Текст книги "Небеса в смятении"

13. Амазония горит – и что с того?

Как раз когда горящие тропические леса Амазонки начали исчезать из заголовков СМИ, в середине июля 2020 года мы узнали, что почти четыре тысячи новых лесных пожаров вспыхнули в Бразилии через два дня после того, как правительство ввело запрет на преднамеренное выжигание леса. Эти цифры не могут не тревожить. Уничтожая джунгли Амазонки, мы убиваем «легкие нашей планеты» и, как кажется, ускоряем наш неумолимый марш к коллективному самоубийству… Однако, если мы хотим серьезно противостоять угрозам окружающей среде, нам следует избегать именно таких скорых экстраполяций, будоражащих воображение. Два или три десятилетия назад все в Европе говорили о «вальдштербен» – вымирании лесов. Эта тема присутствовала на обложках всех популярных еженедельников, и звучали предсказания, что через полвека Европа останется без лесов. Но сейчас в Европе лесов больше, чем было когда-либо в двадцатом веке, а мы начинаем замечать другие экологические опасности. Хотя нам следует чрезвычайно серьезно относиться к экологическим угрозам, мы также должны полностью отдавать себе отчет в том, насколько неопределенны анализы и прогнозы в этой области. Скорее всего, мы узнаем наверняка, что происходит, только когда будет уже слишком поздно. Мы должны избегать поспешных обобщений и не усугублять «экологию страха» – болезненную увлеченность надвигающейся катастрофой, играющую на руку отрицателям глобального потепления.

Экология страха имеет все шансы перерасти в господствующую идеологию глобального капитализма, новый опиум для народа, замещающий слабеющую роль религии. Она перенимает основную функцию религии – установление непререкаемого авторитета, налагающего ограничения. Урок, который в наши головы постоянно вдалбливает эта экология, – наша конечность, а ее месседж – мы всего лишь один из видов на Земле, встроенный в биосферу, которая значительно превосходит наши горизонты. Эксплуатируя природные ресурсы, мы берем в долг у будущего. Соответственно, мы должны относиться к нашей Земле с уважением, как к чему-то, в сущности, Священному, чьи покровы нельзя срывать полностью, как к силе, на которую мы должны уповать, не пытаясь подчинить ее себе. Хотя мы не можем полностью контролировать биосферу, к сожалению, в наших силах погубить ее, нарушить ее равновесие, так что она взбесится и сотрет нас с лица Земли. Вот почему, хотя экологи постоянно требуют, чтобы мы радикально изменили свой образ жизни, в основе этого требования лежит противоположное отношение: глубокое недоверие к переменам, развитию и прогрессу. Это происходит потому, что каждое радикальное изменение может иметь незапланированные последствия и спровоцировать катастрофу.

Даже когда мы преодолеваем свой страх и заявляем о готовности взять на себя ответственность за экологическое опустошение, это может быть просто хитрой уловкой, с помощью которой мы пытаемся игнорировать истинные масштабы угрозы. Есть нечто обманчиво обнадеживающее в легком принятии вины за угрозы нашей окружающей среде. Нам нравится чувствовать себя виноватыми, поскольку в данном случае все зависит от нас – если мы потянем за ниточки катастрофы, то сможем спасти себя, просто изменив свою жизнь. Что нам действительно трудно (по крайней мере, нам на Западе) принять, так это то, что нас сводят к чисто пассивной роли бессильного наблюдателя, способного лишь сидеть и смотреть, как разворачивается его судьба. Чтобы избежать такой ситуации, мы склонны заниматься лихорадочной навязчивой деятельностью – перерабатывать старую бумагу, покупать органические продукты питания, что угодно, лишь бы убедить себя, что мы вносим свой вклад в полезное дело. В этом мы уподобляемся футбольному болельщику, который поддерживает свою команду дома перед телевизором, аплодируя, освистывая и вскакивая с дивана в суеверной вере, что это каким-то образом повлияет на исход игры.

