Текст книги "Судебные ошибки"

12
9 октября 1991 года
Сообщение новостей

Меня зовут Ромео Гэндолф, мне двадцать семь лет. Я читаю и пишу по-английски. Заявление это делаю без принуждения, добровольно. Мне за него никто ничего не обещал. Я поставлен в известность, что по ходу чтения оно записывается на видеопленку.

Четвертого июля тысяча девятьсот девяносто первого года я уже за полночь вошел в ресторан «Рай». Владелец, Гас, уже собирался закрывать его. Мы с Гасом давно знали друг друга. Я однажды пытался украсть деньги у него из кассы. Он догнал меня на улице и сильно избил. Потом всякий раз, увидев меня, он говорил, чтобы я ушел из ресторана. Иногда как будто шутил, иногда бывал совершенно серьезен. Как-то, когда я вошел, он достал пистолет из-под кассы и велел мне уйти.

Четвертого июля девяносто первого года я случайно увидел в окно ресторана знакомую женщину и вошел внутрь. Ее звали Луиза Ремарди, я здоровался с ней и разговаривал, когда бывал в аэропорту.

* * *

Четвертого июля девяносто первого года, когда я вошел, Гас сказал, что я собираюсь спрятаться и после закрытия ресторана что-нибудь украсть. Я принял дозу фенциклидина и поэтому разозлился па Гаса. Мы начали кричать друг на друга. Гас полез под кассу за пистолетом, но я опередил его. Гас продолжал кричать на меня и пошел к телефону, чтобы вызвать полицию, и я выстрелил в него. Я ни о чем не думал.

Луиза не переставая вопила, что я сошел с ума, и все такое. Когда я подошел сказать, чтобы она замолчала, она попыталась отнять у меня пистолет, кончилось тем, что я выстрелил и в нее. В ресторане был еще один человек, белый. Он спрятался под столом, но я его увидел. Я навел на него пистолет и велел ему оттащить тела Гаса и Луизы в морозилку в подвале. Когда он это сделал, я, не медля ни секунды, выстрелил в него, забрал у всех, что было можно, и вышел из ресторана. Пистолет я выбросил. Где именно, не помню.

* * *

Я принял много фенциклидина и помню все это смутно. Сейчас вспомнить больше ничего не могу. Я очень сожалею о том, что сделал.

* * *

Мюриэл сидела напротив Шланга в комнате для допросов. Эксперт снимал их установленной на треноге видеокамерой, маленький прожектор отбрасывал яркий луч на Гэндолфа, одетого в ярко-оранжевый тюремный комбинезон. Мигавший отсвета Шланг несколько раз останавливался во время чтения, просил Мюриэл объяснить некоторые слова. Пришлось остановить съемку на середине и начать снова. Когда Гэндолф читал, руки его дрожали, но в остальном он выглядел спокойно.

– Мистер Гэндолф, это все, что вы хотели сказать в заявлении?

– Да, мэм.

– Заявление вы написали сами?

– Мне помогал вот этот детектив.

– Но в заявлении сказано все, что вы помните о произошедшем четвертого июля?

– Да, мэм.

– Вы так описывали произошедшее детективу?

– Да, после того, как мы обговорили тот случай.

– Вас кто-нибудь бил или угрожал вам насилием, чтобы добиться этого признания?

– Нет, насколько я помню.

– Вы бы запомнили, если б кто-то ударил вас?

– Меня никто не бил.

– Вы получали пишу и воду?

– Сейчас получил. Раньше не хотел есть.

– У вас есть какие-то жалобы на обращение с вами?

– Знаете, я тут наложил в штаны. Это было неприятно. Я сидел, как младенец, в дерьме. – Шланг потряс головой. – Не хочу об этом говорить. – Потом добавил: – И меня заморозили чуть не до смерти.

Мюриэл взглянула на Ларри.

– Мне пришлось распахнуть окно из-за вони.

