Текст книги "Лексикон света и тьмы"

– Ты пойми, они же не обязаны были этим заниматься. Какой-то садовник, его жена, хозяин транспортной компании. Они не обязаны были это делать. А одного из них вообще казнили.

Я улыбнулся ему. Прожекторы погасли. Я не стал спрашивать, как вывозили его самого. Воздух был мокрым от дождевой взвеси, мы остались в бассейне едва ли не последними. Сбоку от десятиметровой вышки сияла в небе звезда. В юности я много раз забирался на эту вышку, но так ни разу и не отважился прыгнуть.

«Они не обязаны были это делать».

Д как Дверь в Бандову обитель. Если считать, что дом – это тело, то прихожая, хоть и является первым помещением, которое рассмотрит входящий, всё же не лицо дома, а скорее рукопожатие при знакомстве и первый взгляд на нового человека, беглое легковесное впечатление, позволяющее, однако, составить поверхностное представление о том, кто перед вами; вот так и прихожая в доме или квартире своими обоями или облицовкой, запахом карри или фрикаделек сообщает вам что-то о хозяевах.

Для начала в дверь в двадцатые годы заходят работяги-строители. В тяжёлых башмаках и с подсумком для инструментов на поясе, сдвинув цигарку в уголок рта, отчего сигаретный дым собирается в маленькие облачка, которые развеиваются в воздухе и въедаются в стены и потолок.

Потом первые владельцы: профессор и ботаник Ральф Тамбс Люке и его жена Элиза Тамбс Люке. Преисполненные надежд и восторга, они входят в холл, заглядывают в гостиную, профессор хватает жену за руку, ему не терпится показать ей комнаты.

Здесь они будут жить. Она устроит в подвале детский сад, а Ральф будет преподавать студентам.

И вот уже топот детских ножек. Маленькие ботиночки 20-го и 21-го размеров стоят в прихожей. Крошечные курточки и варежки. Детский плач и смех. Разговоры о войне. О вторжении и оккупации.

Потом, через пару лет, стук в дверь.

Ральф открывает и видит солдат, с суровыми лицами и надраенными пуговицами на униформе.

– Ральф Тамбс Люке – это вы? – спрашивает один из солдат по-немецки, уверенный, что так же ему и ответят.

– А-а-а-а… да, – отвечает Ральф; в подвале шумят дети и слышится бодрый голос жены.

– Пройдёмте с нами.

– Зачем?

– Вы арестованы по причине вашей политической неблагонадёжности и работы преподавателем.

– Ясно. Могу я предупредить супругу?

Солдат кивает.

– Только без глупостей, – говорит человек в форме, давая отмашку своему воинству, чтобы то караулило с другой стороны дома. Солдат остаётся у дверей.

Ральфа отправляют в Фалстад. Дом конфискуют, Элиза Тамбс Люке выносит свои вещи.

Дверь захлопывается, щёлкает замок.

В прихожей повисает тишина.

Проходит несколько месяцев. Пыль оседает на деревянный пол, как ил на дно водоёма. В маленькой комнате свет сменяет тьму, а его снова тьма и снова свет… Потом раздаётся звук мотора. Скрип шагов по гравию… дверь распахивается, и одним сентябрьским днем 1943 года в дом входит Хенри Оливер Риннан. Потирая руки, он направляется в гостиную.

В дверь заносят ящики с вином. Оружие. Ветчину. Хлеб. Пуля из револьвера с визгом проносится по коридору и с такой силой бьёт в стену, что дерево раскалывается. Члены банды входят и выходят, тащат через комнату заключённых со связанными за спиной руками.

Проходит ещё несколько лет. Из дома выносят три трупа в деревянных ящиках. Кровь капает из днищ на шерстяной ковёр и впитывается в него.

Ещё через несколько лет в прихожую, приобняв Эллен за талию, входит Гершон. Эллен держит Яннике за руку и, после секундного колебания, так и не отпускает её, не даёт дочке бежать вперёд.

Малышка смотрит на маму, не понимая этой нерешительности. Вмешивается Гершон и подхватывает дочку на руки.

