Текст книги "Исцеление водой"

Сперва женщины, морщась от отвращения, пили соленую воду. И раз за разом их выташнивало водой в ведерки. Их тела конвульсивно передергивало. Женщины пытались лечь на пол, но мама настойчиво помогала им подняться. Они ополаскивали рты, сплевывали. Потом пили уже из второго ряда, стакан за стаканом – нашей вкусной, чистейшей воды, что, точно великое чудо, льется из всех наших кранов. Той воды, что в ранних утренних сумерках распыляют в саду разбрызгиватели, создавая над ним влажную завесу. Той воды, что сами мы первым делом с утра выпиваем по целой пинте, причем мать внимательно следит за нашими горлами, наблюдая, как мы глотаем. Женщины принимали нашу воду вовнутрь – таково было начало исцеления. Вода, словно пламенем, опаляла им клетки тела и кровь. Очень скоро все стаканы оказывались пусты.

Как-то раз мы с Лайей увидели, что одна из лечившихся женщин бежит по берегу к пирсу. Мы наблюдали за ней из окна, ожидая, что за ней тут же устремится мать, – как бы непременно та сделала, попытайся сбежать мы. У женщины были босые ноги, а волосы – как распушившийся одуванчик, колыхавшиеся на морском ветру, когда она мотала туда-сюда головой. Мы не знали, как ее зовут, но сейчас что-то мне подсказывает, что то ли Анна, то ли Ланна – с таким гладким звучанием. Имя, на конце которого как будто слышится зов. Она нашла на причале свою лодку. Мы видели, как женщина забралась в нее, как стала дергать бечевку на моторе, пытаясь его завести. Видели, как она уезжает. Она описала кривую линию по бухте и наконец скрылась из глаз. Помахав ей на прощание, мы прижали жаркие ладони к стеклу. Нам мало что было о том известно, и все же какой-то частицей сознания мы поняли, что наблюдаем начало конца.

Лайя

У Грейс неуклонно растет живот, наполняясь то ли воздухом, то ли кровью. Первый раз я обращаю на это внимание, когда сестра в купальнике нежится возле меня на солнце. Я разглядываю ее в упор сквозь солнечные очки, пока она не замечает мое внимание и, несмотря на жару, накидывает на себя кучкой полотенце. Первая мысль у меня – что это какая-то болезнь, что Грейс умирает. Что такой отек живота связан с глубоким истощением. И правда, сестра задремывает, стоит только ей куда-то присесть, и под глазами у нее вечно темные круги.

Это сильно действует на меня. С тех пор, как я научилась держаться обособленно, она уже не пытается оттолкнуть меня, когда я подбираюсь слишком близко. Я теперь чаще делаю себе порезы, словно пытаясь заключить какую-то негласную сделку. А еще раскладываю на белой наволочке пряди своих волос в качестве обетных приношений. Однако с ее телом все равно происходят изменения. Всякий раз, как я занимаюсь «утоплением» или промакиваю выпущенную из ноги кровь, я возношу короткую мольбу: «Спаси мою сестру! Забери меня вместо нее!»

– Считать себя исключительно ужасным человеком есть своего рода нарциссизм, – всегда напоминал мне Кинг, когда я приходила к нему поплакаться, что больше никто меня не любит.

«Ради этого я готова на что угодно!» – горячо обещала я морю, небу, земле под ногами.

– Подай-ка Грейс стакан воды, – велит мне мать. – И ты сегодня готовишь ужин.

Я отправляюсь в сад нарвать к столу зелени и замечаю небольшую черную змейку, греющуюся на солнце на расчищенном от сорняков пятачке земли. Обычно я бы дико заорала при виде этой твари, однако теперь нахожу поблизости упавшую ветку и что есть силы молочу по змее, пока она не превращается в полопавшуюся, точно от долгой готовки, бесформенную массу. Хорошенько засыпаю это месиво солью, после чего мою руки в хлорном растворе.

«Ну, теперь-то все? Достаточно?» – взываю я в никуда.

