Текст книги "Поединок соперниц"

Но дела снова звали меня, и я отправлялся в путь. Эти земли только начинали оживать после мятежей и войн. Норманнов тут встретили сурово, и саксы жестоко поплатились за это. До сих пор тут и там виднелись развалины старых саксонских бургов, наполовину заросшие травой и ежевикой. Однажды я издали видел знаменитую кремневую башню вождя саксов Хэрварда Вейка. Саксы гордились его памятью, но я дал себе слово, что, пока я у власти, не позволю раздорам вновь принести смерть и разруху в Норфолк.

Как я вскоре понял, это совсем не просто.

Самые упрямые из саксов продолжали воспитывать сыновей в старых традициях. Они не признавали никаких нововведений, гордились былой славой и мечтали возродить прежние обычаи и свободы. И на меня, как на оказавшегося у власти сакса, они имели определенные виды.

Кое-кто из старой саксонской знати навещал меня во время моих наездов в Незерби. Смотрелись они живописно, однако мне, побывавшему при многих дворах Европы, казались дикими: в меховых накидках, с множеством золотых украшений, в еще дедовских длинных туниках с вышитыми полуязыческими символами. Часто они ходили голоногими, в грубых башмаках, с оплетавшими голени крест-накрест ремнями. Они носили длинные бороды и гривы волос, стянутых вокруг чела чеканными обручами наподобие корон. Я, в своей нормандской одежде, казался иноземцем среди них. Но я соблюдал старые обычаи и принимал их, как и положено высокородному эрлу[24]24
  Эрл – крупный магнат при саксах, по сути граф.


[Закрыть]. Подавал им чашу дружбы, первым делал глоток, дабы гости удостоверились, что вино не отравлено, а потом ее пускали по кругу, отпивали по глотку, клянясь друг другу в вечной дружбе.

Риган всегда знала, что делать. Стол накрывали обильно, но без затей, никаких изысканных блюд, а все по старинке – огромные обжаренные телячьи ноги, норфолкская кровяная колбаса, свиные отбивные. Все это была грубая, плохо перевариваемая еда, тяжелая для меня, принесшего с Востока привычку к небольшим порциям мяса со значительным добавлением овощей. Но мои гости были довольны, хвалили меня за то, что я почитаю старые обычаи, хотя и попрекнули тем, что я стал шерифом у норманнов – герефой, как они называли меня на саксонский лад. И ворчали, что выслуживаюсь перед завоевателями.

– Но ведь меня назначил сам король, – возражал я. – А даже вы не можете отрицать, что Генрих Боклерк является помазанником Божьим.

Да, мои гости были саксами старой закалки – из тех, кто и спустя годы не смирился с поражением Гарольда Годвинсона, а только и ждет случая схватиться за меч и сразиться с врагом – даже без надежды на победу. Возможно, в глубине души я и уважал их мужество, но куда сильнее меня раздражало их упрямство. Это были закоренелые смутьяны, но все же люди одного со мной племени. Они словно нарочно выставляли напоказ свою грубость, громко чавкали, пили так, что быстро пьянели, бросали кости под стол или в прислуживающих рабов, шумно рыгали и испускали газы. Я знал их старые привычки – наесться до отвала и напиться до помутнения рассудка.

Главным и наиболее почитаемым из них считался Бранд сын Орма. Он был богаче остальных, и здравомыслия у него имелось побольше. Огромного роста, с буйной светлой шевелюрой и тучный до изумления. Его маленькие уши едва виднелись из-за толстых, всегда красных щек, а брюхо мешало пройти, когда все садились за стол. Говорил он глухим важным басом и очень гордился, что ведет род от данов, которые правили в Дэнло еще во времена короля Альфреда Великого.

– Мы испокон… веков владели… этой землей, – гордо произносил он, хотя его речь порой и прерывалась самой вульгарной икотой. – Ты, Эдгар Армстронг, ученый человек и наверняка знаешь… какими великими были англы… при старых королях. Так выпьем же за них!..

Рядом с Брандом сидел молодой Альрик из Ньюторпа. Толкая в бок своего деда Торкиля, сражавшегося еще в битве при Гастингсе, он уговаривал его поведать «о той славной битве».

