Текст книги "Исповедь соперницы"

Глава 5.
ОТИЛИЯ.
Май 1132 года.

В этот день мы, послушницы из обители Святой Хильды, с утра трудились на грядках, пропалывая капусту и высаживая рассаду салата. Поэтому немудрено, что мои сандалии, подол и руки, все было в земле. Но когда мне сообщили о желании настоятельницы видеть меня, я перво-наперво поспешила привести себя в порядок. Аббатиса Бриджит не терпела нерях.

– Вы звали, матушка?

Настоятельница восседала за пюпитром, перебирая какие-то свитки. Она не подняла на меня глаз и ни на миг не прервала своего занятия.

Пожалуй, я догадывалась, зачем понадобилась ей. Накануне обитель посетил наш патрон, преподобный Ансельм из Бэри-Сэнт-Эдмунса. Он давно не заглядывал, и мы знали, что это связано с его враждой с шерифом Норфолка и судебным разбирательством, доставившим аббату немало огорчений. Но вчера, прибыв в монастырь святой Хильды, он исповедовал нас и сам отслужил мессу в нашей церкви. Об отце Ансельме ходило немало нелицеприятных слухов – дескать и жаден он, и жесток, и по сути спровоцировал мятеж в фэнах этой зимой, но я всегда видела в нем только духовного пастыря, а у ж человеческие слабости – пусть с ними разбирается Всевышний.

– Подойди сюда, Отилия, – сделала знак мать Бриджит. – Это документ, в котором я не совсем могу разобраться. Преподобный аббат Ансельм отдал нам в пользование лес к югу от обители. Однако мы обязаны будем следить за дорогой, пролегающей через лес, и я никак не пойму, сколь хлопотно это будет для сестер и имеет ли мне смысл принять дарение или лучше отказаться.

Увы, матушка Бриджит ничего не смыслила в делах. Однако она неплохо знала Ансельма и понимала, что он никогда не оказывает бескорыстных благодеяний.

Я склонилась над пюпитром, изучая записи. Ранее в таких вопросах настоятельница всегда советовалась с Гитой, однако после ее бегства эта обязанность перешла ко мне.

– Конечно, обители будет выгодно иметь право собирать в лесу хворост и ягоды, – начала я. – Но в этом документе ничего не оговорено о том, чем мы будем расплачиваться с работниками, которые будут следить за расчисткой дороги. Если это ляжет на нашу обитель, то у нас могут возникнуть трудности. Видите ли, матушка, в грамоте ясно отмечено, что аббатство Бэри-Сэнт имеет право выпаса в лесу своих свиней. А свиньи вмиг способны превратить дорогу в болото. Так что хлопот у нас с ней будет предостаточно. Исходя из этого, я имела бы смелость советовать не подписать сей документ, пока настоятель Ансельм не даст согласия на то, чтобы плата за содержание дороги все же исходила от аббатства.

Я подняла глаза от испещренного нормандскими литерами свитка и смутилась, уловив во взгляде настоятельницы неожиданную иронию.

– Ишь, как ты это сразу определила. Я бы и не додумалась. А ты… Все говорят, Отилия Хантлей едва ли не святая. Но у тебя столь трезвый взгляд на земные дела, что до небес тебе еще далеко.

Я не знала, что ответить. Она просила о помощи и я постаралась ей угодить. А заслужила попрек.

– Это Гита Вейк так научила тебя разбираться в делах? – неожиданно спросила настоятельница.

Внутри меня все сжалось, как сжималось всякий раз, когда при мне упоминали имя моей несчастной подруги. На мне лежала немалая вина за то, что Гита бежала из монастыря, примкнула к бунтовщикам и только вмешательство шерифа Эдгара положило предел беспорядкам. С тех пор мы ничего не знали о Гите, а я по сей день мучилась сознанием, что прояви я тогда волю, воспротивься ее отлучке, и она бы по-прежнему жила с нами.

Мне не удалось побороть невольный вздох. Я скучала за Гитой, мне не хватало ее, и грусть о ней была даже ощутимее тех наказаний и упреков, какие обрушились на меня после ее исчезновения. И хотя сейчас я знала, что настоятельница Бриджит снова начнет допекать меня, в глубине души я надеялась, что она скажет хоть что-то о Гите. Я так хотела получить хоть весточку о ней.