Сразу после ужина сестру, устроившуюся в углу комнаты отдыха, начинает мучить приступ рвоты. Она выскакивает из комнаты и несется по коридору к ванной – слышно, как торопливо шлепают ее босые ступни по паркету. Когда Грейс наконец возвращается, лицо у нее бледное, как луна. Она ложится прямо на пол – точнее, на коврик с кисточками перед пустым камином.

Меня вдруг охватывает беспокойство, что у меня не настолько могучие бицепсы, чтобы суметь выкопать ей могилу – а если не я, то кто же? А еще я боюсь, что сама этим заражусь, и потому зажимаю себе нос и старательно полощу горло соленой водой, пока не начинают слезиться глаза.

Грейс, Лайя, Скай

Мать поначалу держится с нами даже строже, чем некогда Кинг, но спустя какое-то время все же расслабляется. По вечерам она нацеживает себе в стакан немного виски и выпивает его, сидя на террасе и глядя поверх перил на лежащий внизу бассейн, на недосягаемые верхушки деревьев. Там мы к ней присоединяемся, и порой она рассказывает нам о том, как мы сюда приехали. Историю о том, как мы вообще тут очутились.

Рассказывает о Лайе, что тогда камнем сидела у нее в животе, оттягивая тело вниз. О туго спеленутой Грейс, похожей на белый сверток. О Скай, чье появление пока даже представить было невозможно, и тем не менее она уже тогда присутствовала в нас двоих, родившихся на свет намного раньше. Она существовала в раскинувшейся над головами россыпи звезд или уже сидела в родительских сердцах, подобно крохотному семечку.

Кинг правил лодкой, выглядывая по сторонам возможные опасности, а мать держала в руках Грейс, неся на себе бремя ответственности за две маленькие жизни. Сзади была привязана еще одна лодка, низко проседавшая бортами и едва не перегруженная пожитками пополам с надеждой. Ни мама, ни Кинг не оглядывались назад, поверх бурно ходящих волн, – туда, где оставленный нами мир постепенно сжимался до еле заметной полоски на горизонте, этакого размытого мазка из света и дыма. Это был обетованный край, как ныне рассказывает нам мать. Место, которое она с самого начала почувствовала своим.

Грейс

Погружение в воду разных частей тела дает разный эффект. Равно как и разная температура. Для ладоней и стоп, где концентрируется энергия, применяется ведерко со льдом. Самое важное для нас – избавиться от чрезмерного жара чувств. Естественно, это очень холодно, и мне такое прописывают редко. «Ледяная рыбка» – таково придуманное тобой для меня прозвище. Бывшее мое прозвище.

У Лайи выдается скверный день – она плачет, не переставая, и даже не пытается это скрывать. Наоборот, еще и сидит у меня в постели, несмотря на то, что для меня ее присутствие совсем нежеланно.

– Ты мне тут воздух отравляешь, – раздраженно говорю ей.

– Отстань! – бросает она в ответ, сгребая вокруг ног в кучу стеганое одеяло.

Сегодня очень жаркий солнечный день. Мне видна каждая пылинка, кружащаяся в полосе яркого света на фоне цветочных обоев. Щеки у Лайи чересчур уже горят. Она у нас очень возбудимая. И всегда невероятно упрямая.

Мать наполняет доверху ведерко – наполовину льдом, наполовину водой. Мы все четверо собираемся у нее в спальне. Судя по одежде, мама нынче не в духе: на ней старая серая футболка Кинга и легинсы, продравшиеся на коленках. Мы же, сестры, все в ночных рубашках – сегодня мы даже не потрудились переодеться. Лайя по-прежнему в слезах. Она сама вызывается первой погрузить руки в ведро. Ей хочется почувствовать себя лучше. На миг я даже этим тронута.

– Умница, – тихо бормочет мама.

Она крепко удерживает запястья Лайи, в то время как сестра закрывает глаза и отчаянно морщится.

Скай гулко постукивает ладонями по бело-голубому мозаичному полу, не отрывая глаз от лица Лайи. Ее движения становятся все быстрее и быстрее.

– Прекрати, Скай, – велит мать.