Когда она приехала, в комнате еще держался дурной запах. «Дерьмовое дело», – пошутил Ларри. Мюриэл ответила словами своего отца, которые он произносил всякий раз, входя в единственный туалет, которым семья пользовалась: «Пахнет, будто кто-то здесь сдох». Потом она напомнила Ларри, чтобы он приобщил брюки Гэндолфа к уликам – как подтверждение сознания вины.

Мюриэл спросила Ромми, не хочет ли он что-нибудь добавить.

– Это все, – ответил он. – Только я не могу поверить, что сделал такое. Я ведь даже мухи не обижу. Раньше никогда ничего такого не делал.

Он обхватил руками голову.

– Съемку прекращаем. Сегодня девятое октября, время тридцать две минуты первого ночи.

По ее кивку эксперт выключил прожектор.

Вошел полицейский из дежурной части, чтобы снова отвести Ромми в камеру до шести утра, времени, когда его повезут в тюрьму. С надетыми за спиной наручниками Гэндолф оставался ошеломленным, подавленным, как во время всего разговора с Мюриэл.

– Пока, Ромми, – сказал Старчек.

Гэндолф оглянулся и кивнул.

– Что ты делал с ним? – спросила Мюриэл, когда он скрылся.

– Ничего. Я делал свою работу.

– Ты просто потрясающий, – сказала она.

Ларри улыбнулся по-детски.

Грир приехал, когда еще велась съемка, и ждал снаружи. В час ночи он был гладко выбритым, в накрахмаленной рубашке без единой морщинки. Гаролд был знаком с Толмиджем, и Мюриэл всего неделю назад сидела рядом с ним на званом ужине. Он показался ей одним из тех негров, которые всегда признают, что нужно работать лучше, и неизменно бывают начеку. Особенно если рядом есть кто-то из белых. У него это до того вошло в привычку, что он сам этого не замечал. Начальник отдела, казалось, был не особенно доволен своим детективом. Уперев руки в бедра, он первым делом спросил, как Ларри нашел Гэндолфа.

– Получил информацию. Заключенный-наркоторговец сказал, что видел у него эту камею.

– И она была у Гэндолфа, когда ты взял его?

– Да. – Ларри несколько раз кивнул. – Ленахен с Возницкой это подтвердят.

– Как относительно секса? – спросил Грир. – В этом он не признается?

– Пока что нет.

– И какова же наша версия? – спросил он у обоих.

– Моя версия, – ответил Ларри, – заключается в том, что Шланг хотел Луизу, он трахнул ее под дулом пистолета, потом еще раз, когда она была мертва. Однако вести речь об этом на суде, по-моему, не стоит. Мы не располагаем доказательствами, и нам придется туго.

Когда Грир повернулся к Мюриэл, та объяснила, почему Ларри не прав, не желая разоблачать Гэндолфа. Обвинение в изнасиловании нужно предъявить.

– Это дело о преступлении, за которое предусмотрена смертная казнь, и нужно, чтобы присяжные узнали о случившемся. Улики в данном случае неубедительные, но, думаю, Шланга признают виновным. Не призрак же ее насиловал. Ромми либо исполнитель, либо соучастник. И в любом случае несет ответственность по закону.

Грир, слушая, неотрывно смотрел на нее, явно соглашаясь. Мюриэл, вставая поутру, очень многого не знала о себе наверняка. Например, хочет выйти замуж или нет, какой цвет у нее любимый, станет ли голосовать за республиканцев и даже не напрасно ли ни разу не заводила интрижку с женщиной. Но когда в руки ей попадало уголовное дело, суждения ее были безупречны, как солнце. Проблемы представляли собой бутоны, в ее умственной оранжерее они распускались в решения. В правоохранительном сообществе у нее уже создавалась репутация – говорили, что она оставляет за собой инверсионный след.

– Есть какой-то сообщник? – спросил Грир.