С какой стати он называл ее славной, если саксы потерпели в ней поражение? Но я вежливо слушал: и о том, как саксы под командой Гарольда Годвинсона окопались на холме, и о том, как Вильгельм Ублюдок обманом выманил их оттуда, а нормандская конница обрушилась на героев, неся смерть и разрушение, и как пал в своей последней сече король Гарольд, когда вражеское копье пронзило ему глазницу. Все это я знал наизусть, но почтительно внимал речам седого, как лунь, патриарха и вместе со всеми бил кубком о стол и выкрикивал славу Гарольду Годвинсону. А почему бы и нет? Гарольд был моим дедом по матери, да к тому же действительно одним из лучших саксонских королей.

Молодой Альрик указывал в мою сторону.

– Смотри, дедушка, вот сидит внук славного Гарольда Годвинсона.

Старый Торкиль ошеломленно таращил на меня выцветшие голубые глаза. Он был очень стар и порой плохо понимал, что творится вокруг. Но для саксов он служил живой реликвией, соратником Гарольда. Старик отлично помнил все, что происходило в дни его молодости, но новые вести забывал тотчас, как услышит. Поэтому он никак не мог взять в толк, отчего это Альрик величает меня внуком короля Гарольда, если я ни дать ни взять нормандский барон.

Сам Альрик мне нравился. Я знал его как рачительного хозяина, приветливого соседа и любящего мужа. В свои девятнадцать он уже шесть лет как был обвенчан с маленькой резвушкой Элдрой. Жили они в дружбе и согласии, хотя детей Бог им не дал. Но люди говорили, что супруги еще достаточно молоды и успеют обзавестись целым выводком сыновей. Глядя сейчас на Альрика, я не понимал, что втянуло его в эту буйную компанию. По натуре он был мягок, да и внешность имел по-женски нежную – невысокого росточка, с золотистыми кудрявыми волосами, красивыми чертами лица, но весь в веснушках, свыше всякой меры.

Но самым дерзким и опасным среди саксов был, конечно, Хорса из Фелинга. Хорса оказался моим ровесником, и мне трудно передать, что я почувствовал, когда увидел его впервые. Он поразительно походил на моего отца. Этот хищный ястребиный нос, эта манера чуть кривить рот в усмешке, эти залысины на высоком лбу. Я гнал от себя подобные мысли, зная, что мать Хорсы, леди Гунхильд, слывет очень достойной и почтенной женщиной, но со сходством ничего поделать нельзя. И выходило, что нас зачали почти в одно время.

Оттого-то Хорса и привлекал мое внимание. Сильный, плечистый, но жилистый и подвижный, он казался настоящим хищником. Даже в его чуть раскосых рыжих глазах проглядывало что-то от опасного животного.

Хорса был неплохо образован, а наши старые песни и сказания знал назубок. Он поднимался за столом, сжимал в руке окованный серебром рог и начинал декламировать:

 
Славный! Припомни,
наследник Хальфдана,
теперь, даритель,
когда я в битву
иду, о всемудрый,
что мне обещано:
коль скоро, конунг,
я жизнь утрачу,
тебя спасая,
ты не откажешься
от славы чести,
от долга, отчего
и будешь защитой
моим сподвижникам,
дружине верной,
коль скоро я сгину…[25]25
  Перевод В. Тихомирова.


[Закрыть]
 

При этом Хорса выразительно глядел на меня. Да и не только он. Все они смотрели на меня горящими взорами, решив, что я должен стать новым Беовульфом[26]26
  «Беовульф» – англосаксонская поэма, написанная в VIII в. Беовульф – главный герой поэмы, сражающийся с чудовищами и нечистью и правивший как король 50 лет – это время считалось периодом благоденствия и процветания.


[Закрыть], вести их в бой против нечисти – норманнов, и тогда они будут готовы отдать за меня жизнь. Что ж, это их мнение. Я не разубеждал их, но и не поддерживал. Просто слушал Хорсу, попивал эль, видел, как на глазах этих суровых закостенелых варваров наворачиваются слезы.

– Ах, какие люди правили в старину! – вздыхал тучный Бранд, вытирая глаза огромными, похожими на клешни руками. – Беовульф и…

Я вмешивался, говорил, что в «Беовульфе» речь идет не об англичанах, что Гармунд, Оффа и Эормер – единственные саксы в поэме. Но Бранд только махал на меня руками. Хорса же не унимался.

– Белый дракон![27]27
  «Белый дракон!» – старинный боевой клич англосаксов, сохранившийся в XII веке как пережиток язычества.


[Закрыть] Постоим за старую добрую Англию! Помянем ее великих королей!

