Текст книги "Исцеление водой"

Уже как полагается, мы с ними первый раз встречаемся за ужином, когда они входят в столовую, одетые в то, что некогда принадлежало нашему отцу, – в одежду, которая им слишком велика, даже при том, что взрослые мужчины как минимум на голову выше любой из нас. Когда они появляются, мы уже сидим за столом, однако по этикету поднимаемся на ноги. Я на всякий случай нащупываю в кармане лоскут кисеи. Мужчины, измученные и обожженные солнцем, выстраиваются рядком по другую от нас сторону стола. Мать встает во главе.

– Я Ллеу, – представляется темноволосый. Потом кладет ладонь на плечо стоящему с ним рядом мальчику: – Это Гвил. Поздоровайся.

Гвил смущенно водит по полу ногой, потом быстро взглядывает каждой из нас в лицо, после чего поднимает глаза к закопченному потолку.

– Здрасте, – выдавливает он.

– А я Джеймс, – говорит тот, что постарше. – Я дядя Гвила. Брат Ллеу.

Меня очень удивляет и радует мысль о том, что они тоже между собою кровно связаны. Такое чувство, будто мы уже друг с другом знакомы.

Мы тоже по очереди называем свои имена, в возрастном порядке.

– Садитесь, – велит мать, и все мы делаем, как она сказала.

Мужчины едят торопливо, пожалуй, чересчур торопливо. Я даже беспокоюсь, что они вот-вот подавятся. Ллеу вскрывает ракушки устриц и выкладывает их содержимое на тарелку себе и Гвилу. Во всех его движениях чувствуется удивительная слаженность. Глаза блестящие, юркий внимательный взгляд. Руки покрыты густой порослью, что вызывает у меня отвращение и в то же время приводит в восторг. Грейс, замечая, как я его разглядываю, легонько пинает меня под столом.

Ллеу учит правильно произносить его имя, но ни у одной из нас это как надо не выходит. И я решаю втайне попрактиковаться его говорить, чтобы потом произвести на Ллеу впечатление. По запотевшему винному бокалу, в который у меня налита вода, скатываются вниз капли влаги.

Джеймс спрашивает, сколько мне лет, и я пожимаю плечами. Потом он переводит внимание к Грейс, интересуясь, на каком она уже сроке, и мать тут же пользуется возможностью, чтобы проповедовать насчет превосходства дочерей.

– А у вас есть дочери? – спрашивает она мужчин.

Те отвечают, что нет. Пока нет. Дескать, однажды, может быть, появятся. Мать глядит разочарованно. Грейс с таким видом, будто хочет кого-то убить, раздирает надвое хвостовой кусок рыбы.

Некоторое время мы ужинаем в молчании. Мать как будто пытается решить про себя, сказать еще что-нибудь или нет. Наконец она кладет свою вилку.

– Сюда никто больше не приплывет, – сообщает она мужчинам. Говорит она очень приглушенно, но нам все равно это слышно. – Сейчас все совсем не так, как было прежде. – И, помолчав немного, добавляет: – Так что не знаю. Вам придется самим как-то отсюда выбираться.

Мне вспоминаются приезжавшие к нам на лодках больные, сломленные душевно женщины с жидкими волосами, странными голосами и с подарочками, завернутыми в жесткую оберточную бумагу. С полупрозрачной кожей на висках и запястьях.

– Приплывут, – возражает ей Ллеу, накладывая себе еще еды. Голос у него мягкий и доброжелательный. – Они найдут нас. Нам просто необходимо пересидеть здесь несколько дней, пока нас ищут.

Мать ничего больше не произносит, задумчиво поднося вилку ко рту. Мне же хочется плакать от той невозмутимой легкости, с какой они говорят, что их непременно найдут.

После ужина мы с сестрами украдкой совершаем наш обычный ритуал. Мама отвлекает мужчин картами, веером раскидывая их на столе и приглашая гостей поиграть. Мы же покидаем столовую через высокие стеклянные двери, видя позади себя их движущиеся тени с тянущимися по столу руками, слышим удаляющийся непривычный гул их голосов. Мы направляемся к берегу, неся по пригоршне соли в сложенных ладонях, и с привычным старанием рассыпаем ее вдоль пляжа.