– Он говорит, что нет, – ответил Ларри. – Когда поймет, что речь идет о смертной казни, тогда все выяснится. Если был сообщник, тут же его назовет.

Грир задумался, потом наконец протянул Ларри руку. Другую подал Мюриэл.

– Замечательная работа.

Снаружи ждали репортеры. Грир попросил Ларри и Мюриэл постоять вместе с ним, пока он будет делать краткое заявление перед телекамерами. Лампы вспыхнули, едва они вошли в старый кирпичный вестибюль шестого участка: дальше репортеров не пустили. Даже в это ночное время там находились съемочные группы всех телестанций, кроме того, двое газетчиков. Грир объявил столпившимся вокруг журналистам об аресте, назвал прозвище Гэндолфа, его возраст и данные об уголовном прошлом. О камее Луизы они уже знали; в полицейских участках существовало не так уж много секретов. Грир подтвердил, что вчера вечером она была в кармане у Шланга. И на этом закончил. Сказано было достаточно, чтобы передавать в теленовостях весь день.

При расставании Грир обратился к Мюриэл:

– Привет Толмиджу.

Он сказал это ничего не выражающим тоном, но Мюриэл догадалась о реакции Ларри. На автостоянку она пошла вместе с ним. Казалось, Ларри готов был снова сказать какую-то глупость, но тут подбежал репортер из «Трибюн», Стюарт Дубинский. Пухлый и румяный, как херувим. Он хотел написать очерк о Ларри – отважный детектив снова одерживает победу. Ларри отказался, но был необычайно вежлив с репортером. Видимо, понимая, что Стюарт, ведший судебную хронику, важен для Мюриэл.

Когда Дубинский отошел, они стояли между их машинами. Стоянка была залита светом. Начальству не хотелось читать о грабежах рядом с полицейским участком.

– Твои присяжные сделали, что нужно? – спросил Ларри.

– Они собрались сегодня днем. Виновен по всем пунктам.

Ларри улыбнулся, чтобы доставить ей удовольствие. Он явно устал и выглядел из-за этого постаревшим. Ветер шевелил его редеющие волосы. Кожа, нежная, как у блондинов-скандинавов, становилась сухой, красноватой. Мюриэл все еще думала о Ларри как о неменяющемся спутнике своей юности. Было почти непостижимо, что время начинало оказывать воздействие на него.

Когда они познакомились, Мюриэл должна была помогать ему в том, что касалось гражданских правонарушений, но вместо этого стала спать с ним. Первый раз это произошло, когда ее муж лежал в больнице с болезнью сердца, сведшей его через два года в могилу. Разумеется, это было глупо, но глупо по-девичьи – она просто искала границы дозволенного. Слегка нарушала приличия, погружаясь в уютный мир закона и взрослой ответственности. Но их отношения продолжались. Странным, порывистым образом. После того, как Ларри женился во второй раз. После того, как умер Род. Они говорили, что все кончено, потом Мюриэл встречала Ларри в здании суда, и одно влекло за собой другое. Поиск, однако, продолжался, он был насыщен томлением и готовностью, свойственным тем временам, когда толком не знаешь, кто тебе нужен. Для нее это время наконец кончалось. И ей было как-то жалко их обоих.

– Я голоден как волк, – сказал Ларри. – Ты как насчет поесть?

Мюриэл не хотелось снова оставлять его. Прошлым вечером возле тюрьмы Ларри казался весьма уязвленным. И тут она нашла наилучшее решение.

– Может, поедем в «Рай»?

– Замечательно.

Ларри о многом не смог поговорить по телефону с Джоном Леонидисом и пообещал при возможности позвонить еще. Джон должен был находиться всю ночь в ресторане.

Когда они вошли в ресторан, Джона нигде не было видно. Оказалось, он работал на кухне. Сквозь узкое окошко, в которое официантки подавали заказы, Джон заметил их и вышел с лопаткой в руке. Фартук дважды обернут вокруг туловища. По размеру было понятно, что фартук принадлежал Гасу.