– Смотри, моя красавица! – говорит он с улыбкой и показывает на гостиную.

Здесь они будут жить.

Е

Е как Еврейское кладбище в Софиенберге, Рикка жила недалеко от него, когда мы с ней познакомились. Большая часть изначального кладбища в Софиенберге превращена теперь в парк, жители Осло загорают здесь на травке, прогуливаются с детскими колясками, натягивают верёвку между двумя деревьями и идут по ней, балансируя руками, и делают всё это, я уверен, не подозревая, что под ногами у них скелет на скелете. Сохранилось лишь маленькое еврейское кладбище в углу парка. Я и раньше знал, что еврейские могильные камни никогда нельзя убирать – чтобы не пропали, не стёрлись из памяти имена. Это мне Рикка рассказала, когда однажды мы были в Праге на еврейском кладбище, более всего походившем на лесную чащу, заросшем серыми и чёрными камнями с именами на них. Некоторые здешние покойники умерли несколько столетий назад. Кладбище в Софиенберге гораздо моложе, и Рикке знакомы отдельные фамилии на камнях, она сказала мне как-то, что кладбище напоминает ей о её семейной истории, потому что многих из лежащих тут дома упоминают в разговорах. Например, о Дворковских и Кляйнах ей доводилось слышать на застольях у дедушки Гершона и читать в книгах о норвежских евреях. Когда мы шли мимо кладбища тем вечером, двадцать лет назад, то увидели, что многие надгробия повалены, причём явно намеренно. Рикка огорчилась и решила сейчас же их поднять. Я зашёл на кладбище следом за ней с неприятным чувством, что мы занимаемся чем-то противозаконным; помню, взявшись за надгробие, я нервно огляделся по сторонам. Мы вцепились в него с двух сторон, ощущая под пальцами сухой каменный холод, и стали тянуть вверх, изо всех сил, но камень оказался неподъёмным, и мы ушли не солоно хлебавши, оставив имена так и валяться на земле.

Е как Еврей.

Еврейство – это культура со своим языком и сводом текстов, которые каждый еврей, по идее, должен знать и передавать следующему поколению. Предки моих детей по материнской линии несколько тысячелетий назад покинули окрестности Иерусалима. Перемещаясь на север и восток, их потомки где-то около 700 года нашей эры добрались до территории будущей Российской империи. В какой-то момент Средневековья там существовала предположительно самая многочисленная еврейская община в мире. Во второй половине восемнадцатого века российских евреев ограничивают в праве селиться где угодно, они должны жить на определённых для них территориях, в черте оседлости. А с 1880 года в стране поднимается волна погромов, и в итоге два миллиона евреев бегут из России, чтобы поселиться в Америке и Скандинавии. Одним из бежавших был ты. Одним из потомков – Рикка.

Ё

Ё как Ёлки, у них огромные корни. Тебе время от времени дают наряд выкапывать их и затем распиливать. Работа настолько тяжёлая и выматывающая, что от перенапряжения мышц у тебя потом дрожит рука, в которой ты держишь ложку, и ты расплёскиваешь суп.

Ж

Ж как Женщины, они живут в крыле здания, и ты изредка, лишь мельком видишь их в окно или со двора.

