Текст книги "Законы Паркинсона"

Определенные сомнения вызывает и то обстоятельство, что значительная часть повышений (даже на уровне ниже президентского) обусловливается компетентностью кандидата, замеченной у него на низшей ступени служебной лестницы. В большинстве учреждений есть барьер, который многие сотрудники никогда не преодолеют. В отдельных организациях высшие должности доступны одним лишь родственникам директора, в других – только выпускникам Принстона. В корпорации А для того, чтобы достичь успеха, вы должны быть белым, англосаксом и протестантом. В корпорации Б для этого необходимо быть выходцем из развивающегося района, белым с примесью, неврастеником и членом епископальной церкви. А в корпорации В проникнуть в совет директоров не дано никому, кроме типичного упрямого южанина, католика и ирландца по происхождению. Наверное, и сам доктор Питер согласится, что наличие такого барьера никогда не позволит одним достигнуть потолка своих возможностей (если предположить, что таковой существует), тогда как другие будут продвигаться по служебной лестнице на основаниях, ничего общего с компетентностью не имеющих. Более того, порой в организациях, декларирующих равные возможности, получение высшего вознаграждения с конкретной деятельностью вообще никак не связано. Основанием для блестящей карьеры может послужить способность успешно сдавать экзамены, развиваться она может за счет способности угодничать, а вершины своей достигнет благодаря способности выгодно жениться. Каждый вид способностей по-своему вполне реален, но трудно сопоставим с компетентностью, которой должен обладать претендент на административную должность. Вот почему даже самые неглубокие наблюдения приводят нас к выводу, что принцип Питера неприменим в области общественной, деловой или какой-либо еще, имеющей непосредственное отношение к торговле или военному делу. Его можно применять только в области образования и особенно в области теоретической. Но даже и там он отнюдь не универсален, а распространен преимущественно в Южной Калифорнии. Можно даже сделать предположение, что он полностью оправдывает себя лишь в школах Эксельсиор-Сити. Вероятно, государство некомпетентности настолько незначительно, что ключи от него есть только у одного человека – самого Питера.

От жеста к слову

У речи есть две цели. Главная и древнейшая из них заключается в том, чтобы, проявляя эмоции, облегчать душу. Позднейшая и более изощренная – в том, чтобы передавать кому-то какое-то сообщение. Но еще задолго до возникновения речи, и тоже преследуя две цели, появился язык жестов, общий для человека и других живых существ. Люди, не обладающие единым разговорным языком, могут общаться, в известной мере, так же, как и братья их меньшие. С помощью гримас и пантомимы они легко выражают такие наиболее примитивные реакции, как изумление, раздражение, благосклонность, нетерпение, вожделение и горе. С большими затруднениями и подвергаясь большему риску быть неправильно понятыми, они тем же самым способом передают простые сообщения, как, например, агрессивность, предостережение, приветствие или несогласие.

С тех пор, как человек поднялся на ноги, у него появилось больше возможностей жестикулировать. Он смог подавать руками знаки, причем зачастую эти его сообщения усиливались выражением лица или движениями головы. Движения же ног он унаследовал от своих четвероногих предков. Лошади бьют в нетерпении копытом – человеку также знакомо это движение, хотя и в более сдержанной форме. Топать ногами в припадке ярости – один из древнейших жестов, больше выражающий эмоции, чем какое-либо содержание. Интересно, что эмоции нередко проявляются в отсутствие кого бы то ни было. Без свидетелей мы облегчаем свои чувства жестами, доказывая тем самым, что ничего полезного сообщить не можем.

Речью человек овладел значительно позже. Она позволяет нам выражать более сложные чувства и передавать более детальные и точные сообщения. Однако между разными расовыми, культурными и интеллектуальными группами дар речи распределен неравномерно. Язык крестьянина-малайца или представителя одного из арабских племен может быть весьма примитивным. Язык немецкого философа может быть настолько утонченным, что становится малопонятным. Казалось бы, усложнение языка должно привести к постепенному исчезновению жестов. Тем не менее в мире имеется масса людей, каждое слово которых обязательно должно быть подчеркнуто движением. Они не могут сказать «да», не кивнув головой, или сказать «не знаю», не пожав плечами. В отдельных случаях, когда жест специально подчеркивает какой-то момент, он бывает действенен. В значительно большем числе случаев жест – всего лишь бесполезное повторение сказанного.

