Текст книги "Ля Грав. Тайные тропы"

Подобно тому, как острые канты удерживают на крутом склоне осторожного лыжника от неконтролируемого падения в пустоту небытия, так же и здравый смысл удерживал нас с Лехой от перемещения из нашего привычного мира в реальность, нарисованную рассказами Бенджи.

– Ну, ладно, допустим, вы не можете войти в Питер, – неожиданно легко сделал Леха первый шаг за веревочку нашего мира, вступая в неясные границы Бенджаминовой реальности. – Но зачем вам Питер? Агата круглый год болтается в Хибинах. Бродит чо-то, скитурит. Не ваше ли братство древнего скитура там ее сопровождает?

– Угу, – кивнул кудрями Бенджи. – С ней по нашей просьбе человеческие скитурщики работают. Но с ними у нас тоже нет связи.

– Опять буряты? Чертово отродье! – в сердцах, с пониманием возмутился Леха.

– Почти. Саамы там. Нойды. Шаманская круговая порука – и даже мы, горные гномы, бессильны.

– Бессилие – это диагноз, – ехидно заявил Старикан.

– Сам ты диагноз, – отгрызнулся Бенджи. – Мы не воюем, понимаешь. Максимальная враждебность в наших конфликтах – это отказаться от общения. Закрыться. И все.

– Бесконфликтные импотенты, – продолжал глумиться Старикан.

Бенджи насупился. Опыт людских интернетов был ему незнаком.

– Ладно, это была шутка, – сказал Леха и достал телефон. Попробую позвонить, а потом ты продолжишь лекцию.

Я же тем временем сходил к стойке и принес пару бокалов светлого разливного пива и пиалу с коковеллами. Коковеллы – это арахис по-ихнему, по-лягравовски. А глинтвейн – вэншо (просто горячее вино. Поэтому не ждите в нем гвоздики, корицы и меда).

Усталого и веселого народу в баре прибавлялось. Рокот спасательных вертушек не звучал сегодня. А значит, горы были благосклонны. Небо темнело и покрывалось звездами.

Где-то высоко на леднике на террасе из корабельного тика лежал мохнатый Мун, а рядом сидел Фреди и тихо выдувал их саксофона гармоничные звуковые ряды, которые в человеческом ухе могли бы стать «Мелодией ночи». Но звуки просто летели в пространстве между снежными пиками и жили своей независимой от людей жизнью, впитываясь в снег, в лед, в камни, поселяясь в крыльях альпийской галки и в черных лапах горного бродяги Муна.

 
                                                 * * *
 

Белое безмолвие, нет, серое безмолвие, нет, сине-серо-сиреневое безмолвие и шуршащий под лыжей снег. Лыжня убегает вперед, убегает назад. Шершавый, задутый ветром в мелкую рябь склон упирается в низкое небо. Это Хибины, детка!

Лыжа, палка, лыжа, палка, рукой, ногой, рукой, ногой. Третий час подъема при минус 30 не располагает к веселью.

– Я крутая, – говорит себе Агата. – Кто крутая? Я крутая! Кто фигачит? Я фигачу! На «Саломонах», вах…

Шаг за шагом приближаемся к серому небу.

Вселенная чо-то говорит прямо в ухо, но мозг абонента недоступен или находится вне зоны действия вселенной… Вселенная все же прорывается, и женский голос с приятной хрипотцой поет в такт шагам: «пас, пас, пасе ра, ля демье ре рестера, пас, пас, пасе ра…» Идти становится немного легче.

– Спасибо, вселенная. Мы же с тобой девочки, да, вселенная? Только немного киборги. Лыжа, палка, лыжа, палка, рукой, ногой, рукой, ногой…

«Скитур, оно такое занятие – не помрем, так замудохаемся», – с теплотой думает Агата про свои замерзающие пальцы рук. Если думать с теплотой, пальцы согреются, уверена она. Основная сложность скитура – монотонное движение по единой лыжне. Взгляд движущегося в гору лыжника прикован к пятой точке впереди скользящего товарища. Опытные участники серьезно следят за своим пятым элементом, чтобы в трудные минуты подъема дарить друзьям позитивные эмоции от его изящных движений.