Однако аббатиса заговорила со мной мягко. Сказала, как нам не достает Гиты, какая она была прекрасная помощница, какая добрая христианка. Слышать такое было приятно, особенно если учесть, что после бегства Гиты о ней упоминали как о черной овце.

– Бедная девушка! – сокрушалась настоятельница. – Такие способности, такое будущее ее ожидало. Мы все должны молиться о ней. Ибо молитвы наши необходимы ей, как никогда.

– Вам что-то известно о ней, матушка?

Аббатиса откинулась на спинку кресла и, явно игнорируя мой вопрос, сложила руки и закрыла глаза, словно уйдя в молитву. И я, последовав ее примеру, стала читать «Ave». Но сосредоточиться толком не могла, казалось, что настоятельница украдкой наблюдает за мной. Наконец она заговорила.

– В скорый день всеблагого праздника Троицы ты, дитя мое, примешь постриг, вступишь в сонм невест Христовых и навсегда порвешь связи с миром. Но пока ты не приняла монашеский сан, тебе следует съездить в имение Хантлей, чтобы повидать родных.

– Нет! Я совсем не желаю встречаться с ними.

– Как же так, дитя мое? Разве ты не хочешь проститься с матушкой, братьями, отчимом?

Я только отрицательно замотала головой. Как она может? Почему завела этот разговор?

Она не поясняла. Ограничилась заверениями, что я совершу доброе дело, навестив родных, а заодно по пути выполню некое ее поручение. Важное поручение, уточнила она с нажимом. Но тогда я не придала этому значения. Я могла тогда думать только о предстоящей встрече с семейством Хантлей. Или де Ласи. Ибо моя матушка после повторного замужества носила это имя.

За вечерней трапезой было объявлено, что я отбуду на несколько дней, дабы повидаться с родней перед принятием монашества. Вполне приемлимое объяснение. Ведь большинство монахинь или послушниц, даже живя в обители, поддерживали связи с семьями, им разрешалось принимать посетителей, порой они отправляли домой корзины с гостинцами, а когда корзины возвращались, в них тоже были подарки, иногда даже записочки в которых содержались вести из мира. Я же никогда не поддерживала связь с семьей. Моей семьей стали сестры из Святой Хильды, я полюбила монастырь, свои моления, уроки, волнующие песнопения, полюбила монахинь с их безобидными россказнями и сплетнями. Я не желала для себя иной участи.

В ту ночь воспоминания так и нахлынули на меня. Мой отец умер, когда мне было около девяти лет. У меня было два младших брата, трех и двух лет от роду, а моя матушка еще была слишком молода, чтобы долго скорбеть по супругу. Так что едва прошел срок траура, как в нашей усадьбе Хантлей стали то и дело появляться гости, в основном молодые мужчины. В их присутствии мать становилась на редкость оживленной и веселой. Нами, детьми, она вообще перестала заниматься, и я порой слышала разговоры челяди, дескать не долго леди Хантлей будет носить вдовье покрывало.

Вскоре в Хантлей появился очень сильный молодой рыцарь сэр Нортберт де Ласи. Он был безземельным рыцарем, шумным, громогласным и, как говорили, красивым. Мне же он казался огромным, я пугалась его громкого смеха, властных манер и не понимала, отчего матушка так счастливо хихикает, когда он прижимает ее к себе. Вскоре стало ясно, что леди Хантлей особо выделяет его из поклонников, и не прошло и двух месяцев с момента его появления, как матушка обвенчалась с ним и стала зваться леди де Ласи.

Поначалу ее брак ни как не сказывался на жизни детей. По-прежнему матушка едва нас замечала, мы находились на попечении домашних рабов, и я только смущалась, когда сэр де Ласи полуголым разгуливал по дому, боялась его огромного волосатого тела, грубых шуток. Но моя мать была без ума от сэра Нортберта, и даже если он поднимал на нее руку, быстро прощала его и вновь ходила веселая и счастливая.