Я пил вместе со всеми. В голове у меня шумело, и я становился злым – верный признак, что пьян. Пока я хоть что-то соображал, я воздерживался от споров с этими помешанными на старине саксами. Но от эля, вин, меда словно сам черт тянул меня за язык.

– Помянем, помянем! – вскакивал я. – Клянусь кровью Господней, нам есть на кого равняться из прошлого: царствования Эгберта, Альфреда Великого и Этельстана и впрямь были славными. Но уж как разворовал Англию, валяясь в ногах у викингов, Этельред Неспособный! А Эдвард, прозванный Исповедником…

– Молчи, пес! – взрывался Хорса. – Наш Эдвард Исповедник был святой!

– И полнейшее ничтожество, замечу. Если бы он помнил о своем долге дать стране наследника, а не обещал трон то Вильгельму Нормандскому, то Гарольду Годвинсону – стала бы Англия яблоком раздора между саксами и норманнами?

Тут я коснулся запретного. Осквернил их главную святыню – память о прошлом величии. Но я был пьян, все вокруг плыло, хотя я и заметил, как сидевший у порога мой верный Пенда медленно положил руку на рукоять меча. Но саксы – не нормандские рыцари. Те за малейшее оскорбление готовы вызвать на поединок, хватаются за мечи. Саксы же в этом отношении не так скоры. В своем роде. Ибо если их гнев выплескивается через край, действуют по старинке. Иначе говоря, лезут в драку.

Так и вышло. Начал потасовку Хорса. Схватив кубок, он запустил им в меня, но промахнулся и угодил в благородного Бранда. Тут же сосед Хорсы заехал ему по уху за такое оскорбление их главы. И началось – крики, беготня, удары, проклятия, треск и стук ломаемой и опрокидываемой мебели. Кто-то повалил мое кресло. И мне стоило немалого труда даже встать на четвереньки.

– Белый дракон! Саксы! Белый дракон! – орали вокруг.

Последнее, что я помнил, глядя из своего убежища под столом, – мельтешение ног и то, как молодой Альрик тянет в сторону своего деда Торкиля, воинственно размахивающего полуобглоданной костью. Потом все померкло и я заснул. Даже не почувствовал, как Пенда, словно заботливая нянька, вынес меня из зала на руках.

Пробуждения после подобных пирушек – сущий ад. Жажда, головная боль, жжение в желудке, словно глотнул уксуса. Одно хорошо – весть, что неспокойные гости уже разъехались. До следующего раза. Ибо саксы настолько же вспыльчивы, насколько и отходчивы. Я сам такой же, ведь происхожу из их племени. Поэтому приму их, как хозяин, едва они вновь посетят меня.

Великий Боже, как приятно нестись легкой рысью навстречу встающему в тумане солнцу! Этим мягким золотистым восходом можно было любоваться лишь на таких вот равнинах, где на много миль не видно ни единого холмика. А вокруг колосилось жнивье: ячменные нивы, рожь, даже пшеница, которую я посеял на своих угодьях. На север от них начинались заливные луга фэнов, где крестьяне пасли свой скот. Слышалось блеяние овец, им отвечали ягнята. В голубоватой туманной дымке я видел их тени. Разведение овец оказалось очень прибыльным делом в Англии, приезжие фламандские купцы хорошо платили за шерсть, и, как я узнал, цены на нее возрастали из года в год. Но кроме овец у меня были и другие планы. Насчет моих лошадок.

Привезенные из Палестины, легконогие, с атласной шерстью и стелющимися по ветру хвостами, они благоденствовали на тучных лугах Норфолка. Я заехал поглядеть на них по пути и был просто восхищен. Что в мире есть прекраснее, чем добрые кони – эти совершенные создания Божьи? Впрочем, ехал я сюда не любоваться, а выслушать отчет старшего конюха. Все мои кобылы оказались жеребыми, и следующей весной ожидается приплод. Так же обстояло дело и с теми лошадьми местной породы, которых случали с арабскими жеребцами.

Поистине для меня этот год обещал быть удачным во всех отношениях.

Но позже, уже в ноябре, я получил от короля тайное послание. В нем мне предписывалось выследить и задержать человека, которого, по некоторым сведениям, видели в Норфолке и которого я хорошо знаю. Этот человек являлся личным врагом короля, и за его голову была назначена неслыханная награда – триста фунтов добрым английским серебром. Имя этого человека – Гай Круэльский.

Только дочитав до этого места, я понял, что этот человек – мой родственник.