– Это правда?

Джон указал на стоявшее возле кассы радио. Когда они подтвердили, он сел на один из табуретов. Несколько секунд не сводил взгляда с темного пятна на панельной обшивке, потом уткнулся лицом в ладони и разрыдался. Заливаясь слезами, стал как одержимый благодарить их.

– Джон, это наша работа, – приговаривала Мюриэл, похлопывая его по плечу, но и сама чуть не плакала.

– Вы не представляете, как это тяжело, – заговорил Джон, – думать, что убийца все еще разгуливает безнаказанным. Я постоянно мучился мыслью, что должен сделать что-то. Предам отца, если не сделаю.

Мюриэл часто разговаривала с Джоном после убийства и поняла, что Гас после смерти стал гораздо дороже ему, чем был при жизни. Она видела такое и раньше, но не понимала полностью этого преображения. Необходимость заставила Джона взять на себя управление рестораном. Несколько месяцев пребывания в шкуре Гаса, несомненно, усилили понимание отцовских взглядов, тем более жизненных невзгод. Но Мюриэл часто поражалась, когда в телефонных разговорах слышала в голосе Джона свирепость, с которой он говорил об убийце отца. Иногда ей казалось, что Джон ненавидит убийцу за ту постыдную радость, которую он испытал, узнав о смерти отца. Так это было или нет, но она понимала, что горе – и теперь уже полная невозможность примирения между отцом и сыном – переплелось с прежними терзаниями. Джон уже не мог провести границы между одним и другим.

Джон снова принялся рассыпаться в униженных благодарностях, и наконец Ларри выручил всех, положив ладонь на шею Джону и сказав, что он, собственно, приехал бесплатно поесть. Джон побежал обратно на кухню.

Мюриэл с Ларри пошли к столикам. Поскольку оба любили острые ощущения, они замедлили шагу кабинки, где была убита Луиза Ремарди. Быстро переглянулись и одновременно сели за столик лицом друг к другу. Мюриэл пришлось на минуту уставиться в пол, чтобы не рассмеяться. Курила она только во время судебных заседаний, но в сумочке у нее оказалась пачка сигарет. Ларри взял у нее зажженную сигарету, затянулся один раз и вернул.

– Надеюсь, ты обратила внимание, что я не упоминал о Толмидже.

– До сих пор.

Ларри опустил к груди подбородок, чтобы придать себе инквизиторский вид.

– Ты выходишь за него замуж, так ведь?

Было уже два часа ночи. И Ларри, кем бы он ни был в ее жизни, заслуживал только правды. Она уже девятнадцать лет меняла мужчин. Примеряла их, словно платья, постоянно надеясь, что когда-нибудь взглянет в зеркало и одобрит себя. Ей это надоело. Теперь она хотела другой жизни – детей, стабильности, сознания, что достойна любви видного человека. Толмидж ее волновал. Он вел такую жизнь, что Мюриэл мечтала войти в нее. Она разделяла его потребность действовать с размахом, с далеко идущими последствиями. Он был веселым. Богатым. Симпатичным. И влиятельным – весьма.

Мюриэл взглянула на сидящего напротив. Ее всегда потрясало сознание, что Ларри ей так небезразличен. Что тут не только чувственность, но и симпатия, родство душ. И знание. Основной их общей чертой была интуиция, настолько одинаковая, словно они были созданы по одному образцу. Через несколько лет, поняла Мюриэл, она сочтет, что приняла решение в эту минуту.

– Да, это наилучший вариант.

Ларри снова откинулся на черную стенку кабинки. Он только что сказал, что она собирается делать, однако выглядел удивленным.

– Ну, что ж, – произнес он наконец, – девочки всегда достаются богатым.

– Ларри, думаешь, тут дело в богатстве?