Когда мне исполнилось десять лет, мать отправилась навестить кого-то из родни. Я не помню, когда сэр де Ласи стал проявлять ко мне интерес. В воспоминаниях остался только страх перед ним, желание спрятаться, избежать его жестких пальцев, мокрых губ, стыд, когда он пытался залезть мне под подол. Я ощущала себя беспомощной перед ним, особенно когда он находил меня в любом укрытии, тискал, повторяя, какая у него славная появилась доченька. Я не припомню, чтобы мой родной отец вел себя со мной столь странно, и отчаянно ждала мать, ибо никто из прислуги и рабов, запуганных новым господином, не смел заступиться за меня.

Мать вернулась и де Ласи на какое-то время меня оставил. Но не надолго. Потом вновь были его жадные руки, сопение, мерзкие словечки, дескать я лакомый кусочек и он хочет меня опробовать. Мать же словно ничего не замечала. Но когда однажды я не выдержала и пожаловалась ей… она поколотила меня. И какие странные слова она мне говорила! Дескать я скверная девчонка, которая не ценит доброго отношения отчима, или, того хуже, возомнила себя слишком хорошенькой, чтобы соперничать с ней за внимание Нортберта.

А потом настал тот ужасный день во время сенокоса. Тогда разразилась настоящая гроза, с громом молниями, сплошной стеной дождя. Люди попрятались под телеги, но каков был мой ужас, когда под отдаленную телегу, куда я забралась, неожиданно залез отчим.

– Ну наконец-то мы вдвоем, маленькая красотка, – пробормотал он.

Я попыталась ускользнуть однако он поймал меня за щиколотку, затащил назад, причем моя туника при этом задралась и он тут же набросился на меня.

Кругом грохотал гром, шумел дождь, а я задыхалась под его зажимающей мне рот ладонью, стонала, а он устроился между моих насильно разведенных ног, и толчками впихивал в меня что-то огромное, твердое, острой болью отзывавшееся в промежности и в животе.

Получив свое, сэр Нортберт заявил, что если я проболтаюсь о случившемся, он меня убьет. Но я думала, что и так умру. Все мое тело и нутро болели как сплошная рана. Я была в полуобморочном состоянии, когда он выволок меня под дождь, считая, что вода приведет меня в чувство. И ушел. Я не помню сколько пролежала в беспамятстве. Пришла в себя уже дома. Мать поила меня каким-то отваром, говорила, как стыдится меня, раз я с кем-то таскалась и не уберегла себя. И тогда я так и сказала, что это был да Ласи.

Она отшатнулась в первый миг. А потом отпустила мне пощечину. Шипела мне в лицо, дескать я все же добилась своего, что только и делала, что вихляла тонкими ляжками перед ее мужем. Я плакала и клялась, что невиновна. Но она все злилась, говорила, что проклянет меня, если я хоть словом еще обмолвлюсь о Норберте.

Вот тогда я и поняла, что не должна более оставаться дома. Я была почти в бреду, когда ночью слезла с лежанки, выбралась из усадьбы и побрела сама не ведая куда. Сколько шла – не знаю. Порой я теряла сознание, потом вновь брела. Меня мучила жажда и я слизывала росу с травы, порой воровала на огородах какие-то корешки, капусту. Мне казалось, что надо уйти как можно дальше, я боялась, что меня нагонят и вернут. И однажды, когда я почти превратилась в тень от усталости и истощения, я вышла на опушку леса, где несколько женщин собирали ягоды. Они были в темных одеждах и белых апостольниках сестер-бенидиктинок. Я хотела было убежать, спрятаться, но силы оставили меня и я провалилась в беспамятство.

Первое, что я увидела придя в себя, было суровое, но полное участия лицо настоятельницы матушки Марианны. Она ходила за мной, была ласкова и внимательна, и, лишь когда я пошла на поправку, попросила поведать, что же все-таки со мной произошло. И я раскрыла ей свою душу. Она слушала молча, хмурилась. Потом спросила, не захочу ли я остаться здесь, в обители Святой Хильды? Я желала только одного – никогда не возвращаться в Хантлей. Она кивнула. Позже я узнала, что мать Марианна связалась с моей семьей и, угрожая оглаской, вытребовала взнос за меня.