Слышно, как Лайя ворочает кистями в ведре, пошевеливая лед, и оттуда доносится глухой невнятный звук. Я наблюдаю, как краска постепенно сходит с ее лица. Воздух в комнате неподвижно жаркий, как в теплице. На подоконнике лежат уже буреющие листья цветов. Мы постоянно приносим в дом цветы и тут же о них забываем, неспособные заботиться о чем-либо, кроме самих себя.

Чуть позже я отправляюсь к бассейну вместе со Скай. Собственное тело для нее ничуть не тяжесть, и я даже проникаюсь завистью. Она лежит у бассейна, расслабленно положив руки по бокам, и лицо у нее прикрыто солнцезащитными очками, что ты привез с большой земли. Кожа у Скай очень ровная и тугая, не выпирает пупырышками, как у меня. И внутри нее не прячется ничего сокровенного – ничего, что шевелилось бы туда-сюда. Когда я опускаюсь рядом с ней, Скай сразу же обнимает меня рукой, и я нисколько не противлюсь. Прикосновение у нее легкое, совершенно бездумное. Когда же Лайя, бывает, меня крепко обхватит, то это мучение, кажется, для нас обеих.

Удивительно, что мама до сих пор не появилась. Обычно, если мы с сестрами оказываемся возле бассейна, она никак не может оставить нас одних. Сама она в воду не заходит, но неизменно располагается рядом на шезлонге, усталая и безразличная, вся блестящая от масла для загара, которым нам не разрешается пользоваться. Когда мы идем плавать, мать придвигается как можно ближе к воде, разве что ее не касаясь. Нам от нее и там не ускользнуть, не скрыться.

Сняв солнечные очки, Скай встает на ноги.

– Смотри, чему я научилась.

Она проходит на самый край небольшого трамплина для прыжков и, встретившись со мною взглядом, ждет, когда я одобрительно кивну, после чего высоко подбрасывает себя в воздух. Сделав кувырок, Скай аккуратно уходит в воду. От меня она ждет лишь восхищения – и я с удовольствием ею восхищаюсь, потому что если этот мир вообще кому-нибудь принадлежит, то только Скай.

– Отличный прыжок! – хвалю я ее.

Плюхнувшись обратно рядом со мной, Скай с угрюмым сопением разглядывает венозную сетку на моей ноге. За те двенадцать лет, что нас с ней разделяют, тело изрядно успевает испытать и многое себе заработать. Так, когда я ем, то всякий раз на задней стенке горла, точно приливную отметку, оставляет свой едкий след изжога. При этой мысли по спине бежит холодок, будто говоря мне: «Хватит уже». Уверена, свое взросление Скай воспринимает с зачарованностью и страхом. Она еще только-только успела подрасти.

Скай переворачивается на живот, подставляя солнцу спину. Руки ее сжаты в кулачки – так, как я помню у нее еще с младенчества, когда ее повсюду носили в специально сшитых для нее белых мешочках, точно подарок перед торжественным вручением. И на минуту я чувствую себя счастливой – здесь, рядом с моей сестренкой, чье беспорочное тело напоминает мне о том, что не все на свете напрасно и впустую.

Лайя

Примерно раз в три месяца Кинг отправлялся на оставленную нами большую землю, чтобы закупить продукты и все необходимое. Это всегда было опасное путешествие, требовавшее тщательной подготовки тела, а потому Кинг разработал оригинальный способ дыхания, предполагавший короткие резкие вдохи и долгие выдохи, чтобы как можно дальше отгонять от себя токсичный воздух материка. Когда он упражнялся в этом в танцевальном зале, лицо у него краснело, и мы обреченно присоединялись к этой процедуре в знак солидарности, так же, как он, мерно и тяжело дыша. Снаружи в зал проливался разбитый оконными рамами поток солнца, занавес на сцене бывал раздвинут, являя ее темный мрачный зев. Одной из нас, дочерей, при этом неизменно становилось дурно. А бывало, что и двум, и сразу всем.

Когда подобное случалось, Кинг сразу оживлялся.

– Вот видите? – восклицал он, когда мы обступали упавшую в обморок сестру, брызгая ей на лицо водой. – Теперь понимаете, как быстро вы там вымрете?