Не успев улечься спать – когда небо еще не потемнело, – я вижу пролетающую над домом необычную птицу. Таких я никогда прежде не видела, а потому с благоговением любуюсь ее крепкими раскинутыми крыльями, ее темнеющим на фоне неба силуэтом. Летит она достаточно далеко, и все же мне немного слышны сквозь щелочку в окошке ванной ее далекие крики. Грейс у себя в комнате, и я сперва просто зову ее, потом бегу к ее двери и стучусь, пока она не идет за мною следом. Сестра встает на сиденье унитаза, чуть шире приоткрывая створку, но успевает увидеть птицу лишь несколько секунд, после чего та исчезает из виду. Мне становится любопытно, где у нее гнездо и парит ли она без устали над морем или чаще покачивается на волнах, стаскивая себе в подобие плота плавающие обломки ненадежного мира. Грейс находит своей ладонью мою, и мы на мгновение крепко сплетаем пальцы. Но тут же она быстро убирает руку, словно напоминая, что больше мы этим не занимаемся.

Нам никогда не разрешали плакать, поскольку это вытягивает много энергии. Дескать, плач делает человека слабым и легко уязвимым, изнуряя тело. И если вода извне лечит нас от всех недугов, то исходящая из наших глаз и наших душ влага действует как раз наоборот. Она успела впитать всю нашу боль, и ее опасно так просто выпускать наружу. Эту экстренную ситуацию, требовавшую дополнительного количества кисеи, комнатного заточения и погружения головы под воду, Кинг описывал как «патологическое уныние и подавленность». Под экстренной ситуацией подразумевались те случаи, когда мы с сестрами дружно рыдали, не в силах остановиться.

Хотя я все равно люблю поплакать. С уходом Кинга я перестала из-за этого чувствовать за собой какую-то вину. Теперь некому даже и заметить, чем я занимаюсь – одна в своей комнате, с окнами нараспашку и подставив лицо лениво катящемуся по небу солнцу. Или в бассейне под водой, где одну воду от другой не отличишь.

Иногда я воображаю смерть своих сестер: представляю, как они стоят у перил террасы и одна за другой, точно скомканные бумажки, падают на землю, – и тут же начинаю плакать, хотя и сама напоминаю себе, что они обе живы. Это очень важно – сознавать, что все в любой момент может оказаться гораздо хуже. Эта мысленная картинка того, как они уходят из жизни, обостряет мою любовь к сестрам. В такие моменты я до самой глубины души проникаюсь тем, как много они для меня значат.

В ночь после появления на берегу мужчин я долго плачу, сама не зная почему. Потом уплываю в неглубокий и зыбкий, совершенно пустой сон. Их отдаленные тела для меня – будто следы немыслимого жара, отпечатавшегося где-то в нашем доме.

«Мой муж покинул деревню. Как покинули ее и мои братья, и все прочие мужья и братья, отцы и сыновья, дяди и племянники. Они ушли от нас целыми толпами. И просили прощения, что уходят. В них таилась опасность для нас. И они надеялись, что мы их все-таки поймем».

Утром я хожу туда-сюда по коридору вдоль наших спален, как будто обозначая границы. Мы любили играть с сестрами, будто желтые участки на ковре – это огонь, и что если наступишь на них – то до смерти сгоришь. Очень осторожно я прохожу до окна, глядящего на лес, и опираюсь локтями на подоконник. Просачивающийся из окна воздух свежий и чистый, хотя видно, что некоторые деревья в лесу буреют, явно засыхая. «Будь бдительна», – шепчу я себе. Я прижимаюсь ухом к каждой двери своих сестер и, услышав их мирное дыхание, чувствую себя почти удовлетворенной.

С верхней площадки лестницы до меня доносятся отдаленные звуки пианино. Спустившись, в танцевальном зале я ожидаю встретить мать, решившую музыкой развеять мысли, однако, зайдя туда, обнаруживаю Ллеу, сидящего ко мне спиной. Широкие массивные плечи, стриженные на затылке волосы. Наткнуться на него – для меня настоящий шок. Хочется мгновенно скрыться – как змея, метнувшаяся в заросли леса. Обернувшись ко мне, он нервно шарит пальцами по клавишам, и я вдруг понимаю, что он тоже меня боится. Или, вернее, того, кто мог бы на моем месте оказаться. Моей матери с пистолетом. Или склонных к мести, пострадавших женщин, пытающихся застать его врасплох.

