Текст книги "Лексикон света и тьмы"

– Чего не рассказал? – спрашивает Эллен.

– Историю дома.

Яннике ползёт по полу, стремясь к вешалке с платьями, Эллен вскакивает и подхватывает её на руки.

– Что ещё за история? – спрашивает она Гершона, который уставился в бокал и крутит его за ножку.

– Есть причина, почему дом стоил так мало, – говорит он наконец.

– Какая? Он в плохом состоянии? Что с ним не так?

– В нём в войну квартировала банда Риннана, – объясняет Мария.

Эллен чувствует, как встопорщиваются волоски у неё на руках. На миг отвлекается, потому что Яннике рвётся на свободу, вертится и топчет мать, чтобы снова вырваться на простор и исследовать магазин дальше.

– Хенри Риннан? – спрашивает Эллен. – Они… Это был их дом, банды Риннана? И мы… мы будем жить там?

– Да, моя хорошая, – отвечает Мария с улыбкой. – А как бы иначе вы смогли позволить себе виллу с садом в Верхнем Сингсакере?

Д как Домашняя утварь, детская одежда, дуршлаг, дырокол, диванные подушки и прочее – несколько дней после переезда все вещи стояли нераспакованными, в коробках и ящиках, точно им надо было пообвыкнуться здесь, прежде чем решиться вылезти из заточения и обрести постоянное место в новом доме.

Д как Доходяга, потому что в лагере каторжный труд потихоньку, день за днём, высасывал из тебя силы и энергию, покуда ты не дошел до мысли, что пропади оно всё пропадом, да и самому тоже лучше пропасть поскорее. Лечь на землю, прижаться щекой к сору, сосновым иголкам, земляному духу. И лежать, расслабив наконец все до единой мышцы, закрыв глаза и не обращая внимания на крики охранников. И на тычки по рёбрам, и на других узников, которые пытаются поднять тебя на ноги. Просто лежать и чувствовать, как призывает тебя сыра земля, как тянет тебя лечь в неё и стать ею, признать, что не бегать надо от смерти, а, наоборот, принять её с распростёртыми объятиями, поскольку смерть – самая быстрая и короткая дорога прочь из концлагеря.

Д как «Достопримечательность», международный символ, который рисуют на указателях, – верёвочный квадрат с петлями по углам, аллегория всей мировой истории, которая тоже закручивается вокруг себя же, повторяя и узоры, и мотивы. Любовь, вожделение, обладание, ненависть. Смех, радость, страх, гнев. Влюблённость, страсть, болезнь, роды.

Таким знаком обозначен и лагерь для военнопленных Фалстад.

Он в часе езды на машине на север от Тронхейма, я добираюсь туда на такси погожим октябрьским днём, тёплым, хотя уже середина месяца. Повсюду поля, узкая сельская дорога с пунктирной отстрочкой с каждой стороны, кажется, что великан взял пилу и выпилил дорогу из ландшафта.

Двухэтажное кирпичное здание, выкрашенное в жёлтый цвет, замкнутый четырёхугольник с въездной аркой и башней с часами над ней. Красивое здание, первоначально спланированное под нужды интерната для умственно отсталых и потому построенное подальше от ближайшего города. На берёзе в атриуме, между крыльями дома, все листья жёлтые, и многие уже опали.

Конвой провёл тебя мимо этой берёзы тем октябрьским утром: сперва через внутренний двор, потом под арку, а потом погнал по дороге в заболоченный лесок неподалёку. Встало солнце, подсветило жёлтые листья. Подсушило кору на берёзах, заставило заблестеть капли росы. А тень берёзы ползла по двору, как часовая стрелка по циферблату, пока не пришла темнота и не затопила всё, что встретила.

Несколько часов спустя во двор ввели новую колонну пленных, ряд за рядом. Некоторые шли, уставившись прямо перед собой, чтобы не спровоцировать охранников, другие сгорали от желания понять, куда они попали. Одним из них был молодой человек по имени Юлиус Палтиэль, в будущем ему предстояло войти в семью Комиссар: он женился на Вере после её развода с Якобом. И в одной из книг, созданных им в соавторстве с Верой, Юлиус Палтиэль описывает сцену во внутреннем дворе, где растёт берёза.

