотят только хорошего, учителя же этого не понимают, стараются отлынивать от своих обязанностей, за ними нужен глаз да глаз.

На этой идеологии держалось всё прежнее государство: начальник полностью и абсолютно отвечает за всех своих подчинённых, за всё, что случается или не случается в сфере его подчинения; но как он может отвечать, если не будет контролировать и проверять? Что прикажете ему делать?

Эта идея абсолютной ответственности перед высшим начальством сама собой порождает абсолютный контроль. Ничто не может быть произведено без соизволения начальства, и не потому, что оно так уж стремится к власти, а потому, что оно за всё отвечает.

Каждый отвечает за всё, что под ним, но отвечает не перед совестью своей, а перед вышестоящей начальственной ступенью.

И вот уже пишут в редакцию и говорят на встречах учителей: «Но нельзя же полагаться на совесть, ведь не у всех же она есть!»

Тут и корень всей проблемы. Контроль предназначен для того, чтобы заставить работать бессовестных. Всеобщий контроль предполагает всеобщее отсутствие совести.

Школа, которая держится на контроле, – это школа бессовестных людей, именно так, потому что контроль и совестливых превращает в бессовестных, которые делают лишь то, что контролируется. А поскольку контролю поддаётся лишь поверхностное (цифры, отчётность, видимый порядок) и положение учителя и школы определяется именно этими поверхностными данными, то и выходит: чем строже школу контролируют, тем вернее она приходит в упадок.

Чего можно добиться контролем от нерадивых учителей? Лишь плана уроков, количества выставленных отметок, каким угодно способом достигнутой успеваемости, то есть всего того, что никак не влияет на суть учения.

Чего можно добиться контролем от совестливого учителя? Да ничего, кроме того, что ему захочется схватить свои вещи в охапку и бежать из этой школы в другую, где директор предоставляет свободу и защищает от инспекторов.

В одном случае контроль бесполезен, в другом – опасен.

А все эти разговоры о том, что у нас-де теперь не контроль, а методическая помощь старшего друга, у нас не фронтальная проверка, а самоотчёт, – что ж, какое злое дело не производится под прикрытием красивых фраз?

Если инспектор – друг и источник мудрых мыслей, то и жди, пока тебя с мудрыми мыслями позовут.

Вот, например, Ижевский педагогический лицей сам вызвал экспертов из Москвы для оценки своей работы. Разговоры были, что называется, нелицеприятные или просто неприятные – но, однако, все на пользу.

…Я много встречался со школьными инспекторами и начальниками, я даже пьесу написал про школьного инспектора, она долгое время шла в театрах, но, признаться, самые умные слова из уст инспектора я услышал на днях от работника одного из отделов Южного округа столицы Валентины Ивановны Лебедевой. Она выступала на встрече в редакции и сказала, что совсем недавно поняла главное: она всё равно не в состоянии контролировать все школы большого округа и не видит в этом проку. Она делает одно: поддерживает тех, кто старается, кто ищет новое, кто выделяется результатами, а остальные потихоньку подтягиваются. Без контроля, без принуждения.

Отчего бы это? Что за фокус? Начальство не беспокоит, а они стараются?

Нет фокуса, нет ничего удивительного. Этот случай ещё раз доказывает, что теория всеобщей бессовестности, которой оправдывается всё ужесточающийся контроль, ложна; она-то и ведёт к ухудшению школы. Чиновник, пекущийся о благоденствии школы, становится её врагом, потому что контроль во всех случаях даёт результаты, обратные желаемым.

Так что же – и вовсе без контроля?

Округлённые глаза, поджатые губы, презрительная усмешка: «Договорился…» Или того строже: «Докатился…»

Не договорился, не докатился, никого не обвиняю, как это сейчас принято, во властолюбии, не собираюсь клеймить чиновников; уверен, повторю, что всё делается из желания лучшего и собственного трудолюбия. Просто предлагаю обсудить приведённые здесь аргументы: что мы выигрываем и что проигрываем, возвращаясь к всеохватному контролю в школе?

Есть граница, которая разделяет области, подлежащие контролю и неподвластные ему. Эта граница – искусство.

Всюду, где от работника не требуется искусства и связанного с ним вдохновения, контроль необходим: движение поездов, качество лекарств, уплата налогов, соблюдение законов.

Всюду, где вдохновение – необходимая профессиональная черта, контроль опасен.

Где нет искусства, там возможен и нужен контроль за процессом.

Где искусство, там возможен лишь контроль за результатом, оценка его, профессиональная и общественная.

А школа относится к области искусств.

Без контроля? Почему без контроля? Строжайшим образом контролируйте назначение директоров школ, а затем – исполнение ими государственных законов. Всё остальное – от лукавого.

«Первое сентября», № 8 126, 1994 г.