– Думаю, тут все вместе: Толмидж богатый, значительный, могущественный. Может многое для тебя сделать.

Разговор с самого начала принял неприятный оборот. Мюриэл, не отвечая, отвернулась.

– Не говори, что нет.

– Нет, – ответила она.

По мимике на широком лице Ларри было видно, что он силится сдержаться. И все-таки он хотел сказать что-то, но тут появился Джон, принес им по бифштексу с яичницей. Спросив, не будут ли они против, взял сигарету из лежавшей на столе пачки Мюриэл и курил, пока они ели. Он все не успокаивался, дергал себя за серьгу, кусал ногти и никак не мог перестать задавать вопросы. Осваивался с мыслью, что убийца наконец-то схвачен. Казалось, беспокоит его главным образом то, что это не какой-то вылезший из канализации вампир, а человек, которого он часто здесь видел.

– Знаете, мне никак не дает покоя, что Гас считал этого человека смешным. Он был несносным. Но отцу доставляло какое-то удовольствие выгонять его. Помнится, как-то отец погнался за ним с мясницким ножом и гамбургером. Дал ему гамбургер, а потом сказал, что убьет его, если увидит здесь еще хоть раз. Это было состязание. Для них обоих. Этот тип – Гэндолф? – смотрел в окно, здесь ли отец, потом неторопливо заходил по-хозяйски и удирал со всех ног, если Гас появлялся из глубины зала. Такое происходило здесь каждую неделю.

Джон все не унимался, Мюриэл и Ларри осторожно пытались объяснить, что все произошло по чистой случайности.

– Послушай, легче от этого не станет, – сказал Ларри, – но знаешь, твоему отцу, видимо, нравился этот человек. И если б Шланг не принял большую дозу дури, не увидел женщину своей мечты, сидящую здесь, все кончилось бы обычной сценой. Но в ту ночь Шлангу захотелось всего, что было всегда недоступно, и он вышел из себя. Это все равно, как если б газовая труба взорвалась под рестораном. То есть это нелепо, но это так, Джон: это жизнь. В ней не всегда все правильно.

Мюриэл заметила, что при этих словах он украдкой бросил взгляд на нее.

* * *

Из ресторана они вышли почти в четыре часа. Ларри от усталости казалось, что он бредит. К нему уже начинали подкрадываться сутулые демоны и невидимые призраки. Напротив ревело большое шоссе. В такую рань люди пускаются в путь по срочной необходимости – водители грузовиков, спешащие проехать через город, организаторы срочных сделок, мечтающие о заокеанских рынках, любовники, покинувшие чужую постель среди ночи, чтобы попасть домой до утра. Эта вселенная частных нужд стремительно проносилась по эстакаде.

В ресторане Ларри всеми силами старался утешить Джона, чтобы самому обрести покой. Ничего не вышло. Джон все рассказывал о преступниках, которых осаживал его отец, – шантажистах, хотевших заставить его покупать у них столовое белье, гангстерах, пытавшихся его ограбить, – и, стоя на улице с Мюриэл, Ларри все никак не мог подавить раздражение.

– Мюриэл, – произнес он печальным тоном, – мне нужно поговорить с тобой.

– О чем?

– О Толмидже. – Он досадливо махнул рукой. – Обо всем.

– Я не хочу говорить о Толмидже.

– Нет, выслушай меня.

От усталости Ларри испытывал головокружение, легкую тошноту, но самым мучительным было душевное состояние. Он несколько дней старался понять, почему бьется над этим делом, словно врач, пытающийся оживить покойного. Наконец понял. Ради Мюриэл, черт возьми. Но, даже поняв это, не понял всего. Ему было мало обмениваться с ней блестящими фразами. Или заниматься любовью. Нет, в его сентиментальном подростковом воображении разыгрывалась ковбойская сцена. Он арканил злодея, и тут Мюриэл понимала, что лучше его ей не найти. Отказывалась от Толмиджа и от пути к славе. Осознав свои планы так ясно и слишком поздно, Ларри чувствовал себя как в воду опущенным. «Тоже мне великий детектив», – подумал он.