Дело происходило в октябре сорок второго года, тебя уже расстреляли, Юлиус с ещё несколькими заключёнными находился во внутреннем дворе, когда вдруг один из охранников велел им убрать опавшие листья. «А грабли есть?» – спросил кто-то из заключённых. Вдоволь насмеявшись, немецкий солдат велел всем встать на четвереньки и собирать листья ртом. Юлиусу Палтиэлю пришлось ползать по двору. Зарываться лицом в листву и ощущать во рту и на языке мерзостный вкус подгнивших листьев. Следить, чтобы на лице сохранялось выражение серьёзной сосредоточенности. Наклонил голову – выплюнул листья. Пополз назад, наклонил голову, снова зарылся лицом в листья.

Юлиус Палтиэль пережил Фалстад и был отправлен в Осло, где его посадили на поезд, направлявшийся на юг, в концентрационный лагерь.

Он пережил это путешествие на поезде через Европу.

Он пережил три года Освенцима и марш смерти через Чехию в Бухенвальд. Он и ещё несколько человек сумели спрятаться, когда других евреев расстреляли. Он пережил разочарование, когда его не освободили вместе с другими заключёнными в марте 1945 года, и ему пришлось ждать до мая, пока их не спасли американские войска.

Я познакомился с ним пятьдесят с лишним лет спустя на обеде у Гершона, и более всего мне запомнилось общее впечатление от этого человека, одного из тех совсем немногих, кто пережил концлагерь и марш смерти и вернулся домой живым. Передо мной был не ожесточившийся, желчный и сломленный человек, проклинающий жизнь за перенесённые страдания, – нет, наоборот, всё, что он говорил и делал, было исполнено редчайшего спокойствия.

Юлиус Палтиэль говорил тихо, вёл себя скромно; закатав рукав рубашки, он показал номер, небрежно и косо вытатуированный в Аушвице, и всё это безмятежно и спокойно.

Стоя на втором этаже Фалстада и глядя в окно на берёзу, растущую в атриуме, я снова увидел перед собой лицо Палтиэля. Дружелюбие человека, характер которого ковался в таких испытаниях, что сделался стальным.

Что здесь является решающим, почему одного противостояние со злом делает сильнее, а другой сгибается, разрушается и остаётся покалеченным, деморализованным, сломленным? Или всё зависит от того, каким человек уже был? От того, что отпечаталось в его душе в раннем детстве? Заложена ли в самом основании, в фундаменте личности уверенность, что ты любим, – или там лёд и холод? Но возьмём братьев и сестёр Риннана. Только двое из них оказались на одной с ним стороне.

Более того, Риннан как-то, едучи в машине с братом, признался, что завербован немцами, шпионит на них, и предложил брату заняться тем же. Брат попросил его остановить машину, вылез и шёл пешком всю дорогу до Левангера.

Сопровождающий меня по Фалстаду мужчина выходит из дирекции, держа в руке ключ от машины, и спрашивает, готов ли я ехать с ним к монументам, поставленным на месте расстрелов заключённых. Я киваю. Мы едем по лесу, доезжаем до расстрельных могил, это каменные пирамиды на каменных плитах, и на пирамидах выбиты римские цифры. Мой провожатый даёт мне время походить по вереску между соснами в одиночестве. На земле лежит огромный камень в форме ракушки с именами всех расстрелянных здесь. Крошечные листья скрывают некоторые имена, но твоё я нахожу почти сразу. Провожу по нему пальцем, закрыв глаза, и пытаюсь представить, как всё было тогда. Тем утром много лет назад. Как ты стоял здесь, может быть, прямо тут, может, вот за теми деревьями. Сопровождающий показывает на камень с пирамидой на месте могилы, куда тебя бросили. Я молча фотографирую. Потом мы возвращаемся в машину. Я прощаюсь с ним и еду дальше.

У меня встреча с хозяином дома, который Хенри Риннан сделал своей базой. Бандова обитель на Юнсвансвейен, 46, на этот раз меня пустят внутрь.