Так я смогла остаться в обители, приобрела здесь новый дом, новую семью. Лишь однажды, около года тому назад, меня навестила мать. С Нортбертом. Правда он поначалу оставался в странноприимном доме и я беседовала только с матерью. Она была в положении. Это была ее уже вторая беременность от де Ласи, она не причиняла ей неудобств, и выглядела мать бодрой и всем довольной. Сказала, что они с Нортбертом направляются в Бэри-Сэнт-Эдмунс, чтобы договориться о принятии в это аббатство моих братьев, так как они, подобно мне, высказали склонность к служению Господу. Я молчала понимая, что вряд ли кто спрашивал мальчиков об их желаниях. Просто мать с отчимом так хотели расчистить дорогу к наследству для собственных детей.

Впоследствии я узнала, что мать родила еще одного сына. Бог с ними, я желала ее детям только добра. И была довольна, что меня оставили в покое, жила в обители Святой Хильды, не помышляя об иной участи. Здесь меня научили читать и писать, здесь я освоила музыку, рисование, счет, изучила латынь. Я знала, что останусь здесь навсегда и была счастлива этим. И вот теперь…

Под утро, измученная ночными раздумьями, я прошла в церковь. Я любила молиться, находила мистическую усладу в общении с Всевышним, с Девой Марией и Святой Хильдой. На меня нисходила благодать и я словно попадала в связь с иным миром, светлым и прекрасным, где нет места злу и жестокости, где только добро и чистота. Моя душа оживала, я чувствовала, себя счастливой и защищенной. Губы сами произносили слова псалма, в то время, как душа словно парила и пела.

– Ecce enim Deus audival me, et Dominus susceptor animae. Averte mala inimicis meus. Quoniam ex omni fribulatione eripuisti me, et super inimicos meos despexit oculus meus.[45]45
  Вот Бог, помощник мой; Господь укрепляет душу мою. Он воздаст за зло врагам моим. Ибо ты избавил меня от всех бед, и на врагов моих смотрело око мое (лат.).


[Закрыть]

Сзади скрипнула дверь. Я оглянулась и увидела настоятельницу Бриджит. Она была словно смущена. Потом подошла и ласково погладила меня по щеке.

– Я не хотела так огорчать тебя, дитя мое. И я вовсе не настаиваю на твоем свидании с родными. Однако пусть остальные считают, что ты отправилась в Хантлей. Идем, я объясню куда намерена тебя отправить и с каким поручением.

Ее слова успокоили меня. Странно устроена человеческая душа. Только что я вся была во власти переживаний, а вот меня уже разбирало самое обычное любопытство. И опять мелькнула мысль, что все это как-то связано с Гитой.

Следом за настоятельницей я поднялась в ее покои. Здесь все было скромно: беленые стены, скамья у стены, ложе, коврик для преклонения коленей перед распятьем. У окна стояло кресло. Мать Бриджит опустилась на него, жестом указав мне на скамеечку у своих ног.

– Мое поручение касается Гиты Вейк. Ты не удивлена?

Я молчала, и она продолжала, не упустив случая напомнить, что в случившемся с Гитой есть доля и моей вины.

– Вчера здесь побывал наш достойный покровитель отец Ансельм. Его очень тревожит судьба бывшей подопечной. Десять лет он был ее опекуном, десять лет неустанно заботился о ней, и как мы все ожидал, что однажды внучка знаменитого Хэрварда примет постриг, удалится от мира и всецело посвятит себя служению Господу. Но из-за твоего попустительства, Отилия Хантлей, все старания преподобного Ансельма погублены в одночасье.

Я опустила глаза. Да именно мое попустительство привело к тому, что Гита ушла в неспокойный мир. Но сейчас я неожиданно подумала, что аббат не совсем бескорыстен, желая вернуть бывшую подопечную в стены монастыря. Быть опекуном очень выгодно. К тому же, если Гита решит стать монахиней, то перед пострижением должна будет подписать отречение от своих прав и дарственную в пользу Ансельма. Поэтому ее выход из под его влияния был для него неожиданной помехой к преумножению богатств, и озлобил его настолько, что аббат повел войска в фэны. Однако не слишком ли я строга к преподобному Ансельму? Я ведь ничего не знаю, что сталось с Гитой с тех пор, кроме того, что она находится под покровительством шерифа. А об Эдгаре Армстронге я слышала только хорошее.