Некоторые идут дальше и лепят на наклейки, которые при ходьбе превращаются в подвижную гифку. А еще, говорят, придумали i-куртки с i-экраном на спине и можно будет на подъеме смотреть кино. Но это в будущем, а пока – разноцветные попы. С гифками.

У идущей впереди Светки на попе прыгают зайцы.

Прыг-скок, прыг-скок, белый заяц, синий заяц, белый заяц, синий заяц… Весь мир только здесь и только сейчас. Небо, снег и зайцы. Прыг-скок, прыг-скок. Где-то далеко, наверное на Тахтаре, рычит снегоход.

Надо бы и себе зайцев. Нет! Кенгуру! Мозг вяло зажегся новой идеей. Не… это будут неправильные кенгуру.

Привал! Оу, привал! Светка достает огромный фотик. Серега навигирует. Вася достает бутеры и термос.

– Мне нужен твой хлеб и твой сыр, – металлическим голосом говорит Агата. Вася ржет и выдает требуемое. Агата забрасывает бутерброд во тьму своего внутреннего хаоса, хаос нечленораздельно бормочет чего-то, но, проглотив полученное, затихает, равномерно распределяясь по дальним углам богатого внутреннего мира.

Металлический стакан с чаем согревает ладони и пальцы. Агата кайфует от бегущего по кончикам пальцев тепла.

А где-то в другом мире – улица Кирова, и Соренто с Ветром на маленькой кухне жарят картошку на топленом масле, на таком горячем, шкворчащем топленом масле, такую соломкой нарезанную картошечку, и форель, такая запеченная в духовке форель, с лимоном и мелиссой, и немного меда, совсем чуть-чуть смешать с белым вином…

Это скитур, как он есть

Агата начала впадать в гастрономический транс, и тут зазвонил телефон.

Телефон звонил где-то далеко в рюкзаке. Отпускать горячий стакан и лезть в рюкзак не хотелось категорически.

– Нафиг. Перезвоню позже, – решила Агата. Но корейский террорист, завернутый в фольгу и теплую флиску, не унимался – верещал и верещал.

– Бли-и-и-ин, когда же я наконец-то поставлю разные мелодии на вызовы, чтоб понимать, кто звонит? – Агата забросила этот довольно взрослый (года три уж – не меньше) вопрос своему заскучавшему внутреннему миру и вернулась к стремительно остывающему на морозе чаю с целью допить его.

– Да мне фиолетово, – заявил внутренний мир и предался медитации с целью прояснения ответа на вечный вопрос: «На кой же фиг я прусь в этот скитур?»

От сложных построений в стиле дзен Агату отвлекли громкие щелчки затвора Светкиной зеркалки. Светка поймала в сизом тумане закатное солнце и со страстью проснувшегося вулкана переводила пачки мегабайтов на игру светотеней в заполярных пейзажах.

Телефон наконец-то умолк.

Серега уточнил направление, хлебнул горячего чаю из Васиного трехлитрового термоса и растер снегом побелевшие щеки Костику – московскому ньюскулеру, непонятно каким ветром занесенному в скитур. Юный Костик уже часов пять искренне осознавал, что скитур – это диковинная разновидность мазохизма.

– Блин, уж проще молотком себе по пальцам шарахнуть, – бормотал он.

– Вернемся – шарахнем! – оптимистично обещала Светка.

– Кто б сомневался, – обреченно откликнулся уже розовощекий Костик.

Потом Светка легко пнула Агату. Агата подскочила беззаботным птенцом, встегнулась в лыжи, и дружными утятами группа пошагала за оранжевым, как экваториальное солнце, Серегой.

 
                                                       * * *
 

Длинные гудки летели из телефона серыми мотыльками и прятались на прокуренной пальме.

Леха нажал на отбой.

– Вне зоны? – спросил Бенджи.

– Нет. Просто не отвечает.

– Вообще, – сказал Старикан, – я вам не завидую. С претенденткой на мисс Горная Скитурия вам явно не повезло. Непредсказуемость ее такова, что помести ее сто раз в одни и те же условия, и ты получишь двести разных результатов. Курсы валют, цены на нефть, всякие потоки Пуассона по сравнению с ней – гранитные воплощения постоянства. Да чо там говорить! – разошелся Старикан. – Она ж блуждающая точка бифуркации! С неустойчивыми аттрактивными состояниями, вызываемыми внешними воздействиями. Понимаешь, о чем я, Бенджи?