Ж как Жилище. Комнаты, в которых человек просыпается и укладывается спать. Комнаты, в которых человек может забыть про недреманное око окружающего мира и просто быть собой. Середина года, середина века, июль 1950 года. Эллен смотрит, как играют няня и Яннике, и улыбается им, но улыбка не выходит, потому что мышцы лица будто не хотят её слушаться. Стены сжимаются вокруг неё, и каждая доска пола шепчет ей что-то. Поначалу так не было. Тогда её сердце замирало от радости, от того, какая новая жизнь у них сейчас пойдёт – в отдельном доме, в другом городе, с мужем и детьми, с садом и домработницей. Конечно, она радовалась! Когда они только перебрались в Тронхейм, она частенько захаживала к Марии в «Париж-Вену», разглядывала новые шляпки, сделанные самой Марией, примеряла платья и пальто, их подгоняли ей по фигуре в задней комнате. Или под руку с Гершоном шла прогуляться по центру, с Яннике в коляске, а то и няню её с собой прихватив. Эллен ловила тогда на себе восторженные взгляды прохожих, потому что они красивая пара, а магазин, в котором Гершон принимал теперь большое участие, позволял ей не отставать от континентальной моды. Всё было точно как она мечтала, когда жила норвежско-еврейской беженкой в Уппсале. В полной неопределённости, без видов на будущее. Теперь она получила то, о чём тогда грезила. Но будни точно покрыли былой энтузиазм слоем пыли. Магазин превратился в рутину, и оказалось, что есть предел реально нужному человеку количеству нарядов. Это Гершон ей так говорит. В последний год улыбка Эллен застыла. Она всё сильнее, острее чувствует, что все, кроме неё одной, чем-то заняты, делают дело, играют ту или иную роль. От неё же не только проку нет, она ещё и сложностей всем добавляет. Не работает. Не занята детьми. Не готовит еду, потому что не умеет. И её единственная задача – как-то проводить время. Прогуляться по центру, зайти в кафе, поглазеть на витрины, правда, живот уже мешает ходить, да и одежду теперь не повыбираешь. В ней растёт ребёнок, он иногда щекочет изнутри живот, благодаря которому встречные одаривают её улыбками. А то и без церемоний кладут на него руку, чтобы послушать, как малыш толкается, или начинают разглагольствовать – как, мол, чудесно, что у неё будет младенец. Однако ей это не кажется чудесным. Эллен стыдится своих неприличных мыслей, но появление ещё одного ребёнка её не радует, а срок сразу после Нового года. Вскоре начинаются снег и холода, так что и носа за порог не высунуть. И она оказывается в заточении в Бандовой обители, и если раньше ей удавалось изгонять из головы страшилки о доме, как выгоняют наружу случайно залетевшую в открытое окно птицу, то теперь, с каждым новым свидетельством о том, что творилось в здешних стенах, это всё труднее. Вестей же таких до Эллен доходит множество, постоянно появляются всё новые детали и подробности, а её оборона давно сломлена.

Она проходит мимо лестницы в подвал и не может не видеть людей со связанными за спиной руками, которых волокут по ней вниз. Она видит, как их подвешивают за наручники на железный столб, зажатый между двумя бочками, слышит крики, предсмертные стоны и то, как рвётся кожа под ударами дубинок и цепей… всё как описывают друзья и соседи. Выжигание клейм. Избиение цепями. Выдёргивание ногтей. Почему всех тянет на подробности? И в таких количествах? Они словно не могут сдержать себя, им словно жизненно необходимо дотошно пересказать ей всё в убийственных деталях; потому, наверное, что, когда проговариваешь всё это, тебе легче вместить в сознание масштабы злодеяний. Неужели люди не понимают, что их рассказы потом преследуют её? Они, как привидения, только и ждут, когда она останется одна, чтобы обрушиться на неё.

Не надо им было переезжать, думает она и идёт к лестнице, поднимается в самую далёкую от подвала комнату. На втором этаже, с арочным окном и встроенной кроватью. Не надо им было переезжать, потому что теперь ей приходится нести в себе не только те шрамы от войны, которые несут все. Не просто выносить смятение и мигрени, которые её постоянно мучают и вынуждают отлёживаться в этой комнате наверху, в тишине, без света, с пульсирующей болью в голове. Она должна выносить ещё и прошлое этого дома.

Лишь однажды она проводит по нему Гершона и рассказывает, что ей видится, пересказывает услышанное от других и вычитанное, то, до чего докопалась самостоятельно. Показывает на камин и говорит, что в нём риннановцы, убегая, сожгли свои бумаги. А про гостиную – что как раз здесь Риннан проводил свой знаменитый псевдосуд, на котором приговорил к смерти несколько человек. Показывает на спальни и поясняет, что здесь они спали и совокуплялись. А потом идёт было к подвалу, но останавливается у двери.

– А там внизу… – говорит она и чувствует подступающую ярость, она и сама не знала, что её столько накопилось. – Ты знаешь, Гершон, что они делали там?

– Знаю, – отвечает он спокойно, но она ощущает, что в нём растёт раздражение.