– Я внимаю, матушка.

Мать настоятельница встала, прошлась по комнате. Я заметила, как нервно она перебирает четки.

– Видишь ли, Отилия, молодым душам в пору их созревания свойственны неожиданные, подчас даже отчаянные поступки. И благо, если рядом с юным существом находится мудрый наставник, который направляет его своим зрелостью и опытом. Но если юная душа оказывается под влиянием человека бесчестного, греховного – тогда сам сатана ликует и остается лишь верить, что ангел хранитель заступится за заблудшую овцу и поставит на ее пути иного наставника, доброго и справедливого, который сумеет вывести его из юдоли скорби и зла.

– Аминь, – изрекла я, пока не понимая к чему она клонит.

Настоятельница остановилась прямо передо мной. Ее черное строгое одеяние оживлялось только белым апостольником. И я невольно заметила, как дрожат, чуть поблескивая, золоченые четки в ее сухонькой руке.

– Известно ли тебе, Отилия, что такое датская жена?

– Да. Это старый, еще языческий обычай. Мужчина берег в дом женщину, но живет с ней не венчанным. По сути это грех, но старые обычаи всегда отмирают с трудом. Зачастую мужчины венчаются с одной женщиной ради законного продолжения рода и приумножения богатств, но в его доме может появиться и другая жена, которую он берет из любви.

– Из похоти, ты хочешь сказать?

– Да, конечно.

– И ты понимаешь, что у такой датской жены из похоти, нет ни престижа, ни положения законной супруги. Что, по сути, она является наложницей, о которой злословят за спиной, которую не пускают в приличный дом, а чернь даже плюет ей в след.

Я пожала плечами.

– Но ведь датской женой обычно становятся женщины низкого происхождения, для которых это лишь повод возвыситься и жить в более лучших условиях. Обычно их не осуждают столь строго. Особенно, если их господин обеспечивает их надежной защитой и…

– А если датской женой стала девица благородных кровей?

Я стала догадываться и в душе моей разлился холод.

– Sanctissima![46]46
  Святители (лат.).


[Закрыть] – только и выдохнула я, перекрестившись.

Мать Бриджит кивнула.

– Вижу ты все поняла. Увы, наша Гита пала. Стала обычной шлюхой. И ее растлитель и погубитель тот Эдгар Армстронг, о коем мы столь долго были незаслуженно высокого мнения.

Почему-то я вспомнила, как ранее настоятельница заискивала перед шерифом. А еще, как Гита бывала необычно возбуждена всякий раз, когда он наезжал в Святую Хильду. Мое бедное Лунное Серебро… Погублена, обесчещена, унижена. Внучка великого Хэрварда, само пребывание которой в нашей обители приносило нам столько гордости. И вот теперь… Я поняла отчего волнуется о ее судьбе Ансельм.

– Что же делать, матушка? – только сказала я, ломая руки. – А может эрл Эдгар освятит их союз в церкви? Обвенчается с ней. Гита… Она ведь такая красавица. И так богата. Отчего бы ему не узаконить их связь? Не порочить ее… и себя.

– Ну, ты еще слишком наивна, Отилия. Мужчину не опозорит, если он спит с женщиной знатного рода. Среди мирян это даже поощряется. Но женщина… Увы, мы живем в мужском мире, дитя мое, созданном мужчинами и для мужчин. А Эдгар Армстронг, к тому же, в почете у короля, неслыханно возвышен и даже более того.

Она подсела ко мне.

– Преподобный настоятель Ансельм поведал мне, что Эдгар Армстронг обручен. И обручен, ни много ни мало, с дочерью короля, принцессой Бэртрадой Нормандской. Правда с побочной принцессой, что, однако, не умаляет ее достоинства и положения. Эта помолвка уже дело решенное и нынешним летом леди Бэртрада приедет в Дэнло, дабы обвенчаться с Эдгаром. В Норфолке уже все говорят об этом и никто не сомневается, что родство с королем Генрихом возвеличит Эдгара, даже принесет ему графский титул. Но что же тогда ждет нашу Гиту?