– Мне нужно, чтобы ты выслушала.

Машины их находились на стоянке, неподалеку от места, где Гасов «кадиллак», автомобили Луизы и Пола целый день раскалялись под июльским солнцем, пока владельцы лежали в морозилке. «Хонда» Мюриэл стояла поближе, и они сели на переднее сиденье. Мюриэл не отличалась аккуратностью. Место между сиденьями она использовала как мусорный ящик – там валялись обертки от еды, пластиковые пакеты, личные письма, приходившие в прокуратуру.

– Знаешь, как в юности все твердят тебе, что нужно повзрослеть? – спросил Ларри. – Ты слушаешь, и эта мысль кажется неплохой, но думаешь – а что это такое, черт возьми? Что мне, черт возьми, делать? Тебе советуют посерьезнеть, а ты даже не можешь понять, чего хочешь.

Говоря, Ларри смотрел на торцовую кирпичную стену перед собой. Несколько лет назад там нарисовали рекламу прохладительного напитка, и призрачные очертания протягивающей стакан молодой женщины все еще были видны в свете уличных фонарей.

– Я всегда недоумевал, как это выяснить. Ты же, думаю, всегда понимала, чего хочешь, и стремишься к этому все время, сколько я тебя знаю. Хочешь стать знаменитостью. А я другой. Понятия не имею, чего хочу, разве что возникнет угроза этого лишиться. Как в тех случаях, когда Нэнси говорит: «Что скажешь, если ребята останутся со мной?» Пока утрата не станет реальной.

Ларри зрительно представил себе сыновей, и его охватила буря чувств. Они виделись ему ходящими следом, будто щенята, когда он шлифует стену из сухой кладки, кладет кафельную плитку, старательно отделывает купленные дома. Дети любили бывать там с ним. У Даррелла была пила, которую он таскал за собой по пыльным половицам, а Майкл, держа двумя руками молоток, постоянно забивал под всевозможными углами гвозди в какую-нибудь толстую палку. Ларри постоянно присматривал за ними и все равно внезапно просыпался среди ночи в страхе, уверенный, что был недостаточно внимателен и кто-то из них мог причинить себе серьезный вред.

Ларри стиснул пальцами нос в надежде, что, сосредоточась на боли, не расплачется. Он был подвержен слабости определенного типа людей, зачастую встречающихся теперь в полиции: мужчин и некоторых женщин, которые поддаются всем обывательским чувствам, потому что были очень суровы на улице. Они способны пролить потоки слез из-за смерти своего попугая, однако несколько часов назад даже не покачали головой из-за сбитого машиной ребенка. Ларри считал, что способен держать себя в руках, способен сказать себе то, что пытался внушить Джону, – это мучительно, но такова жизнь.

– Вот такой я дурак. Что имею, не храню, потерявши, плачу, – сказал Ларри. – И таких много, я не единственный.

В темноте он смутно видел лицо Мюриэл, различал блеск глаз и очертания профиля. Она прислонялась головой к водительской дверце, короткие кудряшки ее стояли торчком, наводя на мысль о тревоге.

– К чему это ты?

Мюриэл оставалась сама собой. Ей требовалось опережать всех. Насколько мог судить Ларри, она происходила из простой, непритязательной семьи. Но расчетливой, видимо, была еще в материнской утробе. Подобно коровам, неизменно знающим кратчайший путь к дому, Мюриэл обладала собственной системой ориентировки, всегда указующей путь к наибольшей выгоде. Даже ее зачастую проявлявшаяся любезность казалась несколько запоздалой, словно она какую-то секунду обдумывала, выгодно ли так вести себя.