Пианино вместе с ним идеально расположены в падающем из окна треугольнике яркого света.

– А, это ты, – молвит он. – Та, что напоила нас водой.

Я в ответ киваю.

– Я тебя разбудил?

Я мотаю головой.

– Ну, хорошо. А ты играть умеешь? – показывает он на инструмент.

– Нет.

– Почему ж?

Я пожимаю плечами.

– Впрочем, все равно оно расстроено, – говорит Ллеу. – Наверно, из-за морского воздуха.

Тут он склоняет голову набок:

– Знаешь, я ведь не кусаюсь. Иди-ка сюда.

Мама не раз обсуждала с нами, сколь важно внимательно относиться к каждой реакции своего тела. Что на каждом шагу нужно быть настороже. Что наше тело – это сигнальное устройство в чистом виде. И если что-то для него «не так» – значит, так оно и есть на самом деле. Сейчас в моем теле нисколько не пульсирует страх, хотя руки и дрожат немного. Мне просто любопытно – только и всего. Я направляюсь к Ллеу, и он с улыбкой глядит на меня.

Он подвигается на банкетке, высвобождая мне место. Даже сквозь одежду его тело кажется куда горячее, чем было бы у женщины. Как и мой отец, он сделан сплошь из мяса. Оказывается, сидеть к нему очень близко – совсем не так ужасно. Я наугад касаюсь пальцем клавиатуры, извлекая звук. Ллеу тут же подхватывает и нажимает клавишу рядом, создавая гармоничное созвучие, потом берет другой звук.

– Кто угодно может научиться играть на пианино, – говорит он. – И дети могут освоить. И старики. Так что для тебя еще совсем не поздно.

Я никогда не училась играть на нем, потому что всегда считала себя неумехой, и к тому же мне это было неинтересно. А еще потому, что звуки пианино натягивают мне нервы до предела и порождают в груди тяжелый ком печали. Я могла бы объяснить Ллеу, что мне этого просто не надо, что мне и без этого достаточно тоскливо. Но я позволяю ему обучить меня простенькой мелодии, которую мне удается сразу же запомнить. Я проигрываю ее разок, потом другой, с каждым разом все быстрее. Ллеу меня поздравляет – но это всего-то пятнадцать нот, не бог весть какое достижение! Он довольно втягивает воздух меж зубами, которые, кстати сказать, у него куда белее моих.

– Вот видишь?

Когда дверь в зал открывается в следующий раз, там стоит мать. Это я могу сказать и не оборачиваясь. Я мигом подскакиваю, Ллеу даже не трогается с места.

– Утро доброе! – восклицает он.

Но та игнорирует его приветствие.

– Время завтракать, – сухо говорит она, вцепившись в меня взглядом. – Остальные все уже проснулись.

Ллеу без лишних слов опускает крышку пианино, отодвигает назад банкетку. Несмотря на немалые размеры, во всех его движениях присутствует какая-то плавность, даже можно сказать – текучесть, и это говорит мне о том, что такому человеку явно никогда не приходилось оправдывать свое существование или скрывать от всех собственное естество, пытаться сделаться незримым. И мне становится любопытно: а каково это – знать, что твое тело безупречно?

Я пытаюсь выйти вслед за ним из зала, но, когда я прохожу мимо матери, та хватает меня за запястье. Она ничего не говорит, но выразительно глядит на меня из-под узко прищуренных век.

На мгновение во мне вскипает ненависть. Мне хочется с силой сомкнуть пальцы у нее на горле. Но тут я, как всегда, вспоминаю, что мне полагается ее любить, и спокойно гляжу ей в глаза, представляя розовато светящийся во мне шар – мое покорное сердце.