Почему человек жестикулирует? Чтобы ответить на этот вопрос, мы прежде всего должны приглядеться к людям, разговаривающим по телефону. Всматриваясь в стекло кабины телефона-автомата, мы частенько, по сути дела, присутствуем на спектакле-пантомиме. На лице говорящего проявляется то озабоченность, то восхищение. Он то возбужденно, то безысходно взмахивает рукой. Палец указывает то туда, то сюда. Пожатие плеч выражает печальную готовность смириться с обстоятельствами. Ноги топают от нетерпения или омерзения. Все эти жесты адресованы слепой телефонной трубке – прямое свидетельство того, что в данном случае они являются самоцелью. Это своеобразный выход для эмоций, которые говорящий не в силах сдержать.

Человек, желающий какое-то время просто поболтать, обычно не способен представить себе эффект, производимый его словами. Ему (или ей) и в голову не приходит, что человек на другом конце провода скучает или озабочен своими собственными проблемами. Разве можно допустить, что тот, перед кем он так разоткровенничался, тем временем положил трубку, чтобы открыть кому-то дверь или накормить кошку? Все внимание сконцентрировано на самом себе, а напряженная жестикуляция указывает лишь на полное отсутствие воображения. То, что люди усмехаются или хмурятся в трубку, всем хорошо известно, но мало кто связывает это с недостатком воображения, хотя факт, казалось бы, налицо.

Как правило, любителями разговаривать по телефону мы представляем себе женщин, поскольку общепризнанно, что от одиночества больше всего страдают домашние хозяйки. Однако то же свойство может быть присуще и мужчинам. Понаблюдайте, к примеру, за человеком, растолковывающим по телефону супружеской чете, заплутавшей по дороге на вечеринку, как к нему проехать. «Так где вы сейчас находитесь? Напротив библиотеки? Ну так оттуда очень легко до нас добраться. Сначала поезжайте прямо до муниципалитета, там будет развилка. Потом сворачиваете налево (жест) и едете приблизительно милю вперед, там слева от себя (жест) увидите административное здание. Огибаете его (жест), и затем второй (жест) поворот направо. Это и будет Сикамора-стрит, тупик, а наш дом – последний с левой стороны (жест). Ясно? Ну вот и отлично. Ждем вас через десять минут». Но приедут ли гости так быстро? Слабое место данных указаний в том, что человек машет рукой вместо того, чтобы сосредоточиться на точном выборе слов. Понадеявшись на жест, которого его гости видеть не могут, он, скорее всего, упустил самое главное. Вероятно также, что в какой-то момент он сказал «налево», вместо того, чтобы сказать «направо». Когда вы спрашиваете у прохожих, как вам пройти туда-то и туда-то, они зачастую отправляют вас словами в одном направлении, в то же самое время указывая совсем в другую сторону. Если это происходит, вы идете по указке, поскольку по опыту знаете, что верен жест, а не слово. По телефону же слово устремляется к собеседнику, не будучи скорректировано зрительным образом.

Еще более беспорядочны и непонятны указания, как найти что-либо внутри помещения, когда, к примеру, профессор А объясняет студенту, где в замке В находится малоизвестный портрет архиепископа С, ошибочно приписываемый художнику Д: «Проходите через второй дворик, затем вниз по лестнице и направо. Потом наверх по винтовой лестнице (штопорообразный жест) и вы очутитесь в оружейной. Налево (жест вправо) от камина увидите дверь в гобеленовую комнату, а оттуда по другой лестнице (спиральный жест вверх) попадаете в хранилище древних рукописей – бывшую часовню, и там (жест вверх, налево) увидите портрет. Он приблизительно такого размера (жест), но не перепутайте его с другим, похожим портретом, висящим на противоположной стене». Очевидно, что при таком описании сообщающий не может поставить себя на место внимающего. Для этого понадобилось бы напрячь воображение, на что профессор явно неспособен. Мы смотрим критически на жестикуляцию не оттого, что данная привычка указывает на бедность языка, а потому, что она замещает собою слова. Жестикулировать в телефонную трубку лишь немногим более смехотворно, чем делать это в разговоре лицом к лицу. Если бы мы больше внимания обращали на то, что произносим, слов нам вполне бы хватило.