Бенджи с уважением посмотрел на Старикана.

– Подумаешь, фракталы Мандельброта, – фыркнул Леха и запил свою яркую речь чистейшим кальвадосом.

Уважение Бенджи поднялось еще на пару пунктов.

– Перезвоним позднее, – сказал Леха, – а пока сидим тут, я расскажу тебе, Бенджи, про то, как намедни Агата в Кировск уезжала.

Леха откинулся в кресле. Устроился поудобней. Он вооружился сырной тарелкой с чарующими ароматами зрелого реблошона, козьего банона и кальвадосовского земляка – понт-левека.

Понт-левека мы раньше не знали, любезный бармен нам выдал его вместе с кальвадосом. С бесстыдной щедростью великодушного эксгибициониста этот сыр атаковал наше осязание и зрение. У нас потекли слезы. Вонь над нашим столом стояла такая, что даже Бутербродный Гарри развернулся, не дойдя до нас метров пяти. Бармен рыдал прямо за стойкой. А шумные фрирайдеры в зале думали про свои длинные носки и стеснительно загибали ноги под стулья.

Леха вообще не любитель коротких рассказов. Старикан считает, что короткий рассказ, как короткий секс – запоминается только фактом своего наличия. Поэтому, понимая диспозицию, я отправился к стойке за прекрасным местным блюдом – тартифлетом, а Леха неспешно начал рассказ про отъезд Агаты и Хельги в Кировск.

 
                                                    * * *
 

Агата застряла в лифте за час до отхода поезда.

Но!

Сначала она искала свои катальные ботинки. Воспоминания о ботинках были еще свежи. Они нашлись в машине ее друга по прозвищу Человек-пуля. Но Человек-пуля был где-то в Майкопе, и его машина была с ним. И изменить это было нельзя.

В ботинках «от Агаты» Человек-пуля хранил тротил, с помощью которого он исследовал горы Фишта.

– И сколько я в тротиловом эквиваленте? – спросила по телефону Агата.

– Полные ботинки! – уверил ее Человек-пуля. Агата немного поскучала по ботинкам, но потом применила к ситуации универсальную формулу «фиг-с-ним» и продолжила сборы.

Вслед за этим вырубился телефон – верный корейский друг. Любой друг, если его не кормить три дня, будет мрачен и несговорчив. Так и телефон. Он просто игнорировал Агату. Агата обиделась на него.

– Ты еще пожалеешь, – сказала она телефону и репрессировала его – посадила в темный рюкзак. Забастовавшего фена и кофеварку Агата послала к чертям. И решила быстрее ехать к Хельге.

Она покинула квартиру, вошла в лифт, нажала «1 этаж», двери закрылись и… И все.

До отхода поезда в любимые Хибины оставалось еще два часа. Агата спокойно поболтала с диспетчером. Аварийку пообещали через час. Хотелось пронзительно орать.

«Ха! Моя фишка – невозмутимость», – решила пленница.

Она без паники посмотрела на спящий в рюкзаке «Джемисон», отхлебнула и стала несмело, но решительно подпрыгивать. Через десять минут лифт свалился метра на три, и образовалась щель. Туда спокойно пролезла Агата, ее рюкзак и лыжи.

Уф! Бегом к афте! Гони, квадрига! Дрррр-жжж-шшш.

Баки пусты.

«Ага», – подумала уже чуть менее спокойная Агата и, немного пыхтя, дотолкала афту к сверкающей заправке «Несте». На яркой заправке красовалась скромная, как банан Уорхола, надпись «Технический перерыв».

«Ого!!!» – подумали заправщики. Им не послышалось. Много разных слов знают маленькие неспокойные брюнетки.

 
                                                     * * *
 

Леха продолжал рассказ, помахивая наколотым на вилку реблошоном. Бенджи, развесив гномьи уши, увлеченно ему внимал. И чего-то там сухое и красное выпивал в своем виртуальном далеке.

 
                                                    * * *
 

…Агата бегала по заправке и нервничала.

«Если я не поеду в Хибины?!.. А-а-а!!! Как не поеду? Я не поеду?!

Блин-блин-блин, я же обещала к Хельге еще заехать…»

Агата гладила, стучала, прижимала к груди, даже дула в неработающий телефон. На телефон – бездушную тварь – все это не действовало.