Действительно, типичная форма фетишистского отрицания экологии звучит так: «Я прекрасно знаю (что нам всем угрожает опасность), но на самом деле я в это не верю (поэтому я не готов как-то существенно менять свой образ жизни)». Но есть и противоположная форма отрицания: «Я прекрасно знаю, что не могу реально повлиять на процесс, грозящий меня погубить, но тем не менее меня слишком травмирует принятие этого факта, поэтому я не могу сопротивляться желанию что-то делать, даже если знаю, что это в конечном счете бессмысленно…» Разве не по этой же причине мы покупаем органические продукты? Кто по-настоящему верит, что полусгнившие и дорогие «органические» яблоки и правда полезнее? Дело в том, что, покупая их, мы не просто покупаем и потребляем продукт; мы одновременно делаем нечто значимое, проявляем свою заботу и глобальную осведомленность, участвуем в большом коллективном проекте.

Господствующая экологическая идеология рассматривает нас как априори виновных, как вечных должников матери-природы. Мы находимся под постоянным давлением экологического супер-эго, которое обращается к нам в нашей индивидуальности: «Что вы сделали сегодня, чтобы вернуть свой долг природе? Вы положили свою газету в подходящую мусорную корзину? А все пивные бутылки или банки из под кока-колы? Вы сели в машину, хотя могли поехать на велосипеде или общественном транспорте? Вы включали кондиционер вместо того, чтобы просто открыть окна?» Идеологические ставки такой индивидуализации легко различимы: я теряюсь в самоанализе вместо того, чтобы поднимать гораздо более актуальные глобальные вопросы о всей нашей индустриальной цивилизации.

Экология, таким образом, легко поддается идеологическим мистификациям: как предлог для мракобесия Нового века (восхваление досовременных «парадигм» и т. п.) или для неоколониализма (под видом жалоб развитых стран на то, как быстрое развитие стран третьего мира угрожает всем нам); или как дело чести для «зеленых капиталистов» (покупайте «зеленые» товары местного производства… как будто учет экологии оправдывает капиталистическую эксплуатацию). Вся эта напряженность с очевидностью проявляется в преобладающей реакции на сжигание тропических лесов Амазонии.

Существует пять основных стратегий, с помощью которых искажают истинные масштабы экологической угрозы: (1) простое невежество: это маргинальное явление, не заслуживающее нашего внимания: «жизнь продолжается, природа сама позаботится о себе»; (2) наука и техника могут спасти нас; (3) «предоставьте решение проблемы рынку» (более высокое налогообложение загрязняющих производителей и т. д.); (4) акцент на личной ответственности вместо масштабных системных мер: каждый из нас должен делать все возможное, чтобы перерабатывать, потреблять меньше и т. д.; (5) призыв вернуться к естественному равновесию, к более скромной, традиционной жизни, благодаря которой мы отказываемся от человеческого высокомерия и снова становимся послушными детьми нашей матери-природы. Последнее, возможно, худшее из всех; парадигма матери-природы, разрушенной нашим высокомерием, целиком неверна. Тот факт, что наши основные источники энергии (нефть, уголь) являются остатками прошлых катастроф, произошедших до появления человечества, ясно напоминают нам о том, что мать-природа – холодная и жестокая стерва…

Это, конечно, ни в коей мере не означает, что мы должны расслабиться и довериться судьбе. Ситуация тем опаснее, что мы не понимаем, что происходит с нашими экологическими системами. Кроме того, быстро становится очевидным, что миграция людей все больше переплетается c экологическими проблемами, такими как изменение климата. Экологический кризис и кризис беженцев начинают накладываться друг на друга, давая на выходе «климатический апартеид» по меткому выражению Специального докладчика ООН Филипа Олстона. В отчете за 2019 год он сказал: «Нам грозит сценарий “климатического апартеида”, когда богатые платят, чтобы избежать перегрева, голода и конфликтов, в то время как остальной мир вынужден страдать»³⁸. Те, кто наименее ответственен за глобальные выбросы, также наименее способен защитить себя.

Итак, встает ленинский вопрос: что делать? Нет простого «демократического» выхода из страшной беды, в которую мы попали. Часто выдвигается идея о том, что люди сами должны принимать решения (а не только правительства и корпорации), но возникает важный вопрос: даже если их понимание не искажено корпоративными интересами, что дает им право выносить суждения по такому острому вопросу? Кроме того, радикальные меры, за которые выступают некоторые экологи, сами по себе могут спровоцировать новые катастрофы. Взять, к примеру, идею SRM (solar radiation management – управление солнечным излучением) – непрерывное обильное рассеивание аэрозолей в атмосфере для отражения части солнечного света и охлаждения планеты. Риски, связанные с SRM, включают снижение урожайности сельскохозяйственных культур, непоправимые изменения в круговороте воды, не говоря уже о многих других «неизвестных неизвестных», проистекающих из того факта, что мы не можем себе представить, как на самом деле функционирует хрупкий баланс нашей планеты и каковы будут негативные последствия такой геоинженерии.