Наши наблюдения привели нас к выводу, что людям, расположенным прибегать к жестам, более присуще выражать эмоции, чем что-либо сообщать. Более того, мы берем на себя смелость также заключить, что женщины жестикулируют чаще, чем мужчины, южане – чаще, чем жители северных стран, неграмотные люди – чаще, чем образованные, молодежь – чаще, чем старцы. Быть может, подобные обобщения кому-то покажутся сомнительными, но использование жестов, на первый взгляд подтверждающее бедность словаря, делается явлением всеобщим тогда, когда мы не можем отыскать нужное слово. Широко распространено обыкновение повторять сказанное. Речи как правило предшествует жест, обычно совершенно ненужный. Это имело бы хоть какой-то смысл, если бы половина из нас были глухими, но при действительном положении вещей это выглядит по меньшей мере нелепо.

Когда речь заходит об эмоциях, большая выразительность даже приятна. Однако ситуаций, где жесты желательны, немного, а еще меньше таких, где они нужны. Решающий довод против жестикуляции зиждется на гипотезе, что гримасы и размахивание руками – это проявление умственной лености. Так, мы используем жесты, если не в состоянии передать смысл словами. В итоге наша следующая словесная попытка может также оказаться неудачной. Отвыкнув от умственных усилий, наше воображение притупляется в бесплодных стараниях воспринять чужую точку зрения, и мы начинаем жестикулировать там, где необходима речь, например в темноте или в телефонном разговоре.

В заключение надо сказать о том, что употребление заученных и нарочитых жестов актерами или ораторами может быть действенно и даже нужно как средство достижения особенной выразительности. В некоторых случаях, когда слов нам не хватает, без жеста не обойтись – он помогает полностью передать смысл того, что мы хотим сообщить. Вообще же от жестикуляции надо отвыкать (а молодых людей от нее отучать) как от проявления интеллектуальной лени. Мы жестикулируем и гримасничаем не оттого, что язык не дает нам достаточно возможностей, но потому, что не смогли освоить все, что он предоставляет. Средство одолеть этот недуг – читать больше, думать углубленнее, говорить меньше, а слушать больше.

Если жесты отдельного лица представляют собой пережиток далекого прошлого и не свидетельствуют ни о способностях, ни о воображении, то как же можно объяснить групповые жесты и поведение толпы? Кое-кто полагает, что организованная демонстрация есть нечто, присущее только нашему веку, до сих пор неизвестное проявление деградации. Однако такое предположение вряд ли обоснованно, поскольку новизна этого явления не в публичном жесте, а в телевидении, на внимание которого организаторы беспорядков главным образом и рассчитывают. Беспорядки, спровоцированные телекамерой, – грустный комментарий к нашему образу жизни. Признавая этот факт, можно лишь сожалеть по поводу нынешней привычки толпиться на улицах с целью содействия или порицания чего-либо. Подобная процессия может иметь цель – закидать камнями посольство, сорвать митинг, выразить протест. Однако значительно чаще это всего лишь путешествие ниоткуда в никуда, свидетельствующее, что все эти люди придерживаются определенных взглядов на какой-то вопрос, но и только. И совсем неважно, мирная это демонстрация или нет, ее участники предпочли жест и пренебрегли печатным словом. Стиснутыми кулаками или поднятыми руками, скандированием призывов или выкрикиванием угроз толпа публично отрекается от связной речи и возвращается к обезьяньему бурчанию. Обезьяна может проделать все это и даже более удачно. Покорившись закону толпы, мы возвращаемся в каменный век, отвергая все, что сумело достичь человечество. Размахивающий кулаками участник подобного скопища – не гражданин и не солдат, не мудрец и не художник. По уровню своего развития он стоит ниже загоняющей овец собаки, не говоря уж о человеке. Если и имеется что-то незрелое в гримасе особи, ее примитивность сказывается еще более несомненной в карикатуре. Глупая истерия демонстранта есть отвержение цивилизации.