За завтраком мать излагает нам новые правила. Она, дескать, всю ночь не спала, «перенастраивая» нашу систему защиты, обороняя нас от окружающего мира. И намекает, что мы должны при этом чувствовать себя виноватыми. Мол, мы постоянно испытываем ее дух на прочность и причиняем ей боль, сами того не сознавая. Дочери всегда неблагодарны – теперь мы уже это знаем. И пренебрежение у нас порой бывает столь острым, что недолго и порезаться. Мол, мы самовлюбленны, безрассудны и высокомерны. Нынче утром, признаюсь, я действительно натягивала пальцами кожу вокруг глаз, пробуя ее молодую упругость. А еще надела самое белое, что только у меня нашлось, платье, отбеленное уксусом, с шитьем по подолу.

– Ни одна из моих дочерей не смеет оставаться с кем-то из мужчин наедине, – зачитывает она из блокнота. – Никому из мужчин нельзя находиться возле комнат дочерей. Никто из мужчин не смеет как-либо прикасаться к моим дочерям, пока я лично не дам на это разрешение.

Интересно, что такое должно случиться, чтобы она позволила к нам прикоснуться? Сестрам это, похоже, не менее любопытно узнать. Может быть, если мы будем тонуть? Или в нежном горле у кого-нибудь из нас застрянет кусок хлеба или рыбья кость? Даже представляю на полях блокнота всякие формулы и вычисления, где рассчитывается, сколько способны вынести наши тела, прежде чем им будет принесен достаточно серьезный ущерб. Меня вот, кстати, беспокоит засохшая царапина на тыльной стороне ладони – ранка, которой я как-то не припомню.

В проливающемся сквозь широкие окна свете нового дня – в свете, от которого нам никуда не скрыться, – я рассматриваю наших гостей. Более четко различаю морщинки возле глаз у Джеймса, постепенно исчезающую детскую припухлость на лице у Гвила. Ллеу, сложив руки на груди, откидывается на спинку стула. Хорошенько разглядев на свету его фигуру, я чувствую в себе непривычную слабость – и в то же время ликование. Понимаю, что если сейчас встану перед ним, то упаду и тем самым сразу себя выдам.

Тем временем мать вытаскивает откуда-то из-под стола пистолет и кладет его на скатерть.

– Если тронете моих девочек, мне придется вас убить, – говорит она, явственно наслаждаясь собственной непримиримостью.

– Что ж, – отвечает Джеймс, – нам это понятно.

Он кладет ладонь на плечо Гвилу и взглядывает на Ллеу.

– Четко и ясно, – молвит тот, улыбаясь моей матери, а потом и всем остальным.

– Ну, – хлопает разок в ладоши мама, – раз мы уже все выяснили, давайте займемся хлопотами нового дня. Девочки, вы мне понадобитесь. Пойдемте-ка со мной.

Мы выходим вместе с ней из дома, направляясь к пирсу, а мужчины остаются в доме. Воздух сухой и жаркий, всякая влага на теле сразу исчезает под неистово палящим солнцем, отражающимся в тихом неподвижном море. Пот у меня со лба и затылка мгновенно испаряется.

Дойдя до дальнего конца пирса, мать поднимает кверху дулом пистолет. Мы тихонько покачиваемся в ритм воды, что у нас под ногами.

– А теперь запоминайте, – начинает мать. – Настало время вам узнать, как этим пользоваться. – Она тянется рукой в карман. – Вот это патрон. Смотрите…

Она вскрывает оружие, вкладывает туда патрон и снова закрывает. Потом разворачивается в сторону моря и целится в никуда. Слышится очень громкий хлопок, маму даже отталкивает немного назад, от пистолета поднимается тонкой спиралькой дым, а Скай крепко вцепляется руками в Грейс. Больше ничего не происходит.

– Если вы в кого-нибудь из него выстрелите, он сразу же умрет, – спокойно объясняет мать. – Это самый действенный способ убить человека. Надо только прицелиться ему в голову или в грудь. – Она потирает себе плечо.

Мама всех нас заставляет выстрелить из пистолета, даже Скай, которая ударяется в слезы, когда ее отбрасывает отдачей на деревянный настил пирса, – впрочем, плачет она лишь считаные секунды. Я пытаюсь уверенно и ровно держать руку и не отвожу глаз от выбранной на среднем расстоянии точки, даже когда толчок отдачи пробегает у меня по всему телу – причем гораздо сильнее, нежели я ожидала. Мы умолкаем, прислушиваясь к звукам после выстрела, однако ничего необычного не слышим.