Д как День приезда, как Дрожь и как Деревья в саду на Юнсвансвейен, старые фруктовые деревья, они протягивают поверх штакетника ветви с зелёными листочками и белыми цветами, которые осыплются всего через несколько дней, это Эллен знает.

– Смотри, сколько здесь слив и яблонь! – с энтузиазмом говорит Гершон. – Да мы тут отлично устроимся!

Он говорит это дочке, восседающей у него на плечах, но на самом деле слова обращены к ней, понимает Эллен, и кивает, и говорит: «Да, отлично», она и правда так думает, ведь сад роскошный. Большой, засаженный фруктовыми деревьями и красной смородиной. Не сравнить с тем, как они ютились в Осло. Плюс сама вилла, живописно расположившаяся на холме посреди дорогого респектабельного района. Она необычной архитектуры: низкое здание (один этаж с мансардой) буквой «Г» охватывает застеклённую террасу, на которой стоит длиннющий стол, заставленный горшками с цветами. Из крыши выпирает арочное окно, Эллен узнаёт его по фотографиям, которые Мария присылала Гершону. Это же окно мелькало в репортажах с процесса над Риннаном, но об этом сейчас думать не надо, уговаривает себя Эллен, надо взять себя в руки. Она смотрит на дочку, та, страшно довольная, елозит у отца на плечах. У неё так красиво оживляется лицо, когда она смотрит на сад, – не щёчки, а чудо, – и она тычет своей нежной ручонкой и говорит: «Дерево!»

Взгляд Эллен падает на подвальные окна, и в голове тут же возникают назойливые, дёргающие мысли, но Эллен давит их в зародыше и поворачивается к дочке.

– Да, будем как сыр в масле кататься, – говорит Эллен, двумя пальцами поглаживая пухлую детскую ручку Яннике, но глядя на Гершона.

У них есть то, чего нет ни у кого, и это большая привилегия. Только об этом ей и надо думать. А об остальном не надо, нет.

И не стоит зацикливаться. Гершон прав, тут до них два года работал детский сад, за это время всё неприятное, образно говоря, выветрилось, и дом снова стал семейным очагом. А вместо того чтобы представлять себе колючую проволоку по периметру сада и то, как пленных вытаскивают из машины и волокут внутрь дома на допрос, ей надо сосредоточиться на других картинках: представить себе малышей, вот они играют в саду, бегают, потом ползком преодолевают лестницу, по одной ступеньке за раз, их сладенькие пухлые ножки и милые кудряшки на потных головках.

Вот на чём ей придётся сосредоточиться. Держать себя в узде и ценить, что им так повезло, потому что им и правда очень повезло. Она нашла хорошего мужа, она поселится на вилле, вся её семья выжила в войну, вся её семья уцелела, отделавшись финансовыми увечьями, им лишь ампутировали недвижимость, деньги и достаток. Хотя от других знакомых ей еврейских семей остались только пустые квартиры. А люди были уничтожены, низведены до имён, которые читают в синагоге. Встретишь старинного приятеля и спросишь об общих знакомых. Что известно о таких-то? Как они справились, так формулируется вопрос, а собеседник начинает нервно моргать или вдруг примется расчёсывать себе руку, явно медля с ответом. Все погибли. И тогда ни в коем случае нельзя спрашивать о малышах, выучила Эллен, – нельзя спрашивать о детях двух лет, о детях четырёх лет, о детях семи лет, потому что все они тоже погибли.

Ей повезло, она не погибла, её не убили, как убили отца Гершона, мужа Марии. И хотя война уничтожила их экономически, всё же в конце концов они сумели приобрести хороший дом в приличном и приятном районе Тронхейма. Мы счастливчики, снова и снова уговаривает себя Эллен. Но не может избавиться от скверного чувства – что-то они делают не так. Когда они входят в калитку, её пробивает холодная дрожь. Ты знаешь, что в этих комнатах несколько сотен людей прошли через пытки?

Гершон спускает Яннике на землю, она тут же убегает вглубь сада, принимается его исследовать. Носится, как щенок, с места на место. Трогает сушилки, на них можно вешать одежду, но и лазить по ним можно. Смотрит на клумбы и овощные грядки и на деревья, их тут много, и на каждое можно будет забраться.