Собираясь с духом, чтобы ответить, Ларри опустил взгляд и с удивлением увидел грязь у себя под ногтями. Накануне он был в одном домике в Пойнте, на своем нынешнем объекте. Сажал ели, пока не кончился сезон осенней посадки. Мать всегда твердила ему, что руки должны быть чистыми, и Ларри поразился, что не замечал грязи до сих пор. Это говорило о том, как он был сосредоточен на Шланге после того, как проснулся почти сутки назад.

– Я хочу сказать, что мне надоела собственная глупость, – ответил он. – Надоело искать какой-то лучшей жизни. Я начал кое-что понимать. – Показал свои ногти. – Я садовничаю.

– Садовничаешь?

– Да. Мне нравится растить деревья. Для тебя это может иметь смысл?

– Ларри, – произнесла она.

– Кажется, я знаю, что мне нужно в жизни. А что касается наших отношений, мы оба никогда не были особенно честными. Существует много такого...

– Существует, – сказала Мюриэл. И взяла его за руку. – Только вот что, Ларри. – Теперь затруднения возникли у нее. Она выдвинулась в полосу света, и он видел ее глаза: суровые, мерцающие от нервного напряжения. – Думаю, продолжать не имеет смысла. Я не могу. Мыслями я сейчас не здесь.

Ларри снова получил удар, пожалуй, еще более сильный, чем в ресторане, и ощутил жар в груди. «Черт побери, – подумал он. – Какой я болван. Строю куры, хотя женщина сказала, что выходит замуж за другого».

– Я буду чувствовать себя сущим ослом, – сказал он, – если расплачусь.

Мюриэл подалась вперед и погладила его по затылку.

– Оставь, Ларри. Господи. Мы ведь никогда не собирались быть неразлучными. Оставь.

– О том и речь, – сказал он. – Жаль, что не собирались.

– Ларри, нам было хорошо. Во всех смыслах. Но это было развлечением. Как нам того и хотелось. Мы встречались тайком. Трахались до упаду. Нельзя же это считать чем-то серьезным. Я хочу сказать, меня такое положение вещей вполне устраивало. Это было великолепно.

Мюриэл засмеялась, в ее непринужденном смехе звучало наслаждение этим воспоминанием. Она обняла Ларри за плечи и приблизила лицо к его лицу.

– Мы отлично проводили время, – сказала она и в напоминание положила вторую руку ему между ног. Ларри смахнул ее, Мюриэл вернула руку на место. Так они проделали со смехом несколько раз, обоим нравилась эта борьба и приносимое ею облегчение. Наконец Ларри схватил ее за руку, она сняла другую с его плеч и расстегнула ему «молнию» на брюках. Он оттолкнул ее.

– Мюриэл, мне не нужно прощальное катание на русских горках.

– А мне нужно, – ответила она, как всегда храбро, и положила руку на прежнее место. Ларри думал, что она не сможет возбудить его, но ошибся. Мюриэл опустила лицо к его паху, и он несколько секунд наслаждался этим, потом мягко ее отстранил.

– Господи, мы же на стоянке.

Мюриэл вставила ключ в замок зажигания и поехала за угол, держа свободную руку на его возбужденном члене и время от времени поглаживая его. Ларри смотрел в переулок, понимая, что они в подходящем месте для таких дел, – за этими зданиями, под телефонными линиями, среди разбросанного мусора и ржавых мусоросборников удовольствие часто покупалось по дешевке, и услуги оказывались в машине. Мюриэл устроила из этого празднество. Она медлила, облизывала снизу головку члена снова и снова, брала ее в губы, пристально наблюдая и понимая реакции, которые вызывало каждое ее движение. В этом Мюриэл была сама собой. Бесцеремонной. Смотрела на член и наслаждалась властью, которую получает женщина, будучи желанной. Ларри все время думал: «Господи, это разрыв, она бросает меня».

Когда Ларри кончил, ему казалось, что он непрестанно плакал.