Но что мы можем сделать, так это, как минимум, расставить приоритеты и признать абсурдность наших геополитических военных игр, когда сама планета, за которую ведутся войны, находится под угрозой. Эта нелепая игра, когда Европа обвиняет Бразилию, а Бразилия обвиняет Европу, должна прекратиться. Экологические угрозы ясно показывают, что эпоха суверенных национальных государств подходит к концу. Нужна мощная глобальная действующая сила, обладающая полномочиями для координации насущных мер. И разве необходимость в ней не указывает в направлении того, что мы когда-то называли «коммунизмом»?

14. Радикальные перемены, а не сочувствие

Пия Клемп, капитан судна Iuventa, спасавшего мигрантов в Средиземном море, завершила свое объяснение причин отказа от медали Grand Vermeil, присужденной ей в 2019 году властями Парижа, лозунгом: «Документы и жилье для всех! Свобода передвижения и проживания!»³⁹. Если имеется в виду требование (коротко говоря) того, чтобы каждый человек имел право переехать в страну по своему выбору и чтобы эта страна обязательно предоставляла ему/ей вид на жительство, то мы имеем дело с абстрактным видением в строгом гегелевском смысле: видением, игнорирующим сложный контекст социальной тотальности. На этом уровне проблема не решаема: единственно возможное решение – изменить глобальную экономическую систему, из-за которой появляются иммигранты. Таким образом, задача состоит в том, чтобы сделать шаг назад от прямой критики к анализу имманентных антагонизмов глобальной ситуации, сосредоточив внимание на том, как сама наша критическая позиция участвует в критикуемом явлении.

Когда консерваторы вроде Маргарет Тэтчер выступают против чрезмерной любви к ближнему, утверждая, что эту любовь нужно держать в разумных пределах, они тем самым радикально меняют статус заповеди «возлюби ближнего своего». «Невозможное» предписание, призванное соответствовать знаменитой формуле Канта: «Ты должен, значит, ты можешь!», превращается в «Ты должен делать только то, что можешь, не нарушая своего с трудом заработанного благополучия!» и становится «реалистичным» стратегическим соображением. Здесь я выступаю не за подобную прагматичную «умеренность», а, наоборот, за более радикальное обострение заповеди. Чтобы по-настоящему возлюбить своих ближних, попавших в беду, недостаточно щедро раздавать им крохи со своего богатого стола; нужно устранить сами причины их бед.

В недавних теледебатах⁴⁰ Грегор Гизи, ключевая фигура социалистической левой партии в Германии (Linke), дал хороший ответ противнику иммиграции, который упорно настаивал, что он не чувствует никакой ответственности за нищету и ужасы в странах третьего мира и что вместо того, чтобы тратить деньги на помощь им, наши государства должны нести ответственность исключительно за благополучие своих собственных граждан. Суть ответа Гизи заключалась в следующем: если мы не возьмем на себя обязательства по отношению к беднякам третьего мира (и не будем действовать соответственно), то они придут сюда, к нам (а противники иммиграции, конечно, яростно выступают именно против этого). Каким бы циничным и неэтичным ни казался этот ответ, он гораздо более уместен, чем абстрактный гуманизм. Гуманистический подход апеллирует к нашему великодушию и чувству вины («Мы должны открыть им наши сердца, особенно потому, что первопричина их страданий – европейский расизм и колониализм»), и этот призыв часто сочетается со странным экономическим обоснованием («Европе нужны иммигранты, чтобы продолжать расширяться в экономическом плане»), а также риторикой на тему народонаселения, которая больше подходит правым («Наш уровень рождаемости падает, мы теряем свою жизнеспособность»). Ясно, что подразумевается этим ходом мысли: давайте откроемся для мигрантов… но только в качестве крайней меры, чтобы избежать действительно необходимых радикальных изменений и сохранить наш либерально-капиталистический порядок. Логика, лежащая в основе ответа Гизи, противоположна: лишь радикальные социально-экономические перемены действительно способны защитить нашу идентичность, наш образ жизни.