* * *

Сырым и промозглым ноябрьским вечером я приближался к Незерби. От боков моего разгоряченного скачкой коня шел пар. Я ехал без охраны. Небесный свод раскинулся над дорогой, как перевернутая чаша – темная посередине и бледно-голубая ближе к горизонту.

Бург Незерби возник впереди темной призрачной массой. Я видел дым над ним, слышал лай собак. В этот час люди уже окончили трапезу и укладываются спать. Но я знал, что Риган обычно ложится позже всех.

Она удивилась моему позднему визиту.

– Эдгар? Я немедленно велю подать тебе закусить с дороги.

Я покачал головой и сказал, что не голоден, а приехал поговорить с глазу на глаз. Она улыбалась, пока по моему мрачному виду не поняла, что что-то случилось. Я протянул ей свиток, с которого на шнуре свисала королевская печать.

– Имя Ги это ведь по-английски Гай? – спросил я. – Здесь перечислены все его имена: Ги де Шампер, Гай Круэльский, сэр Гай из Тавистока или Ги д’Орнейль.

Пробежав глазами послание, она положила его на скамью подле себя. Казалась спокойной, только руки ее чуть дрожали.

– Да, это мой брат. Я не имела о нем известий лет десять. И не ведаю, что он натворил.

– Он личный враг короля Генриха Английского.

Она пожала плечами.

– Слишком громко для простого рыцаря. Хотя… Что ж, Гай всегда был, как говорится, latro fаmosus[28]28
  Сущий разбойник (лат.).


[Закрыть].

– И все же он твой брат! Единая плоть и кровь!

Что-то заплескалось в ее темных глазах. Уголки губ задрожали.

– Эдгар, я понимаю, что если ты объявишь розыск этого человека… моего брата… ты только исполнишь свой долг. И говорю тебе – делай, что считаешь нужным. Мы с Гаем расстались, когда я была очень молода, а он совсем мальчишкой. Ему тогда было тринадцать, самое время, чтобы поступить на службу и обучение к знатной особе. И Гай в качестве пажа был отправлен ко двору старого Фулька Анжуйского. Более мы с ним не общались. И, помоги мне Боже, я не очень тосковала по нему. Ведь мы никогда не ладили с младшим братом, он дразнил и обижал меня. Почему я ему прощала? Это трудно объяснить. Было в нем нечто… некое дьявольское обаяние… и дьявольское беспутство. И хотя с тех пор, как он покинул Анжу, я не имела о нем вестей, я всегда подозревала, что если ему и суждено как-то проявить себя – это будет недобрая слава.

– Зря ты такого мнения о нем, – жестко ответил я.

Подошел к огню, поставил ногу на край очага и, упершись в колено ладонями, долго стоял так, не сводя взгляда с языков пламени на сосновых поленьях.

– Риган, я приехал сегодня в Незерби не для того, чтобы спросить, даешь ли ты добро на поимку сэра Гая. Я приехал сказать, что рад, что ты его сестра. Грешник он или святой, бандит или неудачник, но то, что я до сих пор жив и свободен – это благодаря ему. Гай Круэльский. Я же знал его под другим именем. Помнишь, ты упоминала, что среди ваших имений одно называется Орнейль? Еще тогда это название показалось мне знакомым. Ги д’Орнейль звался твой брат в Святой земле. И это был лучший рыцарь в свите короля Иерусалимского Бодуэна II. Потом его прозвали Черный Сокол. Но расскажу все по порядку.

Я сел подле нее и начал свое повествование.

Еще когда я только прибыл в Палестину, там много говорили о молодом рыцаре Ги д’Орнейле, которого сам король Бодуэн приблизил к своей особе и которым неизменно восхищался. Он входил в штат личных телохранителей короля, и говорили, что нет лучшего мастера боя на мечах. Рыцарь Ги ведь не просто рубил, когда сражался, он разработал сложные приемы защиты и нападения, особой тактики боя, и люди думали, что его клинок словно чувствует душу хозяина, зная, как вести атаку. Раньше в поединке на мечах побеждал тот, кто сильнее физически, а теперь воины, учившиеся у Ги д’Орнейля, говорили, что побеждает более искусный и ловкий.

Я в то время очень увлекался воинскими искусствами. Мой Пенда научил меня старому саксонскому бою с секирой, воин-араб тренировал меня в метании ножей, а конной атаке с копьем я обучался у самого Великого магистра Гуго де Пайена – командора ордена Храма. С мечом я также упражнялся немало, но то и дело слышал: чтобы познать истинную красоту схватки на мечах, необходимо взять урок у этого отчаянного юнца Ги.