В назначенный день он складывал в лодку еду и воду себе для поездки, прихватывая с собой и самодельные обереги, которые мы сами же и придумывали, вышивая крестиком красными и голубыми нитями по основе из старых простыней. Узоры на них были абстрактными и загадочными, и Кинг продавал эти вещицы мужьям и братьям пострадавших женщин на большой земле – тем, что усматривали в наших осоловело однообразных движениях рук проблеск надежды или волшебства.

Готовясь в путь, Кинг надевал белый льняной костюм, который был ему уже немножко маловат и к тому же слегка заляпан, несмотря на все попытки матери его отстирать, с желтоватыми пятнами под мышками.

– Функциональность важнее внешнего лоска, – говорил нам Кинг еще давно.

И впрямь ничто из того, что было ему впору, настолько хорошо не отражало свет. Кроме того, он обматывал белой хлопковой тканью кисти и ступни и прихватывал с собой широкие отрезки кисеи, чтобы закрывать ею рот.

Все мы собирались на берегу его проводить и наблюдали, как Кинг неторопливо идет по пирсу. В такие дни нам разрешалось поплакать, поскольку это все же был наш отец и именно он нес ответственность за жизнь каждой из нас. Мы оглядывались назад, на наш общий дом – на то жилище, что благодаря этим и другим его стараниям являлось для нас безопасным, и нас переполняло щемящее чувство признательности. Благополучно забравшись в лодку, Кинг поднимал на прощание ладонь. Когда он наконец отплывал, мы снова, с еще пущим рвением, принимались делать дыхательные упражнения, ощущая приятную легкость в душе и в голове. При этом мы высоко вздымали руки. Не плодом ли нашего воображения была та неведомая хмарь в дальней дали океана – тот барьер, что предстояло ему пересечь? Вполне может быть.

Довольно скоро Кинг скрывался из виду. Поначалу он некоторое время двигался вперед по прямой, после чего сворачивал вправо и наконец покидал бухту. Мы знали, что легкие у него достаточно здоровые, чтобы отфильтровать случайно попавшие туда токсины, даже если его крупное тело окажется ослаблено враждебной атмосферой. Когда мама принималась плакать, мы все втроем успокаивающе гладили ее руками.

В дни его отсутствия у нас не бывало ужина как такового. Вместо этого мы питались крекерами, подъедали последние консервы, которые мама вскрывала куда чаще обычного, поскольку к нам вскоре должно было прибыть все новое: какие-то предметы обихода, продукты, способные долго храниться, мешки с рисом и мукой. Иногда, бывало, и украшения с финифтью, которые Кинг опускал маме на ладонь, и она зажимала их пальцами. Целые галлоны хлорки в больших синих канистрах. Еще кое-что по нашим собственным запросам: мыло, пластыри, карандаши, спички, фольга. Я неизменно просила привезти шоколад, и мне всякий раз в этом отказывали, что не мешало мне просить снова и снова. Журналы для матери, упакованные в трехслойные бумажные пакеты и с легкостью поднимаемые нами, девчонками, которым запрещено было эти журналы читать.

Поездка обычно занимала у Кинга три дня. Первый день – чтобы добраться до большой земли, второй – провести там, а третий – на обратную дорогу. В день предполагаемого прибытия Кинга мы ждали его целый день. С утра мы дружно помогали матери готовить праздничный ужин по случаю возвращения. Саднящими пальцами мы очень споро орудовали ножами на пятнистых от старости, разделочных пластиковых досках, измельчая лук до размеров рисинок и отправляя его полупрозрачную россыпь обжариваться в сковороде. Мы всей душой концентрировались на этом занятии. Заканчивая с одной луковицей, мы, прежде чем взяться за следующую, поднимали взгляд к просторным окнам, занимавшим большую часть кухонной стены, и искали на глади бухты точечку отцовской фигуры.