Симптом преобладающей фигуры «глобальных левых» – то, что они отвергают любые разговоры о «нашем образе жизни» или культурных различиях, рассматривая их как реакционную позицию Хантингтона, маскирующую фундаментальную идентичность (или, скорее, выравнивание) всех в глобальном капитализме, и одновременно требуют, чтобы мы уважали особую культурную идентичность иммигрантов, то есть чтобы мы не навязывали им наши собственные культурные стандарты. Очевидный встречный упрек заключается в том, что «наш образ жизни» и «их образ жизни» не симметричны, поскольку наш является господствующим. Это обоснованное замечание, однако оно уводит от сути проблемы: статуса универсальности в борьбе за освобождение. Действительно, во многих отношениях беженец является «ближним» par excellence, ближним в строгом библейском смысле: это Другой, сведенный к его обнаженному присутствию. Не имея имущества, дома, определенного места в обществе, беженцы воплощают универсальность человеческого бытия, поэтому то, как мы относимся к ним, указывает на то, как мы относимся к человечеству вообще. Они не просто отличаются от нас, как все группы людей отличаются друг от друга; они, в некотором смысле, являются Отличием как таковым. Но универсальность и особенность здесь, совершенно по-гегелевски, совпадают. Беженцы приходят обнаженными лишь материально, и по этой причине нам кажется, что они еще больше цепляются за свою культурную самобытность. Они воспринимаются как универсальные, безродные, но в то же время как застрявшие в своей особой идентичности.

Иммигранты-кочевники – не пролетарии, несмотря на заявления Алена Бадью и других о том, что «кочевой пролетарий» есть образец современного пролетариата. Пролетариев делает таковыми тот факт, что их эксплуатируют; они – ключевой аспект валоризации капитала, их труд создает прибавочную стоимость. Это явно контрастирует с кочевыми беженцами, которые не только воспринимаются как бесполезные, но и буквально «бесполезны» – как не представляющий ценности остаток глобального капитала: большинство из них не включены в процесс валоризации капитала. Левые и капиталисты одинаково мечтают о том, чтобы новая волна иммигрантов интегрировалась в капиталистическую машину, как это произошло в 1960-х годах в Германии, а затем во Франции, поскольку, по их утверждению, «Европе нужны иммигранты». Вот только сейчас это так не работает; иммигранты очень слабо интегрированы в общество, и большая их часть остается «снаружи». Данный факт делает положение беженцев-иммигрантов гораздо более трагичным: они оказались в своего рода социальной неопределенности, тупике, из которого фундаментализм предлагает ложный выход. В контексте обращения глобального капитала, беженцы поставлены в положение избыточного человечества, зеркального отражения прибавочной стоимости, и никакая гуманитарная помощь и открытость не способны разрешить эту напряженность; нужна перестройка всей международной системы.

Левым либералам аргумент в пользу изменения ситуации в странах третьего мира с целью устранения условий нищеты и войны, от которых бегут иммигранты, часто кажется (не очень) тонким предлогом для недопущения беженцев в наши страны. Ответ на это, причем строго симметричный, очевиден: «открыть наши сердца» беженцам – (не очень) тонкий способ ничего не делать для изменения глобальной ситуации, из-за которой они появились.

Фальшь гуманизма – это та же фальшь, которую мы находим в отказе от антропоцентризма, проповедуемом глубокой экологией: она глубоко лицемерна. Все разговоры о том, что мы, человечество, представляем угрозу для всей жизни на Земле, в действительности сводятся к беспокойству о нашей собственной судьбе. Земля как таковая нам безразлична. Даже если мы уничтожим всю жизнь на Земле, это будет лишь одна и при этом не самая большая катастрофа, какие она переживала. Когда мы беспокоимся об окружающей среде, мы беспокоимся о нашей собственной среде. Мы хотим обеспечить качество и безопасность своей жизни. Сторонники глубокой экологии, позиционирующие себя представителями всех живых существ, занимают ложную позицию, подобную позиции белых антиевроцентричных либералов, которые, безжалостно отвергая собственную культурную идентичность и призывая «других» утверждать их идентичности, оставляют за собой позицию универсальности.