Когда мы поворачиваем по пирсу обратно, то видим, что мужчины, привлеченные шумом пальбы, наблюдают за нами с берега, и на лицах у них читается нечто вроде облегчения – что они видят нас, пусть и далеко, но все же целыми и невредимыми.

Немного позже я отправляюсь в одиночку покататься в лодке. Вдоль деревянного ее корпуса не высовывается ни одной акульей головы. Я им неинтересна – что им мои кости да горькое печальное сердце. Надеюсь, что если это они убили моего отца, то от его мяса их вывернуло наизнанку. Грязные от ила водоросли шевелятся на мелководье, точно мокрые волосы.

Оказавшись наконец на безопасном расстоянии от берега, я прижимаюсь голой кожей к торчащему из досок лодки старому гвоздю. Остается еле заметная красная отметина, которая исчезает прямо на глазах. Кинг, помнится, предупреждал меня о столбняке, о заражении крови от ржавчины. Такого варианта мне совсем не надо.

Вместо этого я опускаю ладонь на металлический стык обшивки – сталь, изрядно напитавшуюся жаром. Это уже получше, но все равно совсем не то, что мне нужно. Добравшись до нужного места, я вытягиваю из воды полную сетку серебристых рыбешек и оставляю их «засыпать» на дне лодки, наблюдая, как дыхание у них делается все отчаяннее и наконец совсем прекращается. «Как мне знакомо это чувство», – мысленно говорю я им.

Наш здешний мир – это влажный воздух над бурным морем, это теоретически предсказуемые, неистовые, смертоносные приливы, это птицы, рассекающие лазурное небо своими неугомонными телами. И справа, и слева, и впереди до края видимости наша территория окаймлена лесом, торчащим, точно темный ворс. Этакая внушительная гряда из дуба и приморской сосны – Кинг учил меня, как они называются, отрезая ножом полоски бурой, в трещинках, коры и давая мне в руки подержать. А в середине стоит наш дом, что сейчас глядит на меня с некоторого удаления, белый и широкий, точно торт. Отсюда, с моря, он по-прежнему кажется надежным домом, способным действительно спасти. Или, по крайней мере, помочь спастись. Хотя бы отчасти.

Многие женщины, положившись на такое обещание, приезжали в этот дом, укладывались на белые простыни, закрывали окна от солнца и свежего воздуха и давали себе просто отдохнуть. Те годы, когда пациенток здесь больше не было, тянулись очень долго и уныло. В памяти до сих пор умиротворяюще звучат их тихие женские голоса; вспоминаются прохладные потоки воздуха, врывающиеся в комнату отдыха сквозь открытые окна, неуверенные шаги по деревянным половицам, сдвинутые к середине танцевального зала стулья, приготовленные, чтобы слушать какую-нибудь лекцию или наблюдать целительные процедуры. Прежде у нас ни разу не было мужчин. Мужчины не нуждались в том, что мы могли здесь предложить.

Когда я возвращаюсь на берег, то вижу, что мальчонка, стараясь не промочить ноги, внимательно шарит глазами по краю мелководья. Методично он тыкает палкой в песчаное дно, будто бы что-то ища. Запястья у него тоненькие, губы плотно поджаты. Я держусь от него на расстоянии, переворачивая ногой камешки, пока кое-что не привлекает вдруг мое внимание: гладкий зеленый драгоценный камушек или же кусочек стекла, просто помутневший от времени. Он идеально помещается мне в ладонь, и я быстро кладу его себе в карман – ибо даже тот, кто недостоин любви, чего-то да заслуживает. А еще потому, что я всегда принимаю подарки, которые мне случается где-то найти.

Чуть дальше от воды я нахожу мертвую птицу. Черные перышки отливают на солнце зеленым. Я замечаю ее из-за мух – вокруг ее тельца жужжание и мельтешение. Она лежит как раз на линии прилива, так что трудно сказать, то ли ее принесло сюда море, то ли она погибла у нас тут в небе. Некоторое время просто стою от нее подальше, наконец решаю дунуть в висящий на шее свисток. Тут же появляются мать с сестрами, высыпав из двери и устремившись ко мне по песку бело-голубыми тенями.