А теперь скажем еще несколько слов о жесте. Если уличная демонстрация (коллективный жест) – это движение назад, в каменный век, у нас есть все основания считать жесты отдельной личности отрыжками какой-то еще более отдаленной и примитивной поры. Доказательством ума или образованности они не являются – это бесспорный факт. Тогда о чем же они свидетельствуют? Давайте еще раз приглядимся к участникам телевизионных дебатов. Служат ли их жесты какой-то определенной цели? Помогают ли движения рук объяснить значение и придать убедительность аргументу или же они просто-напросто изматывают нас идиотским повторением? Выпускники театральных училищ могут показать, как повторение одного и того же жеста помогает раскрыть характер персонажа или содержание пьесы. Но относится ли то же самое к тем, кто специальной подготовкой актера или адвоката не обладает? Эффект от удара кулаком по столу в суде зависит от своевременности и уместности использования данного жеста, тогда как при повторении он скорее умерит, чем усилит впечатление. Сопоставьте его с суетливой жестикуляцией, отличающей участника телевизионных дебатов. Исследуйте, в конце концов, видеозапись своего собственного выступления. Присмотритесь к выражению лица, движению бровей, пожатию плеч, поднятию пальца. Без какого из этих жестов нельзя было обойтись? Какое впечатление производят все прочие, кроме того, что человек не может сидеть спокойно? Скорее всего они действительно раскрывают ваш характер, но хотели бы вы раскрыть именно эти его стороны? Убеждают такие жесты или отвлекают? Содействуют ли выразительности или просто нервируют? Давайте смотреть критически и стараться лучше использовать дар речи, свойственный лишь человеку, отступившись по возможности от жестов, роднящих нас с животными. Сконцентрируемся лучше на правильном применении нашего благородного языка, развитого и обогащенного Шекспиром и Мильтоном, Ньютоном и Джонсоном, Джефферсоном и Линкольном. Говоря словами молитвы, убережем язык наш от лжи и клеветы и руки наши от воровства, а также и от глупых жестов. Научимся, наконец, думать, что мы говорим, а в конце концов, быть может, и говорить то, что думаем.

Право на левой стороне

Во всем мире многие были ошеломлены и даже испуганы тем, как недемократически и наперекор прогрессу Швеция в 1967 году поменяла давние дорожные правила, уменьшив тем самым на одну число стран с левосторонним движением. Лишь незначительное их количество, как и прежде, находит в себе силы противостоять в данном вопросе советско-американскому блоку. Безусловно, большая часть настроена равнодушно или полагает, что вопрос может быть решен простым большинством голосов. Но как и в сходном случае с сантиметрами, гектарами, литрами и граммами, полемика эта имеет большее значение, чем поначалу может показаться. Это не тот случай, когда побежденным не остается ничего, кроме красивого признания своего поражения. Речь тут прежде всего идет о высоких моральных принципах. Мы должны быть готовы к тому, что бороться за свои убеждения нам придется в одиночку и, если потребуется, годами. Мы должны дать понять всему цивилизованному миру, что право здесь не на стороне силы. В указанной ситуации права левая сторона.

Давний обычай, согласно которому конный и автомобильный транспорт придерживался левой стороны, зиждется на глубоких человеческих инстинктах. Было бы ошибкой думать, что решение этого якобы незначительного вопроса можно отдать на откуп малосведущему большинству. Человеческое тело изначально имеет по этому поводу свое собственное мнение, ведь сердце находится слева. На этом же основывается и главный тактический принцип рукопашного боя: правой рукой – атаковать, левой – защищать сердце. Когда место палки или дубины заняла шпага, вскоре открылось, что оружие любой длины, кроме самого короткого, лучше носить на левом бедре. Так нашли свое естественное положение ножны, которые сделались бы помехой, очутись они на любом другом месте.

В более поздние времена перед воином со шпагой на перевязи возникла проблема: как на лошадь сесть. Повторные опыты, нередко с катастрофическими последствиями, привели его к выводу, что вооруженный шпагой человек должен садиться слева, поскольку если бы он попытался сделать это по-иному, то обязательно оказался бы лицом к хвосту. Кроме всего прочего, на лошадь садятся, когда она находится с левой стороны дороги. Следовательно, всадник предохранен от проходящего по дороге движения, и в этом выгодном для него положении ему лучше и оставаться. А если, ко всему прочему, всадник вооружен и копьем, то причин держаться левой стороны у него становится еще больше: во-первых, так меньше риска задеть нижние ветки деревьев; во-вторых, сам он – опаснее для любого противника, который вздумал бы приблизиться к нему с противоположной стороны.