Мне не терпелось с ним встретиться, однако судьба все время разводила нас. Ведь в Святой земле рыцарь не ведет оседлую жизнь – приходится то и дело мчаться на север или на юг, нести сторожевую службу в глухих местах, вступать в стычки с неверными. Когда я возвращался в Иерусалим, Ги д’Орнейль оказывался на порубежье, если же я уезжал по делам ордена, Ги возвращался ко двору или сопровождал его величество в поездках.

А потом случилось несчастье. Бодуэн Иерусалимский гостил у графа Моавского, и с ним находился верный Ги д’Орнейль. Граф Моавский устроил охоту для Бодуэна, но во время лова король в пылу травли пересек границу графства и попал в плен к турецкому эмиру Балоку. Это был огромный позор для всего христианского мира. Позор несколько уменьшало лишь то, что на месте, где схватили короля, произошло настоящее побоище. Охранники его величества стояли за своего сеньора насмерть, и земля была просто усеяна их трупами. Как и трупами турок. Однако следов Ги д’ Орнейля не обнаружили. Он исчез. Поэтому все решили, что именно он и был тем Иудой, который навел людей Балока на короля.

В том равновесии сил в Палестине, когда миры христиан и сарацин столь тесно переплетены, предательство – вещь не самая удивительная. И никто не сомневался, что д’Орнейль предатель. Его заклеймили позором и, прокляв, занялись более насущным делом – надо было собирать деньги на выкуп короля и охранять границы его владений.

Почти два года мы ничего не знали о Ги д’Орнейле. Потом король совершил побег из плена и был радостно встречен своими подданными – как христианами, так и мусульманами. Тогда Бодуэн упомянул, что Ги отчаянно сражался за него, убил немало воинов-сарацин, но в конце концов на него набросили аркан и эмир Балок велел живым доставить к нему столь искусного воина. Позже стало известно, что Ги принял ислам и живет в почете у эмира. В любом случае имя его осталось проклятым и презираемым.

Минул еще год. И до нас дошла весть, что на землях атабега Алеппо появилась банда, которая совершает отчаянные набеги на караваны. Атабег был в мире с королем Иерусалима и обратился к Бодуэну, прося помочь ему истребить злодеев, наносящих его торговле такой урон. Особо он назначил награду за голову предводителя – Черного Сокола, как именовали его местные жители. Работа по поимке бандитов всегда выпадала на долю тамплиеров. И магистр ордена Храма поручил это задание мне.

Я не стал рассказывать, как долго мы охотились за людьми Черного Сокола, сколь они были неуловимы и как исчезали, словно растворяясь среди выжженных камней Сирии, когда нам казалось, что они уже окружены. Но невольно мы прониклись уважением к предводителю банды, восхищались его тактикой, ловкостью, отвагой. К тому же люди Черного Сокола грабили только купцов-арабов, но ни разу не обидели паломников-христиан. Для нас, рыцарей Храма, это много значило. И хотя мы обязаны были охранять караваны союзников-мусульман, но в душе сочувствовали Черному Соколу.

– Но однажды, – продолжал я, – мы все же столкнулись с бандой и вступили в схватку. Отряд разбойников оказался куда многочисленнее, чем мы ожидали, и они лучше знали местность. Мы попали в западню, оказались окружены. Я видел, как один за другим гибли мои соратники, пока сам не был ранен и упал с коня.

Очнулся в какой-то пещере. Слабость от потери крови была так велика, что я еле мог пошевелиться. Оставалось неподвижно наблюдать, как пируют разбойники, шумно деля оружие, добытое в схватке.

Только один из них не принимал участия в общем ликовании. Одетый, как кочевники-бедуины – покрывало, схваченное на лбу войлочным кольцом, широкие шаровары, – он сидел в стороне с отсутствующим видом, и я сразу догадался, что это – предводитель. Он был молод, смугл и черноглаз, но что-то в его чертах подсказало мне, что он не араб, а европеец. Предводитель вскоре почувствовал, что я смотрю на него, и взгляды наши встретились. В его глазах не было ничего, кроме тоски.

Приблизившись, он заговорил со мной на прекрасном нормандском. Суть его речи сводилась к тому, что он знает, кто я. Поэтому мне и была дарована жизнь – ведь за рыцаря-тамплиера заплатят хороший выкуп.