Я вскидываю ладони.

– Здесь мертвая птица! – кричу им. – Мертвая!

– Отойди от нее быстро! – велит мать.

Мне не требуется повторять дважды – я с готовностью пячусь назад. Широким кругом мы останавливаемся возле птицы.

– Неси соль, Лайя.

Когда я вбегаю в кухню, Ллеу стоит, опершись на столешницу из нержавейки, и горстями поедает кукурузные хлопья. Запускает руку прямо в пакет, потом полную подносит ко рту и откидывает назад голову. Про себя я делаю пометку обязательно эту упаковку выбросить.

– Что делаешь? – интересуется он с полным ртом, когда я кладу на стол сетку с рыбой и, отвернувшись, достаю из-под раковины большую завинчивающуюся стеклянную банку с солью.

Он отставляет пакет с хлопьями и очень внимательно за мною наблюдает.

– Ничего, – отвечаю я. Ему это знать не обязательно.

Мне удается спокойно удалиться из кухни, но только я избавляюсь от его пристального взгляда, как в ту же секунду припускаю бегом, так что галька вылетает из-под ног. Кожа у меня чуть ли не горит.

Мать, пока я бегала за солью, собрала выброшенные морем деревяшки, камни с берега, еще какую-то труху, и теперь вместе с Грейс и Скай они складывают все это поверх мертвой птицы. Гвил следит за их действиями с расстояния, по-прежнему держа в руке палку, но на него мы внимания не обращаем.

– Соль, – командует мама.

Я отвинчиваю крышку, чтобы она могла запустить туда ладони, и мать достает пригоршню соли. Скай уже готова расплакаться, у Грейс на лице скука. Обе тоже набирают полные ладони соли, рассыпают по будущему костерку, и я в точности повторяю то же самое. Наконец мать вынимает из кармана коробок спичек, поджигает растопку – и мы сразу отскакиваем от полыхнувшего пламени. В небо поднимается неровная струйка дыма.

– Ох, девочки мои, – полным скорби голосом произносит мать, глядя, как горят скукожившиеся водоросли и деревяшки, – это совсем не добрый знак.

Она мельком взглядывает на меня, и я чувствую горечь вины. Лимоннокислую горечь. Я понимаю, что означает этот взгляд.

У меня нет ни малейшего желания играть в «утопление», когда мужчины лежат распластавшись возле бассейна, точно неживые, а потому я ухожу к себе в комнату и плотно закрываю за собой дверь. Обойдя кровать, усаживаюсь по другую ее сторону – подальше от двери – на ковер. Никто не сможет меня там увидеть. Я вытягиваю ящичек прикроватной тумбочки и достаю оттуда острый кусок кварца, бесцветное стекло и бритвенные лезвия, которые я стащила из шкафчика ванной в спальне у матери и Кинга. Выбираю себе лезвие, хотя и опасаюсь, что без Кинга и его поездок на большую землю они скоро закончатся. В хозяйстве у нас тоже уже замечается нехватка разных вещей. Например, я стала экономить мыло, фруктовым ножом разрезая его на кубики. Вот разве что соль у нас никогда не кончится, поскольку мы добываем ее из мелких ванночек, оставляя морскую воду выпариваться под солнцем.

Сидя, я вытягиваю вперед ноги и задираю юбку выше колен. Рисунок на ковре – весь в тошнотворно сплетающихся завитках. Предполагалось, будто там изображены узоры леса.

Поначалу кожа лишь тянется за лезвием и краснеет, но не вскрывается. Следующим заходом мне удается это сделать, и на ней возникает алый бисерный след. Один сантиметр, два, три.

Кинг говорил, мой организм из тех, что будто сами притягивают к себе все пагубное, из тех, что нигде не смогут долго продержаться. Однако на самом деле он разумел при этом мои чувства, рвущиеся из груди, точно щупальца морского чудища. Сестрам не нравится видеть ранки на моем теле, они сразу отводят глаза от аккуратных марлевых квадратиков, хотя и понимают, что никуда от этого не деться. Просто предпочли бы, чтобы им об этом не напоминали.