– Но тебя это не мучает?

– Эллен, это было, считай, десять лет назад.

– И что?

– И… Ты догадываешься, в каком количестве домов в этом городе за человеческую историю совершались злодейства? Если считать от каменного века, когда здесь появились первые люди? Наверняка на каждом пятом метре происходило что-нибудь подобное, но мы же не впадаем от этого в ступор, правда?

– Здесь совсем другое дело, не передёргивай. Позавчера Яннике принесла из подвала пулю, она не знала, что это, но я знала. И что, по-твоему, я должна ей рассказывать? Как называть вещь, которую она принесла?

– Ну так не называй, всегда можно ответить, что ты не в курсе.

Эллен наклоняет голову, закрывает глаза.

– Гершон, неужели ты не видишь, что этот дом уничтожает нас? – говорит она тихим, слабым голосом.

Гершон кладёт руку ей на плечо.

– Эллен, давай я подчищу все оставшиеся внизу следы войны. И покрашу стены. Тогда тебе станет лучше? – спрашивает он.

Да нет же, не станет! Эллен выворачивается из его рук и уходит наверх, отдохнуть. Ей не надо, чтобы её утешали, тем более так. Чтобы держали за глупого маленького ребёнка, который ночью пугается своей тени. Ей нужно, чтобы Гершон понял её, но он на это, очевидно, не способен.

З

З как Задержание.

З как Злоключение.

З как Заключение.

З как Заточение.

З как Злодеяние.

З как Засада.

З как Зачистка.

З как Закон Риннана, Lex Rinnan, документ, который, по их словам, подписывали члены банды. По этому закону им запрещалось противоречить Риннану. А также сомневаться в правильности его решений. И тем более выходить из банды. В Законе Риннана было прописано и наказание за нарушение правил – несогласие с лидером карается смертью.

З как Знакомый, которого ты внезапно, десятого марта сорок второго года, видишь в лагерной столовой среди привезённых накануне арестантов. Высокий мужчина с ясными глазами одет в робу, как и остальные. Он тоже замечает тебя и поднимает руку в знак приветствия. Это Ральф Тамбс Люке. Вы с Марией много раз встречались с ним. То на улице, тогда Ральф обычно держал путь в лес, собирать новые растения для гербария, то в Студенческом союзе, где он произносил зажигательные речи о несправедливом разделении мировых богатств и правах рабочих. Однажды ты даже был у них в гостях, на вилле на Юнсвансвейен, и рассматривал гербарии в кабинете Ральфа, в комнате на втором этаже, там тебе ещё запомнилось арочное окно, обращённое в сад.

З как Зло.

З как Злость.

З как Зима.

З как Запах и как Заносчивость. Той весной в Фалстаде тебя изредка навещают Мария с Якобом, как навещают и других заключённых их родные, и, хотя ты чувствуешь радость и облегчение, что они живы и хорошо выглядят, эти чувства – когда вы стоите, разделённые забором, – затеняются другим: стыдом. Стыдом за твою тюремную робу, за вонь немытого тела, за то, что ты такой измождённый, грязный и неопрятный доходяга. Ты едва решаешься просунуть руки сквозь прутья, чтобы дотронуться до их мягкой кожи, потому что ты уже и сам себя не узнаёшь, а уж они – тем более, это читается в их глазах.

И

И как Истории, которые Хенри рассказывает в кафе Общества трезвенников в надежде, что ребята будут слушать его и в этот раз тоже. Ну, то есть соберутся кучей вокруг него или сдвинутся на самый краешек стула и будут ловить каждое его слово, не отводя от него взглядов. И тогда ничего страшного, что из кафе он уходит в одиночку. Что ему не хватает духу пойти вместе со всеми в парк кадрить девиц, и он вынужден вечно выдумывать оправдания и веские причины, зачем ему срочно надо домой, а всё потому, что знает: девицы будут не только смотреть на него как на пустое место, но и вообще станут отворачиваться при его приближении, они-де страшно увлечены беседой с кем-то или заняты любым иным делом, лишь бы оно дало им повод повернуться к нему спиной и не вступать в беседу. Все девицы такие, все до одной. И вдруг, в одну прекрасную субботу, случается нечто из ряда вон выходящее, нечто, чего Хенри никак не ждал.