Я ответил, что тому, кто сошелся с неверными и вдобавок с грабителями, наверняка придется гореть в аду. Мои слова не задели его. Усмехнувшись, предводитель заметил, что ему это ведомо и без меня, и в голосе его звучала горечь.

Тогда я не знал, что это Ги д’Орнейль. Когда же разбойники привели ко мне лекаря-араба, тот сболтнул, что Черный Сокол некогда служил у христиан, а затем жил на попечении эмира Балока, пока не ступил на стезю разбоя. Тут-то меня и осенила догадка.

Спустя несколько дней воины ордена снова выследили отряд Черного Сокола и нанесли ему жестокое поражение. Лишь считанные разбойники вернулись в свое логово в пещере, горя желанием выместить на мне злобу.

Вот тогда-то изгой Ги и встал на мою защиту – один против всех. И крест честной! – я не мог сдержать восхищения. Он был словно бог войны, словно целый рой разъяренных демонов! Никогда не видел, чтобы смертный человек так сражался.

Он отстоял меня, а ночью тайно вывел из пещеры, дав лошадь, воды и указав путь. Я спросил – что скажут его сотоварищи, обнаружив мое бегство, но в ответ он беспечно махнул рукой.

И тогда я назвал его по имени.

Ги вздрогнул и помрачнел.

– Не стоило показывать, что вы узнали меня.

В его голосе даже прозвучала угроза, но я его не боялся. Не погубит же он меня теперь, когда сам спас.

– Я сохраню в тайне, что узнал вас, клянусь своей рыцарской цепью. И отныне я буду молиться за вас, чтобы вы порвали со своим теперешним положением и вновь стали гордостью христиан.

Он расхохотался.

– Напрасные усилия! Я так опорочен, что не все ли равно, как я встречу свой конец. Среди собратьев по вере меня считают предателем. Вдобавок меня принудили принять ислам, а христиане подобного не прощают.

– Что бы вам ни пришлось пережить, сударь, вы не нарушили главной заповеди – любить ближнего, как самого себя. И, спасая меня, доказали это.

Он долго смотрел на меня.

– Вы думаете, у меня еще есть шанс?

– Отчего нет? Вспомните притчу о заблудшей овце и слова Спасителя: «…На небесах более радости об одном раскаявшемся грешнике, чем о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии». Поэтому оставьте свое пагубное занятие, вернитесь в лоно Святой Матери Церкви и…

– Кто мне поверит? Здесь, в Святой земле, я слишком известен и осквернен.

– Что с того? Мир велик. Там, где о вас ничего не знают, можно начать все сначала. И вновь стать достойным рыцарем.

– Аминь, – тихо сказал он и ушел в ночь.

Больше я его не видел. Но вскоре узнал, что банда Черного Сокола перестала быть ужасом караванных путей. Более того, как-то один из побывавших в Иерусалиме паломников поведал, что некий Ги из Святой земли побывал в Риме и сам Папа принял у него исповедь, дав отпущение грехов. Мне очень хотелось верить, что это и был мой спаситель.

Я умолк, глядя на Риган. Огонь в очаге почти угас, она сидела, кутаясь в шаль, и я не видел ее лица.

Я продолжил:

– Одного я не понимаю – как этот человек, с таким трудом получивший прощение, мог вновь нарушить закон, да так, что сам Генрих Боклерк объявил его своим врагом?

И тут Риган всхлипнула, громко, с дрожью.

– Когда Гай родился… В тот день умерла наша мать, дав ему жизнь. Для отца это был удар. Он был словно не в себе. А в доме было несколько нищих, решивших, что если у хозяина родится сын, их щедро угостят. Отец это понимал и разозлился. Он выгнал их всех вон, хотя была зима и на улице завывала метель. И все они погибли. Все, кроме одной старухи. Она стояла за частоколом усадьбы и проклинала отца… и его сына. Как потом рассказывала моя нянька-валлийка, у Гая тогда на груди появилась отметина – опущенный углом вниз треугольник. А там, в Уэльсе, говорят, что это знак изгнанника. Вот мой брат и изгнанник… на всю жизнь.

Я сел рядом с ней.

– Клянусь тебе, Риган, что я не поступлю с ним подло. Я сделаю все, чтобы он понял, что я его друг… его родич. И сделаю все, чтобы он не попал в руки людей короля.

Женщина нашла в темноте мою руку и поднесла к губам.