А в паре кварталов от этих эмоциональных вспышек, в четырех бетонных стенах с балконом и санузлом и кухней на плотно упакованном рюкзаке сидела Хельга и ждала звонка Агаты.

И хотя Хельга всегда была шикарной натуральной блондинкой, это никак не сказывалось на ее поступках в трудную минуту. Блондинками движет интуиция. Хельга переместила рюкзак на спину, взяла лыжи и направилась в сторону Агаты.

Еще за квартал до заправки были слышны невнятные трагические вопли. Ближе стало заметно броуновское движение мелкой фиолетовой частицы внутри синих заправочных конструкций.

Когда Хельга вступила на заправку, Агата неожиданно остановилась.

– О, Хелька! – спокойно сказала она. – Я вызвала такси.

Чем она там его вызвала, не будем уточнять.

Ласковое январское солнце навевало совсем не горнолыжные настроения, но сумбурная половинка «Аббы» не собиралась отменять заполярную гастроль. И на машине с шашечками они понеслись к железному порталу в мир снежных гор, сильных мужчин и медитативных практик.

Уже в поезде вдвоем с Хельгой они на радостях напоили себя «Джемисоном» и, громко хохоча, уехали жить на ТвентиФайф.

 
                                                  * * *
 

– Теперь твоя очередь, – обращаясь к Бенджи, сказал Леха. Старикан умолк, промочил слегка дребезжащее горло пивом, и мы в четыре глаза уставились на гнома.

Гном тоже хлебнул вина из темного бокала и вдруг там – в Бенджиной виртуальности – появилась такая умопомрачительная мулатка в дизайнерски изорванной майке и коротких джинсовых шортах… В та-а-аких коротких шортах, что возбудила бы даже атлантов.

Мы с Лехой, разумеется, отвлеклись. А кто бы не отвлекся?

И Гарри бы отвлекся. Даже Вассерман бы отвлекся.

Нет, ну а чо? Вот как тут?

Темные тонкие плечи, большие – словно осенние оливки – огненные глазищи за веерами нескончаемых ресниц, полные губы, своенравный нос, высокие черные брови и щедрые африканские страсти на длинных и смуглых ногах.

– Фариэль, – попросил Бенджи. – Принеси нам диатомовые программаторы.

Неспешной маленькой пантерой мулатка исчезла из нашего поля зрения.

– Фариэль… – смакуя, произнес Леха. – А Фариэль – это светлая или далекая? – спросил он.

– Для тебя – далекая, – съязвил Бенджи. Лучше бы он этого не делал. Леха и так терпел его только из большого уважения к Филиппу.

– Слушай, милый, не томи, – мрачно начал Старикан.

От кулачной расправы Бенджамина спасала лишь виртуальная форма его присутствия.

– Испугай нас фактами, кудрявый. Чего тебе там от Агаты надо?

Мулатка принесла программаторы. Небольшие такие, как счетчики валют, хреновины. (Да простит меня бог технического прогресса за столь неинженерный термин, но… но… Хреновины. Пусть будут хреновины.)

Бенджи включил один из программаторов и посветил на Фариэль. У мулатки на руке проступили не видимые ранее незнакомые руны, подобие штрих-кода и какие-то хреновины. Блин, опять хреновины. Ну, пусть тоже будут хреновины.

– Бесцветные диатомовые татуировки, – потыкал пальцем в мулатку Бенджи.

– И чо? – сухо спросили мы.

– И то, – ответил скитурщик. – У Агаты такие же татухи.

– И чо? – не стал разнообразить разговор Леха.

– Смотри, – сказал наш мутный визави. Он включил второй программатор и направил его на Фариэль.

Раздался грохот, и мулатку разорвало на куски.

– Видал? – помахал винным бокалом гном.

– А-а-а-а! Я в шоке. Давай убьем его рашпилем, – предложил Старикан.

– Первый программатор был с шифром, а второй без, – пояснил Бенджи.

– Рашпилем и рубанком, – сипло добавил Леха.

В этот момент в «Кастиллан» вошла Фариэль и направилась к нашему столику.

– Крошка! – заорали Леха и я.

Бенджи, глядя на нас, гнусно ухмыльнулся.