Уже в сумерках мы наконец замечали вдали его лодку и торопливо выстраивались на берегу, чтобы его поприветствовать. Возвращался он к нам какой-то обмельчавший и подавленный, и для нас очень важно было не показывать, насколько тяжело нам это видеть. Поэтому мы старательно держали на лицах улыбки, несмотря на то что глаза у него были сильно покрасневшие, а подбородок без ежедневного бритья с утра и перед ужином покрывался густой порослью. И запах от него исходил всегда вонючий. К счастью, он сам не хотел, чтобы кто-нибудь к нему прикасался сразу после возвращения, даже мама. Мы оставались разгружать лодку, а он тяжело брел на второй этаж, чтобы как следует отмокнуть в ванне и смыть с себя всю скверну тамошнего мира. К тому времени, как Кинг спускался к ужину, выглядел он немного поживее, хотя под глазами все равно оставались рельефные темные круги, словно к его лицу кто-то приложился резцом. А к следующему дню он уже возвращался к нормальному своему состоянию, к привычным размерам, но все равно еще несколько дней держался от нас на расстоянии, на случай если вдруг принес какую-нибудь отраву с собой, и нам без конца напоминали, насколько легко нам повредить здоровье. Можно подумать, мы могли о том забыть.

Как-то раз меня поймали на том, что я открыла один из привезенных журналов. Мама оставила их лежать в бумажных пакетах на бывшей регистрационной стойке, отвлекшись ненадолго на что-то срочное по хозяйству. Скай увидела, как я его читаю, и громко заорала, по-настоящему за меня испугавшись, отчего все мигом сбежались ко мне. И хотя я не успела одолеть и вторую страницу, меня все равно заставили всю оставшуюся неделю ходить в латексных перчатках, на случай если я могу кого-то заразить, а еще до конца недели отлучили от ужина. Сестры приносили мне в комнату тонко намазанный маслом хлеб и сушеную рыбу, что удалось им припрятать под столом на коленках. Грейс сопровождала свои подношения строгими выговорами насчет того, как глупо я поступила. А Скай к своим угощениям присовокупляла искреннейшие извинения, что подняла тревогу. Естественно, я с легкостью ее простила – ведь ее крик был доказательством ее заботы, любви ко мне. Точно так же она заорала бы, если бы рядом со мной вдруг вскинула голову гадюка, метнувшись с обнаженными клыками к моей протянутой руке.

Грейс, Лайя, Скай

На пробковой доске у стойки регистрации пришпилен листок бумаги. В заголовке лаконично указано: «Симптомы». Далее идет перечень:

– Кожный зуд

– Исхудание и сгорбливание тела

– Необъяснимые кровотечения из любых мест, в особенности из глаз, из ушей и из-под ногтей

– Выпадение волос

– Истощение и упадок сил

– Затрудненное дыхание, тяжесть в горле, в груди

– Беспричинное оживление

– Галлюцинации

– Полный коллапс организма

Бесполезно пытаться скрыть все то зло, что мог нанести внешний мир, если женщина вовремя не предприняла нужных мер, защищая свое тело.

Когда к нам прибывала какая-то новая женщина, мама с самого начала могла определить, насколько серьезно та больна и есть ли шанс ее еще спасти, и удрученно качала головой, пеняя на безнадежную враждебность большого мира и полную невозможность от этого защититься. Не их, дескать, вина, что тело оказалось не готово к этому.

– У нас совсем юные девочки, – помнится, приглушенно сообщала она очередной новоприбывшей пациентке из-под кисейного шарфа, топорщащегося возле рта. Возможно, та женщина просто была чересчур взволнована поездкой. При переправе к нам на остров у нее, похоже, случилось кровотечение из носа – смазанные пятна крови до сих пор виднелись на рукаве в том месте, которым она утерла ее с лица. – Пожалуйста, подождите пока на пляже. Просто на всякий случай.

Бывало, этим женщинам хватало всего несколько часов в новой атмосфере, чтобы почувствовать себя намного лучше. Из окна было видно, как они отдыхали на берегу, положив головы на свой убогий багаж, и мы своими глазами видели, как у них восстанавливаются силы – в точности, как у Кинга, когда он возвращался на нашу землю. Видели, как расправляются у них плечи, как проходит в теле дрожь.