Гершон достаёт ключи. Из дома должны были всё вывезти, этим занималась Мария, поскольку предыдущие хозяева, семейство Тамбс Люке, уже уехали в Осло. Теперь это дом Гершона и Эллен, он с небольшой доплатой обменян на секцию в строящемся таунхаусе в Холмене.

Здесь. Они будут жить здесь. Всё будет хорошо, думает Эллен и берёт Гершона под руку. Всё-таки какой же он красавчик! Карие глаза, тёмные кудри, смуглая кожа. Он одновременно предприимчивый и осмотрительный. Эллен кладёт голову ему на плечо. Всё будет прекрасно, говорит она себе, в очередной раз с усилием отводя взгляд от подвальных окон, они забраны металлическими решётками, кольца на перекрестье прутьев напоминают наручники.

Д как Депрессия в Двадцатые годы в Норвегии, когда сельское и провинциальное население повально жило в нищете. Хотя среди биографов Хенри Риннана единства нет. Если одни подчёркивают крайнюю бедность его семьи, как, например, Пер Ханссон в книге «Кем был Хенри Риннан?», то другие это оспаривают и даже утверждают обратное: конечно, двадцатые-тридцатые годы были очень тяжёлыми, но положение Риннанов было не хуже, а возможно, и лучше, чем у многих других. Да, семья была бедная, куча детей мал мала меньше, но жили они в собственном доме в центре города, и отец владел мастерской. Дядя Хенри имел долю в процветающем спортивном магазине, который торговал автомобилями и – неслыханное дело! – построил бензоколонку. Дедушка и бабушка Хенри жили на хуторе недалеко от города, поэтому, как пишут многие исследователи, при нужде родители Хенри, скорее всего, могли попросить у них овощей и мяса. Ничто не указывает на то, что жизнь Хенри Оливера Риннана была тяжелее, чем у других, что ж до истории с женскими сапожками, которую рассказала в интервью бывшая учительница Риннана, то ведь возможно и такое объяснение: речь о единичном случае, производном от сумбурного утра в семье с несколькими маленькими детьми; кому из родителей не доводилось хоть раз оказаться в том же положении и, обнаружив в разгар трудного, напряженного утра, что варежки со вчерашнего вечера валяются, забытые и мокрые, в детском рюкзачке, натягивать на маленькую ручку рукавицы большего размера или вовсе уговаривать малыша втянуть по дороге в садик кулачки в рукава комбинезона?

Д как Двигатель, как прокладки, фильтры, колодки, болты, шланги, фитили, свечи и прочие запчасти машины. Хенри знает их все назубок, он затверживает их, копаясь под капотом «форда», он мчится в мастерскую, едва улучит минутку, он не надышится на «фордик», слаженность работы всех его механизмов подобна чуду, Хенри распирает гордость, и она растёт с каждой улыбкой дяди.

– Ты стал настоящим механиком, – говорит дядя, когда Хенри является из мастерской с руками по локоть в саже и масле, и Хенри знает, что так и есть. В машинах он разбирается, это да.

Д как Детство.

– Что я помню? – говорит Грета. – Я помню сад, там была сушилка с деревянными перекладинами, и там можно было играть. Мы с Яннике жили в одной комнате, рядом с кухней. Ещё помню мансарду с арочным окном, мама отлёживалась там, когда её мучила мигрень. Тогда надо было вести себя тихо и к маме не подходить. Помню, что мы с Яннике устроили на чердаке тайный клуб, и Яннике нашла там что-то из военного времени, но об этом она пусть сама расскажет. Помню, что мы устраивали в подвале театр, и я стояла наверху лестницы и раздавала билеты. Больше я ничего и не помню, но одно знаю точно. Маму дом попросту убил.

Д как Дух времени, Дух времени в Тронхейме тридцатых годов. Все, кто предназначен на убой, должны сначала быть обесчеловечены. Различия в манере одеваться и собственный стиль упраздняются. Никаких синих вельветовых пиджаков и любимых рубашек в узкую полоску и с белыми пуговками. Никаких наручных часов и кожаных туфель. Тонкие летние платья, цветастые блузки, жемчужные ожерелья, кольца с переливающимися камешками – всё под запрет.