– Крошка, иди к нам, дядя Леша тебя не обидит, – завел привычную шарманку Старикан. Но Фариэль прошла мимо и снова стала рядом с Бенджи.

«Голограмма», – догадался Старикан и безнадежно махнул рукой.

– Господа, – перешел Бенджи на официальный тон, – если кто-то так же посветит на Агату, то… Вы видели результат. Только все будет уже на самом деле.

«Рашпилем, рубанком и паркеткой», – мысленно присоединился я к Лехе. Но на самом деле тупо спросил:

– И откуда у Агаты такие татухи?

– Оттуда, – скупо промолвил древний гном.

Впрочем, зная Агату и ее прогулки по темной стороне Питера, можно было и не спрашивать. Но все оказалось намного сложнее.

– Ей поставили эти знаки хакасы, – сообщил Бенджи.

 
                                                   * * *
 

Пять лет назад Агата, Леха, Бродяга Макс и я ездили фрирайдить в Хакасию.

Вместо подъемников там – тракторы-ратраки, вместо гостиницы – сарай с циничным названием «Больничка», а вместо лыжных аксакалов – очкастый телемаркер Валечка и местный доктор – полтора центнера чистого фрирайда – Сашенька. (Сибиряков почему-то прет от уменьшительных суффиксов). Ну, а еще гид Артем и повариха Машенька.

Неделя пасмурных павдердэев в Кузнецком Алатау!!!

Безлюдные снежные горы и компания верных друзей, сонные сосновые леса и рычащий ратрак, от рассвета и до заката шуршащие скольжения, полеты, дропы и летящий через голову снежный пух. Все это зафиксировано в мегабайтах нейронов и прикреплено в моей памяти в разделе «I must repeat it anyway».

Муксун и омуль на завтрак, оленина с можжевеловым самогоном на ужин. Баня с парилкой и прорубью. А тем, кто, как Старикан, вставал за два часа до общего подъема, доставались от Машеньки душистые утренние оладьи с имбирно-абрикосовым джемом и кофе, сваренный с гвоздикой, перцем и кедровым маслом.

А Машенька… У-ух, Машенька! Команда из Фариэль и Машеньки могла бы захватить весь мир. Я вам клянусь!

Только им почему-то не надо всего мира. Машенькин профиль, если смотреть прямо, а не из-за угла…

А-а! Чо-о-орд! Надо как-то остановить себя и сконцентрироваться на теме рассказа. В одном старом фильме про Алена Делона… Ладно, хер с ним…

О чем это я? А? Ага? Ага-га, про Хакасию я рассказывал.

М-да. Чо-то там с Хакасией не так…

А-а-а, нет – все так! Точно! Вспомнил!

 
                                              * * *
 

– Знаки ей поставили хакасские мутанты, – продолжал рассказывать Бенджи.

– Кто – мутанты? – удивились мы.

– Телемаркеры, – припечатал скитурщик. – Плоды генетических экспериментов сибирских эльфов над сибирскими горнолыжниками.

«Это единственная пока похожая на правду информация», – подумал я.

– А Куканов? – спросил осведомленный Стар.

– Куканов – единственный удачный результат, – грустно ответил гном. – Бенджи явно не одобрял исследования эльфов.

– А из остальных возникла популяция сибирских телемаркеров во главе с полуэльфом Валечкой и с телемаркерским гнездом в том самом Приисковом, где вы и были.

– А когда же будет про Агату? – напомнил я парням, запивая великолепный тартифлет бельгийским пивом. Запах бекона, обжаренного с луком, протушенного с белым вином и сливками и затем запеченного в духовке под картошкой и реблошоном, кружил мне голову и заставлял забыть обо всем. Обо всем, да не обо всем!

Поэтому я попросил парней не отвлекаться и, запуская в себя хмельную светлую прохладу, настроился на увлекательную лекцию о смысле бесцветных диатомовых татуировок.

И вот что рассказал нам скитурщик.

– В Приисковом, если вы помните, Агата простудилась и пошла к доку. Док прописал ей уколы. И специальные типа пластыри. Вот на пластырях и были эти татухи. Мутанты хотели передать коды мутаций литовским эльфам, но что-то пошло не так и о послании стало известно только три дня назад. Теперь Агату ищут литовцы, хакасы и буряты. И если эти коды попадут к бурятам, – продолжал Бенджи, – то они смогут всех – и вас, и нас, и даже велосипедистов, геев и наркоманов – превратить в телемаркеров. Теперь понятно?