Я слабо попыталась заметить, что, возможно, шериф сможет защитить Гиту от супруги. Аббатиса лишь махнула рукой.

– Аббат Ансельм поведал мне, что представляет собой леди Бэртрада. Это гордая и весьма своенравная особа. Она даже примаса Англии, архиепископа Кентерберийского, смогла так опорочить перед отцом, что того едва не подвергли опале. Так неужели же Бэртрада станет проявлять щепетильность там, где это касается ее личных отношений с супругом?

И опять я повторяла:

– Что же тогда делать? Что делать?

– В лучшем случае шериф будет вынужден выдать Гиту замуж за кого-нибудь из мелких танов. Так он хоть частично сможет вернуть ей доброе имя. Частично, сказала я, ибо разве забудется, кем была Гита для шерифа? Отныне ее имя будет навеки опозорено, проклято. И найдется немало таких, кто скажет – Гита Вейк, потомок Хэрварда, запятнала его род, раздвигая ноги перед первым же, кто пожелал ее взять!

Я вздрогнула от неожиданной грубости этих слов. Но матушка Бриджит, как я знала, сама была саксонской крови, и ей нестерпимо было знать, как пятнается имя высоко почитаемого в Денло мятежника.

Наконец настоятельница справилась с волнением.

– Вот отчего Ансельм приезжал в нашу обитель и беседовал со мной о Гите. Он святой человек, я даже была тронута его заботой о сей несчастной. Нужно ненавидеть грех, но возлюбить грешника – говорил он. И мы должны сделать все возможное, чтобы помочь Гите, спасти ее от похотливого шерифа, который прикрываясь своим опекунством, обесчестил саксонскую леди. Вот для этого и понадобилась мне ты. Я говорила о тебе отцу Ансельму и он счел, что ты подходишь нам.

Я слушала. Она же заговорила о том, какая я богобоязненная и рассудительная девушка, о том, что я была подругой Гите и та прислушивалась ко мне. И мой долг поехать повидаться с ней и постараться уговорить оставить Эдгара, уехать от него до того, как прибудет его невеста и разразится скандал. Я должна буду предложить Гите вернуться в обитель, где ее по-прежнему ждут и где она сможет укрыться от злых пересудов. Тогда аббат Ансельм вновь выхлопочет, чтобы ему вернули опекунство над ней.

Я тоже считала это наилучшим выходом для Гиты. Конечно Ансельм не совсем беспристрастен в этом вопросе, однако что значили его корыстные планы по сравнению с тем, что Гита будет спасена от хулы, укроется за стенами монастыря, вернется к нам… ко мне… Мне ведь так порой ее не хватало.

– Конечно я сделаю все, что в моих силах. Когда мне ехать?

Настоятельница улыбнулась.

– Я знала, что смогу положиться на тебя, Отилия. Вы ведь всегда были подругами с Гитой Вейк. не так ли?

Да, так. Мы сдружились с тех пор, как только я стала оттаивать в монастыре от своих бед. Конечно Гита знала, через что мне пришлось пройти, но никогда не единым словом не заикнулась об этом. А мне было лестно, что меня выделила вниманием внучка легендарного Хэрварда. Даже не знаю отчего Гита питала ко мне расположение. Она – любимица в Святой Хильде… и такая красавица. Она и ребенком была прелестна, а когда выросла, стала просто, как ангел. Однако всегда в ней словно горело некое потаенное пламя, некая страстность, и порой мне казалось, что жизнь в монастырском затворе ее гнетет. Но я гнала от себя эти мысли. Гита любила книги, любила учиться, А где, как не в монастыре, она могла развить свои способности к наукам? И я сделаю все, дабы она вновь вернулась сюда. Так я заглажу свою вину перед Гитой, перед сестрами, перед самой собой, наконец.