Общий урок, который можно из всего этого извлечь, заключается в том, что нужно любой ценой избегать дешевой гуманистической сентиментализации людей, считающихся угнетенными. Уже только по этой причине стоит посмотреть фильм «Паразиты» (Корея, 2019, реж. Пон Джун-хо). Эта картина не допускает морализаторской идеализации аутсайдеров в духе Фрэнка Капры. Здесь мы должны противопоставить содержание и форму: на уровне содержания Парки, представители высшего класса, несомненно имеют моральное превосходство: они внимательны, отзывчивы и готовы помочь, тогда как аутсайдеры по сути ведут себя как паразиты, вторгаясь, манипулируя и эксплуатируя… Однако, на уровне формы, Парки являются привилегированными людьми, которые могут позволить себе быть заботливыми и отзывчивыми, в то время как аутсайдеров материальные обстоятельства подталкивают к не очень благородным поступкам. То же самое касается распространенной антифеминистской жалобы мужчин: «Я отношусь к женщинам по-доброму, без патернализма, но они так агрессивны по отношению ко мне…» – конечно, они агрессивны, ведь для них это часто единственный способ противостоять их формальному подчинению. Как правило, только находящиеся наверху могут позволить себе проявлять доброту и сочувствие.

Таким образом, решение не в том, чтобы играть в гуманизм, а в том, чтобы изменить ситуацию, которая изначально и требует гуманизма. Как выразился Оскар Уайльд в первых строках своей книги «Душа человека при социализме»:

Человечество видит вокруг чудовищную нищету, чудовищную мерзость, чудовищный голод. Разумеется, это не может не потрясти самым глубочайшим образом <…> и естественно, с намерениями, достойными восхищения, но направленными по ложному пути, со всей решимостью и со всей эмоциональностью люди ставят перед собой цель исправить зло, с которым сталкиваются. Однако такими средствами болезнь не излечить: можно лишь продлить ее течение. По сути, сами эти средства есть проявление той же болезни. Скажем, пытаясь покончить с проблемой нищеты, благодетели не дают нищему умереть; или, по почину наиболее передовых, заставляют его улыбаться. Но это не решает проблему, а лишь усугубляет ее. Истинная цель – попытаться преобразовать общество на новой основе, при которой нищета сделалась бы невозможной. Но благородные порывы альтруизма до сих пор всерьез препятствуют осуществлению этой цели[15]15
  Пер. Оксаны Кириченко, https://ru.theanarchistlibrary.org/mirror/o/ou/oskar-uajld-dusha-cheloveka-pri-socializme.pdf. – Прим. пер.


[Закрыть]⁴¹.

15. Трамп против Rammstein

Недавно в научном мире США произошло очень странное событие:

Министерство образования в письме, направленном в среду [16 сентября 2020 года] президенту Принстонского университета, объявило, что проводит расследование в отношении университета на предмет нарушений недискриминационных практик… Расследование началось после того, как президент Кристофер Л. Айсгрубер 2 сентября разослал сотрудникам учебного заведения письмо о постоянных усилиях по борьбе с системным расизмом. «Расизм и вред, который он причиняет представителям расовых меньшинств, тем не менее, сохраняются в Принстоне, как и в нашем обществе, иногда сознательно, но чаще из-за непроверенных предположений и стереотипов, невежества или бесчувственности, а также системного наследия прошлых решений и политики», – писал Айсгрубер. В своем письме Министерство образования цитирует эту фразу как свидетельство «признания фактов расизма» в Принстоне и выражает обеспокоенность тем, что заверения университета об отсутствии дискриминации «могли быть ложными» и что учебное заведение нарушило раздел VI Закона 1964 года о гражданских правах⁴².

Письмо Министерства образования, конечно, неоднозначно. Если прочесть его поверхностно, это просто очередной призыв супер-эго к более глубокому исследованию следов расизма, и его можно упрекнуть лишь за чересчур радикальный педантизм. Слова Айсгрубера – расизм «тем не менее сохраняется в Принстоне, как и в нашем обществе, иногда сознательно, но чаще из-за непроверенных предположений и стереотипов» – это стандартная либеральная риторика («борьба с расизмом никогда не заканчивается, всегда сохраняются тонкие формы расизма»), в соответствии с которой само утверждение о том, что в наших сообществах нет расизма, автоматически вызывает подозрение и воспринимается как признак расизма. Министерство образования восприняло это чисто риторическое признание буквально и потребовало дальнейших действий. Это как если бы автор бестселлера признал, что его книга ни в коем случае не идеальна, а журналист задал ему вопрос: «Если вы знаете, что она несовершенна, почему вы опубликовали ее такой, какая она есть? Почему вы не продолжили работать над ней?» Но разве такое буквальное прочтение риторической фигуры само по себе не является признаком чего-то другого? Разве не ясно, что истинный упрек Принстону заключается не в том, что в жизни университета присутствует расизм, а в том, что Айсгрубер слишком открыто признал это? Послание Принстону таково: практикуйте расизм незаметно, но не признавайтесь в этом публично (словом, это напоминает совет, который трампист мог бы осторожно дать политкорректному либералу).

Другим недавним примером политкорректного акта стал законопроект о преступлениях на почве ненависти в Шотландии с очевидным патерналистским уклоном. Согласно этому законопроекту, за ненавистнические высказывания в домах, включая разжигающие ненависть разговоры за обеденным столом, люди должны преследоваться в судебном порядке. Как сообщает Times, министр юстиции Хамза Юсуф отметил, что «журналисты и театральные режиссеры также должны предстать перед судом, если будет признано, что их деятельность намеренно подкрепляет предрассудки»⁴³. Обратите внимание не только на то, что социальный контроль должен включать беседы за обеденным столом, но и на слово «признано» – решающим фактором оказывается не намерение говорящего, а восприятие и мнение политкорректного наблюдателя.

А вот третий подобный пример: принятое в сентябре 2020 года решение четырех крупнейших художественных музеев Великобритании и США отложить на четыре года «Philip Guston Now» – давно запланированную ретроспективу одного из самых значительных художников послевоенной Америки. Совершив «трусливый акт цензуры» Национальная галерея искусств в Вашингтоне, округ Колумбия, Тейт Модерн в Лондоне, Музей изящных искусств в Бостоне и Музей изящных искусств в Хьюстоне заявили, что «явно враждебные и мрачно-сатирические образы членов Ку-клукс-клана и других не могут быть выставлены до тех пор, пока мы не придем к выводу, что мощный месседж социальной и расовой справедливости, лежащий в основе работ Филиппа Густона, интерпретируется более четко»⁴⁴.

Эта цензура проблематична вдвойне: она исходит из предположения о возможности однозначно правильной интерпретации произведения искусства, и, что гораздо более проблематично, она демонстрирует крайне патерналистскую позицию по отношению к обычным людям. Грубо говоря, идея заключается в том, что работы Густона, несомненно, являются антирасистскими и призывают к социальной справедливости, но его «явно враждебные и мрачно-сатирические образы членов Ку-клукс-клана» все же не могут быть выставлены сегодня. Почему? Кого они все еще могут обидеть, если они «явно» антирасистские? Я думаю, что ответ на этот вопрос многомерный. Нельзя сказать, что Густон присваивает черную культуру – нет, он «цитирует» худшее из белой культуры, демонстрируя все ее отвратительные качества. Подозрение политкорректного зрителя заключается в том, что, даже если правда (об антирасизме Густона) очевидна, некоторые наивные зрители могут быть настолько увлечены созданными Густоном образами, что отождествят себя с ними, упустив сатиру и критическую иронию. Эта старая процедура также использовалась несколько десятилетий назад политкорректными либералами в Европе, когда музыка и видео (с «фашистскими» военными изображениями и звуками) таких групп, как Rammstein и Laibach, находились на пике популярности. Либералы тогда выражали обеспокоенность тем, что некоторые наивные рядовые слушатели, не подозревающие об иронии и критической дистанции, воспримут выступления этих групп как прямую пропаганду фашизма. (Не помогло и то, что, по данным всех исследований, их аудитория была почти исключительно левой и что в Германии Rammstein ясно дали понять, что отдают предпочтение die Linke – левой социал-демократической партии; либеральный «страх» все равно сохранялся…)