– Я не против, – сказал Леха. – Телемаркеры – позитивные, и у них есть Машенька.

– А я против, – проголосовал я. – Машенька у них только одна.

– Главное, – указал Бенджи, – у бурятов нет шифра. И при попытке считывания с Агатой может быть «Бабах!»

– А татухи где? На жопе? – поинтересовался я, с трудом отвлекаясь от тартифлета.

– На руке.

– Тогда, может быть, пронесет? А без руки жить можно вроде.

– Не-а, не пронесет. У Агаты еще более мощный код.

– И она – ни сном, ни духом?

– Угу – ни гудком, ни колесом. Слепой агент.

– А давайте-ка сделаем звонок другу, – неожиданно предложил Старикан.

И стал набирать нашего питерского друга Серегу по прозвищу Серпо.

– И что у тебя есть ему сказать? – усомнился я.

– Э-э-э! – поморщился Леха. – Скажу, лягравское Дерби выдало Агате вилд кард, но у нее нет визы, поэтому довези ее под видом жены до Варшавы. Ты же знаешь – логика для него не главное.

И Леха зачем-то заговорщицки подмигнул мне. «Ну нифига себе: „под видом жены“!» – лихорадочно соображал я.

Нет, ну была давным-давно с Юркой Перекати-Полем одна история. Ехали мы через Гренобль и должны были забрать оттуда знаменитую фрирайдерс Катю Покатуху.

А Покатуха же ж – спортсмэнка, комсомолка, вах! красавица! – но тут в местном кафе-шантане наковырялась женепи и зажигательно так пела и плясала на шумной сцене. Неплохо, кстати, так пела. Ну, а мы с Олесем и Шиликом в тот вечер тоже не были трезвенниками. Схватили веселую, но уже засыпающую Покатуху, погрузили в Юркин автобус и укатили в Ля Грав. До утра мамзель угрюмо проспала. А утром за чашечкой кофэ мы поняли, что это вовсе не Катя Покатуха. Это была малоизвестная тогда певица Заз.

А Покатуха приехала только к обеду и хотела нам глаза повыцарапать, но потом подружилась с мегапозитивной Заз и передумала. А Заз зато научилась кататься на доске, а по вечерам пела песни на тиковой террасе у Филиппа. Потом приехал ее продюсер. Олесь долго бил его, не понимая, кто это. С той поры карьера Заз пошла вертикально вверх.

«Но как это может нам помочь сейчас?» – задавался я непростым вопросом.

Тем временем Леха уже дозвонился до нашего друга и пытался обсуждать доставку Агаты в Варшаву. Но я тоже неплохо знаю Серегу, и меня терзали смутные сомненья.

Чо-то Старикан темнил.

 
                                                    * * *
 

Поздним февральским вечером на углу Лермонтовского проспекта и Канонерской улицы, возле старинного дома, выкрашенного в светло-зеленый цвет, стоял опытный лысый мужчина и нервно орал в трубку. Мужчина был самого что ни на есть грозного вида.

А погода в этот день была настолько мерзкой, насколько вообще бывает мерзкой питерская погода в феврале. С неба летели мелкие плевки ангелов и их непутевых подружек, дороги и тротуары были покрыты серой жижей, а тусклый свет отвратительных фонарей вызывал неутолимое желание стать вампиром и загрызть чиновников горсвета. Мужчина грязно выругался, отключил телефон и даже плюнул в него.

Наш нервный Вин Дизель был одет в гортексовскую куртку «Маммут» и прикрыт со спины красным рюкзаком «Дайнези» с древним тяжелым лэптопом внутри. Сходство с Вином Дизелем придавала не только тускло блестевшая в пакостном свете бритая голова, но и вредный, неунывающий характер увлеченного бабника и авантюриста.

Острый взгляд, крепкий нос и тонкие жесткие губы говорили об упрямстве и целеустремленности. Мужчину звали Серега Серпо. Не буду скрывать. (Ведь многие его все равно узнали.)