Далее причёски. Никаких больше чёлок, которые падают на глаза, а вы откидываете их с лица элегантным движением головы. А также никаких косичек, хвостиков и локонов, которые можно поднять и заколоть шпильками. Прочь нафабренные усы, которые восковыми завитками застывают у щёк, но прочь и бороды, которые мягко лежат на подбородке, иногда вбирая в себя хлебные крошки или каплю соуса, и тогда жена, наклонившись, смахивает лишнее носовым платком.

Все намёки на индивидуальность, на личность должны отсутствовать, чтобы палач не узнал себя в лицах своих жертв. Такая дистанция необходима. Иначе следующий шаг станет невозможен, он будет ощущаться как убийство собственного отражения.

После обесчеловечивания можно начинать работы по сбору, сортировке и убийству заключённых. И делать её без включения чувств, упорядоченно, аккуратно, планомерно, так же, как продумывают систему мер по уничтожению крыс, если они заполонили город, разнося заразу и грязь и тем беспокоя жителей.

Дух времени в Тронхейме тридцатых годов потихоньку обесчеловечивал Гершона, и к началу войны он уже был исторгнут из большинства гражданских категорий, печальный список которых продолжал расти. Он больше не норвежец. Не студент. Не житель Тронхейма, не дровосек, не барабанщик, не любитель джаза, не бабник, не математик, не сын и не брат. Он еврей. А к евреям относятся с подозрением. То же самое происходит с его братом Якобом и матерью Марией. В квартире проводят обыск. Солдаты находят на столе Гершона фотографии арийских девушек. Его вызывают на допрос и предупреждают, чтобы он на пушечный выстрел не подходил к норвежкам, если не хочет отправиться к папочке в Фалстад. Засим его отпускают.

Всем в семье кажется лучшим выходом, если он переберётся в Осло и попробует прижиться там. Но быстро выясняется, что продолжать учёбу он не может, поскольку власти конфисковали все сбережения Комиссаров.

Друг отца соглашается помочь и берёт его счетоводом.

Остальных проходивших по делу о распространении новостей Би-би-си казнят. В том числе брата Марии.

Со временем у них конфискуют и квартиру тоже. Якоб поселяется в другой еврейской семье, Мария перебирается в пансионат. Тут до Якоба доходят слухи, что за ним с матерью ведётся слежка, и они решают тоже уехать в Осло. Наступает весна. Наступает лето сорок второго года, Гершон получает обрывочные сведения, что тебя отправили в Северную Норвегию в качестве переводчика для русских военнопленных, которые строят там вдоль дорог заграждения от снега. В записях Гершона о детстве и о том, как всё изменилось, я читаю (это папка переплетённых листов А4):

Весной 1942 года жизнь была скорее спокойная. Количество арестованных евреев оставалось небольшим, но синагогу в Тронхейме немцы отобрали, разорили и превратили в казарму. Несколько эпизодов настораживали, заставляя предполагать, что власти Тронхейма намереваются перейти к систематическим акциям. […] И вот 8 октября 1942 года и – шок.

8 октября сорок второго года на пороге комнаты Гершона, как всегда, лежит газета. Одеваясь, он слышит, что хозяйка плачет на кухне. Он стучится, приоткрывает дверь, и ему навстречу поворачивается хозяйка со свежей газетой в руках и непривычной жёсткостью во взгляде.

В газете написано, что накануне тебя расстреляли в Фалстаде вместе с ещё девятью узниками. Что ты стал одним из десяти казнённых в наказание за недавние диверсии, которые устроило движение Сопротивления: подрыв железнодорожных путей, чтобы блокировать поставки руды для нужд немецкой военной промышленности.

Газета называет вас искупительной жертвой.

Одновременно в городе вводится чрезвычайное положение.