Грейс

В наших прославлениях в твой адрес появляется какая-то неистовость. Мне кажется, она сродни насилию: мы делаем с тобой такое, чего ты никогда не позволял. Мы превращаем тебя в нечто, совершенно иное: в человека, все-таки побежденного в итоге большим миром. Я знаю, ты ни за что бы не хотел именно таким остаться в нашей памяти. Вспоминать о тебе – это все равно что тащить обратно к берегу твой разбухший в воде призрак. Зачем вообще нам постоянно возвращать это назад?

Лайя придумывает даже нечто вроде святилища. Красиво расставляет твои фотографии, перемежая их ракушками. При этом руки у нее нисколько не дрожат, хотя из глаз и льются слезы. Я оставляю ее старания без комментариев – пусть находит себе утешение, только задерживаюсь на потрепанной фотографии вашей с мамой свадьбы, где ты в короне из цветов и в белом льняном костюме, который тогда только-только купили.

Однажды утром на меловой доске, расставленной прямо перед столом, где мы всегда завтракаем – так что проигнорировать это просто невозможно, – мать пишет желтым мелом: «Святилища запрещены».

Да, правильно, останься в настоящем. Останься со мной.

В эти дни я очень много думаю о твоих методах защиты жизни. О том, как ты заявлял, что, случись такая необходимость, ты – во имя любви – сразишь кого угодно. И даже в самые безрадостные дни мне слышно, как во мне поет дитя. Или мне это только кажется? Внезапные тычки из околоплодных вод – словно далекий зов дельфинов.

Лайя

В один из вынужденно тихих вечеров, завершающих такой же вынужденно тихий день, мать призывает нас в танцевальный зал и там выводит Грейс на небольшую сцену в его конце.

– У вашей сестры будет ребенок, – сообщает она.

Мы громко аплодируем, топаем ногами по полу и, явно перестаравшись, поднимаем слишком большой шум, отчего Грейс даже морщится.

– А он откуда? – спрашивает Скай.

– Грейс выпросила его у моря, – объясняет нам мать, теребя рукой кончик косы Грейс. – Ей посчастливилось.

Я во все глаза гляжу на Грейс, и она встречается со мной взглядом. Как же она посмела.

Спустя какое-то время я перелезаю через перила террасы и, подтягиваясь вверх, усаживаюсь на самой крыше. Края шифера болезненно врезаются мне в бедра. Я гляжу на темное ночное море и прошу его снова и снова, однако не чувствую внутри себя ни малейшего отклика. Внизу все так же мерно перекатываются волны. Прозрачный вечерний воздух кажется неподвижным. Возможно, я просто слишком сильно этого желаю – как всего и всегда?

Будучи помладше, мы с Грейс играли в одну игру под названием «Умирание». Там надо было принимать лежачую позу, складывая руки, и крепко зажмуривать глаза. А еще как следует трястись. Я, разумеется, всякий раз выступала тем, кто умирает, и потому ложилась у сестры перед ногами, а та закидывала меня солью.

– Мы говорили тебе не высовываться на большую землю?! – ругала меня Грейс, в точности подражая матери. – Что на тебе там было?

Только тело да платье – вот и все.

– Теперь ты начинаешь усыхать и скукоживаться, – строгим голосом сообщала Грейс. – Легкие у тебя выжжены, глаза высыхают. Скоро ты вся совсем исчезнешь.

«Да сколько угодно!»

Когда я потом прохожу мимо комнаты Грейс, то вижу, что она лежит неподвижно на животе. На белой простыне темнеют ее грязные ступни. На миг мне даже кажется, будто она мертва, но, стоит мне ее позвать, как сестра вяло дрыгает ногами, убеждая меня в том, что она вполне даже жива.

Грейс, Лайя, Скай

Без отца время становится каким-то тягучим и мягким. Словно сахар, растопленный в кастрюльке и вытягиваемый в совершенно новую форму, прежде чем уплотниться и затвердеть. Много таких дней, что просто незаметно перетекают один в другой. И солнце на небе все время кажется к нам ближе.