Выехала я сразу после трапезы. В обители все по-прежнему считали, что я еду в Хантлей. Чем менее в монастыре будут знать о моем визите к датской жене шерифа, чем вообще меньше узнают о ее позоре, тем легче ей будет вновь обрести покой среди сестер.

Я несколько робела, отправляясь в одиночестве в суетный мир. Мать настоятельница дала мне в дорогу свою пегую низкорослую лошадку, а один из наших арендаторов проводил меня через лес. Лишь когда мы вышли из-под деревьев и под ногами зачавкала влажная земля, мой проводник остановился, указывая на тропу, окаймленную старыми ветлами.

– Двигайтесь все время по этой дороге и никуда не сворачивайте. К вечеру будете в Гронвуде. Его ни с чем не спутаешь, так, что не ошибетесь. А там кто-либо из людей шерифа отведет вас в Хантлей.

Но в Хантлей я не поеду. Я ехала в Гронвуд, к Гите.

Я тронула повод лошади и причмокнула губами. В пути я размышляла о том, что скажу подруге. В глубине души я опасалась, не добровольно ли Гита пошла на союз с шерифом? Он всегда производил на нее впечатление. На всех нас. Однако, чтобы позволить опорочить себя…

Я вновь и вновь продумывала наш разговор с Гитой, но в какой-то момент мои глаза словно открылись, и я увидела, как хорошо вокруг. Я ехала по тропе через заливные луга фэнов, смотрела по сторонам и сердце мое исполнилось благодатью. Была весна, май месяц. Впереди блестели под солнцем земли фэнленда, ярко зеленела осока, качались камыши да темнели среди тростников кровли хижин, под которыми ютились болотные жители. Искрящиеся заводи, сверкая среди зелени, уходили вдаль до самого горизонта. А островки между ними были покрыты цветущими яблоневыми садами, словно розоватым облаком одевая берега вод.

Я ни когда еще не заезжала так далеко в фэны, однако страха не испытывала. В округе уже давно не было слышно о разбоях, к тому же на мне была одежда послушницы. Уже одно это должно было охранить меня, ведь поднять руку на посвятившего себя Богу – великий грех. Единственное, что меня тревожило – это лошадь подо мной. Мать Бриджит сказала, что это послушное, хорошо выезженное животное. Но настоятельница была прекрасной наездницей, я же уже много лет не ездила верхом. Пегая, чуя мою нетвердую посадку, порой начинала упрямиться, даже останавливалась, тянулась к придорожным зарослям. И лишь сердито фыркала и мотала головой, когда я понукала ее. А один раз сделала такой скачек, что я едва не вылетела из седла.

Так мы и продвигались. Изредка попадались редкие путники – то старуха, собиравшая хворост, то крестьянин с вязанкой тростника для плетения корзин. По заводи проплыла лодка и мальчик-подросток правил ею, отталкиваясь шестом. А один раз мимо проехал целый отряд вооруженных всадников и я смутилась под взглядами откровенно разглядывавших меня мужчин. Однако чем дальше я углублялась в фэны, тем местность становилась пустыннее, оставаясь такой же прекрасной. Воистину, велик Творец, создавший такую красоту.

В эту пору над фэнами воздух чист и прозрачен, солнце ласково пригревает и вскоре мне стало даже жарко. По обе стороны тропы блестели окна заводей, морщась под кошачьими шажками легкого ветерка. Стройные тополя вскидывали к верху серебристой изнанкой свежую листву. Золотистые ветви ив плавно стекали в воды и под ними мелькали силуэты лебедей. Кричали чибисы, рядом находился их молодняк. Мимо синей молнией промелькнул зимородок. Грациозные стрекозы бороздили воды, выбирая для посадки цветы мяты. Цветов было множество – белые, ярко желтые, нежно лиловые. От них в воздухе разливалось дивное благоухание. Я замечала и множество лекарственных соцветий, каких мы собирали и сушили у нас в обители – дудник, кровохлебку, белокрыльник.