Хозяйка кладёт руку Гершону на плечо. Он чувствует жжение в глазах, в животе затягивается узел, и странно немеет всё тело. Ему снова надо бежать из страны. Ему, маме и брату. Бежать немедленно. Он собирает вещи и трясущимися руками набирает номер брата. Просит его о встрече, прямо сейчас. Он не может произнести ни слова, не всхлипывая, как будто голосу нужно больше воздуха, чтобы звучать.

Несколько дней они живут у женщины, которая когда-то была их няней. Обстановка в доме чрезвычайно напряжённая. В любую секунду сюда могут вломиться немцы, и что тогда?

В конце концов муж няни приносит им адрес, где можно укрыться: у одной вдовы, в центре города. Услышав адрес, Гершон даже рассмеялся. Это соседний дом с Виктория-террасе, штаб-квартирой гестапо в Осло.

Д как «Доставка Карла Фредриксена» и как Достопримечательная оранжерея в Осло в районе площади Карла Бернера, куда каждый день пробирались евреи и участники Сопротивления, они прятались там среди горшков и зелени, дожидаясь отправки в Швецию силами группы, называвшей себя «Доставка Карла Фредриксена».

Всё началось 27 октября 1942 года. Ролф Сиверсен работал в оранжерее, осматривал ряды растений в горшках и вазах, убирал жёлтые листья, поливал ярко-зелёные лианы, когда вдруг заметил шевеление в углу за ящиками. Что такое? Зверь? Или злоумышленник?

Оказалось – четыре брата, четыре брата-еврея, они держали магазинчик неподалёку от оранжереи, но теперь были в бегах, скрывались, потому что их предупредили, что полиции дано задание арестовать в городе всех евреев мужского пола. Садовник знал их и решил им помочь, для чего обратился к друзьям, в том числе к владельцу транспортного бюро, и их стало четверо. Герд и Альф Петтерсен и Рейдар Ларссен. Приехал грузовик, чтобы вывезти четырёх братьев в Швецию, но что будет с другими, кто тоже сейчас где-то прячется? Братья написали имена знакомых, которым, вероятно, требуется помощь, чтобы бежать из страны. Герд взялась искать людей из списка, и, прежде чем первый грузовик добрался до цели, четвёрка спасателей стала планировать следующий рейс.

Остальное уже история. За шесть недель эти четверо норвежцев спасли от участи быть убитыми или депортированными в концлагерь около тысячи женщин, мужчин и детей. Евреев и участников Сопротивления с семьями.

Тысяча человек. Сколько у них уже народилось внуков и правнуков? И наоборот – сколько людей не были рождены по вине холокоста?

Семьдесят пять лет минуло с тех пор, как концлагеря были закрыты, могилы и расстрельные рвы обнаружены, а выжившие семьи обнаружили себя с жалкими крохами своего довоенного бытия. Сколько потомков было бы сейчас у шести миллионов евреев, если бы их тогда не убили? Пятьдесят миллионов? Больше?

И наоборот: спасённые, которые не остались бы в живых, если бы те четверо не рискнули ради них жизнью. Все те, кто бы не уцелел, закрой Швеция границу и отправь всех назад.

В январе 2017 года в Ратуше Осло на торжественной церемонии почтили память четверых участников «Доставки Карла Фредриксена» – тогда каждому из них присвоили звание «Праведник народов мира». Поскольку семья Рикки принадлежит к числу вывезенных и выживших, мы получили официальное приглашение на мероприятие. Прошли контроль безопасности и вошли в одни из огромных дверей. В Большом зале сидело несколько сотен человек, много пожилых, маленькие мальчики в кипах, что, вообще-то, редкость у нас.

Кое-кого в зале я узнал, поскольку накануне поучаствовал в исторической реконструкции: проехал маршрутом «Доставки» вместе с теми, кого вывезли этим рейсом, или теми, чьи родители таким образом спаслись от депортации в лагерь.

Стоял на удивление тёплый январский день, светило яркое-яркое солнце, я ехал в машине с сёстрами Мендельсон, дочерями вывезенного в Швецию беженца, и их знакомым, историком-любителем, он-то и подобрал меня на площади Карла Бернера, на месте, где в войну располагалась оранжерея Сиверсена.