Куда чаще нам выпадают теперь минуты веселья и радости – например, когда мы в редкий дождливый день играем вместе в прятки. Вода забрызгивает стены дома, струится по водостокам. Из высоких стеклянных дверей танцевального зала мы наблюдаем, как она проливается на землю, как наполняет пустые горшки из обожженной глины, в которых некогда произрастали небольшие благоухающие деревца. Потом дружно разбегаемся, прячась кто куда. Находим друг друга то в недрах бархатного занавеса, то в старой промышленной печи, не использовавшейся уже десятки лет, с окаменевшим слоем копоти, слежавшимся на верхнем своде, то за какой-то мебелью или за дверью – скрываясь и долго, терпеливо ожидая, пока нас найдут.

Иногда на нас нападает небольшая хворь – головная боль или спазмы в животе. И если одна из сестер нездорова, то нездоровится и всем остальным, а потому мы все свои силы направляем на ее излечение. Приболевшая сестра лежит в постели, а мы расчесываем ей волосы, выдаем привезенные некогда Кингом маленькие белые таблетки, хранящиеся в картонных коробочках и пузырьках из фольги. Когда сестре делается лучше, мы искренне радуемся.

– Только посмотри, какие мы молодцы! – говорим мы друг другу. – Гляди, как мы поставили тебя на ноги!

Грейс

Всякий раз, когда мне хочется отделаться от сестер, я отправляюсь в лес. Единственное место, где я могу найти хоть толику покоя, это среди непроглядных издали деревьев и их теней.

Ускользнув из дома, я перебегаю лужайку, украдкой пробираюсь через затейливо, точно орнаментом, разбитые клумбы, мимо камней, отмечающих границу овощных грядок, за которыми мы давно уже не ухаживаем. Зеленая фасоль перестала расти у нас уже несколько лет назад, а томаты возле дома живут сами по себе, своею собственной жизнью. Плоды у них осыпаются, привлекая к себе ос и прочих кусачих насекомых. Этакая мешанина из грязи, раздувшейся круглой оболочки и семян.

В самом конце сада я поддергиваю юбку и перелезаю через низкую каменную ограду. Здесь как раз и начинается лес. Пения птиц не слышно – лишь сухой шелест листвы. Оказавшись по другую сторону ограды, я провожу по ней ладонями, пока не нахожу нужный камень и вытягиваю его. Там спички, бережно завернутые против отсырения в тряпочку. И маленькая зажигалка из желтого пластика, принадлежавшая тебе. Я пытаюсь ее опробовать на кучке сухих веточек – жидкости внутри мало, однако она еще работает. На миг мне вспоминаются твои руки, когда ты пальцем двигал кремень и из-под него выскакивал язычок пламени, – и меня словно пронизывает что-то. Я не плачу. «Черт бы тебя побрал», – говорю я одними губами. Ответа не приходит. Где, скажи, твой дух, когда он мне так нужен?!

В самой глубине леса, куда я не осмеливаюсь ходить, тянется забор из колючей проволоки. На случай, если кто-то вдруг приедет на наш остров с другой стороны. Она служит той же цели, что и буйки на входе в бухту, обозначая строгое предупреждение: «Вход воспрещен». А если в другом ракурсе смотреть – «Выход воспрещен». Представляю, как над проволочной оградой сейчас вьется дым – довольно дерзкий знак. Впрочем, я слишком далеко отошла от дома, и к тому же через пару минут все равно затопчу свой крохотный костерок. Интересно, а что будет, ежели поджечь тут целый лес – чтобы посмотреть, как все вокруг обратится в черный клубящийся дым? Однако это маленькое пламя – все, на что я могла бы отважиться. Так что опасности никакой нет. В лесу всегда царит тенистая прохлада, под ветвями сумрачно и влажно.

После полудня у бассейна Лайя беспрестанно говорит со мною о тебе. Это ее «А помнишь…» снова и снова разносится на ветру, как заклинание. Она ведь тебя боготворила!

Отчаяние в ее голосе просто невыносимо! Не выдержав наконец, я даю ей оплеуху, и Лайя едва не падает с ног. Потом резко подступает ко мне, сжав кулаки, будто собираясь драться. Я непроизвольно отклоняюсь назад.

– Я не собираюсь тебя бить! – говорит она, явно ужаснувшись такой мысли, несмотря на туго сжатые ладони. Понятно, это у нее на уровне рефлексов. – И уж точно не при твоем положении.