Он привёз парней на танцы в клуб неподалёку от Левангера. Июнь, воздух полон смеха.

Хенри замечает её сразу, как только вылезает из авто, потому что она не отводит глаза, а смотрит прямо на него. Неотрывно. Кто она такая? Наверно, наслушалась смехотворных историй о нём, их вечно рассказывают? Но нет, не похоже, в её взгляде не видно жалости ко мне, думает Хенри, запирая машину, уверенным жестом зачёсывает назад волосы и лишь тогда позволяет себе исподтишка посмотреть, следит ли она ещё за ним. Теперь её рот неуверенно растягивается в улыбке. Хенри тоже улыбается. Придётся подойти! По счастью, в её компании стоит и его приятель, которого среди прочих Хенри приехал забирать, так что повод у него безупречный.

Девушка делает шаг в сторону, давая ему место в общем кругу, и опять улыбается. Она низкого роста, ниже Хенри.

– Нам пора ехать? – спрашивает приятель.

Хенри мотает головой, краем глаза замечая, что девушка тоже ждёт ответа.

– Да нет, торопиться некуда, – говорит он.

Так в его жизнь внезапно врывается счастье, как волна тёплого воздуха. Оно приходит к нему в виде девушки, вот она стоит перед ним: восемнадцать лет, длинные чёрные волосы, занавесившие уши, и она ниже его, не сильно, но заметно. А самое во всём этом поразительное, что она не порывается уйти. Стоит себе и болтает с ним. И не стреляет по сторонам глазами в поисках подруги или знакомых. Стоит рядом, пусть и тоже в смущении, неуверенности. Как-то это слишком щедро и невероятно, слишком уж много после стольких лет аутсайдерства, когда он жался в тени и смотрел на мир сквозь стенку аквариума. А теперь вот совершенно живой, тёплый, дышащий человек, чьи губы растянулись в улыбку, глаза осторожно ищут встречи с его глазами, а груди распирают платье. Хенри боязливо протягивает руку и касается её запястья, почти незаметно. Ведёт указательным пальцем по светлой веснушчатой коже с приятными, светлыми волосиками. Прикосновение обжигает, как искра, дёргает, как электрический разряд, шарахает в подушечки пальцев, пробегает по руке и уходит вниз, в промежность, и с девушкой, видимо, творится то же самое, потому что она не убирает руку, а, наоборот, двигает её навстречу его пальцам, щёки у неё горят, глаза серьёзнеют, и она обнимает его за талию.

Они разговаривают. Он узнает её имя, Клара, и говорит своё. Рассказывает, откуда он. Через несколько дней они встречаются наедине, у неё дома.

Вот оно, счастье!

Смотреть, как она расстёгивает кофточку, прямо у тебя перед глазами. Не в фантазиях, а по-настоящему. Ощущать своей кожей её, мягкую-мягкую. Наконец-то прижать к себе женское тело, впервые в жизни, испытать, как каждая клеточка её тела возбуждается, горит и трепещет.

Проснуться потом утром с ней рядом, повернуть голову и посмотреть прямо в её блестящие глаза, прежде чем она прильнёт к тебе, вся, целиком, и положит руку тебе на грудь.

И такой в этом совершенный покой, и пузырящееся ликование победы в душе и во всём теле. Она его. Только его.

Они женятся.

Дедушка шьёт Хенри костюм по росту. Теперь-то они язык проглотят, все, кто говорил, что на него никто не позарится, что из него не выйдет толку. Теперь они глаза свои просмотрят, глядя, как он идёт к алтарю и выводит потом из церкви свою жену. И как он заносит мебель в квартиру, которую они сняли. Новый модный стол и стулья, которые банк позволил купить в рассрочку, оценив его работу в магазине как солидный и надёжный доход. Двуспальная кровать тёмного дерева. Мягкие белые простыни и постельное бельё из хорошего хлопка, они сушатся на верёвке на солнце, ненароком посвящая всякого прохожего в их ночи, когда они громоздятся друг на друга или пристраиваются сбоку. Принюхиваются, превращаются в зверей. В плоть и страсть.

Какое это фантастическое, необыкновенное счастье – уходя на работу, на пути к двери, поцеловать её в щёку.

А несколько лет спустя покрутить обручальное кольцо на пальце и почувствовать, что металл уже врастает в кожу.

Поймать её взгляд в тот день, когда она говорит ему, что у них будет ребёнок, встать у неё за спиной и уткнуться носом ей в затылок.

Счастье даёт ему неожиданный покой. Как будто он всю жизнь ходил в напряжении, со сведёнными плечами, боясь каждого встречного и пугаясь любого резкого звука. А теперь он наконец-то может расправить плечи, выдохнуть и наслаждаться жизнью. И наконец-то увидеть её во всей полноте, заметить всё другое, что в ней есть и было, но что ему не позволялось заметить.

На солнце его радости есть лишь одно тёмное пятнышко: деньги. Они с Кларой не бедные, нет, но слишком много вокруг вещей, которые Кларе хотелось бы, она намекает на это, и Хенри счастлив был бы их ей подарить, да не тут-то было, денег не хватит. Он должен бы получать в магазине больше. Просто по справедливости, раз это он выстаивает за прилавком длинные смены и продаёт, продаёт до боли в спине и натоптышей на ногах. Это он привечает покупателей своей улыбкой, анекдотами и тем, что помнит имена их детей и разные подробности об их хуторе, такие вещи сближают его с покупателями, заставляют их набирать больше товара, чем они собирались. И всё равно он зарабатывает недостаточно, ему не хватает денег на всё, чего Клара с сыном заслуживают, думает Хенри, пока наводит порядок на складе, таскает ящики и вытирает на полках пыль. Если им нужна новая одежда, пусть она у них будет. Если Клара хочет в кафе, то в воскресенье семья должна пойти в кафе, порадовать себя кружкой какао или чашкой кофе с пирожным, как все остальные. Почему это должно быть им не по чину? Почему, работая так тяжело, он не может жить как все? У него такой возможности нет, хотя магазин в большом плюсе и в нём вечно толпы покупателей. Кто, спрашивается, обслуживает их с утра до ночи, заговаривает им зубы и впаривает каждому что-то сверх его списка? Чья заслуга в том, что магазин процветает? Да целиком его, Хенри. И он же должен терпеть вечную нехватку денег.

Это несправедливо, думает он. Надо найти способ зарабатывать больше, он просто обязан его изобрести. Но как? Прикарманивать по мелочи делу не поможет, такой ерунды недостаточно, думает Хенри, пока в магазине затишье и он расставляет на полках новые товары. Дома, вынимая зубной протез и опуская его в стакан с тёплой водой, он размышляет о том же и, гоняя с малышом мяч, раздумывает над тем же самым.

И вдруг ответ находится. Внезапно Хенри ясно видит выход из ситуации, гениальное решение всей проблемы.

И как Избиения.

И как Издевательства.

И как Изуверства.

И как Игры, о которых рассказывает Яннике:

– Мы с Гретой придумали клуб и назвали его Свечным, потому что мы нашли тайный ход на чердак, но там было так темно, что без свечки ничего не видать. Конечно, это была глупость безумная, мы же могли устроить пожар. А в конце коридора находилась тайная комната, в ней Риннан, наверно, и прятался. И там мы нашли тот… тот пакет… До одного случая я всегда думала, что на меня детство в том доме никак не повлияло. А потом мы вернулись в Осло. Я уже выросла и стала работать в магазине «Нарвесен» на станции метро «Майорстюен». Туда часто захаживал один пьянчуга. Неопрятный, оборванный, но всё же постоянный клиент, так что со временем мы с ним стали здороваться. И вдруг он говорит, что был в банде Риннана. Я его имени не знаю, но ясно, что он из тех, кого не осудили на казнь. И он уже вышел из тюрьмы. И вот он всё говорит и говорит, рассказывает, что они вытворяли с узниками, как их пытали, а мне прямо совсем плохо становится. Напарница сказала, что я вся побелела. Мне пришлось потом отсиживаться в подсобке.

И как Идея и как Издержки. Хенри начинает предлагать некоторым покупателям товары в рассрочку, но договариваться они должны непосредственно с ним. У них ведь сложились добрые отношения, они знают друг друга много-много лет. Охотники находятся. Пустяковое дело – вовремя сказать нужные слова, загладить все сомнения так же легко и виртуозно, как убирают утюгом замятость на скатерти, убедить, что сделка выгодна, и пожалуйста – вам отдают деньги; теперь у Хенри есть своё маленькое дело внутри магазинного. Приварок он несёт в дом. Покупает еду подороже, новую одежду и мебель. Ему всё ещё трудно расплачиваться с банком за старые покупки, продолжая делать новые, но он никогда, НИКОГДА не скажет Кларе, что им не по карману воскресный бифштекс или что нет денег ей на платье или на новую кастрюлю. НИКОГДА означает, что он должен найти другое решение.

И он начинает ездить по окрестностям и предлагать со скидкой товары, которые людям очень нужны, уж он-то знает. А крестьяне, они ужасно легковерные, их так несложно уговорить, он мог бы продать им что угодно. Совсем не утомительные поездки в выходные или после работы – и вот уже добрана недостающая сумма. Просто до гениальности. Денег становится больше. Клара довольна, хотя случается, что при виде нового велосипеда или скатерти, которые притаскивает Хенри, у неё гаснет улыбка и она спрашивает осторожно, действительно ли им всё это по карману, неужели он правда так хорошо зарабатывает? Тогда ему достаточно обнять её покрепче и сказать, что да, зарабатывает, и она снова довольна и снова улыбается.

Но наступает крах.

Середина дня, Хенри так замечтался, что едва слышит звон колокольчика, и приходит в себя, лишь когда хлопает дверь и в магазин врывается дядя – движения у него слишком резкие и порывистые, на лице горестная маска гнева и презрения. Губы сжаты в полоску, а руки, когда он кладёт их на прилавок, дрожат.

– Знаешь, Хенри, что я сегодня слышал?

– Нет, не знаю. Что? – отвечает Хенри, хотя ситуация говорит сама за себя и ему ясно, о чём пойдёт речь. Дядя уже открывает рот, чтобы продолжить, сообщить, что привело его в такую ярость, но тут дверь распахивается, и входит пожилой мужчина с велосипедной камерой под мышкой. Дядя разворачивается, уходит в соседнюю комнату и стоит там, пока Хенри помогает покупателю определиться: надо ли снова латать камеру, для чего тоже придётся кое-чего прикупить, или микроскопические дырочки у самого вентиля так трудно заклеить, что проще взять и наконец уже обзавестись новой? Во всё время разговора дядя стоит в соседней комнате, повернувшись спиной и демонстративно роясь в товарах, которыми Хенри обычно и пробавляется.

Едва за покупателем захлопывается дверь, как дядя разворачивается и в секунду снова оказывается у прилавка.

– Значит так, Хенри Оливер! Ты же догадываешься, к чему я клоню. Верно? – спрашивает он.

Хенри только моргает, он понимает, что это конец, но решает тянуть до последнего и не отвечать.

– Ну что ж, хорошо, пойдём трудным путём. Ты Кристофферсена знаешь, так?

– Да…

– Он сегодня заходил ко мне, довольный донельзя, и расписывал – как же это, мол, хорошо, что теперь мой продавец ездит по домам и продаёт мои товары… Он прикупил рукавицы по очень хорошей цене… Думаю, тебе эта история знакома?

Хенри молчит. Наклоняется вперёд, чувствует, что силы тают и растворяются вместе с последней надеждой на то, что речь пойдёт о чём-то другом. Всё кончено. Его поймали.

– Он даже тряс мне руку, рассказывая о новом почине, типа как же он рад, а я стоял как идиот, ничего не понимая, потому что я всё проглядел, потому что вёл себя как простодушный баран. Теперь ты понял, о чём я, Хенри Оливер? – возвышая голос, дядя к концу переходит на крик.

Хенри не отвечает.

Он не думает выкрутиться, потому что это невозможно, и не пытается оправдаться, потому что как тут оправдаешься? Он бы и снова так сделал. Это был единственный выход, единственная для него возможность жить нормально, а от дяди и второго хозяина не сильно убыло, они пропажу товаров даже не заподозрили.

Дядя живёт на широкую ногу, даёт званые обеды, с меню из трёх блюд, а гостей развозят на отремонтированном им, Хенри, «форде». И развозит кто? Тоже он, естественно, – открывает дверцы, предлагает руку пожилым принаряженным дамам, страхуя их на лестнице. У дяди всего выше крыши, поэтому он ничего и не замечал, дела в магазине шли лучше не бывает, а Хенри эти средства давали возможность иметь тоже свою толику радости и удовольствия, благополучно жить, а не только выживать. Он действовал по справедливости, но как это теперь объяснить? Никак, невозможно, а тогда лучше сжать зубы, положить халат на прилавок и уйти без единого слова, хотя в нём и кипят стыд, злость и страх. И что он скажет дома? Как воспримет всё Клара? А родители? Полный крах, сейчас всё окончательно рухнет, думает он, и в голове у него каша. Жизнь семьи строится на его заработке, а теперь заработок у него отняли, у его семьи отняли. Теперь от него все отвернутся? Проклятье, неужели ему навсегда откажут в самой возможности рассчитывать на крохи благоденствия и счастья?

Хенри спешит по улице, опустив голову. Кристофферсен! Вот же идиот, сломал ему всю жизнь. Какого чёрта надо было трепаться?! А мимо идут люди, как ни в чём не бывало идут – со своими малышами и сумками, разговорами и планами, а его этот говённый городишко в очередной раз втоптал в грязь. Деревня вонючая, а не город. Да чтоб он провалился!

Что ж теперь делать?

Вот что, дьявол вас задери, ему теперь делать?!

Сбежать? Нет, не годится. Он останется с Кларой и сыном и даже наврать им не сможет, потому что она всё равно узнает в ту самую секунду, как банк потребует деньги, которые они взяли в долг.

Он заходит в банк и в Дом призрения. Выясняет, что будет. Они лишатся всего. Абсолютно. Дома, мебели, всего подчистую. Ему хочется рыдать, хочется расколотить что-нибудь, но он стискивает зубы и снова толкает дверь, уходит, торопится прочь. Чёрт, чёрт, чёрт, думает он, пока ноги несут его к морю, где на камнях в прибое колышутся водоросли, – и снова в центр, к кладбищу. Выхода нет. Придётся рассказать Кларе.

Выслушав его, она только тихо кивает. Не приходит в ярость, не плачет, и это хуже всего, потому что так ему некого утешать и некуда девать руки, щёки, смятение и незнание, как быть. Клара стоит с совершенно прямой спиной, пухлые руки опущены, и аккуратно кивает, как если бы он рассказал ей новости о соседе или о погоде.

– Что у нас останется? – спрашивает она.

Хенри набирает побольше воздуха, силы тают.

– Я не знаю, – отвечает он.

– Дом. Нам оставят дом?

Хенри качает головой и слышит, как Клара шепчет себе под нос «Боже мой», а потом утыкается лицом в ладони и плачет. Хенри кладёт руку ей на плечо, но она уворачивается. Шмыгает носом. Поднимает глаза.

– Мебель?

– Нет, Клара. Они заберут всё, кроме кровати. Но найдут, где нам жить.

– Они? Кто они? Призрение бедных?

Хенри кивает. Она снова шмыгает носом, и он чувствует, как горе высасывает из него силы и уверенность в себе. Он будто сдувается, становится слабым и никчёмным, как раньше, а этого он не вынесет. Этого он не хочет, потому что вина вообще не его. Если бы ему платили нормально, он бы ни за что не стал таскать деньги из кассы. По-настоящему во всём виноват дядя, но как объяснить это Кларе? Она не поймёт. И что всё делалось ради неё, тоже не поймёт. Он пошёл на это ради неё и сына. Объехал все окрестности, все хутора, все дома. Работал от зари до ночи – ради них. Почему она этого не понимает?