Следуя тогдашнему маршруту, мы выехали из Осло, пересекли Лиллестрём, свернули на Фетсун, где понатыканные в реку столбы странным образом усиливали утреннюю тишину. Есть что-то магическое в рукотворных предметах, которыми больше не пользуются, но забывают на изначальном месте, безмолвных и покинутых. Мы проехали по мосту, грузовик «Доставки» тоже не мог его миновать, хотя на мосту часто стояли немцы, и въехали в лес. А там двинулись по лесной дороге; из-за сумрака под сенью раскидистых елей на ней нарос приличный слой льда. Наконец, припарковавшись, мы соединились с ещё двумя попутчиками, собиравшимися пересекать границу. Одного звали Фредди Малкович – дружелюбный, седовласый и невысокий господин 78 лет. Дорога была настолько скользкая, что мы семенили посерёдке, где её не разгладили колёсами совсем уж в каток, и Фредди рассказывал нам о своём рейсе «Доставки». Ему было четыре года, и он помнит, что его усадили вместе с мамой у самой кабины, кругом тесно сидели незнакомые люди. Брезент служил им крышей и скрывал от чужих взглядов. Он запомнил тишину, потому что им запретили говорить вообще – хоть слово, даже шёпотом, – пока они не доедут до Швеции. Поэтому под брезентом царила гробовая тишина. Только шум мотора, запах древесной щепы, использовавшейся как топливо вместо бензина, и теснота, отчего на каждом повороте тела вжимались друг в друга. Внезапно грузовик остановился. Пахнуло гарью. Брезент колыхнулся. Фредди слышал крики на норвежском и немецком, но только позже узнал, что произошло. Загорелся мешок со щепой, Петтерсен залез наверх и сбросил его. Потом вскинул руку в нацистском приветствии, адресуясь к охранникам, которые перекрыли дорогу, и заорал, чтобы они не стояли столбом, а помогали тушить пожар. Видимо, его голос звучал очень убедительно, потому что охранники тут же занялись горящим мешком, они сосредоточенно махали лопатами, засыпая его снегом, и больше ни о чём не думали, а грузовик поехал себе дальше, рассказывал Фредди со смехом.

Мы вышли на прогалину. Место, где посреди леса тянется голая полоса шириной в пять метров, все деревья на ней вырублены. Там сохранился старый дорожный знак с надписью по-шведски, чёрным по жёлтому: «Государственная граница Швеции».

Мы стояли там, мы пятеро, и озирались по сторонам, а Фредди рассказывал об окончании их путешествия, о том, как он перепугался, когда уже на шведской стороне кто-то закричал от радости.

– Нам ведь сказали не издавать ни звука, – объяснял он с улыбкой. – А в детстве к таким вещам относишься очень серьёзно, поэтому я был очень недоволен и тогда, когда шведы стали кричать нам: «Добро пожаловать в Швецию!»

Он рассказывал эту часть истории со смехом, как и в своём интервью, которое во время чествований четырёх «Праведников народов мира» показали в Ратуше на большом экране.

Премьер-министр произнёс речь, а после этого к сцене, поддерживаемая дочерью, вышла сгорбленная старая женщина. На трибуне она обеими руками ухватилась за бортики, наклонилась к микрофону и обвела взглядом переполненный зал Ратуши.

– Меня зовут Герд, – сказала она громким и ясным голосом. В первом ряду сидели премьер-министр Норвегии, посол Израиля и спасённые «Доставкой Карла Фредриксена» люди. В последнем ряду, перед камерами и охранниками в чёрных костюмах и наушниках, сидела наша семья. Дети молчали, сын держал меня за руку.

– Меня зовут Герд, и мне было двенадцать лет, когда 26 ноября 1942 года за нами пришла полиция. Пришли двое, норвежский полицейский и немецкий солдат в форме без шеврона на рукаве. Они сказали, чтобы мы шли с ними, а когда мама спросила, куда нас ведут, они ответили только, что давайте побыстрее, надо торопиться, поэтому мама сложила всего одну сумку, и мы пошли. Нам пришлось ждать такси, – сказала она и опять обвела взглядом зал. – Оно почему-то добиралось до нас очень долго. Наконец мы приехали на причал. Там был пришвартован грузовой корабль. Я протянула руку к дверце, но внезапно появился немецкий солдат с криком «Zurück!». Он произнёс только одно это слово, zurück, то есть «назад», – я посмотрела в окно и увидела, что трап уже убран и корабль готов отойти от причала. Такси развернулось, и нас отвезли обратно, домой.