В ванной комнате я осторожно обмываю ранки. Еще немного, и кровь перестает пачкать стенки ванны и разбегаться водянистыми потеками по сливу. Наконец я накладываю себе перевязки и оценивающе гляжу на свое отражение в зеркале.

Потом убираю все обратно в тумбочку и подхожу к окну. Чуточку отодвинув занавеску, вижу мужчин внизу у воды – уже совсем в другом ракурсе. Они точно белые бесформенные куски, свалившиеся с неба и оставшиеся лежать там, где упали. С пробивающимися волосами на груди и на конечностях. Сейчас они довольно далеко от меня, но тем не менее я вся сжимаюсь, когда они поворачивают ко мне голову. Не хочу, чтобы они заметили, как я за ними наблюдаю. Я перевожу взгляд на море, оценивая на нем уровень зыби, рассматривая белые фракталы облаков. Пытаюсь различить на песке оставленные нами угли, но я от того места слишком далеко, и к тому же для нас это больше не проблема. Мы сумели сдержать опасность. Мы приняли необходимые меры предосторожности.

«Случалось, мои подруги по квартире – девчушки, что поотважнее – приводили к себе мужчин, и я все не могла понять: зачем же они это делают? То ли из безрассудства, то ли как своего рода прививку посредством заражения, то ли по обеим причинам сразу. В такие дни я затыкала щель под дверью полотенцем, наливала в таз крутой кипяток и дышала над паром…»

На следующее утро мы своей женской чувствительностью улавливаем какие-то пертурбации. Что-то как будто чуточку в нашем мире искажается, и давно привычные вещи делаются уже как-то не так. Например, мужчины, все трое, вышли на мелководье с оружием, что сами себе смастерили, привязав ножи к найденным в лесу палкам, – и бродят там по колено в плещущейся воде.

Грейс, так и не смирившаяся с их присутствием у нас в доме, мечтательно говорит с соседнего шезлонга:

– Было бы весело, если бы их сожрали акулы.

Бо́льшая часть моего существа – причем значительно бо́льшая – готова с этим не согласиться. Я наблюдаю, как Ллеу поднимает под мышки Гвила и раскачивает его, пока мальчонка не начинает кричать. Тогда он опускает сына туда, где помельче, взъерошивает ему волосы и отгоняет ближе к берегу. Увиденное дает мне кое-что понять. Это нечто совершенно новое для меня и притом очень доброе – когда любовь проявляется так открыто, совершенно без какого-либо скрытого мотива. Неожиданно для себя я ретируюсь подальше от окна, в глубь дома, и бегу выплакаться в голубоватом полумраке ванной на первом этаже, прижав к лицу пахнущее сыростью ручное полотенце, дабы заглушить звуки рыданий. Когда я возвращаюсь назад с красными глазами, Грейс прекрасно понимает, что со мной, однако не говорит о том ни слова. Просто старается глядеть куда-то в сторону.

Кинг всегда предпочитал какое-либо менее очевидное оружие, нежели копья. Он считался настоящим докой по части капканов, силков, всяческих хитрых западней и вообще был убежден, что в открытом насилии есть нечто недостойное и отвратительное. Что это как будто накликивает беду, нарушая порядок вещей. Однако единственное, что можно видеть сейчас, – так это то, что мужчины быстро наполняют корзину блестящими на солнце рыбинами и несут ее матери, которая сразу же эту рыбу и готовит. Получается невероятно вкусно! Так что даже и не скажешь, что эти рыбы умерли, извиваясь от боли.

В полдень, когда солнце в самом зените и когда мать может увидеть, что мы по-настоящему потеем, мы выполняем на лужайке перед домом обычную свою гимнастику. Пот с меня просто льется ручьями. Я делаю выпады и перекатываюсь, хорошенько потягиваюсь по-кошачьи, потом, выпростав руки, без малейших усилий подхватываю под мышки Скай и отпускаю, как только возможно. В какой-то момент обернувшись к дому, я замечаю в темном проеме окна еле уловимое движение и внимательно вглядываюсь туда, ухватив себя за колено и поднимая ногу сзади. Это Ллеу следит за нами. Ошибки быть не может. Замечая на себе мой взгляд, он застывает, однако и не думает прятаться. Я же быстро поворачиваюсь обратно, чтобы мать не насторожилась и не встряла в очередной раз.