Заменим всадника колесным экипажем, и перечисленные аргументы сделаются еще весомее. Как известно, кучер держит вожжи в левой руке, а кнут – в правой. Правя, например, четверкой, он должен иметь пространство справа, так как в противном случае ему не достать боков впереди идущей лошади. Чтобы освободить это пространство, он обязан держаться левой стороны. Собственно говоря, именно так кучер всегда и поступал, что давало ему преимущества, попробуй кто-либо обогнать его справа. Для повозки, кареты или кабриолета левая сторона, бесспорно, более предпочтительна.

Таким образом, основания, по которым движение в более цивилизованных странах придерживалось левой стороны, очень серьезны и убедительны. Однако у пешехода логика совершенно иная. Хотя примитивный инстинкт принуждает его держаться левой стороны при входе в магазин или ресторан, события нашего времени оказали на него полярное воздействие. Дуэлянт со шпагой или пистолетом подставляет противнику правую сторону, тем самым защищая сердце и уменьшая мишень. Но если предоставить ему щит, побуждения его становятся диаметрально противоположными. Вперед он выпячивает левый бок, чтобы предельно использовать потенциал щита, ограждая правую руку. Средневековый пехотинец также держался правой стороны, что нашло свое отражение в архитектуре того времени. Винтовая лестница шла в средневековом замке от его основания по часовой стрелке. Когда защитники замка под ожесточенным напором отходили на верхний этаж, щит нападающего приходился против стены и движения его правой руки были скованы. Отсюда у пешехода историческая причина держаться правой стороны, хотя природные инстинкты посылают его влево.

Этим последним обстоятельством кое-кто пытается оправдать странные обычаи, существующие на американских дорогах. Однако такая идея необоснованна. Дело в том, что на улице с левосторонним движением пешеходы обязаны держаться правой стороны. Только в этом случае они имеют возможность видеть, что движется им навстречу. Транспорту не остается ничего иного, как в открытую наступать на пешехода; экипажи или машины не могут без особых затруднений спрятаться за его спиной, чтобы, незаметно приблизившись, накинуться на него. Англичане, всегда больше заботившиеся о лошадях или собаках, чем о людях, уже в 1930 году настояли на том, чтобы всякий, кто ведет на поводу животное, не только держался правой стороны, но и сам находился бы между животным и потоком транспорта, руководствуясь, вероятно, тем соображением, что лошади – не люди и швыряться ими нельзя.

Казалось бы, неопровержимых доводов в пользу левостороннего движения более чем достаточно. Тем не менее в странах, в других отношениях не настолько уж и отсталых, превалирует противоположная система. Почему Англия и Швеция сберегли средневековый обычай, а французы и их приспешники (как следствие разве что Французской революции) обзавелись совершенно иным? Отчего, в самом деле, должна была произойти такая перемена?.. Автор имеет все основания полагать, что это несомненный случай новшества ради новшества, который можно было бы отнести к той же категории, что и несообразное законодательство в отношении календаря, десятеричной системы мер и весов, внутренних границ и многого другого. Неудобство республиканского календаря разъяснилось сразу же. Изъяны десятеричной системы проявляются в настоящее время (математики признают, что преимущество за двенадцатеричной системой). Однако правостороннее движение не только настойчиво сберегалось, но даже распространилось по сравнению с 1815 годом.

Англия отреагировала на данную тенденцию параграфом 78 парламентского Акта о путях сообщения от 1853 года. До этого времени дорожные правила зиждились на древнем неписаном законе. С 1853 года они официально вступили в силу, и особенно – в применении к автомобилям в 1904 году. По своей мудрости парламентский Акт уступает лишь закону, согласно которому впереди любого безлошадного экипажа должен идти человек с красным флагом. Если бы закон этот прочнее внедрили, он избавил бы нас от бесчисленных несчастных случаев и затрат. Его отмена в 1896 году была равнозначна катастрофе, неизбежно повлекшей за собой и требования сделать дороги удобными для автотранспорта. Поскольку вопрос о таких дорогах в Англии все еще находится в стадии обсуждения, нет никаких сомнений, что они, когда наконец-то появятся, станут только обузой. Правда, с появлением частных вертолетов Англия может спокойно забыть об этой проблеме и переключиться на другие.