Я тихо сидел между двумя своими детьми и смотрел, как они впитывают этот рассказ. Женщина на трибуне была прабабушкой одноклассника моего сына, и в день, о котором она говорила, ей было плюс-минус столько же, сколько замершим рядом со мной моим детям.

– Я должна была оказаться на том корабле, на «Донау», – продолжила она. – Они хотели перегрузить меня потом на поезд и отправить в Аушвиц. А там загнать меня прямиком в газовую камеру и сжечь, превратить моё тело в пепел. Такой у них был план, но такси приехало с опозданием, и у них не получилось, как они задумали, – сказала женщина и развела руками, сообщая этим простым жестом, что человеческая жизнь зиждется на случайностях.

В зале стояла тишина. Многие плакали. Я взглянул на Рикку, она улыбнулась мне, и в глазах у неё блестели слёзы. Если бы не «Доставка Карла Фредриксена», не было бы на свете никакой Рикки.

Герд, живой вопреки тем планам, помогли сойти со сцены в зал Ратуши, расположенной всего в нескольких сотнях метров от того места, где она должна была взойти на борт «Донау». Позже той осенью ей помогли перебраться в Швецию четверо праведников из «Доставки», они работали день и ночь: добавлялись имена в списки, находились новые шофёры, новые люди молча набивались в очередной грузовик. «Доставка Карла Фредриксена» перестала возить беженцев не потому, что спасатели устали, выгорели, испугались, а потому, что их выдал внедрённый агент. Норвежец прикинулся беженцем, был доставлен в Швецию обычным маршрутом, вернулся в Норвегию и донёс властям. Предположительно, он входил в тайную сеть осведомителей под руководством Хенри Оливера Риннана.

Оранжерея на площади Карла Бернера не сохранилась, на её месте построены таунхаусы и многоэтажки, но на горе у дороги устроен парк-памятник, получивший чудесное название «Здесь хорошее место», – творение еврейского скульптора и художника Виктора Линда, тоже спасённого «Доставкой Карла Фредриксена».

От поворота рядом с площадью Карла Бернера вверх петляет дорожка, выводящая к отполированному камню в форме звезды Давида, на котором высечены слова памяти о погибших. Моя дочка занимается балетом поблизости, так что и я бываю в тех краях несколько раз в неделю, а недавно совершенно неожиданно встретил и самого скульптора, причём в трудновообразимом месте – на дне открытого бассейна в парке Фрогнер.

Это произошло 7 октября 2017 года, в семьдесят пятую годовщину твоего расстрела. Был холодный ясный вечер, и я, как и сказал, стоял на дне бассейна вместе с Риккой и детьми. Из бассейна пятиметровой глубины в преддверии зимы слили воду, превратив его тем самым в пустую театральную сцену. Тепло ушло. Ушли гомон голосов и шлёпанье маленьких ножек по бетонным ступеням, испарились с плитки тёмные пятна воды. Исчезли взмахи рук перед прыжком с семиметрового трамплина, исчезли дети и подростки, которые нервно смотрят вниз, стоя на краю подкидной доски. Вдоль бортиков расставили прожекторы и нацелили их вверх, чтобы бетонная белого цвета конструкция, она же прыжковая вышка, выделялась своей костяной белизной на фоне тёмного октябрьского неба. Спектакль назывался «Новый человек». Задрав голову, мы следили за четырьмя актёрами. Они – в одинаковых купальных халатах – расположились на разных прыжковых платформах. Рядом с нами сидел на складном стульчике мужчина в возрасте. Рикка нагнулась ко мне и шепнула, что это Виктор Линд, создатель парка-памятника, а автор пьесы – его дочь. Когда спектакль закончился, я подошёл к Виктору Линду и спросил его о работе над парком, о том, что побудило его к созданию памятника.