Я ухожу в дом посидеть немного в холодке и все же так сильно хлопаю напоследок дверью, что с потолка в шлейфе штукатурочной пыли падает старая люстра. Стекляшки разлетаются по всему полу. Я принимаюсь вопить и ору до тех пор, пока вокруг меня не собираются все домашние. Они с недоумением глядят на меня, настолько ошарашенные моей реакцией, что даже бегут за кисеей, дабы заткнуть мне рот.

– Этот дом однажды нас убьет! – кричу я матери.

И тогда она без малейших колебаний – в положении я или нет – бьет меня по лицу.

Лайя

Кончики двух пальцев на левой руке темно-багрового цвета – это от долгого держания подо льдом. По той же причине отмер ноготь на большом пальце левой ноги.

Отпечаток в виде запятой от скрепки, что я долго держала в пламени свечи, виднеется на нежной коже внутренней стороны плеча.

Шрам в виде звезды сзади на шее, где мать однажды прихватила мне кожу, зашивая «обморочный мешок». Двумя стежками. Сделала она это специально – и все же почему-то, когда я вырвала из стежков кожу, в пролившейся из ранки крови обвинили меня. Всякий раз, как я об этом вспоминаю, мне хочется умереть.

Лысый пятачок на затылке размером с ноготь большого пальца и такой же гладкий. След принадлежит Кингу, что собственноручно вырвал мне оттуда волосы.

Большое красное пятно на правом большом пальце руки. Этим пальцем я прикладываюсь к конфорке, когда что-то готовлю. Надо сказать, помогает.

На боку след от кипятка. Мать пролила на меня горячий чайник. Я завопила как резаная. И ударила ее прямо в челюсть. А она в ответ просто ухмыльнулась – этаким розовым оскалом, потому что я разбила ей губу об зубы. Не причинив, впрочем, никакого смертельного вреда.

Грейс, Лайя, Скай

Впервые увидев Кинга, пострадавшие женщины частенько шарахались по сторонам. Оно и понятно – мужчина! Однако мама объясняла им, что здесь есть мужчина, отрекшийся от большого мира. Мужчина, осознавший всю его опасность. Мужчина, который на первое место ставит женщин и детей.

В отсутствие пагубных токсинов мужское тело способно беспрепятственно расти и развиваться. Вот почему Кинг был у нас таким высоким и массивным. Мы думали, что волосы у него на макушке тоже опять отрастут, но оказалось, этот ущерб уже непоправимый.

– А какие там, за границей, мужчины? – спрашивали мы у него.

Однажды он все же выдал нам ответ. Рассказал об извращенных склонностях мужчин. О том, что, несмотря на отравленную атмосферу, тела у мужчин становятся очень сильными. Что мужчины там словно деревья, растущие против ветра – все искривленные и узловатые. Что некоторые на этих ядах очень даже хорошо себя чувствуют – их плоть, дескать, уже не просто перестает противиться воздействию отравы, а даже начинает в ней нуждаться. Еще рассказал нам об опасности повстречать таких людей. Что подобные мужчины беспечно обретаются вблизи токсинов, и влияние скверны чувствуется в их дыхании, в прикосновении их рук. Что подобные мужчины могут, не задумываясь, сломать тебе, к примеру, руку.

– Вот так, – говорил Кинг, демонстрируя это на нас – а именно, обеими ладонями сжимая нам по очереди предплечье и делая вид, будто сейчас его сломает. Нам казалось, кость вот-вот переломится, однако сохраняли спокойствие. – И даже хуже.

Грейс

Спустя пять месяцев после твоей смерти сезон сменяется, начинается прилив, и вода на сей раз поднимается куда больше обычного, прижимаясь к самой границе побережья. Для нас это ежегодное событие. Море устремляется вперед, подминая под себя пирс, затопляя пляж и разрастаясь аж до галечной полосы выше по берегу.

Неделю назад мама сверилась с таблицей приливов в своем альманахе, так что мы уже заранее знаем, что нас ждет. Собравшись в комнате отдыха, мы наблюдаем из окна раздувшуюся луну. Ее свет кажется нам очищающим.