Рассуждения, кажущиеся столь убедительными, когда речь идет о суше, совершенно непригодны для моря. Движение кораблей обусловливается другими обстоятельствами, а точнее, особенностью их устройства. Средневековый корабль унаследовал от скандинавов рулевое весло, размещенное по правому борту. Сходясь в узком проливе, два средневековых судна могли легко избежать столкновения, при котором от руля остались бы одни щепки, держась правой стороны. Так они, как правило, и поступали.

Необходимо, однако, отметить, что контраст, существующий между правилами на суше и на море, создает определенные затруднения. Внимание к этому привлек сэр Алан Герберт. В своей книге «Противоречия в системе общего права» он задает следующий вопрос: что случится, если на мелководье колесный транспорт повстречается с водным? В судебном деле, на которое он делает ссылку, истец находился в своем автомобиле в тот момент, когда Темза вышла из берегов, и потерпел убыток, стараясь избежать столкновения с байдаркой ответчика. Истец мог доказать, что он держался левой стороны. Ответчик клялся, что держался правой. Факты были неопровержимы, исход же дела зависел от дефиниции терминов «фарватер» и «судоходность». Была ли набережная Темзы во время наводнения частью реки и, следовательно, в ведении Адмиралтейства? А если б это были два судна? При таком же уровне прилива, вцепись они друг в друга, явилось бы это пиратским захватом? Подобные рассуждения, хотя и весьма интересные сами по себе, в данном случае беспредметны. Какими бы сложными ни были проблемы и каковы бы ни были пути их разрешения, такие происшествия едва ли могут встречаться часто. Хотя теоретически в существовании разных правил для суши и для моря определенный риск все же есть, но практически опасность сравнительно невелика.

Поскольку физиологические, исторические и логические примеры извиняют живучесть древнего обычая, кажется удивительным, что министерство транспорта затребовало доклад о проблемах, которые могут появиться в случае изменения в Англии дорожных правил. Затребовать подобное сообщение и принять сделанные в нем выводы – это разные вещи. Однако уже то обстоятельство, что такая возможность рассматривается, вселяет определенную тревогу. Возможно, такие перемены будут отложены на неопределенный срок ввиду чудовищных затрат. Но противники этого плана до сего времени делали упор преимущественно на стоимости светофоров и дорожных знаков; им не удалось вызвать, как это следовало бы сделать, естественное и справедливое возмущение англичан нежелательным иностранным вмешательством. Успех Наполеона или Гитлера мог бы привести в указанному новшеству, единственному проявлению континентального деспотизма, которому Англия последовательно противилась. Дело в том, что правостороннее движение – это, по сути дела, игра не по правилам, что становится особенно очевидным, если мы посмотрим на круговую транспортную развязку, называемую в просторечии «кругом». «Круг» выгодно отличается от эстакады – средства, применяемого в других странах во избежание риска. Следует обратить внимание при этом, что англичанин, пользующийся «кругом», движется по часовой стрелке. Изменить курс, двигаться против солнца и, наперекор принятому обычаю, в направлении, противоположном движению послеобеденной бутылки портвейна, значило бы навлечь на себя всяческие напасти.

Вопрос, в конце концов, не в том, последует ли Англия примеру России, но в том, последуют ли за Англией – и когда – другие страны, с менее высоким уровнем культуры. Так, некоторое раздражение вызывают французы, чья настойчивость в данном вопросе общеизвестна. Хотя надо признать, что единообразие в обычаях – добродетель весьма сомнительная. Странствуя, мы получаем наслаждение от того, что все народы разные и ни один не похож на другой. Поэтому мы, быть может, поступаем правильно, поощряя иностранцев в их желании сберечь свои затейливые обычаи.

Если мы и оказываем определенный нажим на Францию, то это прежде всего связано с идеей тоннеля или моста, который должен связать Британию с материком. Что произойдет, если на полпути французы откажутся действовать согласно принятому плану? Об этом затруднении уже много говорилось, но так ли уж оно серьезно? Что, если на середине пути перевести потоки движения так, чтобы один устремлялся вниз под другим, а затем появлялся на противоположной стороне? Не будет ли это содействовать оживлению однообразия утомительного пути? Что же касается французских железных дорог, то там никаких проблем не существует. Они были созданы по проекту британского инженера, которому какие-то там аборигены не указ, и потому на французских железных дорогах движение изначально левостороннее.