Серега был покрыт трехдневной щетиной и смотрел на мир красными, как советский флаг, глазами. Он сутки летел с далекой Ангары на аэроплане под названием Ан-24, и его попутчиками были настоящие сибирские геологи. Эти неограненные алмазы человеческого духа владели неиссякаемым запасом казенного спирта, что сильно скрасило перелет, но имело негативные мировоззренческие последствия.

На душе у Сереги не то чтобы кошки насрали, нет – максимум хомяки, но противно было во всю Канонерскую. Серпо не очень понимал, как он здесь оказался, и очень сильно хотел домой.

А тут еще, эти два раздолбая, Снегозавр и Старикан, позвонили вдруг с идеей срочно переправить за границу, не принтер, например, «Куосера», а зачем-то им срочно Агата понадобилась. Ты, Карл, говорят, ее до Варшавы хотя бы довези. До Варшавы, Карл!

Какую-то хрень плели про какой-то секретный ЛяГравСкиТур, и призовой фонд, и что, мол, серьезные люди именно Агату вызывают. Обозвав неадекватных друзей подвальными сутенерами и выдав им совет осеменять енотов, Серега зарекся пить с ними в будущем, но в настоящем душа просила, так сказать, уважения.

И прямо перед нею, перед распахнутою всем штормам душою, на расстоянии всего лишь двух шагов начинались ступеньки в храм надежды и спасения – в магазин со скромным названием «Продукты». Все дети галактики, конечно, знают, что скрывают под собою эти неброские вывески и какие подарки вкуса ждут утомленную душу. Серега уже поднялся на одну ступеньку, и тут из тяжелого промозглого полумрака вылепились две неприятные фигуры.

Слева – по Лермонтовскому к Сереге быстрой и уверенной походкой шел какой-то юный упырь в костюме «Адидас» с бензопилой «Дружба», а справа – по Канонерской лениво двигался полный и развязный субъект средних лет в черной засаленной аляске с рулем от КамАЗа. Их траектории сходились точно на Сереге, а их темные намерения явно не совпадали с названием бензопилы.

– Да что же я вам сделал, суки? Я ж мирные люди, и мой бронепоезд стоит, как у волка на морозе! Но не по ваши ж, ссука, души! – Пульнув себя накачанной четырехглавой мышцей на три ступени вверх, Серега пронзил дверной проем и влетел в магазин. Работницы прилавка охнули, но Серпо приказал им молчать и на четвереньках убежал в подсобку.

Вы думаете, Серпо того? И дровосек со страшилой прошли мимо? Интуиция его не подвела. Эти птеродактили ворвались в магазин и кинулись по углам, как прилежные гестаповцы.

Серега прополз сквозь лабиринт картонных и пластиковых ящиков, вырубил во всей подсобке свет и обрушил за собой несколько паллет с пивом «Балтика», к которому питал искреннюю и взаимную неприязнь. Он выскочил на улицу через грузовой выход и подпер снаружи дверь лопатой. Потом огляделся, залез на мусорный контейнер и запрыгнул на пожарную лестницу.

Вертикально устремленная в облака настенная лестница («виа феррата» по-альпийски) была прикручена к крыше дома немецкими болтами, нелегально снятыми с трофейного танка «Тигр». Эти темные душою болты ждали своей минуты шестьдесят девять лет.

Серега лез вверх, цепляясь немеющими от холода пальцами за скользкие стальные поперечины, а болты, злопамятные немецкие болты, укрепленные в карнизе зеленого здания, гадко поскрипывали и упрямо выталкивали свои ребристые тела из рассыпающегося древнего кирпича.

Мелкие струйки ледяной воды стекали по запястьям в рукава, змеями ползли в подмышки, прыгали на бритый череп, путались в бровях и кусали веки, короче, ни фига не рождали в непохмеленном Серегином сознании созерцание и любовь.

Серпо полз и полз по вертикали, а внизу в магазине бились в железную дверь и истошно выли злодеи.

Когда до парапета осталась буквально пара метров, ржавые болты вермахта раскрошили кирпич и вырвались на волю. Лестница, не укрепленная более в верхней точке, начала стремительно падать. Затем резко замерла, и в этот миг руки и ноги у Сереги соскользнули с мокрых перекладин. Жизнь стала ярче, интересней и намного быстрей.

Однако, частые походы на трамонтановский скалодром не прошли даром. Там были тренировки с прыжками по стенам. А опыт – не пропьешь. Осталось применить его.