– Теперь отжимания, – велит она.

Мы тут же опускаемся на землю, пробуем силу своих рук. Отжиманий у меня всегда получается больше, чем у других. Я способна сделать их десять, двадцать, тридцать, даже больше, в то время как сестры со стонами опускаются на землю. Сейчас я проделываю множество отжиманий, чтобы поведать ему о своем крепком теле – однако, повернувшись в следующий раз к окну, обнаруживаю, что Ллеу там уже нет.

Надо сказать, это уже не первый раз, когда мужчины за нами наблюдали. За столом они, к примеру, жуют и пристально смотрят на нас, перекатывая по рту пищу. Может, случись хоть мало-мальская возможность, они и нас бы так же съели? У них такой голодный вид, что кажется, от них можно ждать чего угодно. На нервах у меня все в животе переворачивается, и я стала заметно меньше есть. Когда мы вечерами садимся шить, то они глядят на наши руки. Кинга больше нет, и продавать амулеты больше некому, однако мы все равно продолжаем их мастерить – поскольку чем еще нам тут заняться! Когда мать замечает, что кто-то из мужчин на нее пялится, она смотрит ему в глаза, пока тот не отведет взгляд. Я же по этой части не мастак: глаза у меня сразу отводятся сами. И Ллеу много улыбается. Чувствуется в нем все же какая-то нежность.

До сей поры мое тело являлось для меня всего лишь некой сущностью, способной источать кровь. Сущностью с огромнейшими запасами боли. Странным устройством, которое всегда для меня было совершенно непонятно. Однако под этими внимательными мужскими взглядами что-то в нем вдруг сработало и запустилось. Наверняка это какой-то природный инстинкт, и пока что я не уверена, что рядом с ним уместно будет слово «выживание».

«Теперь или никогда», – говорю я своему отражению в зеркале, натянув на себя платье из гардероба Скай, что на несколько дюймов выше колена и к тому же очень тесное. Я неторопливо прохожу в нем вдоль края бассейна, убеждаясь, что все мужчины заметили мое появление, и что-то для себя проверяя.

Дойдя до своего лежака, я раскладываю его пониже, ложусь на живот и тайком посматриваю сквозь солнечные очки туда, где за полоской сверкающей на солнце воды отдыхает Ллеу. Под моим взглядом он поднимает с глаз очки, подмигивает мне и снова их надевает. Я опускаю лицо на руки.

Мать свой шезлонг поставила с переднего торца бассейна, рядом с бывшим креслом спасателя, и присутствие ее на этом месте будто проводит между нами разделительную черту. Оттуда ей хорошо видны обе части бассейна – мужская и женская его половины. Голова ее изящно обмотана легким шарфом, кожа щедро умащена маслом.

И вот грандиозный финал! Я сажусь на лежаке, сдергиваю через голову платье и, поднявшись в одном купальнике, на несколько секунд задерживаюсь, делая вид, будто разглядываю небо над опушкой леса. Сердце колотит в грудь, как молоток. Жду, что кто-то меня разоблачит, что чем-то меня вот-вот собьют с ног. Наконец теряю самообладание и «бомбочкой» прыгаю в воду. Скай резко взвывает, разрывая царящую у бассейна тишину, и Грейс тут же тянется ее успокоить. Когда я выныриваю на поверхность, обе они смотрят на меня во все глаза, обхватив друг друга руками.

После ужина, когда мы в сгущающихся сумерках, как обычно, отправляемся на берег посыпать пограничную линию солью, мать прямо перед сестрами дает мне две оплеухи. Один раз с силой шлепает тыльной стороной руки, задевая мне ухо кольцами, что унизывают у нее каждый палец, а потом – для вящей убедительности – ладонью. Я вскидываю кулаки, чтобы дать ей отпор, и ору во всю глотку – и тут же руки сестер закрывают мне лицо, зажимая рот.