Но в запрете выставки Густона есть и другой элемент: недоверие к образам как таковым. Критики здесь ведут себя как фрейдовское бессознательное, для которого отрицания не существует. На самом деле не имеет значения, как вы относитесь к изображениям Густона, сам факт их показа отменяет – на более глубинном уровне – очевидную карикатурность или критическую дистанцию. Конечно, есть уровень, на котором это справедливо (в порнографии, не говоря уже о снафф-видео), но демонстрация необходима, если мы хотим эффективно подорвать либидинальное воздействие изображаемого явления. Без его демонстрации человек не может по-настоящему подорвать его изнутри; он остается на уровне безжизненных абстрактных утверждений. В этом и заключается сила выступлений Rammstein: они разыгрывают фашистские ритуалы в такой преувеличенно карикатурной манере, что насмешка над этими ритуалами становится почти физически ощутимой. Густон делает нечто похожее, но на другом уровне: он локализует идеологию ККК в повседневном быте ее сторонников.

Отрицая эффективность критической дистанции в работах Густона, Кайвин Фельдман – директор Национальной галереи искусств в Вашингтоне, округ Колумбия, – оправдала решение отложить выставку, утверждая, что

необходимо уважать реакцию зрителей и признать, что это шокирующие образы. Независимо от намерений художника, образы Ку-клукс-клана символизируют расовый терроризм, воздействовавший на тела и умы цветного населения с момента основания нашей страны. Аргумент «просто скажи им, что думать» не работает, когда дело касается образов Ку-клукс-клана⁴⁵.

Итак, еще раз, идея состоит в том, что образы Густона «шокирующие» – этот же корень используется в словосочетании «предупреждение о шок-контенте» («предупреждение о том, что материал может провоцировать болезненные переживания или вызывать воспоминания о пережитой травме»⁴⁶).

Есть один очевидный момент, на который следует обратить внимание: почему бы тогда не установить при входе на выставку Густона такое предупреждение о шок-контенте? Ответ Фельдман, наверное, был бы примерно следующим: это значит указывать публике, что думать, а такой подход «не работает, когда дело касается образов Ку-клукс-клана». Однако в данном случае это просто неправда. На картинах Густона символы Ку-клукс-клана изображены в отталкивающем убожестве повседневной жизни члена клана: Гегель назвал бы это взглядом камердинера на куклусклановца (легко представить, как член Ку-клукс-клана протестует против такой вульгаризации их благородной борьбы!); следовательно, они служат левым эквивалентом картины, на которой, например, карикатурно изображен Мартин Лютер, страстно занимающийся сексом с любовницей в номере мотеля, где на столе лежит стопка заметок для его следующей речи, залитая алкоголем (как мы теперь знаем, у Кинга действительно были любовницы). «Шокированные» такой картиной были бы последователями Кинга, а не его белыми противниками… в обоих этих случаях зрителей не просят думать – их реакция отвращения вызывается непосредственно самой картиной. Это ключевой момент, который упускают левые критики Rammstein, например Томас Блейзер, написавший следующее:

Видеоклип немецкой метал-группы Rammstein на песню «Ausländer» критикует колониализм и секс-туризм, но правые неонацисты также могут наслаждаться фашистской иконографией… даже если смысл клипа ироничен. В условиях демократии массового потребления аудитория интерпретирует все самостоятельно. Говорят, воинственная, неофашистская мизансцена привлекает ультраправых неонацистов не в меньшей степени, чем тех, кому «просто» нравится зрелище. Настоящие фашисты могут игнорировать ироническую тонкость шоу и текстов песен, но при этом получать удовольствие от видео, прославляющего фашистскую эстетику, включая чернокожих, изображенных счастливыми наивными дикарями. В этой роли наблюдателей насмешек над черными основная аудитория присоединяется к неонацистским ультраправым экстремистам⁴⁷.

Ошибка такого прочтения очевидна. Когда Rammstein инсценирует тоталитарные ритуалы, зрителю не нужно обнаруживать никакой «иронической тонкости»; эти ритуалы кажутся странными в их крайне нелепой чрезмерности, в самом отвратительно-гнетущем избытке удовольствия. А если говорить о том очевидном факте, что изображение чернокожих в видео «Ausländer» соответствует белым расистским клише, то да, разумеется, ведь «Ausländer» говорит нам не о чернокожих, как они есть, а о чернокожих в белых расистских фантазиях. Смысл в том, чтобы разрушить эти фантазии изнутри, выставив их на посмешище.