Изредка на тропе возвышались большие деревянные кресты. Я не знала что и зачем их воздвигли в столь пустынном месте – то ли чтобы определять тропу, то ли их установили тут некие поборники христианства из рвения к вере. Кресты стояли позеленевшие от мхов и влаги, но все равно величавые, вызывавшие трепет. Возле одного из них я решила даже сделать небольшую остановку, опустилась на колени и вслух прочитала «Аve» и «Раter noster». Когда встала с колен меня просто ослепил блеск солнца на заводях. Уже было далеко за полдень, все сияло. Я видела ярко изумрудные поляны, а совсем рядом, где заводь подходила к самому откосу тропы, светлели белоснежные лепестки кувшинок с ярко золотистой завязью в глубине цветка. Диво, как они были прекрасны. Но я знала и как они полезны. В этих цветах содержатся средства болеутоляющие и успокоительные, а корневища их обладают свойством лечащим желудочные колики, помогающие при боли в глазах и голове. Из кувшинок еще изготовляют отвар на эле, которым моют голову при выпадении волос, а их сок используется при выведении веснушек и для отбеливания кожи.

Уж не знаю, может я вспомнила, что в нашем лазарете на исходе их запас, а может мне в голову ударила весна и неожиданная свобода, но я решила нарвать их. Заметив неподалеку нависающий над водой ствол ивы, я оставила свою лошадку на тропе, а сама, пройдя по склоненному дереву, стала срывать плавающие среди крупных листьев молочно-белые цветы. Нарвала их уже достаточно, когда вдруг совсем рядом в камышах пронзительно закричала выпь. И тут моя лошадь испуганно заржала и, круша тростник, кинулась прочь.

Этого только не хватало! Хвала Святой Хильде, что лошадь отбежала недалеко. Я видела ее черно-белую, как у коровы, спину в зарослях. Подзывая и стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно, стала пробираться к ней. Но нервное, напуганное животное, едва я приблизилась, вновь кинулось прочь.

А мать Бриджит говорила, какая ее лошадь спокойная. И, конечно же, она не поблагодарит меня, если я потеряю ее любимицу среди фэнов. Поэтому я вновь и вновь ходила за пегой, звала, едва не расплакалась с досады. Ноги промочила, где-то потеряла собранные кувшинки, вся измазалась в тине, даже порезала осокой руку. Господи, ну что за наказание?

Неожиданно при очередном моем приближении к лошади, я обнаружила, что она зацепилась поводьями за корягу, рвется, но не может освободиться. Я подошла и… Прости мне, Господи, но я хотела ее даже ударить. Но вместо этого обняла за шею и расплакалась. Потом отцепила повод и, таща вмиг ставшую спокойной животину, пошла назад на тропу.

Идти было трудно. Под ногами хлюпала жижа, упруго поддавались пласты мха. Крест на тропе виднелся довольно далеко, но передо мной лежало открытое, зеленое от бархатистых мхов пространство. Чтобы сократить путь, я свернула на него.

Я все еще всхлипывала, слезы застилали глаза, когда вдруг неожиданно почувствовала, как почва заколебалась у меня под ногами, и я увязла одной ногой в тине почти до колена. Я перенесла всю тяжесть на другую ногу, но вместо того, чтобы выбраться, увязла и второй.

От прикосновения холодной скользкой тины мне стало жутко, в горле застыл испуганный крик. Трясина. Как я была столь беспечна, что не подумала о них? И теперь меня начало медленно засасывать. Ногами не пошевелить, словно застряла в вязкой сметане.

Я не могла развернуться, только вцепилась покрепче в повод.

– Пошла, пошла! – шикала на лошадь в надежде, что она вытащит меня.

Пегая фыркала и топталась на месте. Я погрузилась уже до бедер и почти висела на поводе.

Болото вдруг издало какой-то глухой странный звук. Словно бы рядом вздохнуло живое существо. Моя лошадь испуганно заржала, рванулась. И в первый миг она немного вытащила меня из трясины, но тут повод выскользнул из моих мокрых ладоней и, потеряв равновесие, я шлепнулась на грудь, раскинув руки. Слышала, как, круша камыш, отбежала прочь лошадь. Сама же я лежала пластом на мягком мху. Я плакала, тихо стонала. Но одно я поняла: пока я лежу распластавшись, я не погружаюсь.