Мохнатым шмелем завис Серега перед покосившейся лестницей. Несколько маленьких наносекунд упали в пропасть. Он примерился и бросил ладони на побежавшие к небу поперечины. Подушечки крепких пальцев вытянулись и, коснувшись стального прута, мгновенно организовали схватывающий жест. Серега повис на левой руке столь надежно, что правой смог спокойно утереть каплющую с носа снего-дождевую влагу.

«Не всем удается так интересно проводить вечер», – размышлял Серпо, стараясь не отпускать лестницу. Всего в трех метрах от него в занавешенной тюлем комнате бодрая бабушка смолила «Беломор» фабрики Урицкого. Бабушка когда-то пережила блокаду и теперь могла жить вечно и со вкусом.

«Хорошо быть бабушкой», – подумал Серега и начал снова ползти вверх. Лестница скрипела и качалась, но Сереге удалось все же дотянуться до парапета и, исцарапав ладони, перекинуть себя на крышу.

Бабушка докурила «Беломор», подошла к окну, откинула занавеску и помахала Сереге.

«А ведь она все видела и верила в меня», – гордо подумал храбрый скалолаз. Он сидел на мокрой крыше в ледяной луже и пил из горлышка коньяк, прихваченный в магазине. Бабушка же к буржуйским напиткам имела иммунитет, поэтому плеснула в рюмку русской водки, отсалютовала Сереге и лихо выпила. Серега ей кого-то напомнил. Кого точно, она не могла понять, но ей это было не важно.

Ну, что тут еще добавить? Спасли Серегу длинные советские болты. Известный факт – советский болт длинней и толще европейского болта. Средину лестницы крепили сталинские верные болты. И они выдержали.

Спасли Серпо. Порадовали бабушку. Порадовали Катю – Серегину жену. Нас со Стариканом. И двух семиклассниц с пятого этажа, которые, затаив дыхание, снимали Серегу на телефон с самого начала его вертикального приключения.

Серега допил коньяк, уважил душу и пошел далее по крышам, по известному ему еще с детства маршруту. Тайные жестяные тропы выводили через весь квартал к площади Тургенева. По пути он встретил рыжую кошку, влюбленных мальчика и девочку, шестиметровую стенку с граффити и скалодромными зацепами, мальчика с биноклем, два пакетика травы и грустную собаку.

На проспекте Майорова он спустился на грешную землю возле кафе с названием «Орли». «Грузины, что ли?» – подумал Серпо. Уже в «Орлях» Серега заснул, но бдительный и заботливый бармен вызвал такси, позвонил по Серегиному телефону на номер «МайСвитБейби» и отправил утомленного Вина Дизеля к бейби по имени Катя.

В такси Серега открывал глаз, благодарил трамонтану, Катю, Машу и Вадима за проявленную чуткость и упорство в научении его премудростям скалолазного дела. Пытался расцеловать добродушного таксиста. Гладил свою колючую макушку и снова улыбался во сне.

 
                                                  * * *
 

Старикан включил телефон на громкую связь, и мы все вместе выслушали от Серпо все фантазийные эротические пожелания и конкретные практические советы.

И про енотов, и про сутенеров, и про фаллические особенности пролетариата. Причем у Лехи был почему-то довольный вид.

– Слыхал, Бенджи, как нормальные люди реагируют на ваши предложения?

– Слышал, Леша, слышал. – И Бенджи так пристально, так проникновенно, так прямо в душу посмотрел на Старикана, что уж я думал, далее прозвучит: «Я – твой отец, Леша».

Если бы я снимал кино, то там бы обязательно была такая сцена. Затем сбоку из-за шторы выходил бы Малыш Гарри и говорил: «А я – твой брат, Леша». «И я – твой брат», – кричал бы я ему с дальнего столика. «Я – всех вас брат», – громко пел бы Серпо, отбивая чечетку на оцинкованной крыше.

Начиналась бы зажигательная музыка, и под эту музыку все бы танцевали, Макс Бродяга – на яхте в Северном море, Энди с Диной при свечах в хижине на Виллар Арене, Агата в снежном иглу в глубине Поачвумчорра, музыка бы звучала и звучала, камера поднималась бы все выше – в верхние слои атмосферы…

…Но нет. Бенджи всего лишь произнес: