Текст книги "Кингсблад, потомок королей"

– Негры все дураки? – осведомился Нийл.

– Все до одного!

– А мулаты?

– Милый мой, я всегда говорю: если в человеке есть хоть капля черной крови, он недоумок. Не способен творчески мыслить, понятно? Ведь вы не назовете ученую собаку умной оттого, что хозяин выучил ее ездить на велосипеде и изображать пьяного? Потому и ниггер не может выполнять никакой ответственной работы. Док, пусть я трижды лжец, если вы сумеете назвать мне негра, который мог бы быть сенатором Соединенных Штатов.

– Хайрем Ревлс или Б.К.Брюс, – сказал доктор Камбер.

– Кто? Почему вы думаете, что эти ниггеры могли бы быть сенаторами?

– Они были сенаторами.

– А-а, понимаю. Это во времена «реконструкции»? Федеринг мне все разъяснил. Это потому, что тогда ниггеров только что освободили, а за время рабства их приучили к трудолюбию и покорности. Но позже, когда пришла свобода, цветные распустились и дегенерировали в умственном отношении, не говоря уже о их безнравственности, и сейчас среди них нет ни одного, который мог бы занять место выше, чем место швейцара в городском управлении.

Нийл думал уныло: «К чему? Я все равно никому не скажу. И точка».

Так просто!

16

Двенадцатое июня сверкало солнцем, сиренью и свежей листвой – как и требовалось, ибо двенадцатое июня было днем рождения Видди. Это был день рождения, достойный маленькой белой принцессы, – белые цветы, белые платья и белые дети со всего квартала, восхищенные новорожденной, ее новыми роликами и белым с золотом игрушечным театром.

Нийл рано вернулся домой. Несколько девочек и четверо пискливых, но галантных молодых людей – сверстников Бидди – играли в прятки на заднем дворе вокруг цементного бассейна и белого кукольного домика Бидди, густо увитого хмелем. Все дети, а в особенности Пегги Хавок, обожали Нийла и сейчас же пустились водить вокруг него хоровод, любовно припевая: «Мистер Кингсблад, капитан – мистер Кингсблад, капитан!»

Из дома вышла Вестл, высокая и благостная, как ангел, в длинном зеленом платье с золотым поясом, – она несла праздничный слоеный пирог, на котором белой и желтой глазурью было красиво выведено «Бидди – 5». Шесть розовых свечек (одна на рост) ровно горели в неподвижном теплом воздухе.

Перед тем как принять пирог, Бидди – прирожденная актриса – убежала в домик и появилась снова в своей святочной бумажной короне. Но хоть ей и очень нравилось быть королевой, она, как добрая конституционная монархиня, нарезала и раздала пирог по-царски справедливо. Нийл глядел на нее и думал, что недолго он тешил себя мыслями о королевской крови. Примесь ее в Бидди, несомненно, была, но от старого ли развратника Генриха VIII или от Ксавье Пика – властелина лесной глуши?

Бидди подлетела к нему, глаза ее сияли, как алмазы. Встав на цыпочки, она обхватила его руками:

– Папочка, у меня еще никогда-никогда не было такого чудного рожденья. Теперь на мое рожденье всегда будет так весело, да?

Он больно поцеловал ее.

Принц – бывший Ниггер, – считавший, что праздник устроен в его честь и что он, как гостеприимный хозяин, должен лаять на своих маленьких друзей и сшибать их с ног, в два прыжка очутился возле Бидди, облизал ей лицо и, смеясь, сбил с нее корону, и Бидди, позабыв о своем королевском достоинстве, завизжала:

– Ах ты, скверная собака, перестань сию же минуту, не то я тебя выгоню из моего дворца, скверная ты собака, Ниггер противный!

Нийл раздраженно поморщился.

В банке к столу Нийла подошел доктор Аш Дэвис, а доктор Аш Дэвис был негр, с лицом цвета сухих осенних листьев, освещенных солнцем. Нийл от кого-то слышал, что ввиду небывалых трудностей, вызванных войной, Уоргейтам пришлось нанять для работы в заводской лаборатории этого цветного субъекта Дэвиса – да, да, дело свое он знает, имеет степень доктора химических наук от Чикагского университета, но что ни говори – чернокожий. Вот и видно (согласились все присутствовавшие на завтраке в Бустер-клубе), как у нас туго с рабочей силой. Впрочем, еще вопрос, можно ли допускать такие прецеденты даже во имя победы. Дать работу белого выскочке негру – кто знает, к каким последствиям это может привести!

Да, Нийл уже слыхал про Аш Дэвиса.

Впервые в жизни он по-настоящему видел «цветного». Он никогда не видел Белфриду, Эмерсона Вулкейпа, с которым учился с первого до последнего класса школы, Мака, солдат-негров; он не видел их, а только с досадой ощущал их присутствие, как если бы в Аравии он искал дорожный указатель на английском, или французском, или еще каком-нибудь человеческом языке, а вместо этого находил только непонятные надписи по-арабски. И уж, конечно, он не видел клиентов-негров, приходивших в банк брать ссуды. Для него это были только темные руки, держащие бумаги, тихие голоса, преувеличенно учтивые.

Теперь он смотрел на Аша, но не видел в нем «негра», «цветного». Перед ним был на редкость обаятельный светский человек и к тому же ученый. У Нийла мелькнуло ощущение: «Где я его видел?» Потом он вспомнил: только кожа потемнее, а в остальном – вылитый Тони Эллертон с военного транспорта, его единственный вполне бескорыстный друг.

Доктор Дэвис был мужчина лет сорока, стройный, очень изящный, невысокого роста, с черными усиками, но совсем не фатоватый. Взгляд у него был твердый. Он был одет, как любой обеспеченный интеллигент, но серый костюм сидел на нем по-европейски. Будь Нийл Шерлоком Холмсом, он угадал бы в произношении доктора Дэвиса детство, проведенное в Огайо, три года в Англии, Франции и России, дружбу с теннисистами, преподавателями музыки и работниками лабораторий. Но он услышал только, что доктор Дэвис говорит четко и мягко, похоже на Роднея Олдвика, но более правильно.

Он уже склонялся к мысли: «В этом Дэвисе есть что-то очень привлекательное. Я не знал, что бывают такие негры. И откуда я мог знать? Мне негде было и встречаться с ними».

(На самом деле Нийл месяца три тому назад сидел напротив доктора Аша Дэвиса в автобусе, слышал, как он разговаривал с толстым негром в пасторском воротничке, но не видел ни того, ни другого.)

Доктор Дэвис сказал, что пришел с просьбой.

Сейчас, когда кончилась война, со здешних предприятий будут уволены сотни негров, и деятели негритянской общины в согласии с Городской лигой решили ходатайствовать перед деловыми учреждениями о предоставлении им работы. Нельзя ли устроить двух-трех человек во Второй Национальный? Он знает многих цветных, окончивших коммерческие школы, которые во время войны служили счетоводами и бухгалтерами. Что скажет Нийл?

– Почему вы обратились ко мне? – забеспокоился Нийл. – Я с удовольствием сделал бы все, что могу, но ведь я только помощник главного бухгалтера.

Улыбка у Аша Дэвиса была подкупающая.

– Доктор Норман Камбер, добрый друг моего народа, сказал мне, что вы один из немногих банковских дельцов, способных на человеческие чувства. Боюсь, что это звучит не слишком лестно!

– Для дока Камбера и это уже много. Что ж, я позондирую почву. Обязательно!

Он старался придумать, о чем бы еще поговорить с доктором Дэвисом. Ему необходим был человек, который понимал бы то, чем он стал. И, озаренные присутствием Аша Дэвиса, бледные проблески новых мыслей, не дававшие ему покоя, приобрели отчетливость и силу. Он думал: «Прекрасный, видно, человек, а вынужден унижаться, просить белых людей за своих соплеменников. Черт знает что такое, ведь он чуть не раболепствует передо мной, перед каким-то паршивым клерком. Он в тысячу раз лучше меня. Ну вот, Кингсблад, раз ты сумел это понять, – действуй».

Он, сколько мог, тянул разговор о работе для негров, но его смущало, что он не знает, как нужно говорить – «негры», «цветные» или еще как-нибудь. Доктор Дэвис стал прощаться, и в стране, где так в ходу рукопожатия, Нийл во второй раз в жизни (первый был Борус Багдолл) пожал руку негру.

Видимого ущерба это ему не причинило.

Для Джона Уильяма Пратта он изобрел хитроумную версию, что, мол, поскольку у них уже имеется несколько крупных вкладчиков-негров, а будет, вероятно, еще больше, следовало бы, пожалуй, взять одного-двух негров на должности младших служащих. Пратт поглядел на него с жалостью:

– Милый мой, ваше либеральное отношение к неграм меня радует. Я мечтаю о том времени, когда они будут получать приличное образование и смогут занять место рядом с белыми работниками – на своем родном Юге. Но здесь у нас им делать нечего, и самое лучшее – предоставить им голодать до тех пор, пока они не осознают своей глупой головой, что им нужно поскорее убираться к себе на Юг… Не говоря уже о том, какой скандал устроили бы нам клиенты.

По дороге домой он зашел к отцу выпить коктейль. Этот вздорный добряк затянул свой добродушный вздор:

– Ну что, сынок, успешно продвигаешься к нашим королевским истокам?

– Как будто бы да, папа.

В тот вечер он вспомнил доктора Аша Дэвиса по контрасту – на приеме в честь возвращения Рода Олдвика, который устроил сам Род, потому что никто не мог бы устроить лучше.

Майор Родней Олдвик из танкового корпуса – в миру юрист и богатый человек, питомец Принстона и Гарварда, постоянный участник маневров Национальной гвардии, загорелый, худой и длинный, коротко остриженный на прусский манер – был солдат, благородный искатель приключений, сокол, орел, герой. Нийлу, который был на пять лет моложе его, Род в школьные годы казался идеалом героя. Род мог решить за него пример по алгебре, научить его танцевать танго, показать, в каком уголке озера Мертвой Скво лучше всего ловится щука, потренировать по хоккею, поддержать в стычках с поляками и итальянцами, утешить, когда Эллен Хавок отвергла его любовь, дать взаймы пятьдесят центов и разъяснить тайну налогов и святой Троицы, а также почему порядочные люди вроде их отцов никогда не голосуют за демократов. Не то чтобы Род действительно совершал эти подвиги ради Нийла, который очень недурно прожил юношеские годы своим умом, но Нийл горячо верил, что он совершил бы их все, стоило его попросить об этом.

В студенческие годы Род (по сведениям, доходившим до Нийла) одинаково преуспевал в риторике и в поло, исправно напивался с хулиганами, которых подбирал в нью-йоркских барах, совращал девушек только из таких семей, которые не могли ни унизиться, ни возвыситься до шантажа, и говаривал с шутливой откровенностью, присущей ему уже в ранние годы: «Когда я выставлю свою кандидатуру в сенат, никакие незаконные младенцы не будут прерывать моих предвыборных выступлений».

Род Олдвик жил не на лоне природы в Сильван-парке, а рядом с доктором Роем Дровером, среди великолепия Оттава-хайтс. Он проводил отпуск дома в ожидании демобилизации и еще не утерял романтического ореола воина, тем более что носил пиджаки особого, полувоенного покроя. По случаю его возвращения с поля брани дубовые полы в его большом доме были натерты до зеркального блеска, хрустальные вазы, которых у него была целая коллекция, – перемыты и сплошь наполнены нарциссами, а за китайской ширмой, отбитой у подлых немецких грабителей, оркестр из четырех человек играл Делиуса и Копленда. В первый раз за это северное лето выдался теплый вечер, и мужчины щеголяли (и мерзли) в белых фланелевых пиджаках, а дамы – в легких белых платьях с накинутыми на плечи мексиканскими шалями.

Род, словно кандидат перед выборами, обходил восхищенных гостей и, дойдя до Нийла и Вестл, сказал с грубоватой простотой:

– И вы здесь – ну, теперь я окончательно понял, что я дома! Нийл, я слышал, как доблестно ты дрался, и слышал не от кого-нибудь, а от довольно-таки высоких чинов за океаном. Я им сказал: «Этот мальчик один из моих самых старых друзей, и я горжусь им!»

Нийла даже в жар бросило от гордости, и позже его неприятно поразило замечание доктора Дровера: «Не иначе как Род после армии намерен переключиться на политику и охоту за популярностью».

Жена Олдвика, Дженет, была ростом чуть повыше Вестл, и чуть искуснее подмазана, и чуть увереннее болтала о выставках лошадей, а его сын и дочь были такие же выдержанные и нарядные, как отцовский дом, и Нийл чувствовал себя здесь на своем месте. Когда Род, наконец, перестал циркулировать между гостями, как первый секретарь посольства, и нашел время обменяться с Нийлом воспоминаниями о далекой юности с баскетболом и пивом в школьной раздевалке, Нийл решил, что они с Родом – типичные офицеры и джентльмены и крупные дельцы, готовые вместе, плечом к плечу, бороться за высокие идеалы и инициативу американцев.

Ксавье Пик был всего лишь призрак, рожденный фантазией призрака, а Аш Дэвис – какой-то работник какой-то лаборатории.

Капитан Кингсблад небрежно спросил майора Олдвика:

– Ты видел цветные части в бою? Мне не случалось.

– А как же! В нашей бригаде была одна черная танковая часть – черт знает что такое, – угрюмые, недисциплинированные, нам всегда приходилось подталкивать их вперед во время атаки. Там был один цветной сержант – ну самый настоящий большевик. Нет чтобы обращаться по инстанциям, вечно лез прямо к генералу, через какого-нибудь негодяя-ординарца, – ставил под угрозу моральное состояние всей бригады своими жалобами, что негров и перевозят и медикаментами снабжают отдельно от белых. Была бы наша воля – уж этот черный джентльмен не вернулся бы к своей красотке в благословенную страну свободы!

Внезапно Нийлу стало ясно, что все это ложь; черные солдаты не были такими; а смутьян сержант, которого Род с удовольствием бы укокошил – «это мог быть я!» – подумал Нийл.

Прощался он с Родом подчеркнуто вежливо.

17

Раз он не хочет верить, что среди людей его расы много таких, какими их рисует Род Олдвик, значит, нужно посмотреть, что же это за люди. Где можно понаблюдать их без помехи? В кино? В церкви?

Наверно, в Гранд-Рипаблик есть негритянская церковь, раз цветное население города составляет уже несколько тысяч; наверно, есть негры, которые ходят в церковь, как вы думаете? (Его мать ведь ходит!)

Усевшись почистить туфли в подъезде отеля «Пайнленд», он ласковей, чем обычно, взглянул с высоты кресла на старого Уоша, чистильщика, крохотного, на редкость незлобивого старичка, которого звали вовсе не Уош, а Джордж Грэй и который приходился дедушкой Белфриде Грэй. Это был единственный негр, пользовавшийся благосклонностью Рэнди Спрюса, так как он «знал свое место и никогда не забывал снимать шапку перед белыми джентльменами».

Было в Уоше что-то жалкое, в его сгорбленной, паучьей фигурке, в цвете его кожи, скорей серой, чем черной. Он поднял глаза на Нийла и из древних запыленных воспоминаний выволок какую-то нехорошую историю о Белфриде. Тоненьким голоском он запищал:

– Правильно сделали, капитан, что турнули Белфриду из своего дома. Это самая настоящая девка, сэр. Я с ней ничего поделать не могу. – Он хихикнул. – Путается со всеми распоследними ниггерами в городе. Много они о себе понимают, эти молодые ниггеры, здесь, на Севере, и ничего с ними не поделаешь, да, сэр, ничего!

Нийл сказал с великодушием молодого принца:

– Ну, не такая уж она скверная, Белфрида. Просто годы молодые. Скажите, Уош… хм… где тут у нас в городе негритянская церковь?

Уош оцепенел. Он с трудом поднял голову, в его мутных глазах появилось тревожное, испытующее выражение, и совсем другим голосом, без нарочито «негритянского» акцента, он спросил:

– А вам зачем это знать?

– Я бы хотел побывать там.

– Мы не любим, когда белые приходят смеяться над нами туда, где мы молимся богу.

– Честное слово, Уош, мне и в голову не приходило смеяться.

– А зачем же еще такому человеку, как вы, ходить к нам?

– Мне просто захотелось ближе познакомиться с жизнью негритянских кварталов.

– Мы не любим, когда к нам ходят толпы любопытных.

– Я приду один и думаю, что сумею никого не оскорбить.

Нийл сам не замечал, как смиренно он обращается к этому почтенному старейшине своего племени. Уош проворчал неохотно:

– Ну что ж, мистер, церквей у нас пять или шесть, но я вам советую пойти в баптистскую, где преподобный Брустер служит – в Файв Пойнст, угол Майо-стрит и Омаха-авеню. Я сам туда хожу. Нам преподобный Брустер очень нравится – большого ума человек.

Нийл смутно помнил, что Черный Город в Гранд-Рипаблик носит название «Файв Пойнтс» и что Майо-стрит – его главная улица. Второй Национальный Банк вел там дела по закладным, и ему несколько раз приходилось туда ездить, но он ничего там не увидел. О «преподобном Брустере» он слышал впервые в жизни, и когда Уош снова принялся за его туфли. Нийл с шутливой непринужденностью белого человека произнес:

– Что за фамилия – Брустер, скорей подходит для янки, чем для чернокожего проповедника.

– А он и есть янки.

– А-а!

– Он – как это называется – доктор философии.

Нийл невольно улыбнулся: как у этого негра все спуталось в голове!

– Вы хотите сказать: доктор богословия?

Но Уош настаивал, и в его смиренной реплике снова послышался легкий призвук деланного южного акцента:

– Нет, сэр! Он эту самую степень доктора философии получил в Гарлеме, от Колумбийского университета.

– Доктор Брустер, доктор Дэвис. Что, на Майо-стрит у всех есть ученые степени?

– Нет, сэр, кое-кто из нас слишком рано родился для этого.

Белый человек в капитане Кингсбладе насторожился: «Да этот старый хрен, кажется, смеется надо мной!»

Он солгал Вестл.

В это воскресное июньское утро он сказал ей, что едет в Саут-энд, на завтрак Ассоциации Ветеранов Войны. Он вспомнил небылицы, которые плел в Миннесотском Историческом обществе, и подумал, что становится искушенным лжецом.

Он доехал до Файв Пойнтс в автобусе, дальше пошел пешком. Майо-стрит ничем не отличалась от любой торговой улицы мещанской окраины, тот же затрапезный вид, те же крикливые фасады деревянных магазинов с грубо намалеванными вывесками. В квартале между Денвер– и Омаха-авеню были две аптеки, совсем похожие на привычные глазу сокровищницы Сильван-парка, с такой же выставкой бутылок минеральных вод, молитвенников, аспирина, резиновых душей и неизбежного «Знамени фронтира». Кооперативная Продуктовая Лавка, бакалейный магазин «Старая Англия», магазин электрооборудования с реставрированными радиоприемниками на витрине – все напоминало ему англосаксонский город Гранд-Рипаблик; напоминала его и Мясоторговля Люстгартена – старенький жилой дом, где первый этаж был наспех перелицован под торговое помещение, а во втором сушилось на веревках хозяйское белье. Но вся эта знакомая сутолока сразу стала Нийлу чужой, как только он осознал, что в многолюдной толпе на тротуарах не видно ни одного белого лица.

У запертых дверей, под табличкой «Ночлег 75 центов» стояли кучками здоровенные негры-рабочие, смотревшие на него недружелюбно, как на непрошеного гостя, – чем он, в сущности, и был; говорили они больше на диалекте Крайнего Юга, которого он не мог понять. Дальше навстречу попался молодой парень в ультрамодном костюме: желтая спортивная куртка, яркие брюки, остроносые ботинки и черная шляпа с широкими полями. Еще дальше шли по мостовой двое пьяных, обнявшись и распевая громкими голосами, а там появилась, наконец, и классическая «чернокожая нянюшка» с пухлым шоколадным лицом, осклабившимся из-под желтой с красным косынки.

Но когда он заглянул в какой-то переулок, он увидел, что за чистенькими оштукатуренными коттеджами с аккуратным палисадничком перед каждым начинаются такие трущобы, что трудно было поверить, неужели может существовать что-либо подобное в штатах просвещенного Севера: лачуга на лачуге, в три, в четыре ряда, покосившиеся собачьи конуры, в каких ни одна уважающая себя собака не стала бы жить, с обломком железной трубы на крыше. На всем свободном пространстве между лачугами копошились вперемешку собаки, куры и голые коричневые ребятишки.

Ему стало страшно. «Если я превращусь в негра, значит, Вестл и Бидди должны будут переехать сюда?»

И это чувство, что нельзя, невозможно ему стать «цветным», все крепло в нем, когда он проходил мимо закусочной на Бил-стрит и видел в запотевшем окне темные пятна лиц, со злобой обращенных к белому человеку, туристом явившемуся в их трущобную глушь; когда он поравнялся с ночным клубом «Буги-Вуги» и вспомнил, что хозяин его – тот самый приятель Белфриды, сардонический Борус Багдолл, что насмеялся над Кингсбладами в их собственной кухне. Прежде в этом доме помещался магазин; теперь всю витрину занимала морская раковина из позолоченного гипса, а в ней, в венке из серебряных еловых шишек, перевитых ядовито-зелеными лентами, красовалась огромных размеров фотография почти нагой черной танцовщицы.

Эта улица была Нийлу более чужой, чем какая-нибудь итальянская деревня во время войны, и ему казалось, что каждое темное лицо, каждая покосившаяся стена дышит ненавистью к нему, и так будет всегда, и незачем ему было приходить сюда.

Но все это длилось лишь пять минут, пока он медленно шел по тротуару, а на шестой минуте чары рассеялись и он увидел себя среди толпы, ничем не отличающейся от любого сборища благочестивых американских горожан, кроме разве того, что лица тут были более заметно обласканы солнцем.

Это паства доктора Брустера развлекалась воскресными сплетнями и в ожидании, когда колокол призовет их в церковь: благодушные, чисто выбритые мужчины в воскресных костюмах, таких, какие и принято надевать в воскресенье; матери семейств, беспокойно худые или уютно дебелые, с разговорами о том, что пишет из армии сын; мальчики в чересчур тесных башмаках, отмытые до сверхъестественной воскресной чистоты, и девочки, щеголяющие великолепием воскресного наряда; почтенные старцы, на чьих гравюрных ликах запечатлена долгая и праведная жизнь; жизнерадостные младенцы, которые еще не знают, что они негры, и воображают себя просто младенцами.

Половину толпы составляли коренные северяне, и речь их не отличалась от речи любого жителя Миннесоты; они тоже смотрели на Нийла чуть недоверчиво, но он уже не чувствовал себя непрошеным гостем, как перед праздными насмешниками на Бил-стрит.

Баптистская церковь была чистеньким, вытянутым в длину кирпичным строением с нелепой крошечной колоколенкой. В узкие окна, деревянные переплеты которых суживались кверху в робком подражании готике, вставлены были цветные стекла с библейскими текстами. На этом попытки возродить готический стиль оканчивались.

Задребезжал маленький колокол, и мирная толпа устремилась по ступенькам крыльца; Нийл нерешительно последовал за остальными.

Внутри церковь показалась Нийлу больше похожей на масонскую ложу, чем на божий храм. Стены были облицованы сухой штукатуркой, аккуратно прибитой гвоздиками с красными шляпками, и такие же аккуратные и серые тянулись прямые ряды скамей. На стенах висели таблички с текстами, золотом по черному, и картина, изображающая черного святого Августина Карфагенского. Впереди, на возвышении, уже собрался хор, девять девушек в черных мантиях и четырехугольных шапочках. У двух девушек кожа была молочной белизны.

Полной неожиданностью для Нийла, который сам был баптистом, воспитанным в презрении к языческим побрякушкам Рима, явился импровизированный алтарь, покрытый обшитой кружевом скатертью, и на нем крест, украшенный поддельными драгоценными камнями.

Он стоял на пороге в замешательстве, точно больной, впервые очутившийся в приемной незнакомого врача. Вдруг они рассердятся, попросят его уйти? Но служитель, уже спешивший к нему на цыпочках, негр с черным, как черный шелк, лицом, с приплюснутым носом и толстыми губами, улыбался так ласково, словно хотел сказать, что в божьем доме все друзья. На нем был иссиня-серый костюм в елочку – точно такой, как последняя обновка доктора Кингсблада. Он вежливо дотронулся до локтя Нийла, повел его по проходу, остановился, сделал церемонный приглашающий жест, и негритянская карьера Нийла обогатилась новым достижением: он сел между двумя чернокожими людьми, и ему показалось, что это люди как люди.

Слева сидела маленькая женщина, которая все время шевелила губами в торопливой безмолвной молитве и не обратила на него никакого внимания; справа оказался крупный мужчина, черный, как уголь, вероятно, плотник или маляр, который приветливо улыбнулся в ответ на смущенный кивок Нийла.

Он заглянул в отпечатанную на ротаторе программку и удивился, прочтя заглавие проповеди: «Избавление от погибели». Что это будет – какая-нибудь убогая, смехотворная негритянская чепуха, невзирая на пышное, хоть и сомнительное, ученое звание проповедника, или же просто еще одна порция той безвкусной баптистской жвачки, которую Нийл привык потреблять (примерно раз в месяц) с самого раннего детства?

И тут из узенькой боковой двери возле алтаря появился преподобный доктор Ивен Брустер. Он замер в короткой рассчитанной паузе, чтобы обвести глазами всю свою паству, и вопросительным взглядом задержался на Нийле. Но если и была некоторая театральность в его выходе, в следующее мгновенье она уже исчезла; доктор Брустер запросто поздоровался с хором, шепнул что-то подоспевшему служителю (Нийл испугался, уж не на его ли счет) и прошел к кафедре, – духовный пастырь в своем храме, уверенный и спокойный.

Ивен Брустер был человек большого роста с плечами грузчика, черный, как японская лакированная шкатулка, и у него были курчавые волосы, приплюснутый нос, выпяченные губы, покатый лоб – все классические приметы негра с примелькавшихся Нийлу популярных картинок, изображающих, как черный бездельник нападает на доброго белого полисмена. Именно при взгляде на таких, как он, падают в обморок лилейно-нежные белые леди, и хотя Нийл был не столь слабонервен, все же ему стало неприятно, что святыню баптистской веры оскверняет этот борец-тяжеловес, прикрывший свой потертый синий костюм строгими складками пасторского облачения.

Доктор Брустер молча смотрел на прихожан, и мало-помалу Нийл разрешил себе признать, что никогда, ни в одном человеческом взгляде не видал он такой доброты, такой мягкости, такой открытой и мужественной ласки, такой неизбывной любви ко всему живому и к самой жизни. И речь его, когда он заговорил, была речью человека, выросшего в культурной семье, учившегося в солидном университете, человека, наделенного к тому же даром неистового красноречия.

– Я обращаюсь к вам, друзья мои, – и прежде всего к тем, кто в этот день впервые с нами, – не спеть ли нам для начала «Тверды устои, о святители господни»? Это истинный «Боевой гимн республики» в наши тревожные дни.

Ивен Брустер действительно получил степень доктора философии от Колумбийского университета, а кроме того, учился в Гарварде и в богословской семинарии, студенты которой чтят святую троицу – Отца, Сына и Социологию, где Отец есть символ, Сын – поэтический миф, а Социология – нечто с розовым нимбом вокруг чела. Но впоследствии основой его жизни стали религия и расовый вопрос.

Он родился в массачусетской деревушке с вязами и белыми колокольнями, в семье портного, который шил на белых заказчиков. Теперь ему было за сорок, у него была тихая жена, дочь по имени Тэнкфул и сын Уинтроп, который учился в школе и обнаруживал незаурядные способности к физике. Когда доктор Брустер только приехал в Гранд-Рипаблик, чтобы нести своему народу слово божие, церковью ему служила убогая хибарка в Свид-холлоу. На его глазах за этот десяток лет негритянское население выросло с трех– или четырехсот человек до двух тысяч; на его глазах черные иммигранты из обеих Каролин или Техаса, чересчур застенчивые или же чересчур шумливые, превратились в граждан республики; на его глазах молодые люди шли учиться в колледж, становились офицерами, начинали писать для негритянских газет.

Финны, поляки, скандинавы заполнили Свид-холлоу, квартирная плата резко повысилась (заботами любимых клиентов Второго Национального Банка) и доктор Брустер повел свою паству и многих других негров из Свид-холлоу к пустырям и болотам будущего Файв Пойнтс. Когда строилась новая церковь, он сам вместе со своими прихожанами работал на кладке стен, а его кроткая жена Коринна варила мужчинам кофе и раздавала молитвенники, а сестрам во Христе ссужала свою губную помаду.

Судья Кэсс Тимберлейн сказал однажды, что доктор Ивен Брустер – самый умный человек в Гранд-Рипаблик. Это было не совсем справедливо по отношению к Суини Фишбергу, или доктору и миссис Камбер, или к химикам из уоргейтовской лаборатории по имени Аш Дэвис и Коуп Андерсон, или, наконец, к самому судье Тимберлейну. Но никто из упомянутых достойных людей не мог сравниться с Ивеном Брустером в его любви к страждущему человечеству.

Друзья Нийла Кингсблада никогда не слыхали о докторе Брустере.

Когда запели гимн – без нелепых синкоп или тягучего подвывания, которые почему-то считаются характерными для негритянских напевов, а совсем просто, как поют в любой евангелической церкви Америки, – Нийл стал приглядываться к окружающим его людям.

Кроме четырех или пяти, относительно которых он колебался, все они принадлежали к «цветным». Только двое были ему знакомы: Уош, мудрый чистильщик сапог, который сейчас в своем двубортном синем пиджаке в точности походил на маленького, тихонького, патриархально-благообразного банкира-еврея, и миссис Хигби, кухарка судьи Тимберлейна.

После гимна все слушали чтение евангелия, и тут Нийл сделал открытие: у него исчезло чувство, что это люди другой расы, чужие, не такие, как он. То, что у всех у них было сходного – цвет кожи, курчавость волос, – показалось настолько менее значительным, чем индивидуальные особенности каждого, что они перестали быть неграми и сделались людьми, которыми можно интересоваться, которых можно любить и ненавидеть.

Ивен Брустер в своей грубоватой мужественности уже не казался ему безобразным, напротив, в нем чувствовалось достоинство, как чувствуется оно в американском медведе гризли, и Нийл смутно устыдился самонадеянности арийцев, объявивших собственную унылую анемичность идеалом человеческой красоты.

Он не был развлекающимся туристом; его гнала мучительная потребность познать свой народ. Зрение его обострилось, он ясно различал теперь все многообразие оттенков кожи у этих негров – от агатово-черного до пергаментного и кремового, с медным отливом, с лимонно-желтым; а через два ряда от него сидел человек с бледным, густо усыпанным веснушками лицом и почти такими же рыжими волосами, как у самого Нийла, но все же без всякого сомнения – негр.

Он стал отыскивать в них сходство со знакомыми белыми людьми. Вон та толстая и, наверно, сварливая женщина, которая с таким набожным рвением пела гимн, – конечно же, это миссис Бун Хавок. Стройная, элегантная дама в надвинутой на глаза черной шляпке, с которой струится лиловая вуаль, в жемчужных серьгах, выделяющихся на темной шее, – миссис Дон Пенлосс, а надменная особа, которая белей всякой белой и все-таки безусловно не «белая», – не кто иная, как изысканная Ив Чамперис.